Заговор обезьян

Лето в тот год выдалось особенно жарким, и к августу беспощадное солнце выжгло всё живое на измученных, бесконечных просторах Даурии. И даже холодные в тех краях ночи не приносили облегчения, и жизнь поддерживали только надежды на перемены. И когда налетал упругий степной ветер и приносил лёгкие облака, казалось, за ними вот-вот налетят синие тучи и пойдут дожди, долгожданные и живительные. Но тучи проходили стороной, ветер терял силу, оседала красная пыль и всё пространство вновь заполняла густая тоска по несбывшемуся.

Вот и сегодня робкие капли только прочертили полосы на запылённых окнах поезда, что синей змеёй скользил по рыжей степи, и тут же высохли, так и не пролившись на землю. И составу ничего не оставалось, как тащиться дальше, и передыхать, открыв двери-рты у маленьких станций. Только чем там было дышать? Испепелённые зноем посёлочки сами задыхались без воздуха и казались давно заброшенными. Да и какая может быть жизнь в этих серых домишках, прибитых ветрами к бетонным столбам, раскалённым рельсам, гудящим проводам — так, одна нуда, маята, безнадежность. Но какая-никакая, а жизнь там была, иногда из вагона глаз цеплял мужчину, а то вдруг женщину и даже ребёнка.

Только вряд ли кто из живущих в том беспросветном захолустье захотел бы поменяться судьбой с человеком, проезжавшим в тот день и час поездом «Приаргунск-Чита». Прикованный к ножке стола, человек безмолвно покачивался в такт вагонной тряске, рядом застыл его недремлющий страж, так и ехали в духоте, напряжении, неприязни.

Арестант был одним из сотен тысяч узников на наших просторах, но имел свой особый статус. В этом обозначении было много смыслов, был и гаерский — хотел быть первачом? Вот и в узилище получишь по первое число! Много лет назад его привезли в эти степи, везли с запада на восток в Столыпине, что по виду так напоминает почтовый, везли одного в пустом вагоне. Вечерами, когда старшие офицеры уходили к проводницам, расслаблялись и конвоиры. Выпив свои боевые, они носились по вагону и гоготали, как подростки, а, утихомирившись, слушали песни, что на гортанном языке исполнял высокий мужской голос. Видно, вспоминали командировки на Кавказ, а что же верней напомнит, как не язык врага. Да и где эти песни вольно и на полный звук ещё послушаешь? Ну и бог с ними! Вот только досаждала навязчивость этих парней. Один всё пытался угостить арестанта водкой, другой время от времени подходил к сетке, отделявшей зэковское купе от продола, и затевал пустой разговор. Узник понимал: всё это от скуки, ведь подразнить зверя в клетке — самое сладкое развлечение для человека — и остро, и безопасно.

Потом его перемещали из края в край ещё несколько раз, то машиной, то самолётом, и теперь снова везут поездом. И, как это обычно бывает, арестанта никто заранее не предупредил, а рано утром его вызвали к начальнику колонии Навроцкому, он и сообщил о немедленной отправке. А по правилам предупреждать обязаны за день, ведь сидельцу надо сдать всякую рухлядь: сиротский тюфяк и то, что называется простынями — не дай бог, заключённый умыкнёт эти серые тряпки, и ту же робу, её только-только выдали. И подписать обходной лист, и пройти медосмотр, и получить вещички со склада…

Но сумку ему принесли прямо в предбанник при кабинете начальника, здесь же вернули хранившийся в сейфе хозяина телефон и выдали деньги с арестантского счёта. Когда же он заикнулся о книгах, предупредили: никто за ним баулы таскать не будет. Ну что ж, придётся оставить, не в первый раз он сеет разумное, вечное в этих краях. И потом все делалось без него: помощник оперативного дежурного принёс и туалетные мелочи из тумбочки и остатки ларёчных продуктов из каптёрки. А что касается медицинского осмотра, то какой там осмотр!

Переодевался он в каком-то пустом кабинете, там же оставили дожидаться вывода к машине. Ожидание за годы заключения стало привычным состоянием, и потому башку сверлила только одна мысль — куда повезут: в Читу, в Москву? Навроцкий сквозь зубы что-то там упомянул: прокуратура… вновь открывшиеся обстоятельства… пересмотр дела. Но разве прокуроры опротестовывали свежий приговор? Не опротестовывали. Тогда что за срочность? Его только-только доставили в Красноозерск, досиживать срок, осталось несколько месяцев… Но, похоже, стая снова решила переиграть. И ведь пора уже привыкнуть и к истеричным монаршим капризам, и к вертухайской непредсказуемости. Да не привыкается.

Что арестант! Сам хозяин колонии Навроцкий получил распоряжение на этапирование всего несколько часов назад. Уже за полночь, когда он, кряхтя, выбирался из ванны, раздался звонок, но не по аппарату спецсвязи, которая само собой была установлена в квартире полковника, вызов пришёл на личный мобильник. Начальник охранной службы Управления по телефону и выдал это распоряжение. И главное, ни здрасте, ни извини, а сразу стал талдычить о секретности этапа, срочности доставки арестанта в Читу… «А письменное распоряжение как же?» — пытался возразить Навроцкий. — «Да хоть сейчас! Ты там у факса? Нет? Ну, тогда с утра сам и примешь, понял, полковник, сам. И начинай, действуй!» — «Так для спецконвоя людей же нету!» — «У тебя там Фомин, с ним три бойца — хватит! Прошли те времена, когда роту снаряжали! Ну, для усиления подключи кого-нибудь из своих, из офицеров. И Фомина предупреди немедленно, я ему звонил, не отвечает. Какого хера он служебный телефон отключил? Но, имей в виду, от конвоя никаких лишних запросов, понятно? Всё, жди факс!»

Навроцкий ещё попытался доложить, мол, один из командированных выбыл из строя, но полковник, крикнув напоследок: «Разыщи Фомина!», отключил связь. А Фомина, офицера по особым поручениям, и искать не надо, похрапывал майор в соседней комнате на диване. Полковник Навроцкий как раз тем вечером накрыл стол, жена как раз была в отъезде, никто не мельтешил перед глазами, никто не ограничивал, и хорошо так посидели. В последние годы он только и занимается что застольями, спасу нет от проверяющих. Фомин-то свой, для организации учебы контролёров прибыл, архаровцы его ситуации разные разыгрывали, но тут главным было узнать читинские новости, что там и как в Управлении, говорят, вот-вот пертурбации грянут. А новость вот она! Навроцкий нисколько не удивился звонку, с этим спецзэком было всё не так, как с простым контингентом. И ладно, и отправят, хорошо бы и не возвращали назад. А то с каких таких раскладов его всё возят и возят сюда? Вконец затрахали режимом, его десятка крайняя, что ли?

С утра Навроцкий услал дежурного лично доставить заключённого в кабинет, а сам устроился у аппарата. Бумага по факсу выползла в начале седьмого, согласно ей начальником конвоя назначался Фомин. Но вот с конвойными было не всё ладно. Ещё два дня назад у одного из них — Родькина — открылось кровотечение, и его с подозрением на прободную язву отправили в Борзю, в госпиталь. Ввиду срочности этапа замену Родькину искать было некогда, да и не посылать же простого контролёра? Пришлось впрягаться куму Чутрееву, секретность как раз по его должности, вот пусть не расслабляется. А то, понимаешь, как новое звание получил, так сразу выступать начал, возражения у него, видишь ли! Вот сбагрим этого мазурика, всё малость попритихнет, тогда и посмотрим, кто и кому будет возражать…

Но тем обстоятельством, что на этап ладится и новоиспеченный подполковник Чугреев, был недоволен майор Фомин. Ясно же было, кум не столько на усиление конвоя старается, куда ему, тщедушному, сколько собрался решать личные вопросы. А Чугреев и не скрывал: да, ему всенепременно надо выставиться — обмыть звание в Управлении, а потом уже, как говорится, новые дырки сверлить. И пусть Фомин не бычится, не ему решать, как организовывать спецэтап.

Утром всё быстренько и сделалось, и через каких-нибудь полтора часа этапируемого уже везли на станцию, но доставили почему-то не на ближнюю, а повезли зачем-то в Приаргунск. Ближний свет! чертыхался конвой. На вокзал прибыли загодя, и пришлось долго сидеть в машине, пока начальство оформляло проездные документы, арестанта приодели. Ещё по дороге один из охранников бросил ему на колени камуфляж: переодеться! И тому пришлось натянуть на джинсы, пахнущие дезинфекцией, пятнистые брюки, тот же вертухай нахлобучил на голову ещё и какую-то кепку: в таком виде этапируемый не должен был выделяться.

Когда вывели из машины, он и не выделялся: на скованные руки была накинута спецназовская куртка, сумку нес молодой конвоир. И вряд ли группа служивых на перроне привлекла тогда чьё-то внимание на станции Приаргунск. Да и то сказать, патрули с собакой там обычное дело. Заключённого так быстро погнали по ступенькам в вагон, что он споткнулся и припал на колено, но тычок в спину заставил быстро подняться. И по проходу его зачем-то подгонял высокий, упитанный капитан по фамилии Балмасов: «Пошёл… пошёл… стоять… к стене… к стене!». Подавал команды он так громко, что вышедшая на крик молоденькая проводница тут же пугливо спряталась.

Там, в вагоне, для заключённого было отведено купе как раз в средине, два соседних были зарезервированы за охраной. Конвоир с собакой, видно, за ненадобностью вернулся к оставленной в тени машине. Значит, будут этапировать одни и те же конвоиры, никакой смены охраны, что положено по правилам, не будет, так, собственно, было и в прошлые этапы.

В купе Балмасов тщательно задёрнул эмпээсовские занавески в коричневых разводах, и арестанту показалось, что его засунули в коробку, так было душно, тесно, тоскливо. Расстегнув браслеты, конвоир разрешил снять камуфляж, но тут же пристегнул правую руку к ножке столика. И теперь нельзя было ни опереться спиной, ни облокотиться. Сам Балмасов долго устраивался, несколько раз вскакивал со своего места, и тогда приходилось отшатываться от обширного конвойного тела. Когда капитан, наконец, успокоился, рядом с ним присел второй конвоир — молодой спецназовец.

И тогда капитан Балмасов, не обращая внимания на заключённого, сходу затеял какой-то мутный разговор и долго, в подробностях рассказывал, как однажды конвой затолкал этапируемого в рундук, а то мешал отдыхать, мол, набились все в одно купе, тесно же, а зэку что? Спит себе и спит, да и дырки в рундуке есть, так что дышать можно было… Рассказ получился длинным и затеян, судя по всему, был в назидание арестанту, и младший конвоир играл в этом разговоре подчинённую роль. А потому отвечал односложно, только снисходительно усмехался и сочувственно посматривал на прикованного человека. Тот никак не откликался на эти взгляды и старался смотреть поверх вертухайских голов.

За то время, пока ждали отправления поезда, в дверях купе попеременно заглядывали то свежеиспечённый подполковник Чугреев, то майор Фомин. И по отдельным репликам конвоиров стало понятно: пассажиров, купивших билеты в первый вагон, переместили без помех в другие. Вот с милицейским нарядом, сопровождающим состав, получилось не так мирно. Милицейских, само собой, не стали вводить в подробности, но ведь должны были понять, что доступ в вагон перекрыт неспроста. А они всё там своим ключиком ворочали, только дверь в тамбуре была ещё и железным костылём подперта. А зачем/почему — не ментовское дело! Так нет, стали зачем-то дубасить в дверь, пока Фомин матом не поставил ретивых мусоров на место. Милиционеры по части мата не остались в долгу, но больше не беспокоили.

Лишней была и проводница, но кто будет готовить охране чай, кто выдаст посуду, кто приберётся? Опять же, вопрос обеспечения сохранности железнодорожного имущества. Начальник поезда так прямо и попросил: вы уж аккуратнее, не вытирайте ботинки полотенцами. Чёрт с ней, проводницей, она и не допетрит, что за птицу везут в вагоне. Да и что особенного в таких перевозках? Заключённых ведь нередко этапируют пассажирскими поездами, где разнообразные людишки шастают мимо купе, а там и зэк, и охрана сидят друг на друге, изнывают. А тут смотри, как хорошо: постороннего народа нет, но и проводница пусть сидит там, у себя в отсеке, и без надобности по вагону не бегает, о том и предупредили девушку Веру. Но теперь можно и рассредоточиться, ехать-то долго, целых пятнадцать часов, надо и отдохнуть. Старшие офицеры выбрали купе подальше, а то нехорошо, когда за стенкой этот сидит, всё слышит, всё видит, ещё где-нибудь опишет…

Когда поезд выехал за пределы Приаргунска, из купе вышел занимающий всё тесное пространство Балмасов и стал, скрипя новыми берцами, прохаживаться по проходу. А молодой конвоир задвинул дверь и, подавшись вперед, тихо, будто выдавая военную тайну, стал объяснять заключённому: мол, конвойные будут меняться каждые два часа, и первые часы именно он, старший лейтенант Братчиков, будет охранять его. Арестанту показался забавным сам термин охранять, здесь было уместней другое обозначение — стеречь. Но стеречь от чего? Не дать выпрыгнуть в наглухо задраенное окно? Или совершить харакири шариковой ручкой?

У старлея Братчикова были прозрачные глаза, большой красивый рот, тонкий с горбинкой нос, всё портил только спецназовский ёжик, а то бы запросто сошёл за оксфордского студента. И подумалось: что ж тебя такого занесло в вертухаи? И, видно, трудишься не покладая рук, вот и костяшки на руках сбиты. Со стороны могло показаться, что арестант посматривает на охранника, как отец на сына-шалопая, и сокрушается: эх, катится парень по наклонной, а сделать уже ничего нельзя. Но того нисколько не заботила судьба чужого человека, просто парень невольно напоминал о старшем сыне, которого он ни предостеречь, ни уберечь от жизни не может вот уже много лет. Вот только не мог отделаться от мысли, что где-то видел этого конвоира раньше, в той, прошлой жизни…

Старлей Братчиков сначала предложил воды, потом пошёл дальше и стал задавать какие-то вопросы. Арестант, не вслушиваясь, рассеянно и коротко отвечал, давая понять, что к беседе не расположен. Он не понимал и не хотел понимать причины вертухайского внимания, ведь не из сочувствия же старается сей стражник. Но он бы здорово удивился, узнай немного больше о своем конвоире. А тот, казавшийся таким юным и неопытным, был весьма бывалым малым. Почти пятнадцать лет назад Слава Братчиков проходил срочную службу в Чечне, и там его, новобранца из глухого пензенского села, бросили в самое пекло. По юношескому безрассудству парню так понравилось стрелять, что эту радость ничто не могло перебить: ни вши, ни голод, ни брошенные прямо в грязь доски, на которых приходилось спать. У него была своя радость — калаш, и она всегда была с ним, и он только и делал, что нянькал свой автомат. И первое время, получив в руки оружие, всё клацал складным пластмассовым прикладом и, если не стрелял, то смазывал какие-то детали, а потом бесконечно полировал тряпочкой. А тряпочек у него было много, разрезал на квадраты длинный шарф, что прихватил как-то при зачистке одного богатого дома.

Там-то, на Кавказе, парень пережил некое потрясение, и то была не кровь, а особая военная грязь. Война столкнула не с кем-нибудь, а с самим Басаевым. Кортеж высокопоставленных чеченцев ехал тогда в Хасавюрт на подписание перемирия, и его останавливали для проверки на каждом блок-посту. На одном из них Братчикову и довелось проверять документы у супостата. Басаев с готовностью вручил свои бумаги, и бесстрастно ждал, когда документы изучат ещё человек пять.

Но ефрейтор Братчиков рассматривал не столько документы, сколько бледное лицо с чёрной ухоженной бородой, и зачем-то руки, будто хотел обнаружить шестой палец. И всё не мог понять, как относиться к этому человеку. Он ведь был простой парень, и резоны высокой политики с вывертами на сто восемьдесят градусов были ему совершенно не понятны. Это потом он жалел, что не выпустил по той машине и по бородачу автоматную очередь, а тогда удивило, что чеченец говорил по-русски совсем, как он, Слава, и на прощанье, приняв документы, сказал «спасибо».

Всего за несколько дней до этой проверки он во все глаза рассматривал тогдашнего министра обороны, и тот всего в пяти шагах от него кричал, брызгая слюной, на какого-то старшего офицера с белым лицом. И отчего-то было неловко за министра, за его выпирающий живот, за красное бабье лицо, за визгливый голос и жалкий мат. В Славином понимании генерал армии никак не может опускаться до уровня сельского тракториста, а то среди них есть такие, да тот же сосед Филя Сошников, что могут министра и за пояс заткнуть…

А Басаев под конец вежливо спросил: «Всё в порядке? Мы можем ехать?» И Слава тогда зачем-то козырнул ему, а потом ляпнул кому-то из своих: мол, а ничего, оказывается, мужик. Тогда на эти слова никто вроде не обратил внимания. И только позже понял: влетели его слова, влетели-таки кому надо в уши. Нет, нет, его даже не пожурили. Лейтенант, выявляющий крамолу в батальоне, сразу понял: никакого оперативного интереса донесённая информация не представляет, но вину простодушный боец загладить должен. Братчиков было отказался от предложения о сотрудничестве, тогда лейтенант сменил тон и разложил всё по полочкам. По полочкам выходило плохо, и пришлось Славе стучать на сослуживцев, но, ей богу, делал он это неохотно, через силу…

Так, со времен военной службы старлей и пристрастился к коллекционированию значительных лиц. Ему всё хотелось понять, что есть такого у этих людей, чего нет у него, Славы Братчикова. Что вынесло наверх и министра-матерщинника, или этого хоть бывшего, но миллиардера? Ну, с министром не поговоришь, а этот подневольный сидит, прикованный, рядом. Но арестант, потный и отстранённый, слабо реагировал на интерес к себе конвоира. Только один раз вскинул глаза и задержал внимательный взгляд, когда Слава, будто отстраняясь от вертухайских замашек Балмасова, зачем-то доложил, что служит в спецназе только третий месяц. И тогда, взглянув на него поверх очков, арестант без улыбки спросил: «Ну и как служба?» И страж, понизив голос, признался: «Я здесь не задержусь». Заключённый поднял бровь, но вопросов больше не задавал.

А конвоир, почувствовав проведённую арестантом чёрту, стал молча рассматривать сидящего напротив него человека и пытался определить, какого класса на нем одежда: синяя тенниска, джинсы, вот часы и кроссовки — так себе, ничего особенного! А может, попросить у миллионера ручку на память, что ему стоит подарить? Вон у него целых две из кармашка торчат! И фотоаппарат надо было захватить, фотоаппарат…

Так они и ехали рядом, и конвоир всё не оставлял своими заботами. Заметив на правом плече арестанта белую нитку, жестом показал: стряхните. И тот, скосив глаз, снял нитку и начал накручивать её на указательный палец. Но, ненароком подняв глаза, вдруг поймал холодный и жесткий вертухайский взгляд, и это было так неожиданно и особенно неприятно после доброжелательных заискиваний ещё минуту назад. А ведь, казалось, должен был уже привыкнуть, но всякий раз его удивляла враждебность, которую время от времени выказывали ему люди. Но старлей Братчиков ничего такого не выказывал, ну, если только самую малость. Просто он был из посвящённых, и знал, что будет с этим человеком совсем скоро — даже посмотрел на часы, а зэк ни о чём таком и не догадывается. Это знание забавляло старлея, вот и позволил себе немного лишнего. Но взгляд до времени пришлось притушить и снова стать улыбчивым и доброжелательным.

И когда поезд, скрежеща всеми составными частями, медленно тронулся после очередной остановки, он отстегнул заключённому руку, пересадив на другую полку. И не просто снова приковал, а, достав бумажную салфетку, обернул запястье: так браслеты не будут натирать! Арестант, поблагодарив, свободной рукой снял очки и стал тереть глаза: бороться со сном становилось всё трудней и трудней. Оставалась надежда на конвоира, в случае чего должен толкнуть. Если служивый сам не заснёт! «Не заснёт!» — известила грохотом дверь, и в купе на смену напарнику ввалился Балмасов.

Откинувшись на перегородку, капитан минут пять в упор рассматривал подневольного человека, будто только сейчас увидел. И его большое лицо с курносым носом и узким ртом, прикрытым редкими усами, было хмурым и брезгливым. Продемонстрировав презрение, Балмасов достал ножичек и, клацнув кнопкой, выбросил лезвие в сторону арестанта. Тот не шевельнулся. А капитан, нарочито цыкая зубом, стал чистить ногти. Руки у конвоира были аккуратные, с длинными пальцами, и будто принадлежали другому человеку. Но нет, не другому, у большого пальца на левой руке, как клеймо, были выколоты две буквы «ВВ», а вокруг них кружком шли мелкие звёздочки. И что они означали, можно было только догадываться…

Братчиков, с усмешкой наблюдавший за гигиенической процедурой старшего, перевел взгляд на заключённого: чай будете? Тот кивнул, и конвоир поднялся, но тут же был остановлен капитаном.

— Ты… это… что так суетишься перед зэком-то? — любуясь своими ногтями, строго спросил Балмасов. — Не знаешь главное конвоирское правило?

— Какое? — нехотя, только для порядка спросил старлей.

— Так вот слушай и запоминай: куда зэка ни целуй, у него везде — жопа. Короче говоря, чем меньше его обхаживаешь, тем меньше от него неприятностей. Усёк?

— Но кормить-то его надо! — стал раздражаться напарник.

— Покормим, как не покормить… Слышь, это… везли как-то тут одного… по глупости попался кирюха, не повезло, короче, а так пацан вроде правильный был. Хорошо так ехали, закуска, водчонка… Ну, и мы ж не звери, водяры и ему поднесли… А, видно, попало на старые дрожжи и развезло его в дымину… Ну, и что ты думаешь? Он же, мудозвон, нас и заложил: мол, это конвой его упоил. Бывает же сволота? Правда, свой косяк он потом отработал и по полной программе, но осадок-то остался!

— Ну, нашего-то с чая не развезёт.

— А кто его знает, кому и чифирь — коньяк, — коротко хохотнул Балмасов.

— Ну, всё! Я тебе его, какого есть, сдал. Только стаканы принесу и…

— Иди, иди! — разрешил Балмасов. Слава, не задвигая дверь, вышел, подмигнув арестанту. А капитан продолжал чистить ногти и делал это так тщательно, что в какую-то минуту показалось: этот огромный человек вычищает из-под ногтей не грязь, но кровь. Заключённый тотчас устыдился своей неприязни к конвоиру, но, сам того не подозревая, был недалек от истины.

По зонам ходят легенды о свирепости спецназа службы исполнения наказаний, что был натаскан держать в повиновении тысячи заключённых. И заключённые боялись не контролёров колонии, а именно этих обученных на человечине специалистов. Самим-то вертухаям не с руки устраивать массовую порку. Одного-двух отходить палкой — да как два пальца об асфальт, и огонь с вышки открыть — пожалуйста, рука не дрогнет, но целый отряд обработать — себе дороже, кирпичи в тех местах и с неба могут падать. К тому же избиение подневольных — тяжкий труд, требующий определённых навыков, и главное, беспощадности. А охранники колоний, часто ленивые и безразличные, считающие минуты до окончания смены, беспощадными не были. Нет, случаются и среди них истовые служаки, придирками доводящих до белого каления, но патологического зверья в конвоирской среде не так много. И если не выказывать им зэковский гонор, то отношения могут быть почти нормальными, если за колючей проволокой есть подобие нормы.

Зверей воспитывают в спецназе, на зеках они и отрабатывают приёмы, им ведь надо держать себя в форме. И часто одно только обещание вызвать эту буц-команду умеряло пыл недовольных, а один карательный рейд в колонию надолго смирял подневольный народ. И Балмасов время от времени участвовал в таких зачистках, и однажды был замечен в избиении арестанта, вскрывшего себе живот. От истекавшего красным соком человека Балмасова оттаскивали несколько сослуживцев, возможно, только по случайности не вошедших в раж от вида и запаха крови.

Жалоб на свирепого капитана было много, но ни одна не признавалась надзирающим прокурором обоснованной. Таким же бесполезным делом были жалобы и на контролёров. Сор наружу из-за колючки нельзя выносить ни при каких обстоятельствах. Оттуда свободно выпускаются заявы на суд, прокуратуру и на все другие органы, а жалобы на внутренние порядки исправительного учреждения аккуратно изымаются. Тот же Чугреев любил почитывать эти полуграмотные писульки, особо отмечая всякого рода преувеличения. И сам тщательно упаковывал их в пакеты с другими ненужными бумагами, иногда присутствуя и при уничтожении крамолы. Оперативная часть обязательно фиксировала сведения о таком писателе — ему ещё придётся если не сразу, то обязательно ответить за свой писучий зуд. И не дай бог передать жалобу через родственников при свидании… Опустят такого зэка в штрафной изолятор, а подымать будут только для того, чтобы прокрутить через матрас — поспит зэк ночку на своей шконке, а с утра снова найдётся, по какой причине снова отправить его в карцер. И так до тех пор, пока писака не осознает всю пагубность своей затеи — харкать против ветра. И это должен знать всякий открывший хайло на администрацию колонии. Впрочем, разве в других местах не так?

Стряхнув чёрные брюки, обсыпанные, как перхотью, очистками ногтей, капитан Балмасов спрятал ножичек в чехольчик, и втиснул чехольчик в какое-то отделение на своем поясе. И арестанту невольно пришло на ум: спрятал иглу в яйцо, яйцо в утку, утку в зайца, зайца в сундук… Глупости, оборвал он себя, на Кощея конвоир уж точно не похож, но пояс у него занятный. На широком поясе было множество разнообразных кармашков, а сверх того и другие полезные вещицы: кобура ППМ, десантный тесак в плексигласовых ножнах, наручники. Они время от времени неприятно и напоминающе позвякивали, стоило Балмасову чуть пошевелиться.

Меж тем старлей Братчиков так долго не возвращался, что капитан и сам с нетерпением выглянул из купе. И только когда поезд миновал станцию Маргуцек, Слава появился с молодой проводницей, на пару они принесли несколько исходящих паром стаканов. Проводнице не положено было заходить в купе с заключённым, но она пребывала в том счастливом возрасте, когда девушкам многое позволялось. И не потому, что Верочка была так уж хороша собой, у неё было одно достоинство — юность, а сверх того: и ровненькие ножки, и неумело накрашенные реснички, и маленькие пальчики. Всё это вызывало в мужчинах нежность и снисходительность. К тому же у самой девушки был ещё избыток детского любопытства — в её недолгой проводницкой карьере впервые случились такие пассажиры — и совсем не было осторожности. А тут ещё старлей, видно, желая произвести впечатление, проговорился, что за пассажир они везут. Иначе с чего это, стоя в дверях, проводница, не отрываясь, рассматривала прикованного человека. Правда, на неё он не произвёл никакого впечатления: седой какой! Говорят, богатый, богатый, а даже кольца нет на пальце…

Когда пауза затянулась, конвоир махнул рукой: «Всё, всё, ушла!» и девушка, сверкнув мелкими зубками, тотчас скрылась, побежала к себе в конец вагона. А Слава толкнул Балмасова: ну что, отстегнём?

— Ещё чего! — зыркнул тот. — Ему что, стакан двумя руками держать? Обойдётся! — «Отстегни, отстегни» — стал вдруг настойчивым напарник. Балмасов хотел, было, заартачиться, но что-то в голосе Братчикова остановило, и капитан, бурча себе под нос, снял с пояса ключ на цепочке. А Слава меж тем достал с верхней полки сумку и, поставив её рядом с заключённым, вытащил сухпаёк: брикет концентрата, галеты, пакеты с чаем и сахаром.

— Берите, берите кипяток! — показал на один из стаканов Братчиков, подставляя пластмассовую миску. Но разводить окаменевший рис в горячей воде арестанту не хотелось, как не хотелось и есть под взглядами конвоиров. И, пересилив себя, вытащил из пакета печенье и шоколад. Чай был с неприятным привкусом, и он через силу выпил стакан, второй так и остался стоять, колтыхаясь коричневой жижей в такт вагонной тряске.

— Валер, пересидишь мою смену? Я потом сменю — ты нормально поспишь, а? — держась за косяк, не то спрашивал, не то, как о решённом деле, напоминал Братчиков. Капитан, имевший нежное имя — Валерий, соглашаться не спешил. Прежде не упустил случая уесть напарника: «А ты что, думаешь, тебе сегодня обломится?»

Старлей усмехнулся, но промолчал. Тогда Балмасов переменил тему: «А что там отцы-командиры?» — «Командиры отдыхают», — щелкнул себя по горлу Братчиков. Но здесь он несколько преувеличивал. Чугреев, и правда, как только поезд тронулся, достал бутылочку, хотел пропустить стопарик, но Фомин резко отказался от выпивки и потребовал у проводницы крепкого чая. Так и отобедали, запивая колбасу трезвым кипятком. Но потом подполковник всё-таки соблазнил майора перекинуться в картишки. И время от времени из купе, где резались Чугреев с Фоминым, доносились возгласы: заносчивые — выигравшего, и досадливые — проигравшего.

— Ну, хрен с тобою! — решил, наконец, Балмасов. — Токо ты это… как штык, — ткнул обработанным ногтем в циферблат огромных часов на своей руке капитан.

— Замётано… А твой плеер где?

— Ты хочешь эту лахудру драть под музыку? На, бери! — вытащил из ранца музыкальную штуковину Балмасов. — Токо она тебе может ещё и не дать! — Ревниво переживал чужой мужской успех капитан. И, выскочив из купе, крикнул вдогонку напарнику: «Скажи там, пусть чаю ещё принесёт!» Время отобедать настало и для него, Балмасова. Свой паёк он собрался употребить в соседнем купе справа, но, не дождавшись проводницы, потопал за кипятком сам. Возвращаясь со стаканами, вспомнил, что не пристегнул хмыря, и, вернувшись через минуту, звякнул наручниками, привлекая сидевшего с опущенной головой арестанта. И тот, очнувшись от своих мыслей, попросился на оправку.

Конвоир, пропустив заключённого вперед, двинулся следом и у открытой двери туалета встал за спиной. А тот сначала вымыл лицо, потом, расстегнув джинсы и постояв с минуту, застегнулся: ничего не получилось. Пришлось мыть руки, а потом снова лицо. И это, на взгляд капитана, было преднамеренным издевательством.

— Что, пройтись захотелось? Следующий раз выведу вечером. Понятно? Ве-че-ром! Так что завяжи узлом и сиди тихо, — раздраженно внушал Балмасов по дороге в купе. И, приковав заключённого, смог, наконец, приступить к трапезе, и через перегородку было слышно, как капитан шумно втягивает в свою утробу кипяток. А потом, не дожидаясь обещанных напарником четырёх часов кряду, капитан начал отдыхать заранее. Заснул он быстро и спал тихо, только отчего-то вдруг сильно взрагивал, и тогда бил ботинками о перегородку.

Оставшись без охраны, арестант ещё долго прислушивался, пытаясь определить, как надолго и эта тишина, и это нежданнодолгожданное одиночество. За последние несколько лет он считанные разы оставался один. И это существование в режиме максимальной публичности было самым непереносимым в подневольной жизни. И как только конвоир там, за перегородкой, затих, он придвинулся к окну и, придерживая рукой занавеску, уткнулся в мутное стекло. Но ничего живого за окном не было, только белёсая степь, такая же унылая, как и его положение. Ему долго пришлось привыкать к подконвойной жизни, но теперь он научился сидеть, не шевелясь, лежать, не ворочаясь, казалось, ещё немного, и сможет по-йоговски влиять на ритм сердца.

Самое трудное научиться не ждать освобождения, не ждать часами, неделями, годами. В первое время после ареста он ещё надеялся, что, напугав, ему предложат сделку и, разорив, заставят уехать. Он ещё помнит, как тогда убеждал себя: нет, добровольно не сядет в самолёт. Пусть высылают силой, как Солженицына, как Буковского! Выслали, как же!

Да, не ждать и не выказывать нетерпения, захлёстывающей тоски и слепящей глаза ярости. Знал бы кто-нибудь, чего стоили ему и это спокойствие, и эта невозмутимость, и эта улыбка для разглядывающих. Особенно тяжело далось публичное одиночество на первом процессе. Сознание никак не хотело мириться с клеткой. Приходилось следить за собой, а то ненароком забудешься и начнёшь жевать галстук. И рисовать в тетради или блокноте кружочки, и в те часы, когда в зале не было ни матери, ни жены, рисовал их бесконечно. Из кружков плелись гирлянды, человечки и разные другие фигуры. Это Антон, порывистый и нетерпеливый, чертил что-то остроконечное. Иногда они писали друг другу и обменивались тетрадями, так и переговаривались. Когда на какой-то особенно нелепый прокурорский пассаж Антон шепотом, глядя с улыбкой на синий мундир, маячивший напротив клетки, витиевато выматерился, он написал для него в тетради: «Ты, как никогда, прав!» Но так иронически воспринимать судебное действо удавалось не всегда. И долго убеждал себя относиться к происходящему, как к спектаклю, где сюжет разыгрываемой пьесы обязательно закончится свадьбой главных героев.

Всё несколько оживилось, когда в процессе настала очередь адвокатов. И казалось, вот сейчас, сейчас они врежут, докажут и суду, и всем — обвинения не стоят и ломаного гроша. Нет, он понимал, точно знал, его обязательно признают виновными. Только надеялся, что их с Антоном приговорят к условному сроку с выплатой огромных штрафов. Он ещё прикидывал, каким будет этот срок, таким же смешным, как бывшему министру юстиции? Но насмешил только себя!

И когда закончилось бесконечное и нечленораздельное чтение, и судья дошёл до слов: суд постановил, он только тогда осознал, что всё всерьёз и надолго. Но и потом, вопреки очевидному, ждал пересмотра дела. Действительно, пересмотрели и решили: маловат срок, маловат! И тут же подоспело новое бессмысленное обвинение. А под видом следствия — ужесточение режима Читинским централом, а потом снова Матросской Тишиной. И были ещё два года выматывающих, оскорбительных допросов, а потом долгие месяцы нового судилища.

Оставалось только одно — упереться лбом в стенку и держаться. Вот только брать в руки себя, осыпающегося, с годами становилось всё труднее и труднее, да и стенка-срок отодвигалась всё дальше и дальше. И ярость то затухала и покрывалась пеплом, то вновь что-то горячилось внутри, и тогда он срывался. Да, срывался, а потом долго выговаривал себе: нельзя так распускаться, стая только этого и ждет! Но это уже было на втором процессе, где с шизофреническим упорством ситуацию довели до полнейшего абсурда. И даже тогда он пытался противопоставить всей той галиматье логику, отбивался от каждого пункта обвинения…

А ведь когда повезли на суд в Москву, да ещё самолётом, у них с Антоном появилась тень надежды. Даже то, что в суде отгородили стеклом, а не посадили в клетку, поначалу посчитали хорошим знаком. В клетке человек всегда кишками наружу, а стекло хоть как-то прикрывало от любопытных глаз. Ведь во взглядах на подсудимых, даже тех, кто сочувствует, всегда любопытство.

И ничего, что в этом ящике тесно, — нельзя вытянуть, как раньше, сквозь прутья решётки затекающие ноги — ерунда! Зато теперь они с Антоном свободнее переговаривались. Только из-за стекла нельзя сказать и самого малого слова, всё через микрофон. А микрофон могут и не включить и выключить в самый острый момент. Да переговоры через узкую щель саркофага, были пыточной процедурой и для них с Антоном, и для защитников.

Но как-то сыновья слету, минуя охрану, кинулись к застеклённой клетке и смогли протиснуть свои маленькие руки в эту прорезь, и он на секунду, но сжал их маленькие лапки. И потом долго удивлялся, как им это удалось, как не испугались автоматов! И кто из сыновей придумал это? Или всё было безотчётно и бессознательно? И отчего-то гордился этим неразумным порывом…

Вот и взрослые мужчины ко второму процессу осмелели, и на судебные заседания стали приходить разнообразные деятели. О, сколько поднятых вверх сжатых кулаков он увидел тогда! Интересно, где они были, когда их судили в первый раз? Ведь обвинение и тогда было таким же алогичным. Что же изменилось ко второму процессу? Ах, да! Некоторые решили, если они с Антоном и были виновны, то уже отсидели своё, мол, сколько же можно. А то не знают, прекраснодушные: сколько нужно, столько и можно! И, казалось, иные приходили лишь удостовериться: надо же, жив курилка! Ты смотри, ещё держится!

Впрочем, публику на втором процессе составляли вовсе не политики, а интеллигентные московские старушки. Кто ещё мог вытерпеть несколько долгих часов нуднейшего действа? И они с Антоном радовались каждому новому лицу, и если человек дожидался на лестнице их вывода под конвоем, то старались поблагодарить улыбкой, кивком головы. Но все надежды были на журналистов! Именно они не давали остыть теме и закатать её под асфальт. Только поэтому он и согласился участвовать в том фарсе, что зовется теперь судебным процессом.

А всё дурацкое любопытство! Всё хотелось понять принцип действия машины, что перемалывает и перемалывает его столько лет. И, бог мой, какие психологические этюды разыгрывались в суде! Сколько человеческих типов чередой прошло перед клеткой. Одни так боялись, что меняли показания по два раза на дню. Таких было немного, но ведь были, были, и пели с прокурорского голоса, а голос тот был совершенно фальшивым. И он всё удивлялся: что, и так можно? Без всяких оснований, без доказательств, без экспертиз? Да вынесли бы приговор тройкой: десять лет без права переписки и успокоились бы, наконец!

Но нет, всё тянули и тянули эту бессмыслицу, а потом был новый приговор. Нет, их не оправдали. Признали всё-таки виновными и приговорили к трем годам. Условно. А он старался, лекцию прочёл и прокурорским и судейским, думал, хоть как-то образовать эти головы на примере деятельности крупной компании. Образовал! В обоснование приговора легла и такая забавная формулировка: «…халатность в вопросах делопроизводства». Ничего нелепее нельзя было и придумать. Наверное, в отместку за то, что в собранных документах, не нашлось никаких подтверждений преступной деятельности. А ведь прокурорские где только не собирали эти доказательства, не брезговали и мятую бумагу из мусорных корзин доставать…

Но и от такого нелепого приговора доброжелатели зашлись в восторге, некоторые всерьёз поздравляли: мол, режим всё-таки смягчился, и всё вышло не так страшно! Наши протесты подействовали, подействовали, говорили они, будто выполнили всю работу за адвокатов. До конца первого срока, мол, осталось совсем немного, всего-то несколько месяцев! Это они ему — всего-то! Утешители хреновы! Откуда доброхотам было знать, что каждый тюремный день — бесконечен и непредсказуем, и самое трудное не пережить эти дни — дожить до звонка…

Адвокаты ещё составляли кассационную жалобу, а он решил: всё, хватит! Не хочет он больше ничего кассировать! Он выдохся, разом почувствовав: ещё немного, и камера задушит его, высушит остатки жизненных сил, вытянет душу. Серые стены, пропитанные проклятьями, давили так, что хрустели кости, и мозги заносило илом, ещё немного, и он заживо сгниет в каменном мешке или поддастся тюремному психозу и… И самым непереносимым были свидания-несвидания с Линой. Свидания через стол, как в Читинском централе, или через двойное стекло, как в Матросской Тишине. О! Эти свидания с женой за столом! Видеть её, держать руки, прикасаться к её коленям и… И всё! Страж садился в торце стола и с ухмылкой внимательно слушал и наблюдал за ними. Видеокамер было недостаточно, нужен был ещё один раздражитель. Зачем? Для чего? Довести его до белого, красного, синего и какого там ещё каления? Но и это было давно! Теперь, если и виделись, то через двойное стекло, а за ним и не разглядеть: человек по другую сторону перегородки или тень человека. Он даже во сне её не видит. Долгие годы тюремного режима разбили его семью, и он хотел понять, окончательно или надежда склеить осколки ещё есть…

Нет, пока другие не заметили, что он на пределе, надо было поскорее попасть в колонию. Это у Антона ещё не иссяк запал, и он намерен стоять до конца и дождаться апелляционного суда. А он — нет, больше никаких бессмысленных судов! В колонии мерзко, но там вольный воздух, ветер, хоть изредка, но будет солнце! И надеялся, на этот раз его отправят куда-нибудь поближе, но, как в насмешку, снова повезли в Красноозёрск. Пришлось принять и это. И хорошо, и ладно, и пусть этот чёртов городок. Только бы приехала Лина, только бы приехала! Он хотел увидеть её, и, может статься, в последний раз.

И по приезду не мог дождаться, когда кончится карантинная изоляция, и он выйдет из камеры в свой отряд, потом приедет Лина. Он не прикасался к ней несколько лет… И вот, когда он уже считал не то что дни — часы до приезда жены, как снег на голову: на этап! Он давно живёт в режиме гулаговской чрезвычайности, когда не знаешь, что будет через пять-десять минут, но такие распоряжения всегда ошарашивают. Теперь вот сиди и гадай, что стоит за этим перемещением. Ведь ничто не предвещало перемен, адвокаты бы уловили малейшее колебание почвы. Да ведь и адвокаты выложись на процессе и сами устали…

А может, стонадесятая жалоба всё-таки возымела действие, и его этапируют пусть не в Коломну, пусть в Тверскую губернию, там, говорят, отбывают сроки москвичи… Или в Страсбурге вынесли какое-то решение? Да нет, что для этой своры-стаи какие-то внешние решения! А то, что Навроцкий намекал на какие-то вновь открывшиеся обстоятельства, — ерундистика, что может знать лагерный полковник? Но если эта информация имеет к нему хоть какое-то отношение, то открывшиеся неведомые обстоятельства могли означать всё, что угодно: и пересмотр дела, и новые обвинения. Так скоро? Но разве это удивительно? Песнь о его прегрешениях должна быть бесконечной. Тогда почему в этот раз не было прокурорского десанта? А зачем церемониться? Это когда-то тобой занимались важные чины, теперь хватит и капитана Балмасова!

От тягостных мыслей арестанта на несколько минут отвлёк грохот встречного. Стремительный грузовой состав, подняв вихрь, с визгом пронёсся как на пожар и неожиданно исчез, будто ничего и не было. Скоро поезд должен выехать на линию Забайкальск-Чита, но только к утру он дотащится до конечной станции. А потому надо просто отдыхать, он без конвоя уже полтора часа — когда ещё выпадет такое? И, упрятав ненужные мысли, он прикрыл глаза, и в те минуты ему хотелось только одного — покоя.

Поезд свернул у станции Хоранор и, постояв там для приличия, поехал дальше, теперь прямо на север. И заключённый, убаюканный тишиной и покачиванием, дремал, чутко контролируя пространство вокруг себя. И когда состав снова стал сбавлять ход, очнулся и осторожно отогнул занавеску: что там за станция? Будто хотел для чего-то запомнить эти остановки в пути. Хотя зачем ему это знать! Не-за-чем, не-за-чем, не-за-чем… Но скоро в просвете между занавесками мелькнули сначала мелкие скучные строения, потом жёлтый с огромными окнами вокзал того узнаваемого советского стиля, что ещё встречаются в иных железнодорожных местах. Этот вокзал отличало некоторое архитектурное излишество. На фронтоне ещё сохранилась лепнина, что изображала и серп, и молот, и красные знамена, ниже крупными буквами значилось: Борзя. И редкий военный на наших просторах не знал название этого далёкого забайкальского городка.

В Борзе составы стоят долго — станция-то узловая, вполне себе рабочая, с пассажирами и грузами. Вот и в тот день поезд из Приаргунска нетерпеливо поджидали, но первый вагон был в хвосте состава и остался за пределами пассажирской зоны. Никто тогда не обратил внимания на серый автобус, стоявший под деревьями, на боковом стекле была ещё табличка с обозначением какого-то спортивного клуба. Потом немногочисленные очевидцы показывали, что автобус был «Мерседес-Спринтер», а вот мнения о названии клуба разошлись. Одни говорили — «Сокол», другие настаивали: нет, нет, «Кристалл».

Ничего подозрительного не заметили и выглянувшие в окно подполковник Чугреев и майор Фомин. И арестант опустил край занавески, и перронные шумы: какой-то лязг, чей-то крик, объявление — доходили как через вату и нисколько не занимали сознание. Его больше беспокоила жара. Как только поезд останавливался, в купе становилось, как в парной, и он не успевал вытирать лицо и шею. В кармане уже ком смятых бумажных салфеток, и спина под тенниской совершенно мокрая. Он допил остывший чай, но мечталось о большем: хорошо бы умыться.

Только насторожили стук отодвигаемой где-то справа двери, шаги по коридору, кто-то из конвоиров вот-вот войдёт в купе, и пришлось выпрямиться. И точно, Чугреев, встав в дверях, мазнул взглядом: занавески задёрнуты, зэк в надлежащей позе сидит, не развалившись. Но тут до подполковника дошло: арестант в купе один! Ну, распистяи! И его маленькое желтоватое лицо с узкими чёрными глазками потемнело, но не успел он толком разгневаться, как со стороны тамбура забарабанили в дверь. Стучали с перерывом, но требовательно. Этот металлический грохот — они что, молотком стучат, что ли? — привёл подполковника в ещё большее раздражение. Что ещё надо этим ментам? А, увидев кинувшуюся на стук проводницу, Чугреев и вовсе рассвирепел и осадил окриком: стоять, назад! И, мелко перебирая короткими ногами, поспешил к выходу. Эх, знать бы тогда, что это был за стук!

В вагоне сразу поднялась суматоха, за перегородкой грохнуло. И тут же, чертыхаясь, в купе ввалился Балмасов, следом за ним возник и озабоченный Фомин. Встав на пороге, он повернул голову, прислушиваясь к тому, что происходило у рабочего тамбура. И уже хотел, было, кинуться туда да выяснить, но попридержался. Раз подполковнику захотелось стать затычкой, то пусть сам и разбирается. «И что он так визжит!» — усмехался про себя майор Фомин, слушая чугреевский мат, тот теперь кричал в трубку:

— Да в порядке рация, в порядке… Нет, что за срочность? И почему без предупреждения?

Но тут майор, что-то для себя поняв, кинулся в купе и тут же вернулся, держа наготове папку с сопроводительными документами. Присев у самой двери, досадливо и только для заключённого проговорил: «Заколебали инспекциями!» Ясно же, кто виноват в этих проверках!

Балмасов в своём рвении хотел, было, задвинуть дверь, но её удержал оживлённый конвоир Братчиков. Он оглядел всех блестящими рысьими глазами, но на свой вопрос: «Кто это к нам рвется, а?» ответа не получил, и старлей усмехнулся да так и остался с улыбкой на лице. Арестанта эта суматоха мало касалась, он уже приготовился к очередному представлению, что иногда устраивает проверяющее начальство. Заявится какой-нибудь инспектирующий чин со свитой и даже спросит о состоянии здоровья, и нет ли нареканий. А потом доверительно так сообщит: мол, столько служб стоит на страже его безопасности, и только благодаря этому…

Переговоры продолжались не больше пяти минут, но показались такими долгими, что набившиеся в тесное купе люди изошли потом. Фомин то и дело промокал шею полотенцем, отфыркивался Балмасов, слизывал капельки с верней губы Слава, и заключённый, оттянув ворот тенниски, вытер лицо…

Но вот чужие голоса уже в вагоне, и слышно, как взвинченный чугреевский фальцет перекрывает глухой напористый баритон. И конвойные, и заключённый пытались хоть что-то понять в потоке слов, восклицаний и мата.

— Оперативная обстановка изменилась… этап сверхсекретный… самолёт под парами… генеральная прокуратура…

— Но это нарушение правил… И так пришлось всё наспех… без подготовки… Довезем до места, там и передадим… И делайте с ним, что хотите… И потом я не понимаю, почему мы не можем сообщить о смене конвоя?

— Какое, йопт, сообщение! Контора ваша течёт… У изолятора уже собралась вся эта шобла… Хотите, чтобы они переместились к аэропорту?

— Но мы обязаны доложить о смене маршрута!

— Все, кому положено, в курсе… Вам придётся выполнить предписание… Из двадцати восьми минут стоянки на препирательства ушло целых семь…

— Я понимаю, но не было указаний… У вас своё начальство, у меня — своё…

— Сказано, места в автобусе хватит и для вашего конвоя… Так что сопровождайте и дальше… На месте будет встречать и ваша служба…

— Нельзя его перемещать машиной, нельзя — далеко, головой отвечаем…

— Да йопт, давай, нах выведем, тогда и свяжетесь с начальством. Вы что, хотите состав задержать?

На этих словах в проёме двери появились двое неизвестных в спортивных костюмах. Белые найковские футболки, голубые спортивные жилеты — всё было новым, ярким, свежим. Молодые и высокие, они, на первый взгляд, были неотличимы друг от друга. Только потом обозначились некоторые особенности: у одного были голубые глаза, второй был постарше и несколько небритый. Кто такие — непонятно, но, видно, имеют веские права на вторжение в режимный вагон. Вот и лагерному конвою было выказано явное пренебрежение: подполковник Чугреев так и остался за спинами спортсменов. И вскочившие на ноги вертухаи только мешают рассмотреть арестанта, он, пришпиленный, остался сидеть. Кто-то скомандовал ему: встать! Но встать по правилам не получилось, прикованная рука тянула вниз. И спортсмены выдержали паузу, видно, забавляясь позой арестанта.

— Отстегните! — приказал тот, что постарше. Пока Балмасов возился с наручниками, он скороговоркой сообщил:

— Итак, осуждённый поступает в распоряжение сводной специализированной группы… Всё ясно? — перевел он взгляд на конвойных. Те вяло и нестройно подтвердили: «Так точно».

— Дальше этап будет следовать другим транспортом. В целях вашей же безопасности, ведите себя, не привлекая внимания, — вперил он взгляд в заключённого. — Ясно? Стоп, стоп! Выводить без наручников, — остановил спортсмен Балмасова, собравшегося пристегнуть заключённого к свой руке.

И тут арестант не выдержал и отступил от своего правила ничего не спрашивать:

— Я могу узнать, куда меня собираются…

— Всё узнаете позже! А теперь — на выход! По одному! И спокойно, спокойно…

С этой минуты всё и началось, и все события завертелись самым причудливым образом. Первыми к выходу двинулись настырные гоблины, следом Фомин и Чугреев, за ними пустили заключённого, в замыкающих были Балмасов и Братчиков. Некоторая заминка произошла, когда из купе выглянула Верочка: «Куда же вы? Сейчас поезд тронется!» Заметив вышедшую, в нарушение всех инструкций, из служебного купе проводницу, небритый остановился и прошипел:

— Это что за матрёшка? Немедленно убрать!

Чугреев с силой махнул рукой проводнице, давая ей понять: скройся! Верочка, не обращая внимания на маленького подполковника, успела повторить свою тираду ещё раз, когда младший из гоблинов угрожающе не двинулся в её сторону. Эх, Вера, Верочка! Не стоило тебе интересоваться пассажирами, так беспокоиться и задавать неуместные вопросы…

Перемещение по перрону было стремительным. У самого автобуса заключённого взяли в кольцо и, пригнув голову, втолкнули в открытую дверь, где его приняли в несколько рук. Приняли и швырнули на пол в середину салона, там кресла справа были убраны, и образовалось пространство, на нем заключённый будет хорошо виден. И голубоглазый, задевая полами жилета лицо арестанта, приковал его к поручню кресла у левого борта, а потом ловко закинул арестантскую сумку на багажную полку. Другой спортсмен натянул ему на голову вязаную шапочку, натянуть поглубже мешали очки, но он постарался, шапочка закрыла и глаза.

А с размещением конвоиров в автобусе возникла небольшая заминка. Они были как бы уже не при делах, а потому некоторое время пребывали в растерянности, если вертухаи способны растеряться. Никто из бывших в автобусе не обращал внимания на застрявших в проёме двери Чугреева и Фомина, за их спинами ждали своей очереди Балмасов и Братчиков. Распоряжался в автобусе солидный брюнет в сверкающих очках, вот только снизу было видно, что на ногах начальства войлочные тапочки. «Ну, блин, и богадельня!», стоя у ступенек, начал раздражаться Чугреев.

Но вот брюнет, поблескивая золотой оправой, указал Чугрееву и Фомину на кресла столика, за которым сидел он сам, но запрещающе поднял руку, когда на ступеньку занёс ногу и огромный Балмасов.

— Отставить! Все остальные поедут в машине сопровождения, — показал он куда-то за спины конвоиров. Там, в сторонке, и правда, стоял наготове синий «рафик». — И быстро! Отъезжаем!

Через минуту работавший на малых оборотах мотор «мерседеса» взвыл как турбина и резво взял с места. Заключённый от неожиданности откинулся назад, но тут же спиной наткнулся на препятствие — сидевший позади один из спортсменов выставил ногу. Пришлось наклониться вперед и вцепиться в прикованную руку, и следующего тычка не последовало.

Вся операция прошла так быстро и незаметно для людей на перроне, что даже опытный глаз начальника Борзинского ЛОВД Гриши Хорькина, всегда являвшегося к проходящему поезду, не мог вспомнить, как именно перемещали человека из вагона в автобус. Вопреки правилам, он не был предупреждён о спец-этапе, а кто дал разрешение на въезд автобуса на перрон, так это пусть объясняет начальник станции Савочкин. И Савочкину пришлось по скорой с высоким давлением доставиться в районную больницу. Но это и многое другое будет потом, а в тот день и час автобус и тёмно-синий «рафик» с надписью на боку «Лаборатория» ходко двинулись из городка к выезду на трассу А166. Через несколько минут, а именно в 18.43, согласно расписанию, отошёл от перрона и пассажирский поезд.

«Мерседес» несся по городку, не разбирая выбоин и колдобин, встречных машин и прочих дорожных препятствий. Куда это они так спешат, злился Чугреев. Не нравится ему всё это, ох, не нравится. Там, наверху, всё что-то мудрят, всё что-то секретят, а спросят с кого? С него, как со старшего, и спросят. В первый раз, пока не доставили спецзэка, замаяли учреждение. Ведь до последнего неизвестно было, под какую такую прибыль готовиться. Они с Навроцким уже решили: каких-нибудь боевиков подселят, и обрадовались, когда этого делового на машине с почётом доставили. Баню натопили! Думали, грешным делом, перепадёт какой-нибудь кусок, не будет же этот золотой арестант сидеть простым мужиком. Ага, перепало! Такой геморрой пошёл: надо не надо налетали саранчой с проверками. И в этот раз не успели доставить, давай, вези назад. Носятся, как с писаной торбой! То обеспечь безопасность, то попрессуй, то компру собери… Так он тоже не дурак, попробуй, застань его врасплох! Быстро зэчара научился не косячить… А если не доверяете, то и держите его у себя, что, трудно было припаять шпионаж?

После очередного крутого виража брюнет в золотых очках, досадливо бросил через плечо шофёру: «Потише там! Это вам не Военно-грузинская дорога!». И тут же качнулся через стол к Чугрееву.

— Вас что-то беспокоит? — весело поинтересовался человек, поблескивая очками.

— Подполковник беспокоится на счёт этапа, — усмехнулся небритый спортсмен. Он сидел на передних креслах, широко расставив ноги, рядом с ним была женщина с такой короткой стрижкой, что Чугреев, ещё не всмотревшись, принял её за молодого парня.

— Зачем же беспокоиться? Вот этого не стоит делать, — брюнет осуждающе покачал головой, разглядывая мелкого подполковника Чугреева. А тот, выдержав для солидности паузу, счел нужным попенять неизвестно кому:

— Всё как-то у нас через одно место делается…

— Вот через это место и надо доставить спецсубъекта к утру в генеральную. Вам же меньше головной боли. Довезем и вас, и груз ваш в лучшем виде. А вы что так переживаете? Не стоит он того. Груз ведь давно уценённый! — рассмеялся брюнет.

— Несогласованно всё как-то! Ну, кто так этап рвет? И никакой команды не поступало, — впервые подал голос Фомин.

— Вам? — усмехнулся брюнет в очках. — Вы что, сами не понимаете степень секретности мероприятия? И какие люди этим занимаются. И хоть эфир колыхать в таких случаях не рекомендуется, но соединю вас с руководством. — И брюнет, вынув из верхнего кармана жилета телефон, потыкал пальцем кнопки и, приложив к уху, проговорил:

— Юнус Фаридович, приветствую тебя ещё раз! Да всё нормально, едем… Да, да, думаю, успеем… Не беспокойся, всё прошло нормально… Вот только подчинённые твои волнуются… Нет, сам скажи, — усмехнулся брюнет, протягивая телефон Чугрееву. В трубке сквозь эфирный треск подполковник услышал только неразборчивый мат и завершающий тираду вопрос: «Всё понял? Выполняй!»

— Так точно! — проговорил Чугреев в уже замолкнувшую трубку. Чего это начальство так разоралось, нет, чтобы своих поддержать. Ведь так-то рассудить — заключённый пока за Управлением числится! Но вслух подполковник, сбавив тон, примирительно посетовал:

— Хотелось бы без неожиданностей!

— Ничего не поделаешь, такая у нас с вами профессия: реагировать на внезапно меняющуюся обстановку! Согласны? Ну что, будем знакомиться? Моих офицеров вы уже знаете, теперь представлюсь сам, — и брюнет поднёс к самому носу беспокойного подполковника удостоверение: служба специальных операций… Турков… генерал-майор, — успел выхватить опытным глазом Чугреев, ещё немного, и генералы армии будут в конвойных! Только вдруг засомневался: Турков… а дальше… не то Илья Иванович, то ли Иван Ильич. А может, просто Иван Иванович, имя-то всё равно не своё… А что за служба такая специальных операций? Центр специальных назначений? Ёбс! А я кипеж поднял, базар этот затеял! Оно мне надо было? — запоздало стал сожалеть подполковник. Но тут же сам себя и успокоил: не бери в голову, у них на каждую операцию по пять документов прикрытия! Может, это никакой и не центр, на черта им теперь миллионщик…

Чугреев так никогда и не узнает, что Иван Иванович на самом деле был не генералом, а полковником, да еще в отставке. И хоть в документах прикрытия завышать звания не принято, но так уж получилось у тех, кто готовил бумаги. И теперь человек в звании генерала поинтересовался:

— Вас это удовлетворило? А вас? — развернул он удостоверение в сторону терявшего свои полномочия Фомина.

— Так точно, — сухо ответил тот.

— Ну, вот и ладненько. У вас ещё есть претензии к предписанию о смене маршрута и конвоя? Вижу, никаких таких возражений нет! Теперь перейдём к формальностям, их надо соблюдать. Прошу передать дело…

— Какое дело? — изобразил удивление майор Фомин.

— Осуждённо-подследственного, или как там он у вас называется… Вы что, майор, будто спите! — стал грубить генерал. Не особенно сдержанным был и майор.

— А вы разве приняли у нас заключённого? Где письменное предписание? Мне лично его никто не показывал…

— Будет тебе, майор, предписание… Это по-твоему, что? — протянул генерал какой-то листок. — Давайте, распишитесь в акте, — раскрыл он свою папку. Майор Фомин хотел, было, придраться к чему-нибудь, но документ составлен по форме: живые и печать, и подписи. И пришлось приступить к процедуре смены конвоя, и расписаться в акте приёма-сдачи заключённого в другие руки, а потом достать полевую сумку, когда-то сделанную на заказ, и вытащить личное дело.

О! Личное дело заключённого — это документ исключительной важности! Он сопровождает человека на всех этапах его тюремной жизни. Вот где собирается, записывается и содержится вся его подноготная! На личных делах и отметки всякие ставятся — разноцветные полоски, значки и крючочки. Опытному вертухаю и этих отметок достаточно, можно и дело не открывать, а если открыть, то чего только не вычитаешь о человеке.

Вот, пожалуйста, подробнейше указаны физические параметры: рост, возраст, особые приметы. Перечисляются и болезни, и привычки и наклонности. Подшиваются в дело и доносы стукачей, и отчёты начальника отряда, и докладные сотрудников оперативной части и много чего другого. Из этих донесений, что фиксировали каждый неосторожный шаг, каждое неосторожное слово и складывалась тюремная биография человека.

А уж как старательно, как подробно заполнялись страницы дела нашего арестанта! Так, из особенностей личности отмечено: брезглив, любит сладкое и привередлив в еде, получает бесчисленные посылки с книгами и всё что-то пишет, ну, и так далее, и так далее. Но вот психологический портрет сотрудникам приходилось лепить по собственному разумению. Так, отметили скрытность и поясняли: близко к себе никого не допускает. А где скрытность, там и лживость, так ведь? Это утверждение подкреплялось примером: отказался отвечать на вопрос, кому принадлежит телефон, найденный при обыске в общежитии отряда. С особым удовольствием отмечалась несдержанность: может нецензурно выражаться. И одно такое ругательство старательно, без отточий было там же для примера выписано.

Но генерала Туркова такие подробности не интересовали, для вида пошевелив листы, он бросил папку рядом с собой на сиденье. И стал с серьёзным лицом наблюдать, как майор что-то писал в путевом журнале, его по ходу этапа должен заполнять начальник конвоя. Всех занимали формальности, о заключённом будто забыли, вот и не обратили внимания, а тот стал самовольничать — сдвинул тесную шапочку на макушку. Он, осознав, что перешёл в руки отнюдь не прокурорского десанта из Москвы, встревожился. Значит, везут не на пересмотр дела. А куда? Что случилось за эти дни? И ведь не спросишь, а спросишь — не ответят. Но открытая неприязнь явлена столь явственно, будто он не человек вовсе, а так, ветошь. И это не преувеличение — ветошью в колонии называют зэковскую одежду. Так везут только на расправу… Стоп! Не накручивай! Что-что, а за все эти годы обращение с ним не выходило за определённые рамки. Нет, разумеется, его, как и каждого зэка, давили. Для этого и стараться особенно не надо, когда есть такие правила содержания, и все силы уходят на то, чтобы существовать по предписанным нормам. Сегодня просто действуют грубее, чем обычно, и не более. Не более.

Но как ни призывал себя к спокойствию арестант, та унизительная поза, что заставили принять на виду враждебных ему людей, не оставляла никаких иллюзий. Вот и пришлось сидеть, не поднимая головы, и видеть всю неприглядную изнанку машины: серый пыльный пол, какие-то железки, обрывки бумаги, чёрные полосы от резиновых подошв на обшивке, что-то похожее на плевки, клубок длинных волос, застрявших у ножки кресла, остатки жвачки. И ноги, ноги, ноги! Они могут двинуть в спину, а могут и в висок…

Чёрт возьми! Никак не удается найти подходящее положение, чтобы не так сильно трясло и не сваливало на бок. И приходилось то цепляться свободной рукой за поручень, то упираться ладонью в жёсткое покрытие пола, но это мало помогало — автобус мчался на бешеной скорости, и здорово трясло и качало. Куда это они так торопятся? Что за пожар приключился и где? Может, плюнуть на всё и переместиться на колени, а потом, после тычка или окрика, просто сесть на пятки. Не успеет! Как только он приподнимется, его ударом вернут на место и сами не позволят ему встать на колени! Терпи, закончится и это! Чем? Хорошо хоть дует в открытые впереди окна, а то бы точно спекся, сгорел от жары, от злости, от негодования.

Но когда с переднего сиденья упала синяя папка, и один из громил стал её поднимать, только заключённый углядел, как из папки выскользнул какой-то тёмный прямоугольник. Он уже открыл рот и хотел крикнуть, мол, там что-то такое выпало, даже руку поднял показать: да-да, за железкой! Но вовремя остановился: опомнись! Вертухайские бумаги — не твоя тема!

И никто ничего не заметил. Гоблины, не обращая внимания на Чугреева и Фомина, вели на птичьем языке какой-то свой разговор, человек, сидевший в кабине рядом с шофёром, переговаривался по рации, очкастый бумажечки перебирает… Вот же гебня, злился Чугреев. Надо же, как прикрытие обставили! Всё что-то мудрят, других за людей не считают. Помахали удостоверениями и строят из себя не знамо кого… Этот небритый сидит, развалился, ноги расставил, яйца, что ль, натёр? И генерал — козёл крашенный! Он что, по жизни так марафетится или это временная маскировка? А стволы у них серьёзные! Автоматы новые, смотри, какие чёрные, интересно, что за сплав? Когда и нас такими снаряжать будут? А то всё только этим специалистам! Вот что это торчит у гоблина из-под жилетки, небось, какой-нибудь «Вихрь» или как там его… «Вал», кажется. Говорят, без шума стреляет, без пламени. Да у них и сигареты стреляют! Вот зачем этот чёрт здоровый держит пачку и не курит, держит в руках и всё… А у этого, второго, вроде как радиостанция на коленях. Зачем она ему, у них отдельный человек на связи… Какая, ёбс, радиостанция! Есть такие пистолеты-пулемёты, они в сложенном виде как раз на радиостанцию и похожи…

Так или примерно так накручивал себя подполковник Чугреев, а потом по привычке стал зачем-то считать людей: водитель, рядом с ним — хрен с рацией, три гоблина, чин в очках, ещё эта пэпэже — итого семь. И нас, причисляя к нашим и заключённого — трое. А сколько там, в «рафике», подумал он вскользь и тут же отвлёкся, стал рассматривать женщину: лицо белое и крашенная — ничего так шмара, но жилистая, прямо как мужик. Она что же, только с генералом емается, или они её всем хором, всеми органами?

К органам Чугреев относился с опаской ещё со времен армейской службы. Был тогда момент, когда мог погореть лейтенант Чугреев и крепко погореть. А всё из-за особиста Ляликова. Особиста давно нет на свете, а он, Чугреев, всё помнит его неподвижное лицо и водянистые глаза. И не столько эти пронзительные глазки, сколько то, как сам потел и изворачивался. Извернулся и не признал, что он, Чугреев, старшина Бабичев и старлей Ахметзянов вели антисоветские разговоры. Потом, оказалось, не эти разговоры — это было так, до кучи, Ляликова интересовали другое — коммерческие мероприятия старшины. Ляликов пытался то так, то эдак выведать, не торгуют ли Ахметзянов и Бабичев оружием. Чего не знал Чугреев, того, ей богу, не знал, посвящён не был. Если и обделывались какие-то делишки, то без него, Чугреева. А вот что касаемо выпивки, да, гнал Бабичев в своей каптёрке самогонку, так и Ляликов пивал её не раз. С той поры утекло много воды, и сам Чугреев давно действует так, что куда там особисту, но неприязнь к конторским, та, что сродни зависти, была стойкой: им можно всё, а нам, если что…

И потому злился: вот, мол, он майор… тьфу, подполковник внутренней службы, вынужден молчать в тряпочку, и получается, немногим отличается от зэка. И обернулся: как там фон-барон? А тот скрюченный, наклонив голову, трясся на полу, и Чугрееву не то, что стало жалко мужика, но и так везти нельзя, нет, зачем так-то? Плевать, кем он там был на воле, но вот за колючкой сумел ведь стать арестантом, а это негласное звание попробуй заслужи у зэков. Нет, он, зараза-законник, донимал администрацию, ещё как донимал! Другой раз так бы из карцера и не поднимал). Но команда была: дозировать, вот и приходилось сдерживаться. Нет, ну, в самом-то деле! Попробовали бы они так обращаться, адвокаты жалобами завалили бы. Но тут и он, Чугреев, не против, если бы кто навтыкал конторским за такую перевозку. И тут подполковник запутался в своих ощущениях. Ну, хоть сдали на хрен, утешился он и, как Фомин, стал с преувеличенным вниманием смотреть в окно, будто в первый раз видел те унылые картинки.

Только производственные мысли всё никак не оставляли подполковника. Интересно, что на этот раз затевается? Сегодня же позвоню этому Стасику, ну, журналюге этому… И пусть платит, а не так, как в прошлый раз: информашка мелковата! Посмотрим, сколько отвалит, а то и связываться не будет. А что байда с этим спецэтапом затевается — это и к бабке не ходи, так понятно. И Чугреев оглянулся ещё раз: ну, как оно там елозить на полу? И с удовольствием попенял зэку: «Вспомнишь ещё, мудачок, десятка-то наша — не самое худшее место было!»

Меж тем дорога пошла живописней, и было за что зацепиться взгляду. В предвечернем смягчённом свете далекие округлые сопки стали бархатно синими, и солнце из бесцветного и раскалённого сделалось жёлтым и нежным. Правда, ближний пейзаж портили развалины, сплошняком стоявшие то поодаль, то прямо у трассы. Вот уже проехали и Шерловую Гору, и Хада-Булак, и на подъезде к Мирной генерал Турков, вглядываясь в пролетающие за окном пространства, заиграл желваками:

— Вот дорога, не автобан, конечно, но построил-то её в 30-е годы кто? А построил её НКВД! А видите, что сейчас? — показал он на дома с чёрными провалами окон, обрушенными, разобранными крышами. — Это бывший военный городок. Видите, в каком он состоянии? Как после бомбёжки! Это всё, что осталось от советской военной мощи. А я в одном таком начинал служить… Остальное, помяните моё слово, доделают китайцы! — И с генералом никто спорить не стал. Да и что спорить? Так всё и есть: китаёзы наступают с юга по всем правилам, у самой границы свои города ставят, дороги подводят! И если бы кто-то из офицеров поинтересовался мнением заключённого, так и он бы согласился: да-да, китайская угроза реальна. Только кто же будет интересоваться мнением арестанта.

— Да, вроде и свой Пиночет есть, да жидковатого разлива оказался, жидковатого. Жаль, поправить некому! — завершил своё фрондёрство генерал и тут же перешёл на свойский тон.

— Ну, что, господа офицеры, пора и перекусить? Страна ведь давно рушится, что же теперь — не есть, не пить? — И Чугреев с Фоминым согласно зашевелились в своих креслах. Кто откажется? Да и отказывать иванаж ивановичаж выйдет себе дороже.

Служивая подруга тут же стала накрывать на стол, и делала всё быстро, умело, аккуратно. Сначала расставила посуду, потом достала из пластиковых контейнеров закуски. Перед лицом подполковника двигались её длинные руки, белые пальцы отделяли пластинки сыра, ветчины, вытаскивали из пакета нарезанный загодя хлеб. Но Чугреев, не отрываясь, смотрел не на закуски, а на женскую грудь, что чётко выделялась под майкой и бесконвойно — без лифчика, что ли? — выпирая сосками, колыхалась так близко. Он так увлёкся этим колыханием, что вздрогнул, услышав голос Фомина.

— Не положено! — выкрикнул майор, увидев, как спортсменка выставила на стол стаканчики и бутылку марочного коньяка. Он не так быстро, как Чугреев, но тоже пришёл к выводу, что затея с изменением маршрута ещё аукнется, и больше всех достанется ему, Фомину, а не подполкану Чугрееву. Передать-то зэка они передали, но ведь ещё не довезли. А Чугрей, смотри-ка, от нетерпения прямо сглатывает, будто водки три дня не пил.

— А что, совсем не пьёте? Нет, надо указать вашему хозяину, плохо воспитывает подчинённых, — ухмылялся в лицо Фомину генерал.

— Как не пить? Но не в этой же ситуации, — продолжал упрямиться Фомин.

— А какая такая ситуация? Скажите, пожалуйста, один зэк сколько служб на уши поставил! Бросьте вы разводить бодягу на пустом месте! Изменили маршрут, и что? Золотое яйцо выпало? Может, у кого и выпало да нам, какое дело! — хохотнул генерал. — Скоро Оловянная будет, вы на поезде сколько бы пилили? А мы к двадцати четырём часам будем на месте…

И по знаку старшего один из подчинённых вынул пробку и стал разливать пахучую жидкость по пластиковым стаканчикам. Это, значит, у них виночерпий?

«Спитая, однако, команда! — определил Фомин. — Ты смотри, как отработано, всё без лишних слов! Будто все из одного кабинета…»

— Давайте, давайте! Не стесняйтесь, коллеги! Ваше здоровье! — поднял свой стаканчик генерал. Чугреев толкнул напарника в бок, и Фомин сдался. Да и сопротивлялся он больше для вида. Нет, и в самом деле, не кидаться же почём зря на дармовую выпивку, а то специалисты ещё отметят где-то у себя: имеет, мол, Фомин такую слабость. А ему эта должность таким трудом досталась, вертелся, как распоследняя олюра на… Вспоминать не хочется! Зато теперь инспектируй себе, да поплёвывай. Вот только с этапом ему кто-то, падла, удружил, ох, чует он, удружил! Это подполкану хоть бы хны, вон как наворачивает… Метр с кепкой, а прожорливый! Интересно, на обмывку своей звездюли в ресторан пригласит или в каком кабинете накроет?

Когда до арестанта дошло, что там, за столом, приступили к еде с выпивкой, пришлось снова подобраться. Пьяные надсмотрщики — это априори опасно. Служивый люд, милиционер или конвоир, выпив, редко бывает благодушен. А если вдруг захотят позабавиться? Нет, его никто пальцем не тронул, но он видел, как били других, и всё ждал, когда-нибудь и ему достанется. За решёткой каждый должен быть готов к разнообразным экзекуциям. Вот только стать мячом для этих спортсменов никак не хотелось. Хорошо, сидевший позади громила переместился к кабине…

— Закусывайте, закусывайте! — с видом тренера, озабоченного здоровьем команды, продолжал угощать офицеров генерал Турков. — Ужинать нам придётся ещё не скоро. Пока доставим объект, пока то да се, к тому ж, оперативная обстановка в городе, знаете ли, господа, обострилась. Пресса в связи с этой уголовщиной — банки у вас, однако, грабят, машины взрывают, — налетела… Вот же стервятники, и откуда узнали, что этого должны везти, а? Как там его, Хаймович, Борухович, Пейсахович? Так вот я и спрашиваю, откуда все знают, что этого абрашу везут? Это как? Ох, займемся мы вашим водопроводом, ведь от вас течёт, — будто мимоходом пригрозил он конвойным офицерам. — И пресса ногами сучит, ожидаючи, как там эти щелкопёры говорят, информационного повода. Так вот, обломаем мы этот повод! А давайте-ка ещё по одной!

Теперь генерал сам разливал коньяк, только получалось плохо, проливал на закуски. Но не успели Фомин и Чугреев выпить вторую порцию, как тот налил по третьей. И чего, ёбс, так частит? — расслаблено подумалось подполковнику.

— Ну, и что же вы? — удивился генерал, увидев, что офицеры не решаются продолжать в таком темпе. — Когда ещё попьёте французский коньяк? Настоящий, без подделки, я и сам редко такой пью.

«Знал бы ты, какое у меня пойло в сейфе стоит», — ухмыльнулся Чугреев, но вслух попытался протестовать: не могу-с… служба-с.

— А то на службе не пьёте? Пейте, господа офицеры, пейте! — рассмеялся генерал золотыми зубами. Офицеры через силу выпили ещё по одной, но закусывать стали активнее. С переднего сиденья за ними внимательно наблюдали два молодых гоблина. В руках у них теперь тоже были стаканы, но с минеральной водицей, правда, бутерброды им подруга заделала трехэтажные. Она сама не пила, не ела, а всё подкладывала еду на стол. Но вот, набрав в стаканчик воды, спортсменка подошла к заключённому и наклонилась над ним: «Пить хотите?»

— Спасибо, — отозвался тот и, подняв голову, мельком взглянул на женщину, застывшую в насмешливом ожидании. Мельком-то мельком, но успел заметить у ворота белой футболки и маленький микрофончик, и прозрачный провод.

— Спасибо — да или спасибо — нет? — настаивала спортсменка. Арестант молча взял из её рук пластиковый стаканчик, быстро выпил и вернул в протянутую руку.

— Ещё? — спросила женщина.

— Спасибо. Нет.

Но любопытная особа, опершись на спинку переднего кресла, не отходила, продолжала рассматривать в упор. От женщины свежо пахло дорогими духами. Кто она, в каком звании, или с этой спецгруппой ездит так, для развлечения, раздраженно подумал арестант, ожидая, когда спортсменка, наконец, отойдёт. Ей-то что надо, задержал он взгляд на её белых пальцах с короткими розовыми ногтями, впившихся в серую, в фиолетовых разводах обивку кресла. Такие же были у биологички, что на уроках анатомии отрезала лапку и потом снимала кожицу, чтобы наглядней показать действие электрического разряда на мускулы препарированной лягушки. Помнится, лапка, как живая, всё дергалась и дергалась… Вот и у этой особы взгляд исследователя, увидевшего неизвестный вид насекомого.

Арестант был несправедлив: его рассматривали вовсе не как букашку, но с интересом антрополога, обнаружившего интересный мужской экземпляр. Она отметила и покрасневшее лицо, и длинные брови, и тонкие морщины у глаз, и мелкий прыщик на виске. Если было бы можно, она раздела его и осмотрела бы всё остальное. Медсестра Таня Лапина после училища несколько лет проработала в кабинете дерматолога и почти каждый день видела голых мужчин. И каждый раз без стеснения высказывала докторице своё мнение об особенностях очередного пациента.

«Тебе, Татьяна, не надоело! Мне так всё равно, что там у него и как, главное, определить диагноз!» — пеняла ей докторша. — «Через год, может, и меня тошнить будет, но вы мне сейчас объясните, отчего у них такое разнообразие?» — «Не говори глупостей! — невольно втягивалась в дурацкий разговор пожилая докторица. — Замуж тебе надо! Что-то зациклена ты на…»

Но замуж девушке Тане не хотелось, а вдруг муж попадётся из этих, то и дело шастающих по диспансерам? Ей казалось, что все мужчины проходят через такие кабинеты. Они же боятся сразу идти к венерологу, всё норовят дерматологом обойтись. Вот военные — мужики чистенькие, знают, как обеззараживаться, а все остальные… И этот с такой мордой — ходок, наверное, ещё тот был! И чего нервничает, забавлялась женщина смущением подневольного человека. Но, когда заключённый снова поднял голову и посмотрел женщине прямо в глаза, она сделала вид, будто не держится на ногах и падает. И пришлось откинуться назад и поднять руку для поддержки её, падающей. Только женщина, усмехнувшись, выпрямилась и вернулась к своим.

И у передних кресел тотчас раздался гогот, видно, спортсменка поделилась наблюдениями, а, может, смеялись чему-то своему. Шумно стало и за столиком, где пили старшие офицеры. Ещё немного и запоют, усмехнулся заключённый. Но тут вдруг запищала рация, и гоблин, сидевший рядом с шофёром, перекрывая шум, крикнул генералу: «База запрашивает! Ответьте!» Все разом смолкли, и только генеральский голос отвечал кому-то отрывисто: «Вас понял… Хорошо, понял… Да, действую по обстановке!» Откинувшись в своём кресле, он счёл нужным коротко пояснить: всё в штатном режиме, так что продолжайте, господа, продолжайте!

А дорога от станции Ясная оторвалась от железки и свернула загогулиной к Хара-Бырке, там к дороге подступил лес. Позже, у посёлка Оловянный, обе дороги снова сольются, чтобы разойтись ещё раз в Могойтуе, но в Дарасуне пойдут рядом уже до самой Читы. Автобус мчался с завидной скоростью, обгоняя фуры, лесовозы, какие-то лайбы. «Так действительно к десяти-одиннадцати вечера в городе будем… Может, и правда, завалиться к Томке? Говорят, так одна и живёт…» — прикидывал подполковник Чугреев. Но с приятных мыслей о давней подружке Тамаре, о предстоящем в Чите сабантуе то и дело сбивала неясная тревога. Это Фомину всё до одного места, а тут, если что, не только новую звёздочку не нацепишь — старые с мясом повыдирают. Но и Фомин с неудовольствием воспринял появившуюся на столе очередную бутылку коньяка.

— Я — пас! — Фомин с полным ртом накрыл свой стаканчик рукой. — Спасибо, но…

— А мы по последней! — сверкнули очки Иван Иванович. — По последней за успехи вашего коллеги. Грех ведь не обмыть, а? Выпить надо, обязательно выпить, чтоб быстрее полкана получил. — И подмигнул всколыхнувшемуся Чугрееву. Тот поморщился: вот же, гэбики, всё знают! Ну, и ладно, и обмою лишний раз, когда ещё за счёт конторы перепадёт…

И майору Фомину пришлось убрать руку, хотя пить, на его взгляд, было совершенно не к месту. С чего это фэйсы расщедрились? Просто так они ничего не делают. А не станешь пить, кум Чугреев припомнит. Он такой, без мыла начальству в зад лезет. Ну, так и он по поводу сегодняшнего этапа имеет, что сказать. И даже знает, в какое ухо…

А генерал, не услышав больше возражений, похвалил:

— Ну, вот и правильно! Выпить за успехи товарища — это не каждый может, нет, не каждый! — и, подняв стаканчик, скомандовал: «Поехали!»

Тут же к столу поднялся небритый спортсмен вроде как за бутербродом. И ещё один подскочил со своего места и, сделав вид, что идет в конец салона, встал за спиной Чугреева и Фомина. Женщина с сигаретой в зубах что-то искала в большой синей сумке с красным крестом. Так она медик, удивился Чугреев. Он выпил свой стаканчик залпом, и последнее, что видел маленький лагерный подполковник внимательные глаза Ивана Ивановича. Ничего не успел понять и майор Фомин. А чуть позже к конвойным офицерам, держа в руках шприцы, подошла военный медик Лапина.

Делала уколы Таня Лапина так профессионально, что даже находившийся рядом человек не всегда мог заметить короткое движение её руки. Не заметил ничего и арестант, только насторожился, почувствовав в передней части автобуса какое-то напряжение. Но понять, что именно там произошло, не мог из-за вставших у стола частоколом спортсменов. Изнутри этой коробочки доносился лишь глухой голос человека в очках, ему что-то вполголоса отвечали. Что там случилось? Кому-то после выпивки стало плохо? Но почему не слышно голоса подполковника? Что с ним? Или с тем, другим конвоиром, гадал арестант.

На подъезде к Оловянной основная часть работы и была закончена. Именно вблизи этого места операция, кодовое название которой вряд когда-нибудь станет известно, должна была и завершиться. Варианты завершения были разные, вплоть до самых радикальных, но остановились на щадящем. Но, как бывает в таком живом деле, как тайные операции, многое не смогли предвидеть, например, того, что нейтрализация одного из конвоиров пошла не по плану. На каком-то этапе контакт с капитаном Балмасовым стал невозможен: обидевшись на какую-то неосторожную шутку, этот хряк затеял драку, и пришлось применить к Балмасову крайнюю меру.

А тут и Оловянная показалась, и мост через речку, и затор из машин у моста. Но ни серый «мерседес» и ни синий «рафик» не встали в очередь, они, не доезжая переправы, свернули с трассы вправо, на дороту, шедшую вдоль реки. Через несколько километров обе машины вновь свернули и по целине двинулись прямо к горной гряде, что значилась на карте как Цугольский хребет. Доехав до редкого перелеска у подножья скал, машины и остановились. Место было выбрано обдуманно: и от трассы недалеко, и от посторонних глаз скрыто.

Старший группы планировал переместить и заключённого, и конвойное начальство в «рафик», но отметил, как аккуратно впечатались в стол офицеры: не стоит и трогать — пусть себе лежат! А обыскать вертухаев — это пара минут, откинули тела, обшарили и вот они: документы, телефоны, рация…

Ладно, «рафик» хоть и не «мерседес», голову пригибать придётся, зато неприметней. Собственно, машины, купленные по частным объявлениям, так и так придётся бросать. Но хоть наварили на этом старье прилично, особенно на немке, на неё разброс цен самый большой. Одно беспокоило — мёртвый вертухай, с этим получился перебор. Ну, да ничего, исправим — по дороге и выбросим.

Потом дошла очередь до заключённого. И когда расстегнули браслет и потребовали встать, арестант, приготовившись к самому худшему, замешкался на полу и не потому, что не намерен был вскакивать по первому требованию, просто не сразу смог уцепиться за что-нибудь. И старший группы стал раздражаться.

— Он что, сам встать может или в штаны наложил? — вроде как дал команду подчинённым. Небритый схватил арестанта за шиворот, толкнул на переднее сиденье и угрожающее навис над ним, подняв, будто для замаха, руку. И зэку пришлось резко отклониться.

— Ты чего валишься, чего валишься? Все люди как люди, а ты как банан на блюде. Сиди, не дергайся! — И, прижатый к спинке сидения, арестант непонимающе перевел взгляд и слева от себя увидел уткнувшихся головами в стол Чугреева и Фомина. Улеглись конвоиры на сложенные, как у школьников за партой, руки. Они что, спят? Почему спят?

— Что всё это значит? — еле сдерживаясь, проговорил он и для убедительности показал рукой в сторону конвойных.

— А то и значит, что эти офицеры из-за тебя пострадали! — весело выкрикнул кто-то из гоблинов, а небритый с блатной интонацией добавил: — Это ты во всём виноват, поял?

Имя небритого в миру было звучным — Герман Гудымов. Имел он и другие имена и разнообразные клички. В той среде умеют припечатывать, одного назовут белой мышью, другого — Фиделем, как Гудымова, видно, за привычку чуть что отращивать бороду. Только клички на судьбу специалистов никак не влияют. Одного вознесёт мутным потоком на горку, а то и до облаков, другого возьмёт и смоет в канаву. Два года назад за неумеренное усердие подполковник Гудымов был разжалован и теперь пребывал в капитанском звании. Так вот, этот Гудымов-Фидель был отменным притворяшкой, ему так часто приходилось менять легенды и становиться то коммерсантом, то наркоторговцем, то оружейным дилером, что он и сам не знал, где он настоящий. Даже теперь, с обыкновенным мужиком, ненужно наигрывал. Впрочем, он и сам бывал под следствием, но каждый раз его вытаскивали, отмывали для новых секретных дел.

Вот и эта операция была одной из многих, и никакой особой ненависти у капитана к этому лузеру не было. Прикажут убить — убьёт и даже пожалеет: пулю всадит так, чтоб человек не дергал ручками и ножками, а успокоился сразу. Теперь вот приходиться пользоваться выданной лицензией на убийство аккуратно, и бояться только одного — когда-нибудь да отберут, а как станут отбирать, он и моргнуть не успеет. А пока работаем! Работаем! Хотя на этот раз приказа на ликвидацию не было. Зачем-то этот миллиардер нужен был еще живым. Не всё выдоили?

— А как вы сами оцениваете своё положение? — наклонился к заключённому старший группы, что по документам значился как генерал Турков. Когда-то разрабатывал особого рода операции: по диффамации, дискредитации и ликвидации. А это, если делать с умом, очень тонкие вещи. Попробуй-ка, организуй несчастный случай, и правдоподобный, правдоподобный! По части достоверности этот специалист был большим затейником, мастером тех самых чёрных операций, что удивляли знающих людей красотой и дерзостью исполнения. Потому его и на пенсии не забывали, иногда вытягивали из дачного уюта проветриться, изобразить что-нибудь эдакое. Вот и это простенькое дельце должно стать большой такой загадкой. И пусть потом охотники до ребусов разгадывают и пишут всякие смешные небылицы. Тайную механику дела знают только исполнители, да и то не все…

Арестант будто не слышал вопрос, его охватило какое-то неприятное чувство, и причиной были вовсе не эти двое, что дышали в лицо. За их спинами покачивался кто-то третий, и когда небритый нагнулся, он увидел конвоира Братчикова, в руках его был наготове автомат. И тут арестант, наконец, вспомнил, где видел этого человека. Когда-то давно в одном из репортажей из Чечни уже во вторую компанию корреспондент брал интервью у спецназовца. Тот только что с группой отбил атаку боевиков, ещё дымились какие-то руины, ещё слышались крики и выстрелы… Парень, не отошедший от боя, что-то говорил в микрофон, беспрестанно облизывал губы с таким видом, как будто съел что-то вкусное. Светлые, слишком светлые глаза были остекленевши и взгляд никак не мог остановиться и всё шарил в пространстве, всё искал мишень. Вот точно так же сейчас облизывал тубы вежливый старлей Братчиков, и глаза его были такими же стеклянными будто у пьяного. В груди у заключённого похолодело. Этот парень и будет его палачом?

— Что молчим? — с нажимом поинтересовался человек в очках, поправляя клипсу переговорного устройства.

— Мне нечего сказать, — прошелестел сухими губами заключённый.

— Что? Не слышу? Порешил людей, а отвечать кто будет? — наступал с другой стороны небритый чистильщик Гудымов.

— Отвечать придётся! — сверкнул очками брюнет. Он уже переобулся в кроссовки и накинул куртку — к вечеру здорово похолодало. Стариковские зелёные тапочки со светлой грязноватой подкладкой он держал в руках, и это выглядело так нелепо, что арестант еле удержал усмешку. Откуда ему было знать, что человек, настоящее имя коего затерялось в тёмных недрах органов, в молодые годы стажером подолгу сиживал в засадах и застудил ноги, теперь вот болят.

— Всё, завершаем! — бросил подчинённым генерал и, цепляясь за стойку, тяжело выбрался из автобуса. И заключённый как-то отстранённо подумал: они что, его прямо здесь, в автобусе, расстреливать будут?

— Ты думал, мы тебя кончать станем? — вычитал его мысли небритый и дробно рассмеялся. — О пуле ты будешь мечтать, а пока посиди тут. Посиди, подумай. — И, скинув чужую сумку себе под ноги, расстегнул молнию и стал зачем-то рыться в зэковском барахлишке.

— А что ж так мало взял? Тебе ведь дачку успели передать, ты что же, оставил её? А дачка была знатная, — чистильщик, по сладостной гэбэшной привычке, не отказал себе в удовольствии показать человеку: всё о тебе известно до мельчайших подробностей. — А это что же, витамины? Надеешься на химии продержаться? Так ведь, говорят, ты денег на грев пожалел, а? Пожалел? Ну, тогда что ж, тогда пеняй сам на себя…

Сколько бы Гудымов ещё выговаривал заключённому — неизвестно, но тут подала голос конвойная рация, отвечать само собой пришлось Братчикову. Старлей докладывался высоким весёлым голосом: «Так точно! Без происшествий… Отдыхают… Есть доложить в 6.00!» А следом и небритый чистильщик получил какую-то команду. Подняв ворот куртки ко рту, он что-то коротко и нечленораздельно проговорил в микрофон и на прощанье бросил:

— Молись своему еврейскому богу, авось поможет! — И повернувшись к женщине, приказал: «Заканчивайте!» и молодцевато спрыгнул из автобуса. С арестантом остались двое, старлей и эта… медичка. Вот женщина достала из сумки хромированную коробку, стал что-то там перебирать… Значит, стрелять не будут, просто сделают укол, пытался определить способ расправы подневольный человек. А старлей Братчиков одной рукой придерживал автомат, другой играл наручниками и ждал указаний. Он что, будет ассистировать этой гестаповке?

Но тут экзекуторы отвлеклись какой-то суетой у синей машины, там возились у поднятой вверх задней двери. И женщина весёлым голосом приказала стралею:

— Ты давай иди туда, помоги, я здесь сама справлюсь. Ты же видишь, он уже готовый…

И старлей Братчиков, прежде чем покинуть автобус, резко качнулся в сторону заключённого и, глядя куда-то в сторону, выдернул из карманчика зэковской тенниски одну из ручек. «Он что, думает, это паркер или черрути?» — удивился арестант. А тот, молниеносным движением убрав в карман шариковую ручку, спрыгнул на землю и понёсся к «рафику». Там всё ещё были заняты Балмасовым: его вытащили из машины и всё не могли сложить так, чтобы поместился в багажном отсеке.

Только заключённого мало волновала возня у «рафика», он не отрывал настороженный взгляд от женщины, а та всё никак не могла определиться. С чем, с ампулами? Что она тянет, с досадой подумал он, и от невыносимости ситуации устало прикрыл глаза. А капитан Лапина и сама была в некотором смятении и не понимала, что это с ней. Этот задавака с перевернутым лицом каким-то образом действовал на нее, и действовал неправильно. У неё так уже было. Малолетку-чеха тогда допрашивали жёстко, правда, пентанал его почему-то не брал, и решили пробить током. Стянули штаны и дали ему прикурить небольшим разрядом, потом увеличили дозу, и так несколько раз. Чеченец от боли потерял сознание, а она возвращала в его чувство уколами. Приходя в себя, парень дико косил глазом в её сторону, и всё визжал: уберите её, уберите! Не мог, сучонок, видите ли, перенести, что его, голого, видит женщина. А самому-то лет шестнадцать было, ещё, наверное, и никакого понятия о бабе не имел… Она тогда, чёрт знает почему, пожалела малолетку, а может, просто надоел своим вытьём, и ввела такую дозу, что он тут же закатил глаза и оскалил зубы. Зубы были целые, один в один, прямо сахарные, а вот не пригодились… Потом кто-то догадался, что она загасила пленного раньше времени, пришлось вывернуться и объяснить всё болевым шоком… Вот и с этим зэком всё не по делу… И, ты скажи, вот-вот Кондрат хватит, или так шизанётся, а он хоть бы слово сказал, нет, сидит, хорохорится, делает вид, будто его не касается. Говорят, на мешках с золотом сидел, а вот тоже и не пригодились. Не завидует она ему! Через несколько часов автобус найдут, и ему так и так не выбраться… Кого там решили натравить, ментов? Ну, а если он ещё сдуру сядет за руль…

Через минуту капитан Лапина тронула арестанта за плечо, и он открыл глаза, но, кажется, ничего перед собой не видел и не слышал. Женщина стояла совсем близко, держа в руке шприц, и что-то говорила, говорила, не разжимая губ, а он всё никак не мог уловить смысл её слов. Теперь от женщины пахло чем-то резким, и её выпуклый живот, обтянутый майкой, дышал у самого лица. Что она возится? Скорей бы уже… И, выпустив вверх струйку из шприца, женщина прикоснулась к его предплечью и, тут же отдёрнув, насмешливо процедила: «Вот видишь, и ничего, а ты говорил, больно будет…» Он и в самом деле ничего не почувствовал, даже то, что женщина задержала холодные пальцы на шее. Наклонившись, она что-то повторила несколько раз. Он слышал только шипение из её рта: несссзззарууу… несссзззарууу… Женщина выскользнула из автобуса, задвинув за собой дверь, и зачем-то стукнула пальцами по стеклу. И скоро переполненный «рафик» медленно двинулся с места, и ещё долго можно было видеть в степи синего цвета задок машины с косо закреплённым номером.

Но отъезд группы прошёл мимо сознания арестанта, казалось, что все они просто растворились в вечернем воздухе. Он с напряжением ждал, когда начнёт действовать химическая смесь, что ввела ему эта фрау Менгеле, или как там ещё… фрау Кох? Потом он не мог вспомнить, сколько просидел в полнейшей прострации рядом с недвижными телами своих конвоиров. «Вот и всё… вот и всё… вот и всё…» — крутилось в его раскалённом до красна мозгу. Потом не осталось и этой короткой мысли, голова стала странно кружиться, казалось, ещё немного, и он потеряет сознание.