В Хабаровском крае наблюдается массовая гибель лососевых рыб охотоморского стада в заливе Счастья и побережья от реки Тывлинка до реки Иска. По оценкам специалистов, гибель горбуши составляет не менее 500 тонн только в заливе Счастья, не считая Сахалинского залива. Каких-либо субъективных факторов, повлиявших на гибель рыбы, нет. Погибшая рыба, вся без исключения, целая, не потрошённая, без признаков механического воздействия. По мнению специалистов, причина гибели — в сверхнормативном переполнении нерестовых рек.
В ОВД Центрального района Хабаровска обратилась женщина, являющаяся гражданкой Японии, с заявлением о том, что во время посещения одного из храмов города неизвестный похитил у неё сумочку. Потерпевшая смогла описать только камуфляжные брюки злоумышленника. В ходе оперативно-розыскных мероприятий сотрудники вневедомственной охраны задержали подозреваемого.
При личном досмотре у него был обнаружен паспорт, две банковские карточки, а также удостоверение специального корреспондента на имя одной из сотрудниц японской телекомпании. Задержанный объяснил милиционерам, что нашёл всё это в одном из городских мусорных баков. На место происшествия была вызвана следственно-оперативная группа. Злоумышленник водворен в ИВС по ст. 91 УПК РФ.
Сотрудники Управления ФСБ России по Хабаровскому краю и УБЭП краевого УВД задержали двух мужчин, пытавшихся сбыть почти 3,7 килограмма природного россыпного золота, сообщил в четверг представитель пресс-службы УФСБ края. По предварительной оценке, стоимость изъятого драгметалла — около 2,5 миллиона рублей. Оба задержанных — работники одного из крупнейших золотодобывающих предприятий Хабаровского края. Установлено, что золото было добыто на месторождении в Нанайском районе.
Как уже сообщалось ранее, в Москве в ходе проведения несанкционированного митинга в поддержку политзаключённых были задержаны более ста человек, среди них ряд лидеров общественных организаций.
Вчера у спецприёмника на Симферопольской набережной, где содержатся видные деятели оппозиции и активисты других организаций, состоялась крупнейшая за последние годы манифестация протеста. Участники этой акции требовали не только освободить всех задержанных, но и отставки правительства. Для разгона протестующих были привлечены не только спецподразделения, но и армейские части. По сведениям зарубежных корреспондентов, толпу «разрезали» грузовиками, водометами и слезоточивым газом.
Среди ночи Маргарита коснулась его затылка холодными пальцами и сиплым голосом удивилась:
— Ты что, так и просидел здесь? Ну, ты даёшь!
Гость, очнувшись, промолчал. Сидеть-то он сидел, но, когда женщина заснула, вымылся, съел на кухне две половинки помидора, горстку крекеров — очень хотелось есть, и, подкрепившись, вернулся отбывать вахту. Маргарита спала беспокойно, что-то бормотала, стонала, ворочалась. Но вот проснулась, и голос, хоть и невнятный, но вполне живой.
— Ты-то как? — повернулся он к ней.
— Да нормально… Иди, ложись там… на диванчике…
— Нет, действительно всё в порядке? — тяжело поднялся он на ноги.
— Да говорю ж тебе, иди, поспи. И свет по дороге выключи, а то в глаза бьёт.
Путаясь в дверях, он добрался до отведённой ему комнаты, там часы на комоде показывали половину третьего ночи. И, скинув жилет, собрался было стянуть и рубашку, но одумался. Нет, раздеваться нельзя, если только носки, а то пол грязный. Теперь у него много новых носков, и ношенные можно просто выбрасывать. Ну, ещё ремень расстегнёт и очки снимет, и хорошо бы чем-нибудь загородить дверь. Подвинуть стул? А что? Наклонить и упереть его под дверную ручку, и тогда пусть кто попробует открыть. От кого он хочет отгородиться, от Риты? От гостей! Если он сам так легко попал в этот дом, то и другой может. Наверняка, у её приятелей и ключ от квартиры есть. Нет, нет, не выйдет! Подпирать дверь — это самоуправство. Надо просто подвинуть столик, посуда зазвенит, и он сразу проснётся…
Но, не приставив ни стула, ни столика, он откинул пакет с бельём к стене и улёгся на край дивана, подложил под голову одну из шелковых подушек. Чем бы укрыться? Ничего подходящего в комнате, кроме коврика с маленького диванчика, не было. Под ковриком было хорошо, но тут зашевелилась вялая мысль: надо подзарядить бритву, но вставать не хотелось, да и Маргарита, если ещё не заснула, бог знает, что подумает: вот, ходит по квартире, что-то ищет. Он немного поспит, совсем немного и уйдет, уйдет рано утром, закрыв глаза, наказывал он сам себе…
Разбудило его солнце, нашедшее прореху в плотных шторах, длинный теплый луч достал до самого дивана, до шелковой подушки, и стал щекотать лицо. Он ещё отмахивался рукой, когда понял: чёрт, опять проспал! И, подхватившись, кинулся к часам: сколько? Часики натикали целых девять часов! А как там Рита-Маргарита, прислушивался он. За дверью — ничего настораживающего, оттуда доносились неясные, но вполне мирные признаки жизни.
И не успел он выйти в коридорчик, как через распахнутую дверь соседней комнаты увидел Риту, она что-то там развешивала на лоджии. С утра стала наводить порядок? По правилам надо было подойти, поздороваться, но ноги сами несли его в ванную. Теперь и там было чисто, гудела стиральная машина, в красном тазу горкой высилось уже выстиранное бельё. Вот и ему надо заняться собой, подключил он бритву. И стал бриться так тщательно, будто в последний раз. Может, и в последний…
Когда он осторожно вышел из ванной, Рита сидела на кухне, там бормотал телевизор, шел какой-то старый чёрно-белый фильм.
— Доброе утро! — встал гость у двери. Женщина молча кивнула. Да Рита ли это? Мужская рубашка в чёрно-белую клетку, очки в чёрной оправе, аккуратно заколотые волосы. Серьёзная такая!
— Садись, садись, завтрак готов! — не отрываясь от действа на экране, как-то по-домашнему пригласила женщина. И стол был накрыт к торжественному завтраку. Были и скатерть, и красивая посуда, тонко нарезанный батон, и маслёнка с белым ровным куском масла, и синяя раковина с икрой. Не успел он осторожно присесть, как Рита придвинула в его сторону раззолоченную кофейную пару.
— Что у тебя такие глаза! Тебя что-то удивляет? Ну да, в магазин сбегала. А икра в холодильнике обнаружилась, один знакомый банку презентовал, а я про неё забыла. Ешь, икра классная, браконьерская, — улыбнулась женщина. — А это твой ананас, пожарила на сливочном масле. Пробуй, пробуй! — Показала она Рита на тарелку с жёлтыми, аппетитными кусочками.
Кофе был крепким и горячим, и он с трудом сделал несколько глотков. Надо было уходить, но он сидел, будто чем-то приклеенный. Чем-чем? Этикетом. Ведь не всё ещё выветрилось из башки, а правила диктуют: предложенную чашку надо выпить. Из уважения к хозяйке. Он и пил маленькими глотками, и поглядывал на изменившуюся Риту, было любопытно, как из вечерних забубённых особ утром получаются строгие девушки. И как скоро произойдёт обратный процесс?
Да нет, интереснее другое. Только такая, не думающая о своей репутации женщина, и могла впустить в квартиру незнакомца. А те, что зовутся порядочными, выгнали бы взашей. Но что тогда порядочность? Самовлюбленность, черствость, осторожность? Нет, зачем же! Порядочные девушки бывает милыми, они так любят маленьких собачек, но, один раз установив себе цену, держатся за неё изо всех сил…
— Так Буркова люблю, не могу! Но вот, сколько смотрю эту картину, всё удивляюсь, — повернулась к нему Рита. — Ну, украл он чемодан, зашёл в купе пересидеть — ладно! Но когда понял, что идут по следу, и надо на ходу прыгать, зачем потащил за собой этот чёртов баул? Деньги-то он уже нашёл, бутылку коньяка выставил, кофточку Шукшиной подарил. Не понимаю, зачем ему какие-то тряпки? Это же улика…
— Если бы он оставил чемодан, то дальше пошёл бы совсем другой сюжет. Этих славных людей могли бы обвинить в краже. А фильм не криминальная драма, он совсем про другое. Он о простодушии, доверчивости и непосредственности русского человека… Как здоровье, Рита?
— Да нормально, нормально… Ты извини меня за вчерашнее! Выпила много, — прикурив сигарету, Маргарита выпустила дым в сторону открытого окна. — Наверное, думаешь, совсем уж такая… Ну, такая! — вскинула она с вызовом подбородок.
— А, собственно, что вчера было такого, за что ты должна извиняться? Всё было нормально, по-человечески. Вот только с давлением не шутят.
— Жизнь такая, её никакое давление не выдержит!
— Да, жизнь — штука непростая, но стоит ли её усложнять? И осторожней надо быть, — выговорил гость и сам поморщился: никак не можешь обойтись без назиданий!
— Ты что же думаешь, я каждого приглашаю домой? — правильно поняла его Рита.
— Но тоска этим не лечится, ты ведь это и сама понимаешь.
— Не лечится, — согласилась женщина. — А что делать?
— Пережить, ничего другого не остается…
— Хорошо вам, мужикам, говорить: пережить! Как у вас всё легко! Особенно, когда близко не коснулось. А сам что такой нерадостный? Неприятности? Жена из дома выгнала? Ладно, ладно, молчу! А ты не в штаб округа приехал? Сейчас такие сокращения в армии, такие чистки…
— Да нет! Я совсем по другому ведомству, — усмехнулся гость. Хотя из того отряда, точнее, из того взвода, в котором он когда-то состоял, его действительно вычистили. И навсегда.
— Слушай, а ты ведь похож и очень даже… — задержала на нём взгляд Маргарита.
— Да, знаю, знаю, мне говорили, — небрежно махнул он рукой и поспешил шагнуть в сторону от опасной темы. — Рита, где у тебя телефон? Мне нужно позвонить…
Надо проверить, изменился ли телефон Пустошина. Вот сейчас он и проверит.
— Позвонить не получится, телефон отключён, давно не платила. И за сотовый тоже, и за квартиру! Думаешь, у меня денег нет? Только дойти до банкомата… А вот не хочу! И деньги я просила, ну, там, на остановке, скажем так, для прикола… Давай ещё чашечку налью, а?
— Спасибо, Рита, накормила! Извини, мне пора! — поднялся он. — Мы вчера договаривались, вот деньги.
Действительно, пора! Надо срочно менять дислокацию.
— Да не нужны мне деньги! Я и не помню, о чём мы там договаривались… Если что-то и говорила, то это так… Возьми, возьми, тебе пригодятся! — пошла за ним в прихожую Рита.
— Рита, обязательно подключи связь, сегодня же. В доме должен быть работающий телефон.
— Хорошо, хорошо, будет тебе телефон! — пообещала женщина, прислонившись к шкафчику. — Придёшь вечером? Я ужин приготовлю… Оленину любишь, я её в вине вымочу… Только приходи пораньше, хорошо?
Он уже приготовился сказать «Извини, наверное, не получится», но тут же отредактировал сам себя: «Буду стараться». И долго возился с кроссовками, и когда поднял голову, увидел ждущее Ритино лицо. Женщина ждала, наверное, каких-то слов, действий. Только слов не было, захотелось провести рукой по её роскошным волосам и остаться. Остаться и, как там говаривал майор Саенко, пожалеть. И его бы, наверное, пожалели.
Только какой смысл в этой случайной связи? А всегда ли он нужен? Он уже жил этим самым здравым смыслом, и жизнь не получилась. И пришлось признать: если бы женщина нравилась хоть чуточку больше, он не выдержал и остался бы на час, на день, на сутки. И пусть потом было бы и ненужно, и стыдно и бессмысленно. Но, если бы нравилась хоть чуточку больше… Да нет, не остался! Он сейчас как заколоченный гвоздями ящик: ни сам отдать ничего не может, ни принять от другого.
— Ты даже не представляешь, Рита, как я тебе благодарен, — напоследок выговорил он. Женщина в ответ только слабо улыбнулась и всё стояла у открытой двери, пока он спускался по лестнице. Хотела запомнить? Она и запомнила. И когда через неделю телевизор запестрел сообщениями, она в кои веки купила газету и долго изучала фотографию, а потом первой попавшейся ручкой старательно пририсовала усы, оправу очков, сделала клеточки на рубашке…
Усы получились зелёными и, может, поэтому женщина долго сомневалась: неужели этот, в газете, и тот, ночной гость — один и тот же человек. Как он ей сказал: Рита, вы чудная, вы замечательная… Нет, не так: ты чудная и замечательная. И ведь никто не поверит, и так все пальцем тычут, мол, Ритка совсем с катушек съехала…
Но это будет потом. А тем утром, открыв тяжёлую дверь подъезда, беглец оказался перед задним бортом мебельного фургона. Он ещё раздумывал: подождать, пока машина отъедет, или выбираться через заборчик по стриженой траве, как его остановили громкие голоса. Справа, за бетонной выгородкой подъезда, две женщины обсуждали третью, и он без труда понял, о ком речь.
— …И вот ты скажи, что за девка? Встретила меня на днях, руки в боки и говорит: что вы лезете в мою жизнь, какое ваше собачье дело, кто ко мне ходит… Так к ней и вчера мужик какой-то приходил. Я из лифта вышла, смотрю, стоит какой-то возле дверей. Стоит, отвернулся… А что вы хотите? Одинокая, муж бросил, кому она теперь нужна? Теперь ведь если бабе тридцать лет, так никто и не смотрит — старуха. Вот и принимает всяких… И я говорю, допрыгается, попадётся какой-нибудь уголовник, прирежет, и квартира неизвестно кому достанется. Вот и вчера открыла Ритка-то, а этот, который звонил, шасть так в квартиру, и дверь быстро закрыли. Но тихо было, я подходила, слушала… И вот, ты скажи, и отец прокурор, и мать прокурор, сама в прокуратуре работала, а тут, ну прямо прости господи… А вы думаете, если прокурор, так что? Да у них дети то наркоманы, то дебилы. Но Маргаритку-то они пороли, что зря говорить, пороли. Так-то она баба неплохая… Слушайте, в магазин горбушу камчатскую завезли, непотрошённую. Говорят, не успевают потрошить, так рыба прет, так прет. Но торговать будут только после обеда, видно, не знают, какую ей цену поставить. Вы как? А я пойду, займу очередь. Подходите, вместе постоим…
И на этих словах, он, не раздумывая, перескочил заборчик и по газону, по газону бросился прочь от подъезда. Силен бродяга! Надо же умудриться, где провести ночь — на прокурорском диванчике! Вот бы Толя порезвился! Да и сами прокурорские, узнай подробности его пребывания в Хабаровске, не преминули бы отметить: «действовал с особым цинизмом». Ну, они и без всяких подробностей отметят, не сомневайся, а сейчас надо срочно покинуть этот район. И во что бы то ни стало сегодня же разыскать Пустошина! Только ехать сейчас к офису бессмысленно, нужно ловить его по телефону. Придётся снова идти на почту…
В зальчике переговорного пункта, как и вчера, было безлюдно. Сколько здесь камер слежения — одна, две? Или в каждой кабинке? Хорошо, оператор — другая женщина, а то так недолго намозолить глаза не только камерам, но и людям. Плотно закрыв за собой дверь, он застыл у аппарата и всё слушал долгие гудки. Но когда с досадой был готов отключиться, звонкий детский голосок прокричал: алё, алё, алё! Кто этот ребёнок Алексею Ивановичу: сын, внук? Оказалось, мальчик был совсем посторонний, и никакого такого Пустошина знать не знал. Выходит, по этому адресу дядя больше не живёт.
Придётся звонить по редакциям, у него и телефоны разных газет выписаны. Правозащитник, если он правильно понял, публикуется, и, значит, там должны знать, как его найти. Кажется, такие сведения должны быть у ответственного секретаря… Но в редакциях всё так безалаберно, будут перебрасывать от одного к другому и каждому придётся объяснять… А если сразу позвонить в администрацию этого городка? Там есть соответствующая структура, что занимается связями с общественностью, а точнее — контролем над общественностью. Данных о сколько-нибудь заметных неформалах есть не только у спецслужб, но и в таких отделах, управлениях или как там ещё… И номер справочной службы не надо узнавать, в этой кабинке он обозначен на стеночке, в Хабаровске такой привычный — 09, платный — 009.
Нужный телефон оказался четвёртым из продиктованных разными женскими голосами, и вежливый бас на другом конце провода попросил: «Говорите, пожалуйста!» — «Подскажите, как разыскать Пустошина Алексея Ивановича?» — начал он и приготовился объясняться, зачем да почему. На другом конце провода повисла пауза, и тут же в микрофон донеслось: «…Да мудака этого Пустошина какой-то козёл спрашивает. Он в твоих списках?.. А мы им что, справочная?..» Дальше было невнятно, и он уже подумал, что связь без объяснений прервут, но нет, голос сердито выкрикнул шесть цифр и только потом бросил трубку. Цифры были новыми, но гудки снова такими же долгими и безответными. И где этого Пустошина носит?
Может, наплевать на всё и купить телефон, а? Сделать несколько звонков и выбросить. Нет, нет, нельзя! И с чужим паспортом ходить нельзя! Надо было вчера отправить его Толе. Почему не отправил? Почему, почему? Да потому! Греет его эта книжечка, будто майор всё ещё держит руку на его плече.
И ничего не остается, как снова ехать по официальному адресу Пустошина А. И., к дому номер семнадцать. В трамвае он пристроился на задней площадке, так, отвернувшись к окнам, он и будет ехать. И дверь рядом, не надо протискиваться между потными телами, и, если что, он сумеет быстро выскочить. Из открытой верхней створки окна дуло, когда трамвай, громыхая и позвякивая, ехал, и тут же обволакивало горячим воздухом, как только он замирал на остановках. Но одной из них трамвай и застрял, и почему-то сразу стало понятно: застрял надолго. За спиной заволновались, забеспокоились и другие пассажиры:
— А что случилось?.. Почему стоим?.. Откройте двери, дайте людям выйти!.. Нет, ну, каждый день электричество отключают, каждый день!
— А мы что, виноватые? Вот у вас, дама, есть билет, или так, бесплатно кричите? — попыталась взять верх над пассажирами пожилая кондукторша.
Но когда створки дверей сложились, пассажиры не спешили покидать разогретое трамвайное чрево и какое-то время ещё выжидали: может, вагончик постоит, постоит да и поедет. Потом стали выскакивать поодиночке, некоторые тут же возвращались.
— Забито всё впереди, три или четыре трамвая, — доложил один из вернувшихся — мужчина с рюкзаком. И теперь уже и самые терпеливые посыпались по ступенькам, и уже не такой плотной стеной стояли за спиной беглеца. Но тут кто-то постучал пальцем по плечу, и от неожиданности он дёрнулся, но, обернувшись, тотчас успокоился: нависшее над ним лицо никакой угрозы не представляло — во рту не хватало половины зубов.
— Ты посмотри, посмотри… — требовал высокий с перебитым носом человек, обдав многолетним перегаром. — Да не туда, мужик, смотришь! Ты зырь на тот жёлтый домик! — И, следуя указаниям незнакомца, беглец повернул голову вправо. На торцевой стене пятиэтажного здания висел огромный баннер, на нём красовались два маленьких правителя в демократичных таких курточках. Ничего, на первый взгляд, необычного там не было, нечто подобное он уже видел в городе. Но, присмотревшись, понял: гармонию парного портрета нарушала одна маленькая деталь. Старший держал конец цепочки, к ней за ногу был прикован тот, что помоложе. А этот, младшенький, всеми своими подробностями: и большими круглыми глазами, и маленьким тельцем с короткими ручками, и радостной улыбкой выражал готовность повиноваться. Лозунг «Вместе мы едины!» венчал эту композицию и пока никак не противоречил действительному положению вещей. Пока.
И, ведомый неясной мыслью, он спрыгнул со ступенек и пошёл вдоль трамвайной линии. Рядом шел зоркий трамвайный товарищ и всё повторял: «Ты гляди, чё делается, чё делается, а?» От мужичка удушливо несло запахом немытого тела, и уже хотелось прибавить шаг, но тут же притормозило: «А не этим бродяжим духом несло от тебя, когда ты вполз в улятуевскую баню?» Таким, таким, вспомнил он гримаску на лице Доры.
Так, вдвоем, они свернули к мостовой и стояли у бровки, выбирая момент, когда можно будет перебежать улицу — туда, к дому с баннером на боку. Зачем, беглец и сам не знал. Это было неразумное решение, там скоро появится милиция, и не только она… Трамвайный мужичок, видно, тоже что-то понял и, как только они перешли дорогу, вдруг засуетился, отступил и растворился. А он зачем лезет на рожон? Страх потерял? Только никакие доводы рассудка не помогали, и до зарезу хотелось посмотреть на лица людей, что собрались у дома и понять. Но, что понять понять, он и сам не знал.
Только стояли у дома зеваки: кто-то с безразличным видом, кто-то, усмехаясь, вполголоса переговаривался с соседом, никаких громких возгласов и комментариев. А что он хотел? Митинга? Пламенных антиправительственных речей? Да и те, кто пририсовывали цепь на новеньком белом полотнище, они разве, бунтовали? Скорей всего, это обычное хулиганство. Ну, с политическим подтекстом, и что? Впрочем, эти двое сами подставились.
— Да делов-то — только пририсовать! Пять минут — и готово, — услышал он позади юношеский голос и сдвинулся, и повернул голову: оказалось подростки. Потому-то и разговор вольный.
— …Так они с крыши по верёвке… Главное, слышь, только сейчас заметили!.. Да ерунда всё это! Висят себе чмошники и пусть висят, глаза мозолят… А мы на днях такую клёвую стенографию замутили: ширина — десять, высота — три, представляете три метра! Валёк, слышь, как разошёлся… А вот и ментура!.. Ду хает, ду хает!.. Ты всё сфотал?.. Отходим! У меня нычок не палёный есть…
И парни спокойно, вразвалочку двинулись по дорожке и, и вдруг резко свернув вбок, скрылись из виду. И беглецу пришлось отойти, когда показалась несущаяся прямо по тротуару чёрная бээмвэшка. Зашевелилась и другие, и стали растекаться в разные стороны. Лишь горстка задержалась и отступила к деревьям, и там застыла, выжидая, и он застыл вместе с ними: что дальше?
А дальше будут наводить порядок, сдёрнут полотнище, свернут осквернённое изображение сиятельных лиц в рулон, заведут дело по факту вандализма. Но если его задержат здесь на месте преступления, то зачем искать злоумышленника — вот он! Пусть попробуют! А он постоит и посмотрит, как это будет…
И тут на площадку у торца дома подъехала и аварийка, и автобус с тёмными окнами и ещё какие-то начальствующие машины. Посыпавшиеся из автобуса люди сходу выставили оцепление, и вот тут публика зароптала.
— Куда вы меня гоните-то? — закричала женщина с коляской. — Пустите! Я живу в этом доме. Мне ребёнка кормить надо. — Подошла и постарше с тяжёлыми сумками: — Нет, почему это я должна обходить? Вон мой подъезд — рядом…
— Ну, долбоёвы! Подъехали бы по-тихому с вышкой, сняли бы, никто бы и внимания не обратил! А это, смотри-ка, нагнали сколько, будто бомбу нашли, — мотал головой щуплый человек в комбинезоне с ящиком инструментов. — А теперь что, теперь весь город будет знать, — кивнул он головой на длинную цепь из трамвайных вагонов, что медленно проплывали мимо дома, что, движение восстановили? И в трамвайных окнах отдельными пятнами лица, лица, лица…
«Ну, эти люди вольные, и пока по окнам не стреляют, они могут смотреть. А тебе нельзя!» — опомнился беглец. Кто собирался сдаться на своих условиях? Этим намерениям бравада противопоказанна. Да какая там бравада, куда всё и подевалось! И вот осторожность насторожилась, и страх замутил песочком, и теперь там, внутри, что-то начинает подрагивать. Нет, никакого трамвая! Он пойдёт вдоль линии и доберётся пешком до остановки Индустриальная.
И минут через сорок он и в самом деле был на месте, у большого серого дома, только дверь по-прежнему была закрыта. И что теперь? Что, что? Во всяком случае, торчать у подъезда нельзя. Но и бегать бездомной собакой по округе не хочется. Оставить записку? Ага, ещё и подписаться! Хорошо Пустошин А. И. не знает, кто так настойчиво его добивается. А если б знал? Наверняка убежал бы в дальневосточную тайгу, говорят, леса здесь непроходимые. Но ему нужно совсем немного — пусть только порекомендует адвоката и журналиста — и все! Ну, если только и сам Пустошин как свидетель. Лишний человек не помешает. Лишний? Где у беглого лишние? Но если хабаровский защитник прав угнетенных откажет… Вот бы узнать это поскорее и не строить иллюзий. Узнаешь, узнаешь! А пока надо найти укромное место и попробовать составить текст заявления, такую небольшую съедобную рыбу?
Тихое местечко нашлось у решётчатого забора, за ним подростки в синих майках гоняли мяч. Там была изрезанная вдоль и поперёк лавочка, её надёжно прикрывали кусты, и детские крики совсем не мешали, совсем наоборот — придавали ощущение жизни. Если только не прислушиваться, а то ребятки изъясняются отнюдь не художественным матом. Он вытащил блокнот, щёлкнул ручкой, занёс над бумагой и остановился. С чего начать? «Настоящим заявляю…»? Заявить — это значит объяснить. Но кто бы ему самому растолковал, что там было у станции Оловянная?
— Слышь, мужик, курева не найдётся? — присел на лавку человек в белой кепочке. Белым и чистым на нём было и всё остальное: и рубашка, и брюки, и сандалии. Дышал незнакомец с трудом, куда ему курить, но если так хочется… И, вытащив нераспечатанную пачку сигарет, он протянул её страждущему.
— Да ты вытяни сигаретку-то, вытяни, а то мне самому никак, руки уже мелкую работу не делают. — И, не успев прикурить, человек долго откашливался, но, затянувшись, задышал ровно и уже весело известил:
— Вон видишь, самый высокий, ну, беленький который, — это мой! — с гордостью показывал человек рукой в россыпь мальчишек на поле. Ну да, только родной отец мог увидеть среди высоких и спортивных самого высокого… А он узнал бы сыновей среди других, вот так издали?
— Ты посмотри, какая обводка, а? А ноги, видишь, какие накачанные, настоящие футбольные ноги! А координация! И скорость, скорость! И не ленивый, нет, не ленивый! Веришь, может днями гонять! А бьёт как, что ты! Ты приходи завтра, они с колледжем будут играть, посмотришь, оценишь в игре! Ему и предложения уже были… Приходи, приходи, не пожалеешь…
«Он что, меня за футбольного селекционера принял? Ну да, на каждого найдётся свой селекционер!»
— Жена бывшая, слышь, не подходи к нему, говорит, а то, мол, в суд подам… А как не подходить? Я ж ещё живой… А она, гадина, не дождется, когда сдохну, — делился наболевшим отец футболиста. И, сняв кепочку — оказался лысым — стал обмахиваться: духота замучила!
И отчего-то стало жалко незнакомца: вот оделся в чистенькое, пришёл на сына посмотреть и тоже через забор, как через решётку.
— Да, с жёнами трудно, но и с детьми ведь тоже…
Так и сидели, мирно перекуривали, когда за спинами истеричный женский голос выкрикнул:
— Вот, я же говорила, сидят, высматривают! Здесь детское учреждение, посторонним здесь делать нечего!
Они разом повернули головы: дама в красной, как стоп-сигнал, кепочке стояла от них в пяти метрах и обличала на расстоянии. На подмогу ей спешила другая, в белой шляпе с собакой.
— Да у меня там сын! — стал оправдываться лысый.
— Знаем, какой сын! Детей высматриваете? На органы или для оргий? — взвизгивала дама с собакой. — А этот с блокнотиком, он что записывает, а?
Ё! Этого только не хватало! Надо же, сколько разнообразных предположений может вызвать простенький блокнот и такое же стило, подхватился с лавки беглец. За ним вскочил отец футболиста и тут же оскорбленно выматерился:
— Дуры, етимать вашу! Какие органы? Органы! Сейчас я вам покажу органы, — пошёл он в наступление. — Показать тебе орган? А то, смотри, достану! — И, пошарив в карманах, вытащил судейский свисток и зачем-то дунул в него. Трель несколько отрезвила женщин.
— Да я старшая по этому дому! — показывая на ближнюю высотку, сбавила тон голосистая дама. — Нам сказали, смотреть за порядком, сообщать обо всех подозрительных…
— А где ты видела подозрительных? Где? Вы бы лучше за своими дочками смотрели, а то скольких из кустов голыми вытаскивают, а? Что, не было? А ну, идём в опорный пункт, я там заяву на вас напишу. Вот и свидетель есть!
«Он что, всерьёз? Или только женщин пугает?»
— Да мы что? Нам сказали, мы и смотрим, — отступали по дорожке активистки, только собака продолжала беспокоиться и всё рвалась с поводка.
— Ну, профуры! — рассмеялся лысый. — Всё настроение испортили! Тут магазин недалеко, ты как, не против пивка?
— Я бы с удовольствием, только у меня перекур кончился…
— Жалко, а то бы… Так ты приходи завтра! — без надежды выкрикнул отец футболиста.
И пришлось развести руками, и как можно быстрее покинуть опасную территорию, хорошо, без видимых потерь. Но сколько ещё он будет попадать в такие ситуации! И сумка мешает, надо было её оставить в кустах. Ну да, оставить, а бдительные тетушки нашли бы и припомнили незнакомца с блокнотом, и составили бы фоторобот. Зачем составлять? Его физиономия, наверное, и так во всех отделениях. Но если и сбрасывать поклажу, то не здесь.
На остановке первым подошёл трамвай, шедший до самого вокзала. Он ещё подумал: а не оставить ли сумку в камере хранения, но на конечной остановке стоял под парами другой трамвай и он забрался туда и поехал от греха подальше в обратную сторону.
И правильно! В чужом городе трамвай — хоть какое-то, но укрытие. Там так хорошо думается, и если не спешить, то можно пролистать всю жизнь: и справа налево, и слева… Нет, зачем же, можно совсем и в другую сторону, а то и вверх…
Вот и у беглеца там, в Хабаровске, всё свелось тогда к трамваям и к дому номер семнадцать. Да-да, он немножко покатается, а потом вернётся к этому дому, должен ведь Пустошин А. И. когда-нибудь да появиться! «Когда-нибудь, когда-нибудь», стучали колеса набитого разнообразным народом трамвайчика. И беглец, держась за поручень, покачивался вместе с ним и, если чего и боялся, так только заснуть стоя. Но скоро рядом освободилось место, и он плюхнулся на жёсткое красное сиденье, и придвинулся к окну: с этой стороны была тень, и можно было прислонить голову к стеклу.
Трамвай ехал долго, и стало казаться, что это не трамвай вовсе, а поезд, и везет он его в другой город. И то правда, маршрут номер один в Хабаровске такой длинный, что пересекает его из конца в конец и поворачивает обратно, лишь достигнув южной его точки. А там уже и города нет, только окраина из частных домов, дачных шанхайчиков и заблудившихся одиноких высоток. Он хотел тут же вернуться обратно, но передумал: без дела катающийся человек обязательно привлечёт чьё-то внимание, да того же кондуктора. И трамвайчик, постояв в раздумье, развернулся и, забрав нетерпеливых пассажиров, медленно поплыл обратно.
А он остался и перешёл на другую сторону к павильончику на остановке, что был расписан разнообразными надписями. И глаз сразу выхватил рисунок на стене. И стоило только приглядеться, как тут же обозначились и стилизованная свастика, и надпись: «Держи кровь чистой». Пришлось переместиться на другой край, там была привычная матерщина, а этот вид народного творчества, если не родней, то всё-таки ближе.
Вот и он, как и многие из нас, брезгливо отодвинулся, будто от заразы, от блевотины тех, кто мнит себя чистокровными. Только вирус этот, как сибирскую язву, готовят не на улице, а в специальных местах, там и держат про запас…
Беглец докуривал сигарету, когда заметил маленькую блондинку с сумками, что шла на остановку. Была она немолода, но всё ещё хорошенькой, прибранной, в свежем голубом платье. Но только почему она носит такие тяжёлые сумки, они согнули её вдвое. Пришлось подняться: может, помочь? Но тут женщина вскинула голову и по невидящему взгляду стало понятно: лучше не подходить. Не выпуская из рук свою ношу, блондинка примостилась поодаль, а он уткнулся в газету. Она сидела, обмахивалась носовым платочком, что-то там поправляла на себе, как вдруг взяла и придвинулась к нему почти вплотную. Не понимая, чем были вызваны такие маневры, он сдвинулся, переместилась и незнакомка. И теперь он видит рядом жилистые загорелые ручки, дешёвые часики на запястье, чувствует запах не то духов, не то утюга…
И тут у павильона появилась ещё одна дама, эта была в красной нарядной кофточке и торжественной чёрной юбке. Поставив лакированную сумочку на лавку, она стала что-то сосредоточено перебирать там. Но вот, задёрнув молнию и поправив на шее бусы, повернулась к соседям: мол, не знаете, давно трамвая не было, и будто поперхнулась:
— Ой! Тайса, ты что ли? — всплеснула она руками.
— А то кто ж, какой год Таисья! — хмуро ответила блондинка, не оборачиваясь и делая вид, будто вместе с мужчиной читает газетку.
— Как переехала, так тебя совсем не видно. Как жизнь, как Виталик? Не женился ещё? — не обращая внимания на недовольство Таисии, расспрашивала дама в красной кофточке.
— Да уж полгода, как женили, — всё так же неохотно, вполоборота отвечала блондинка.
— А что это Петра Григорьевича не видно?
— Да зачем вам его видеть! Заведите своего мужа и рассматривайте его. — И, толкнув соседа локтем, Таисия показала гримаской: вот привязалась!
— Ну, как же! То всё бегал, бегал, и на нашу улицу к Осиповым часто заходил, а то раз — и нету. Всё на велосипеде да на велосипеде, а то и не видать нигде. Недавно сам Ерёменков-старший юбилей справлял, так хорошо посидели! И все спрашивали: а где ж это Петя?
— Да чего ходить, чего ходить? — вздёрнула подбородок Таисия. — Некогда нам ходить! Это кому делать нечего, везде ходют, а у нас дела!
— Да какие у нас, пенсионеров, дела, осталось только в гости ходить.
— У кого как, а у нас есть дела! Умер Пётр Григорьевич! Понятно вам? — повернулась Таисия к своей настырной знакомой. И теперь её в голосе послышалось торжество: вот, выкуси!
— Как? — несколько преувеличенно ахнула женщина в красной кофточке. — Да как же это? Да не может быть!
— Да как все, так и он! Завтра как раз девять дней будет, — с непонятным торжеством в голосе выговорила блондинка.
— А что ж нашу улицу не известили? Мы бы пришли, проводили. Надо же! Такой здоровый, всё на велосипеде, на велосипеде. И как жену похоронил, не спился, всё в огороде копался, всё в дом, всё в дом…
— А вот взял и умер! — хвасталась новоиспеченная вдова дальше: не всё же вам, и мы можем.
— Ой, надо же! И ведь не курил, не пил, всё на велосипеде, всё в дом. И не болел ведь!
— Да откуда вам знать, болел — не болел! И очень даже больной был. У него, чтоб вы знали, сердце было! Я с ним два года прожила, так он чуть что: ой, болит, ой, болит…
— Так чего же, инфаркт был?
— Инфаркт. Прям такой инфаркт, такой… — в голосе вдовы появилась слеза. — Врачи говорят: такое было изношенное, такое изношенное, в сосуды, говорят, нельзя было и иголку просунуть. Вот так шел, шел и упал…
— А где упал-то? — добивалась зачем-то подробностей та, другая.
— Так на дорожке и упал, вот… Я, значить, в дому была, а он от калитки шел, а я это… ужин, значить, готовлю. Рыбка такая хорошая попалась, с икрой, так я и икру зажарила, и картошечку отварила, и огурчики малосольные как раз поспели. Вы в этом годе много ли банок закрыли?
— Да всего двадцать, больше не получилось. Ну, шел, шел и… Что дальше-то? — не хотела отвлекаться на огурцы дотошная дама. Но Таисия отчего-то снова занервничала и всё поглядывала на соседа по лавочке, будто искала сочувствия. И тому показалось, что она хочет попросить сигаретку, но стесняется, и достал пачку.
— Ой, только в сторону курите, а то мне от дыма плохо делается! — раздраженно попросила вдова. — …А мы, значить, как стали катать, и такие соленья получились…
Но тут дама-дознаватель, не слушая, вдруг перебила хозяйственный мотив:
— А говорят, Петра Григорьевича убили!
О! Что что эти простые слова сделали с Таисией! Она оставила свои сумки и прижала руки к груди, будто хотела унять гневное клокотанье там, внутри. Лицо её побелело, глаза остановились и она, как задыхающаяся рыба, стала хватать накрашенным ртом воздух…
Нет, разве можно бросаться такими словам, удивился беглец. То всё с подходом, с подходом, а тут — раз! — и наотмашь. Не хватило терпения расспросить?
Но тут вдова, справившись с собой, тонко взвизгнула:
— Ну, что за люди! Кто убил, кто убил?! Да что вы такое говорите? Я ж рассказываю вам: он по дорожке шёл и упал… А я же… это… ни сном, ни духом!
— Да верю, верю, но людской роток, сама знаешь, не заткнёшь варежкой, с усмешкой наблюдала дознавательница за корчами вдовы Таисьи.
— Говорю же вам, рыбку жарила, картошку уже намяла, огурцы порезала, а тут, глядь, Виталя по дорожке идет, руками так махает и зовет: «Мама, мама!» Я в окно, значить, открыла и спрашиваю: «Чего случилось, Виталичек?» А он кричит: «Пётр Григорьевич, мама, у калитки лежит, надо в дом занесть!» Вот так было дело!
— А он что, с вами живёт, Виталик-то?
— Да нет, он теперь у жены своей обретается, у невестки нашей, у неё и квартира есть, родители справили, вот… Я же говорю вам, Виталик в гости зашёл и видит: Пётр Григорьевич у калитки лежит, плохо ему сделалось. Ну, занесли мы его в дом, еле дотащили, такой тяжёлый был. Мы его, значить, тащим, а он стонет и жалуется: сердце, Тая, прихватило, там жмёть, так жмёть… Ну, мы пока его укладывали, пока скорую вызывали… Я, значить, Виталику рыбки дала, а то ведь голодный… А Петю мы на кроватку положили, он любит на перине-то спать, бывшая приучила, а мне на перине жарко. Ну, и только мы к нему: как он там, а он, значить, уже и не дышит! Вот не дышит — и все! А скорая не едет, а мы не знаем, чего с ним и делать… Так нехорошо получилось — и не поужинал, взял и умер… Я ж говорю, больное сердце!
— А я слышала, врут, наверное, будто это Виталик Петра Григорьевича и пристукнул!
И пришлось беглецу вчуже забеспокоиться: что сейчас будет! И почувствовал, как замерла рядом с ним женщина, только чем она ответит: слезами, криком? Но вдова будто ничего особенного и не слышала, и отбивалась уже как-то совсем вяло.
— Так я ж рассказываю вам, приходит Виталик, а Пётр Григорьевич пьяный стоит у калитки с ремешком. А Виталик видит, что он ремешок крутит-то, и, главное, в калитку не пускает, ну, и это… отодвинул его и не очень чтобы… Так Пётр Григорьевич же пьяный был, на ногах не стоял, вот и упал, ну, на дорожку упал… Мы в прошлом годе её и бетонировали, Виталик ещё помогал, вот и ударился, а сердце-то больное. И не бил его Виталик, не бил! Это ваш Пётр Григорьевич, как что, так руки распускал. Чуть что не по нему, так сразу драться лез. А ревнучий какой был! Я и Виталика просила, чтоб приходил, оборонял…
— Никогда не поверю, чтоб Петя дрался, не было такого, они с покойницей Зиной душа в душу жили…
— Ну, и не верьте! А дрался, дрался, дрался! Я вся в синяках ходила. Невестка, Сонька, мне всяких кремов нанесла, пудры разной, а то ведь на улицу не выйти. Прям кошмар! А теперь получается, Виталик виноват! Теперь вот будет сидеть ни за что…
— Так он в тюрьме, что ли?
— Вот и чё ли! Вот передачку везу, разрешили.
— Говорят, его на вокзале задержали, он что же, уехать хотел?
— Да какой вокзал, какой вокзал! Вот народ! Напридумывают чего ни попадя! Из дому и забрали, и нас вместе с ним. Ой, как они нас с невесткой допрашивали, как допрашивали! Ну, как кино! Мы чуть ли не цельные сутки там просидели.
— А кто допрашивал-то?
— Так следователи в милиции этой, кто ж ещё? Там в кабинете их до чёрта было. Но до нас один так привязался, так привязался…
— А вас зачем? Вы, что ли, убили?
— Так мы вроде как свидетели! Как с утра начал, то Соньку, то меня вызовет, то Соньку, то меня! А сыночку мытарили в другом кабинете. А мы чего знаем? Мы же ничего и не видели! Сонька в другом месте пузо грела, я на кухне была, сковородка рыбы чуть не сгорела… Нас же с постелей подняли, голодных увезли, и невестка беременная, вот-вот должна родить… Мы прямо там на голых досках и спали, а с утра стали допрашивать. А как на обед ушли, нас с Сонькой в кабинете заперли, а ей, как на грех, приспичило… Я-то в горшок цветочный сходила, там у них геранька засохшая на окне стояла, а Соньке в угол пришлось поливать, у ней воды больше. Уже и обед прошёл, а мы всё сидим да сидим, с вечера не евши…
Женщины сами собой сдвинулись и теперь шептались как подружки: «А я думаю, кто это с тобою рядом сидит, вижу, мужчина молодой, а ну, как помешаю…» — «Да это так, присоседился, а я и знать не знаю, кто такой…»
Но, отвлекаясь на постороннее, они снова и снова возвращались к основной сюжетной линии. Изобличённая Таисия и сама вошла во вкус и рассказывала всё без утайки. Теперь что же? Теперь можно и в подробностях…
— …Сидим мы, значить, и сами не знаем, чего ждать. Может, думаем, и в тюрьму посадят, а тут Соньке ещё и по большому приспичило. Это ж беременная! Ей же то писать, то какать, то кушать хочется, то спать, а где там спать? Вот и скажите, чего делать? Постучали в дверь — никто не открывает. Ну, Сонька и не утерпела. Но она на газетку сходила, были у них там старые какие-то, всё аккуратно сделала, завернула. Хотела это добро на шкафчик положить, так я не дала. Ещё какими-то бумагами обернули, у них там много на столах лежало, и я в сумку себе положила.
— А как же вы не боялись? А вдруг бы… они ведь там, в милиции…
— Так куда ж дальше терпеть? Ну, справились, сидим, ждём. Приходят, значить, следователи, носом повели, мы-то сами принюхались, а им, видно, со свежего воздуха пованивает же, но ничего не спрашивают. Да у них у самих так накурено было, так накурено. Ну, и начали опять всё по новой: где были, чего делали, чего видели, чего знаете. Приставучие! Сидим, значить, Сонька за одним столом, я — за другим, разговариваем, и тут она как давай хохотать, как давай хохотать, прям заходится! Следователи эти ничего не поймут, злятся, а Сонька не унимается, а за ней и я начала. Как представила: сижу я, значить, как порядочная, а в сумке говно упаковано! Ну, выгнали нас в коридор, а Сонька и там заливается, ну, прям как дурочка… Я говорю, мол, живот лопнет, гляди, как колыхается. А тут выходит этот наш, который следователь: идите, мол, отседа, чтоб я вас не видел! И по-матерному, и по-матерному… И чего разозлился? Ещё спасибо должен сказать, мы ж говно не оставили, с собой взяли…
Женщина рассказывала и рассказывала и не только потрошившей её даме в красном, а всем заинтересованным лицам, что собрались к тому времени на остановке. А беглеца брала оторопь, но не от излишних подробностей, а от вдовьего смеха, весёлого и здорового. Надо же, какая смесь простодушия и душевной глухоты! И, уткнувшись в газету, неприязненно подумал: как же так? Ведь только что похоронила близкого человека, а тут никаких намёков на траур, и наряд в тон глазкам, и волосы завиты, и губы накрашены. Быстро же мы утешились! Как у женщин всё просто… И так отчего-то стало обидно за неведомого Петра Григорьевича. А может, за самого себя?
И казалось, ещё немного и все, что он давил в себе, охватит его, ослепит и заставит поверить, что за эти долгие годы и Айна, и она вот так же… С каким отвращением он дочитывал в камере Флобера. Нет, он понял, что такое французский роман, что такое настоящий роман как жанр, но… Но Флоберу с таким знанием женщин надо было идти в психиатры, а не в сочинители… А тут эти тётки жужжат над ухом:
— …Жалко парня-то! Вы бы рассказали там: бил, мол, Пётр Григорьевич и упал сам…
— Так мы и говорили: и я, и Виталя, и Сонька, невестка, только разное всё получалось. И следователь, такая зараза, смеется: сколько ж он у вас падал, мол, весь в синяках. И сосед, Самохин этот, ходит, рассказывает, как Петра Григорьевича пасынок бил у калитки. Ну, вот ты скажи, кто его за язык тянул?
— Молодой такой и жена беременная! А что же, ничего нельзя было сделать? — сочувствовала дознавательница. Сначала выпотрошила, теперь почему бы и не посочувствовать! А что, все подробности выведала, завтра ими весь околоток угощаться будет. А вдова меж тем выходила на коду.
— Ой, да что мы только не делали! И так, и этак перед следователем! Такой мужик отвратный, плюгавенький такой, а всё туда же, глазками своими… и за коленки хватал. Но хватать-то хватал, а толку никакого. Так Сонька к начальнику ходила, пузо на стол выложила: куда, мол, я с ним одна? Петру Григорьевичу, старому, уже ничем не поможешь, а мы, молодые, жить хотим. Но начальник пообещал: много не дадут, только пусть, мол, признается… Ой, да Виталик и там не пропадёт! Он у меня рукастый, будет телевизоры ремонтировать, он и другую работу умеет, и по слесарной части, замки там всякие… Говорят, там хорошо, кто специалист по зубам, вот тем хорошо. Помните Фишмана, ну, который на дому золотые зубы делал? Как посадили его, так он в лагере как король жил. Всему начальству зубы повставлял, и как суббота и воскресенье, так он дома. Жаль, Виталик по зубам не мастак…
И когда в струящемся мареве показался покачивающийся красной рыбиной трамвай, простая история, уложившаяся в двадцать минут, и закончилась. Но Таисия! Какой сеанс психотерапии! Действительно, зачем усложнять жизнь? И ничего, что она обманывается, и её Виталику вряд ли придётся на зоне ремонтировать телевизоры, там умельцев и без него хватает, особенно по замкам. Но женщина выговорилась, сама себя утешила и готова жить дальше.
А он не смог так смиренно принять всё то, что с ним случилось, не хотел сгинуть в тенетах, в трясине, в мороке. И продолжал трепыхаться даже тогда, когда понял: никогда и никому ничего не докажет. И не вынес! Да, не вынес и сорвался! Сорвался, сорвался! Но и побег только всё усложнил…
— Вам плохо? Сердце, да? — услышал он над собой голос и поднял глаза. Рядом стояла высокая молодая женщина с седыми волосами и, жалостливо заглядывая в глаза, что-то доставала из сумки. — Что принимаете? Нитроглицерин, нет? А валидол?
— Спасибо, ничего не надо! Спасибо! — поднялся он, уступая женщине место: мог бы сделать это и раньше. И как только трамвай остановился, выскочил наружу. Как трудно дышать! Всё, всё, перезагрузись! Рано подыхать, надо прежде встретиться с Пустошиным, а потом…
И скоро снова оказался в знакомом дворе. Там стало оживленней, откуда-то взялось много маленьких детей, а с ними и молодых женщин. Пришлось сделать крюк и обойти эти островки жизни, но голоса доставали и на расстоянии.
— Я кому сказала, отдай! Кому сказала! Не бросишь, придушу, блядёныш! — кричала совсем юная, с фарфоровым личиком женщина своему маленькому сыну, а тот прижал к груди чужую машинку и не хотел отдавать. Что же она так на ребёнка? Он ведь вырастет и ответит тем же. Ответят, все ответят. Все?
А вот железная дверь! Он изучил её как ни одну другую: подтеки серой краски, круглую коричневую ручку, приваренный крючок посредине, остатки клея и бумаги. Теперь он попробовал не просто дёрнуть за ручку, но и покрутить её… Круглая, нагретая солнцем, она легко поддалась, вертелась хоть вправо, хоть влево, но двери не открывала. И тут он растерялся. Недавней уверенности, что он обязательно сегодня встретится с Пустошиным, уже не было.
И помощи ждать неоткуда. Нет рядом Антона. Антону хорошо, у него есть брат. Он видел, как теплели его глаза, как размякал он, жёсткий и колючий, когда брат приходил на заседание суда. И сам Антон по-братски поддерживал его все эти годы. Но они были спаяны общей судьбой… А вот Толя! Он обращался с ним, как с недоумком, рохлей, размазнёй, он насмешничал, но и… В нём действительно было что-то от старшего брата. Но нет рядом майора Саенко. Остался в других краях. Толя — птица редкая, special jet, что сделан по особому заказу. И совсем не для него. Вот и Пустошин где-то в своих делах, зачем ему какой-то беглый товарищ…
Нет, в самом деле, сколько ему ещё царапаться в эту дверь? Наверняка намозолил кому-то глаза. И он как можно равнодушней обвёл взглядом окна. Так и есть! На втором этаже кто-то поправлял занавеску. Надо уходить! И, свернув за угол, он припустил вдоль длинного, стоявшего глазастой стеной дома. Интересно, насколько его хватит, если Пустошин не появится. А вдруг он, как и журналист, внезапно заболел, уехал в отпуск, умер, наконец? Нет, нет, только не это…
Дело шло к вечеру, и скоро со всей неотвратимостью встанет вопрос о ночлеге. Может, выйти на берег реки, по карте это не так далеко. На берегу лодки, сарайчики для лодок, прикидывал он, хорошо понимая, что никаких лодок, никакого берега не будет. И когда слева от себя увидел открытые двери подъезда, не раздумывая, кинулся в его тёмную глубину и птицей взлетел по лестницам.
Там, между девятым и техническим этажами, было серо, пыльно, пусто. Это ничего, он купит газет, расстелет, и можно будет лечь. Да, жизнь упростилась до предела, до того предела, когда будет всё равно, где спать, что есть… Ничего, ничего, это гораздо лучше, чем на улице под кустами. А что, здесь уютно, тихо, безопасно! Но не успел он обрадоваться укромному месту, как разглядел красную жестянку со свежими белыми окурками. Это уже не есть хорошо! Но почему? Сигареты одной марки, окурки одинаковые, может, курил один и тот же человек. И он придёт сюда вроде как курить, а спросят, скажет: живёт, мол, здесь, недавно переехал, и назовёт какую-нибудь квартиру с нижних этажей. А почему, если жилец, пришёл курить с сумкой? Почему, почему? С женой поссорился. Нет, зачем поссорился? Он поставит сумку сюда, в эту замечательную нишу, прикроет вот этой фанеркой — и все дела. Может, сейчас так и сделать и свободным поехать на почту и попытаться ещё раз позвонить. И потом надо заправиться, и хорошо бы чем-нибудь горячим, вот-вот, горяченьким… Да-да, нужно идти, а то газетный киоск закроется, и он останется и без постели, и без чтива. И без мороженого. Он обязательно купить большую такую порцию… Теперь кажется, не ел мороженого с самого детства. Хочешь подсластить пилюлю? Да, да! Но вот котомку он здесь не бросит, а то вдруг не сможет попасть в подъезд, и придётся искать другое место…
Никем не замеченный, он выбрался из подъезда, огляделся, запоминая приметы своего дома, и быстро пошёл к трамвайной остановке. Нет, он не будет подходить к дому номер семнадцать, он пройдёт мимо и даже не взглянет на эту чёртову маленькую железную дверь в стене. Но когда уже был готов завернуть за угол, не утерпел и обернулся. Обернулся и не поверил своим глазам: на пустошинской двери что-то белело. Не может быть! Час назад на двери ничего не было. Не было! Но вот она, серая, вот белый листок бумаги, и на нём синим фломастерам крупно выведено: «29 августа приёма не будет». А когда будет? И с досады стукнул по двери кулаком, и она вдруг неожиданно распахнулась, и на пороге стал человек, невысокий, жилистый и несколько лохматый, с синей папочкой руках.
— Вы ко мне? Ну, заходите, — недовольным голосом выговорил человек и попятился вглубь крошечной комнатушки.
— Вы Пустошин? Алексей Иванович? — выдохнул беглец. И тот кивнул головой. Ему было явно за шестьдесят, но задорный хохолок над загорелым, изрезанным морщинами лбом и чёрные широкие брови придавали ему боевой вид. Это то, что бросилось в глаза в первые минуты. А что он за человек, выяснится совсем скоро.
— Вы знаете, я был здесь полчаса назад, дверь была закрыта, — зачем-то ненужно попенял беглец.
— Да, да, вы меня случайно застали! Ну, я слушаю вас, — подгонял Пустошин. — Что у вас случилось? Что-то серьёзное? — Но визитёр нерешительно топтался у двери и молчал.
— Тут, понимаете, такое дело, у меня времени в обрез, вот и приём отменил, надо, знаете ли, съездить по срочному делу. Давайте так, если у вас что-то сложное, то перенесём этак дня на три? Согласны? — Пустошин замолк, но, увидев растерянное лицо человека, нехотя добавил:
— Да вы проходите, проходите! — и отступил в глубину комнаты. В ней, кроме стола и стульев вдоль стен, ничего не было, не считая старого календаря на одной пыльной стене и заштукатуренного дверного проёма на другой. Не было ни компьютера, ни окна, ни того, что хоть отдалённо напоминало офис. Нет, отчего же? Вот на столе лежит синяя папка, стоит странная в этой унылой обстановке маленькая настольная лампа под розовым абажуром, красный телефон и пустой зелёный стаканчик для карандашей. Только всё как-то…
Какой-то странный товарищ, разглядывал незнакомец Пустошин: кепка надвинута, мнется, озирается… Сейчас только не хватало выслушивать какую-нибудь ахинею о преследовании инопланетян.
— У меня не совсем обычное дело, — наконец, приступил к делу беглый человек и тут же почувствовал: сказал что-то не то. Как же, его дело по определению необычно, это у других — ерунда! А тут ещё этот правозащитник смотрит подозрительно! А как он должен смотреть? Ворвался какой-то неизвестный, но, внятно объяснить, зачем он здесь, не может. Но он попробует, попробует! Это и была та решающая минута, она и определила всё дальнейшее.
— Можно бумагу и ручку. Пожалуйста! — выдохнул он. Зачем попросил, и сам не понимал — и то, и другое было у него в сумке, но пауза была необходима. Пустошин достал из ящика белый лист, оттуда же вынул ручку и придвинул к посетителю. Он что, жалобу собрался писать? Эх, не вовремя, он точно опоздает на встречу!
А человек что-то коротко черкнул и, перевернув лист, придвинул его по столу к Пустошину, тот удивленно наклонился. И читал написанное так долго, что стало понятно: этот Алексей Иванович явно тянет время. Неужели имя, выведенное на бумаге, так напугало? А что, надо было, как у классика, предупредить вслух: «Спокойно… Я — Дубровский!»?
— Не может быть! — подал, наконец, голос Пустошин. — Это действительно вы? — И, озадаченный, откинулся на спинку стула, а потом неожиданно лег грудью на стол и стал всматриваться в лицо претендента на имя. — А вы, знаете ли, и не очень-то и похожи…
Ничего себе, опешил беглец, никогда не думал, что придётся доказывать, что он — это он. Когда его задержали в Новосибирске, паспорта не спрашивали, не спросили и в прокуратуре. Так спешили, что обошлись без обязательной процедуры установления личности. Только к концу заседания суда, перед самым оглашением постановления об аресте выяснилось, что у задержанного нет при себе документа. Адвокат с издевкой не преминул указать на это обстоятельство высокому суду. Тогда было забавно наблюдать, как всполошились судейские. И спросили, не будет ли он отрицать, что он — это он. И он отрицать не стал.
Теперь что же, он так не похож на себя, что Пустошин сомневается, действительно ли перед ним тот самый, не будем вслух произносить фамилию? Неужели усы, кепка и нелепые очки так его изменили? Но и Алексея Ивановича понять можно: как это беглецу удалось добраться до Хабаровска? Если он, конечно, тот, за кого себя выдаёт. Ведь беглого, уже, кажется, признали погибшим. Ну, похож, и что? Если так разобраться, то существует всего двадцать четыре типа человеческих физиономий, и потому люди так похожи друг на друга…
— А вы можете как-то… эээ… подтвердить, ну, вы понимаете? — растеряно спросил Пустошин. Подтвердить, так подтвердить! Даром, что ли, он носил на себе эту веригу. И беглец снял жилетку и вывернул наизнанку, и вытащил паспорт — нате!
Но опознавать, так опознавать, и заодно снял и каскетку, и очки, вот только усы так сразу не снимаются. Человек по другую сторону стола долго изучал удостоверение личности, время от времени, как пограничник на пропускном пункте, коротко вскидывая глаза на нежданного посетителя. И, просмотрев все страницы, прикрыл паспорт ладонью.
— А как он у вас оказался, у заключённого? — последнее слово Пустошин проговорил еле слышно.
— Случайно, — заверил беглец, покосившись на телефон.
— Ну да, ну да, у вас ведь всё не как у других… Вы извините, что сразу не признал. Но вы и меня поймите, ко мне приходят простые люди, совсем простые… И вдруг на пороге, будьте любезны, такой человек собственной персоной!
«Да какой такой! — досадовал беглец. — Такой же как все!»
— Давайте так! — начал Пустошин. — Вы где остановились? Тьфу! Извините! Вот, будьте любезны, заговариваться стал! — хмыкнул он и потёр переносицу: да, озадачил его беглый миллиардер, озадачил.
— Как вы понимаете, я на нелегальном положении…
— Да, да, понимаю, как не понять, — протянул Пустошин, будто взвешивая последствия этого понимания для себя лично.
— Извините, но пришлось вас побеспокоить… Но если это каким-то образом может вам навредить… — Беглец уже пожалел, что потратил столько времени на то, чтобы встретиться с этим… этим правозащитником. Но как из этой неловкой ситуации выбираться? Особенно после того, как обозначился, да ещё и паспорт предъявил.
— Да нет, вы меня неправильно поняли, — усмехнулся Пустошин. — Мою репутацию уже ничем не испортишь. И так все шарахаются, особенно в судах, в прокуратуре, в отделах… Я имею в виду милицейское начальство. Но как вы оказались в Хабаровске?
— Так получилось. Пробирался на восток и… — всё так же тихо выговарил беглец и снова задержал взгляд на красном телефоне. Он никогда уже, наверное, не преодолеет недоверие к этим устройствам, какую бы форму они ни принимали. Заметив, что нежданный гость то и дело косится в сторону аппарата, Пустошин успокоил: не подключён, так стоит. И в доказательство поднял телефонный шнур. Вот тогда и выяснилось, почему номер пустошинского телефона, внесённый в некие базы, не работал. И сколько бы пришлось добиваться этой встречи, если бы он не догадался дежурить у дверей…
— Я здесь недавно обретаюсь. Это же бывшая колясочная. Видите, вместо окна дверь сделали… Зимой, правда, холодно, а так ничего. А на старом месте, было дело, слушали нас. Нет, нет, вы не беспокойтесь, помещение мы тут с ребятами проверяли, ничего такого не нашли, жучков там всяких и прочее…
И Пустошин, видимо, приняв какое-то решение, поднялся со стула.
— Что ж мы сидим? Пошли отсюда!
Нет, зачем же? Никуда не надо идти! Пусть он только проконсультирует — и всё!
— Алексей Иванович, мы и здесь можем поговорить. И я вас не задержу…
— Да теперь что, теперь задерживайте, задерживайте! — хмыкнул Пустошин. И, вытащив мобильник, нажал кнопку, и скоро чей-то громкий голос прокричал: Лёшка, ты?.. Я, я, Евгений Васильевич! Тут ещё одно срочное дело образовалось. Архисрочное. Давайте переиграем, перенесём встречу, скажем, на послезавтра на то же время. Вы уже составили текст? Правите? Вот и хорошо, у вас будет время приготовить его набело. Договорились? Ну, бывай!
Отключив телефон, Пустошин, раздумывая, потёр переносицу:
— Давайте так, вы сейчас выйдите, поверните направо, дальше идите вдоль дома, я вас нагоню…
Беглец внимательно посмотрел ему в глаза. Теперь, когда он обозначил себя, такой порядок дальнейших действий был по меньшей мере не этичен, что ли. Нет, нет, у него и в мыслях нет, что Пустошин кинется докладывать о нём куда надо. Но всё же, всё же… Понял его сомнения и Алексей Иванович, и счёл нужным пояснить: меня окрестные жители знают, может, кто подойдёт, ну, вы понимаете?
Пришлось принять такое объяснение, а когда его, завернувшего за угол дома номер семнадцать, тут же нагнал Алексей Иванович, то и успокоиться.
— Поехали! В тихом месте что-нибудь да придумаем. Я сегодня, как назло, без машины, но мы и на трамвае доберемся. Только вы кепку наденьте, наденьте! Я до сих пор не могу поверить, что вы, такая знаменитость, и где? Надо же, живой! Живой! Замечательно, что вы добрались сюда, просто замечательно! — почти кричал Пустошин, и та самая знаменитость вздрагивала и невольно оглядывалась: не идет ли кто за ними.
Хорошо, в трамвае Алексей Иванович поутих, и всё старался подбодрить взглядом. Только уставший трамвай ехал так медленно, что в какой-то момент Пустошин не выдержал и потянул его к выходу.
— Тащится как инвалид! А мы отсюда наискосок прямо к дому и выйдем. Пошли, пошли! Нет, вы молодец, такой путь один преодолели! Это замечательно! Замечательно! — повторялся Пустошин и дёргал за руку будто проверяя, не картонный ли.
— Ну, что вы, сам бы я не смог это сделать, — отбивался беглец. Только вот беспокоила излишняя эмоциональность Пустошина. Это было так не похоже Толину манеру общения! Майору было всё равно, что тот миллиардер, что этот, подумаешь, большое дело! Да они тут один за другим бегают по дорогам, успевай только подбирать. Правда, успокаивало одно обстоятельство: он чётко улавливал — радость Пустошина была искренней. Только чему, собственно, этот человек радуется.
— Сейчас, сейчас, ещё немного — и мы будем дома! И не беспокойтесь, место надёжное…
— Нет, Алексей Иванович, домой к вам мне нельзя…
— У вас что, есть другие варианты? — удивился Пустошин. Но ответа не услышал. — О чём тогда речь? Вы не сомневайтесь, место надёжное, там вам никто не будет мешать.
И беглец усмехнулся: главное, он бы никому не помешал. Вот только семейные дома уже поперёк горла. Да и не нужно это! Надо было остаться в бывшей колясочной, там и на стульях можно спать. Хорошо, он потом попросит ключ, вот только бы эту каморку потом у Пустошина не отобрали. Чёрт, как всё сложно…
Замороченный своими мыслями, он не вслушивался в возбуждённый шепот Пустошина, пока тот не схватил его за локоть, будто потребовал ответа. Но нет, всего лишь остерёг, когда надо было переходить улицу. Он так и держал его за руку, пока проехали машины — а они шли бесконечным потоком — держал, когда переходили улицу, и только на той стороне разжал крепкие пальцы. И всё это время Пустошин говорил, говорил:
— В прессе бог знает что творится! Столько разных версий! Об интернете нечего и говорить! Ваши родные…
— Что с ними? — впился он взглядом в Пустошина: что-то случилось?
— Да все живы, живы! Но они же о вас ничего не знают… А вы правильно сделали, что пришли ко мне. Правильно! — всё повторял и повторял Пустошин, но в таком взвихрённом состоянии был и сам беглец. Он не помнил, как они шли, петляя по дворам, дворикам, пересекли ещё одну широкую улицу и оказались в тихом зелёном районе. И тут Алексей Иванович совсем другим, бытовым голосом попросил:
— Вы постойте тут. А я в магазин, хлеба надо купить. Я быстро…
— И с вами, — двинулся за ним беглец, будто боялся остаться один на улице.
Магазинчик был маленьким, но забит товаром до отказа. Пока Пустошин хлопотал насчёт хлеба и всё спрашивал, свежий ли, он двинулся к другой продавщице, переставлявшей на полке какие-то банки, и попросил: пожалуйста, кофе, чай и сахар, да, да, в пачке… и сыр… с вот это…
Но тут подбежал Пустошин и, не стесняясь, стал отговаривать:
— Не надо, не берите вы эту колбасу! Наверняка несвежая, лежит тут с незапамятных времен. Кто ж её будет брать — такую дорогую!
— Ой, что вы такое говорите? Не знаете, а говорите, — обиделась продавщица. — Весь товар качественный! Как в своём «Коммунисте» всякую гадость покупали, так тогда молчали! — Пустошин, хохотнув, стал громко пояснять:
— Это у нас в центре, на Муравьёва-Амурского, в советское время магазин был продовольственный. А напротив магазина как раз высшая партийная школа была, там сейчас академия управления… Так этот магазин был таким вонючим, что и прозвали его коммунистом…
— Алексей Иванович, давайте поверим девушке на слово, — принял он пакет от продавщицы. На что-то надо же употребить Толины деньги, а то при аресте изымут и когда ещё разрешат пользоваться. А Пустошин для порядка поворчал ещё немного:
— Зря вы это сделали, зачем-то потратились… Вы думаете, у меня дома еды нет, что ли? Я как раз домой заезжал, жена рыбки жареной завернула, котлет…
Но тема сама собой оборвалась, когда Алексей Иванович свернул в какой-то двор с невысокими домами: ну, вот и пришли!
Пристанище Пустошина было недалеко от бульвара, именуемого Уссурийским, в одном тех старых домов, что, казалось, должны помнить самого Хабарова. Это теперь, окружённый высотками, он доживал последние дни, а когда-то был рассчитан не на один век: первый этаж кирпичный, второй — бревенчатый, большие окна, один подъезд, разглядывал/оценивал убежище беглец. Вот только сомнительно, что оно безопасно.
Это у парней до поры до времени может быть непалёный нычок, у правозащитника надёжного пристанища нет по определению. И он сам, и его окружение давно просвечено. Рядом бульвар, скамейки, можно было и там поговорить. Но почему так беспечен Алексей Иванович, он ведь совсем не похож на вертолётчика.
А Пустошин, быстро справившись с замком, открыл дверь в квартиру, тут же сбросил сандалии, и пока гость возился со своей обувкой, всё торопил: «Давайте, давайте, не стесняйтесь, проходите в комнату!» Собственно, квартира и состояла из одной большой комнаты, и выглядела она по-холостяцки. Её не ремонтировали лет тридцать, мебель, казалось, была из позапрошлого века: и кровать за ширмой, и какие-то шкафчики, и старый письменный стол под зелёным сукном, и диван с высокой спинкой, накрытый ковром, и ещё один столик — маленький, круглый, и этажерка с безделушками, и люстра, обёрнутая марлей. И книги, книги, книги на столе, на подоконнике, на полу, на телевизоре, видно, его здесь не включают. И правильно делают. Всё это придавало квартире неповторимый уют старого нагретого жилья, а тут ещё солнце, клонившееся к закату, проложило на полу длинную золотую полосу…
И захотелось немедленно улечься на диванчик в дальнем затенённом углу, там, где на стене висела картина, изображавшая букет сирени, и так живописно, что казалось: фиолетовые цветы вот-вот вывалятся из рамы. Неужели он так психологически слаб, что снова не может отказаться от человеческого жилья. Всё так, но греет и мысль: он не один — есть свидетель.
Алексей Иванович побежал на кухню: поставлю чайник! Но тут же вернулся и стал собирать разбросанные вещи. Рубашки, брюки, полотенце он комом бросил в низ шкафа и приставил к не закрывавшейся дверце стул и, смущаясь, стал объяснять: вот, мол, гостей не ожидал, в квартире не прибрано, извините. А квартирка эта досталась ему по наследству от одинокой, в своё время репрессированной тётушки, точнее, репрессирован был её муж, журналист, а сама тётка год назад умерла. Теперь вот он сбегает иногда от семьи сюда, работает, но убираться некогда, а жена, знаете ли, тоже занята, помогает дочери с внуками. Представляете, дочь третьего ребёнка родила!
— Это замечательно! — счел нужным заметить гость.
— Да, замечательно-то оно замечательно, но хлопотно, знаете ли! Вот не поднимается рука выбросить тётушкины вещи, — показал Алексей Иванович на сумки в коридорчике. — Возил недавно в психиатрическую больницу, в таких учреждениях, знаете ли, бывает людей не во что одеть, но там выбрали одежду из хлопка. У них лекарства такие, что пациенты чешутся, когда одежда из синтетики. И в церкви отказались принять, сказали: берём только новые вещи… Такие вот дела! Вы уж извините за бедлам…
И пришлось уверять хозяина: что вы, что вы, квартира в полном порядке! Но тут Алексей Иванович заметил, что гость так и топчется на месте, не зная, куда себя деть, и пригласил сесть: нет, нет, вот сюда, здесь удобнее, показал он на тот самый диванчик, куда беглецу так захотелось. И он, старенький и бархатный, тут же отозвался писком пружин.
— Вот подушку возьмите. Нормально? — суетился Пустошин. — Ну, и как вам Хабаровск?
«Господи, о чём это он? К чему эти светские любезности?»
— Замечательный город. Вот только воздух тяжёлый…
— Да ведь леса горят! Как лето, так и горят. Только настоящего смога вы не застали, а то ведь совсем дышать было нечем… Да что Хабаровск! Вы разве не заметили, по всей стране серой тянет, — рассмеялся Пустошин и подхватился с диванчика.
— Давайте так. Я на кухню, а вы, если хотите, посмотрите книги. Хотя, вам, наверное, сейчас не до книг…
— Отчего же, с удовольствием… Я уже много дней не держал их в руках, — взял гость в руки томик, оказалось, Хайдеггер, рядом лежал фиолетовый Тойнби. Однако! — А вы что же, историей увлекаетесь?
— А я, знаете ли, эту самую историю и преподавал. Да, и потом, не современную же беллетристику читать? А с другой стороны — а ну её к чёрту, историю! История — это то, что случилось с вами, — Пустошин уже забыл о кухне и приготовился слушать гостя. Беглец понимал, что Алексею Ивановичу хочется знать подробности, но не был готов вот так сходу всё выложить.
— А почему на Дальний Восток подались? — видно, забыв, что уже спрашивал об этом, поинтересовался Пустошин.
— Сюда путь короче, — улыбнулся гость, будто оправдывался за выбранное направление.
— Ну да, ну да! Но шли-то вы с какой-то целью…
— Рассчитывал на помощь знакомого тележурналиста…
— Это кто ж такой, если не секрет? А он что, отказался помочь?
«Если бы отказался, ничего не оставалось, как идти прямиком в прокуратуру».
— Да нет, в редакции мне сказали, Владимир Воронов не там больше не работает…
— Воронов? Не знаю такого… А не Воропаев ли? Если Володька Воропаев, то он давно уехал! Говорят, теперь в Москве работает. Не знаю, как сейчас, а парень был хороший. Помню, его сильно избили, а кто, так и осталось неизвестным. Что ж вы хотите — журналист, он многим мешает. Ну, а как меня нашли?
— Случайно, в первый же день услышал ваше имя. И, как я понял, вы в городе известны. — И гость рассказал о библиотеке, о мадам Руденко, не забыл передать и привет. И Алексей Иванович закивал головой: знаю, знаю.
— А что вас удивляет? Я не подпольщик. Собственно, общественная работа априори публична. Но мне хотелось знать, что с вами произошло. И, как вы понимаете, не из любопытства! «Хотя из любопытства тоже…» — признался сам себе Пустошин.
— Да, разумеется, — согласился беглец. Ничего не поделаешь, придётся рассказывать. Но тут беспокойный хозяин снова спохватился:
— Вы ведь, наверное, голодный. Конечно, голодный! А я, как прокурор, начал допрашивать. Знаете что, садитесь-ка вы к компьютеру, и пока я, в рассуждении, чего бы нам покушать, соберу на стол, вы всё это изложите… Компьютер старый, но нормально функционирует, нормально! Только прошу, а я всех, кто ко мне обращается, описывать дело коротко, даты, место действия, суть произошедшего, но без эмоций. Договорились?
— Я постараюсь. Скажите, а выход в интернет…
— Есть, есть! Куда ж без этого. Вы прямо сейчас хотите выйти? А давайте-ка позже, вечером, знаете ли, тариф дешевле.
В первые минуты он просто сидел перед припылённым экраном, просто смотрел на светящееся окно. Потом пальцы стали осторожно выбирать буквы, и обнаружилось, что мышь отчего-то не слушается, да пальцы то и дело попадали не на те клавиши… Да, давненько я не брал в руки шашки! Но ничего, ничего, справится! И скоро он и в самом деле уже свободно писал и правил, сокращал и вносил забытые детали, убирал ненужные подробности.
Из кухни несло сытным духом, а он всё долбил и долбил по буковкам. Текст получился сжатым до предела, с точными географическими названиями, но без имён, без имён, без имён. Именно тогда, в Хабаровске, он и начал собственноручно записанные показания. Позже они разойдутся по миру с неизбежными искажениями, дополнениями и разнообразными комментариями.
А тогда они оба не могли дождаться, пока старенький принтер вытолкнет листы, заполненные убористым шрифтом. Алексей Иванович, водрузив на немалый нос очки, быстро просмотрел первую страницу, потом стал вчитываться, шепча себе под нос. И, дочитав до конца, вздохнул:
— Мда… Что-то подобное я и предполагал. Думаю, там, на верху, не знали, что с вами делать. Куда ни кинь, с вами везде клин. Неудобный вы человек, да и не человек вы вовсе, а одна большая такая проблема! Только вот скажите, как такое могло случиться? — постучал пальцем по экрану Пустошин. — Вас ведь охраняли так, как не одного заключённого, и…
— Я бы тоже хотел это знать… В таких случаях англичане говорят; The bag of tricks has no bottom — У мешка с трюками нет дна.
— Да, какой-то исторический детектив. Жаль только, разоблачений придётся ждать долго…
Не доживём мы с вами, Алексей Иванович, до этих публичных разоблачений.
— Вот вы пишете, что ехали в Хабаровск поездом. А как брали билет? Или другим макаром?
Пришлось достать из карманчика жилета и билет, и Толин паспорт. Показывать подложный документ не хотелось, но, только протянув его Пустошину, сообразил, что делать это и не обязательно. Или обязательно? Это был самый неловкий момент…
— Вы знаете, его и не смотрели! — пустился он в оправдания. Но Пустошин отнёсся к такому способу передвижения спокойно и, пролистав паспорт и мельком взглянув на мятый билет, вполне сочувственно спросил:
— Это что же, паспорт вашего знакомца? Ну да, ну да, а что ж делать в такой ситуации… Ведь живём как на оккупированной территории! Значит, приехали вчера, а где же вы ночевали?
— Понимаете… — замялся гость. Ему совершенно не хотелось упоминать о приютившей его прокурорской дочке. Хорошая девушка, но на чужой взгляд, да и на собственный вкус сюжет отдавал водевилем. Но тут Пустошин, будто что-то почувствовав, не стал допытываться.
— Это хорошо, что вы меня нашли. Хорошо!
— Алексей Иванович, если я не смогу сам заявить о случившемся, прошу вас от моего имени распространить этот текст…
Пустошин согласно кивнул головой, но тут же деловым тоном напомнил о правилах в такого рода делах:
— Нет, так не пойдёт! Сейчас вы своей рукой подпишете, тогда это и будет «от имени и по поручению». И адреса, адреса укажите, а мне потом нетрудно будет отправить! Но только всё это на крайний случай! Правильнее — рассказать самому. А текст мы переведём на дискеточку, и спрячем. И это положим в надёжное место! — потряс листами Пустошин, когда гость беглой скорописью написал что-то на обороте одного из них. — Ну, а сейчас мыть руки — и за стол! Перекусим, а уж после будем соображать, что да как делать дальше…
На кухоньке, заставленной шкафами и вазочками с искусственными цветами, уселись за большой круглый стол. Были на том столе и макароны с котлеткой, и жареная рыба, и какой-то салат…
— Вы рыбу, рыбу пробуйте… Она-то свежая, знаете ли, хороша. Не кижуч, конечно, и не нерка, но теперь что перебирать… Да, не стало на Дальнем Востоке рыбы, не стало… А какая раньше сима ловилась в Амуре! Китайцы рыбку-то потравили, да и мы сами тоже постарались, что уж тут говорить… А давайте-ка выпьем! Вы как насчёт спиртного? Не против? Ну, и хорошо! У меня коньячок есть, мы его с вами и употребим по маленькой… Вот и стопочки… Выпьем, а вы активней ешьте, активней, не стесняйтесь, а то вы исхудавший, знаете ли, совсем как мальчик.
— Да я ведь уже дед, — виновато улыбнулся гость.
— И что? Седина бобра не портит. А вы ещё тот бобёр! У вас, мой дорогой, всё ещё впереди, поверьте мне! Должно же это безумие когда-нибудь кончиться! Вот за это и выпьем!
И первым опрокинул в рот содержимое рюмочки. Потом стали закусывать, и гость время от времени повторял: «Вкусно, очень вкусно!» — «Вы ешьте, ешьте! Я передам жене, что вам понравилось!» И успокоил, когда гость поднял от тарелки внимательные глаза: «Не сейчас, конечно! Не сейчас».
— А что, Алексей Иванович, в городе есть протестные настроения, или это мне показалось? — И беглец рассказал об утреннем происшествии.
— Это молодые радикалы, только они и шевелят болото. А так всё заросло ряской! Выдохся, знаете ли, народ, выдохся…
— Вот вы упомянули о прослушке, насколько это было серьёзно? — захотелось прояснить и эту живую для него тему.
— Был такой факт. Дело-то как было? Приходит ко мне женщина, мать одной студентки, и жалуется, что дочь её задержали и в отделении милиции стали допрашивать. Да как допрашивали! Раздели догола, пальцы стаканами стали ломать… Представляете, молодую девчонку так унизить! Разумеется, делали они это не только для собственного удовольствия и куража. Был у девушки молодой человек, так вот он состоял в какой-то группировке, на него оперативники и требовали показаний… Ну, поиздевались и отпустили девушку, но мать возьми, да и пожалуйся в управление собственной безопасности. Нашла куда жаловаться! Правда, она и в прокуратуру ходила, да это один чёрт. Ну, само собой, ничего не добилась, ко мне пришла. Сидим мы, она рассказывает, я записываю… И представляете, когда дошло до описания примет милиционеров, зазвонил телефон. И некий товарищ просит: а пригласите к телефону даму, она, мол, как раз там у вас. Оказывается, этот товарищ приказал ей срочно явиться в управление. Ну, она, само собой, заторопилась, пообещала прийти на следующий день и не пришла…
— С ней что-то случилось?
— Со всеми нами случилось! Запугали её… Встретил тут как-то случайно, не обижайтесь, говорит, Алексей Иванович, но мне пригрозили, если буду дальше жаловаться, то, мол, дочку не увижу. Да больше того, попросили её написать другое заявление, а в нём выразить благодарность сотрудникам милиции. Каково? Очень она просила меня забыть об этом деле, не предавать гласности. За дочку боялась. Пришлось подчиниться. Так это и осталось безнаказанным. Да разве только это! А телефон мы так и не подключили…
Вот как! И это серьёзно. Только отключением телефона от контроля не избавиться. Остается надеяться, что до этой квартиры жучки ещё не добрались.
После чая Алексей Иванович приступил к главному вопросу.
— Чем я могу вам помочь? Вы понимаете, мои возможности ограничены. Предоставить вам кров — это, пожалуйста, здесь вы будете в безопасности. Об этой квартире практически никто не знает…
— Спасибо, Алексей Иванович! Мне действительно нужен ночлег, и только на сегодняшнюю ночь, дальше скрываться я не могу. Но прежде чем идти в прокуратуру, хотелось бы встретиться с журналистами. А ещё…
— Да, да, нужно обязательно подключить прессу! Эх, если бы можно было провести пресс-конференцию, но это нереально, — перебил его Пустошин.
Замечательно! Человек понимает важность публичности в такого рода ситуациях. Не надо долго объяснять мотивы, резоны, причины.
— Вот только журналисты поставлены в такие условия, что не позавидуешь. Надеюсь, в ваших краях есть и те, кто ещё не сдается…
— Да некоторым и условий особых не надо, рады служить кому угодно, — усмехнулся Пустошин и собрался было привести какие-то примеры, но тут же оборвал себя: да разве только журналисты прогибаются!
— А насчёт имён надо крепко подумать, это ведь как на нелегальную сходку звать.
— Это могла быть экстерриториальная площадка, какое-нибудь иностранное консульство, хорошо бы американское…
— Хотите получить политическое убежище?
— Что вы, Алексей Иванович, я могу рассчитывать только на гуманитарное укрытие. И хорошо, если предоставят его на час, на два. Этого вполне хватит. Я смог бы позвонить родным и сделать заявление для прессы. И если я попаду на территорию консульства… Насколько это реально?
— Да почему нет? Да только ближайшая штатовская дип-миссия находится в семистах километрах отсюда, во Владивостоке… А здесь только японские дипломаты, что-то вроде консульского отдела. Что, японцы не подходят?
— Во Владивостоке? — удивился беглец. — Вы знаете, в своё время я довольно детально интересовался социальным и, разумеется, экономическим положением регионов. И ещё многое помню из того, что касается промышленности, ресурсов, а вот сведения о таких структурах…
— Ну, до таких мелочей вы, я думаю, не снисходили, да и незачем было, — усмехнулся Пустошин. — Но этот пропуск легко можно было поправить, если бы не ваше положение…
— Да, теперь я знаю, что такое отсутствие обратной связи. Информационного вакуума я не чувствовал, с прессой проблем не было, но…
— Понимаю, понимаю… Особенно это непереносимо тому, кто был в центре мира, в гуще, так сказать, событий. Тогда что же, тогда надо ехать во Владивосток! — вскочил со стула Пустошин. — А что? И поедем!
— Но ведь это далеко!
— Да что вы! Для Дальнего Востока — это не расстояние. Надо, надо ехать! Это будет совсем другой уровень защиты. А что касается прессы, то у меня есть приморский друг — старый журналистский волк. Нет, нет, я не буду до поры до времени раскрывать ему всех карт…
Вот чего не ожидал беглец, так это готовности пожилого человека сходу пуститься в дорогу. И зачем? Пора заканчивать со всем этим здесь. Ему удалось оторваться, здесь обстановка вокруг его персоны не такая нервная, можно и сдаться. И, кажется, есть надёжный свидетель… А то, что предлагает Пустошин, слишком хорошо… Но что он говорит о поезде?
— …Есть ночной поезд на Владивосток, есть и утренний, — рисовал перспективы Пустошин. — И другой вариант — ехать машиной. Машина у меня есть, с этим нет вопросов. Да, рискованно! Но как-то вы эти тысячи километров преодолели ведь.
— Сам удивляюсь, не узнают, — усмехнулся гость.
— Ну да, ну да, такого знаменитого — и не узнают. Так это очень просто! Вас ведь по фотографиям, а какой вы в жизни, как двигаетесь, как говорите, мало кто знает. А тут ещё уверенность, что ваше исчезновение — это заговор, и поэтому беспризорно гулять вы никак не можете. Понимаете? Ну, так как, поезд или машина?
— Частная машина — это лучший вариант.
— Хорошо, поедем машиной, как-нибудь потихоньку доберемся. Скажите только, вы сами-то можете управлять?
— Да когда-то садился за руль.
— Но в связи с известными обстоятельствами навык, наверное, потеряли. Маленькая загвоздка в том, что машина у меня праворульная. Вы, наверное, никогда на такой и не ездили?
— Нет, не ездил, — признался гость.
— Ну, как-нибудь доберёмся. Доберемся ведь?
Но беглеца волновал не способ передвижения, а совсем другой вопрос, и он требовал определённости. И это нужно выяснить прямо сейчас, что называется, на этом берегу.
— Алексей Иванович, оказывая мне содействие… У вас как у правозащитника могут быть неприятности, — внимательно посмотрел он в глаза Пустошина. Понимает ли человек всю серьёзность ситуации? А тот усмехнулся и, как в каморке-приёмной, перегнулся через стол:
— Вы, наверное, в силу объективных обстоятельств имеете самое общее представление о правозащитниках. Не люблю этого слова — правозащитник! Слишком оно громкое. И те, кто себя так называет, они и есть так называемые правозащитники. А я — ходатай, лишь ходатай по гражданским делам. И мы помогаем любому, если есть основания предполагать, что в отношении индивидуума были нарушены права человека. Понимаете? И даже если вашему обидчику когда-нибудь дадут под зад коленкой… Хотя нет, тут я — пас! До таких степеней человеколюбия я ещё не дошёл, нет, не дошёл, — хмыкнул Алексей Иванович.
— Не забывайте, ваша помощь — это укрывательство преступника. Именно так квалифицирует эти действия Уголовный кодекс.
— Правильно! Статья 316. Заранее не обещанное укрывательство особо тяжких преступлений. Наказывается штрафом или арестом на срок от трех до шести месяцев, а то и лишением свободы на срок до двух лет, — без запинки процитировал Пустошин. — Эту статью любому комитету солдатских матерей можно вменить.
— Но беглый солдат только солдат. А я осуждённый…
— Так ведь у вас есть смягчающие вину обстоятельства. Как я понимаю, ваши действия были продиктованы опасением за свою жизнь, так? Я правильно толкую.
Правильно. Только неприятно, что Пустошин вычленил из его записки только один мотив побега — страх. Всё так, но когда это понимает другой человек!
— И потом, наверное, даже из-за решётки должно быть видно, что в стране идет война! Захватили средство управления массами — телевидение, теперь заводы, фабрики, землю! Для этого и вооружённые отряды мечутся по стране… Слыхали ведь, как сюда спецчасти перебрасывали для усмирения народа. Чем не война? А где война, там и пленные, и один из них — это вы! Ну, и как не помочь бежавшему из плена?
«Смелые у вас обобщения, Алексей Иванович!» — собрался возразить бежавший из плена, но остановился. Забавно, но и на сленге вертухаев заключённые действительно — пленные…
А Пустошин, заметив кривоватую усмешку на лице гостя, нашёл её снисходительной и высокомерной.
— Должен заметить, дорогой вы мой, я готов помогать вам не потому, что добрый дедушка. Да и вы, знаете ли, не такой уж невинный агнец! Отнюдь! Если честно, ко всем этим комсомольским функционерам, каким были и вы, отношусь без всякого уважения. Пошустрил этот передовой отряд молодежи в своё время изрядно. Вы просто из них не самый… — остановился Алексей Иванович, будто ждал подсказки. Но беглец помогать с определением не стал.
— … Не самый противный. Должен сказать, поначалу я относился к вашей истории без особого интереса. Давно убедился: дыма без огня не бывает. А разбираться в том, кто разжёг костёр и зачем, было недосуг. Да и о своих грехах вы лучше меня знаете. И даже, когда вас мытарил суд, а потом пытались ломать в колонии, не впечатляло, нет, не впечатляло. Ничего необычного в этом не было. Так поступают со всеми, кто попадает в эти жернова. Только о вас трубят, а о других… О других знают только родственники или такие, как я. А потом смотрю: держитесь, барахтаетесь, может, и правда, масло взобьёте, а?
«Это что же он имеет в виду? Лягушку, попавшую в кувшин с молоком? Только в кувшине было не молоко — помои».
— …И, знаете, мне не так вас, как матушку вашу жалко, и отца, разумеется, но матушку особенно. Вы ведь единственный сын? Может, как-то дать знать родителям? А что, если зайти на какой-то сайт… Хотя в интернете полно сообщений, что вас видели и там, и сям…
— Человек, который мне помогал, уже известил. Близкие знают, что я жив.
— Ну, и замечательно, и замечательно! Вы извините меня за резкость, но лучше сразу объясниться. Вы не обиделись?
— Обидчивые люди не занимаются бизнесом и, я думаю, общественной работой тоже. — Пустошин согласно закивал головой и спохватился.
— Вы хотели в интернет выйти? Действуйте!
— Спасибо. Но, с вашего разрешения, мне бы хотелось принять душ…
— Да-да, конечно! Извините, сразу не предложил. Я сейчас включу нагреватель, он быстро греет, десять минут — и готово. И полотенце приготовлю, должно же быть у меня чистое…
После ванны босой и без очков, гость выглядел таким беспомощным, что Алексею Ивановичу пришлось отвести глаза, будто подсмотрел то, что видеть нельзя. Вот таким же потерянным, вспомнил он, выглядел и директор завода Дубельский, когда того сняли с работы. Было в конце восьмидесятых такое поветрие — разбираться с руководством на собрании трудового коллектива. Коллектив директора с должности снял, да ещё под телевизионные камеры. И вот высокий, импозантный, громогласный мужик — всегда в шелковых японских галстуках — сразу превратился в развалину. Ходил потом по городу старичком, шаркал в стоптанных ботинках, а мужику только-только пятьдесят стукнуло. И ведь не самый плохой директор был! Но этот-то бобёр с такой высоты упал, куда там Дубельскому. Да не упал — скинули!
И теперь вот и голос совсем не начальственный, тихий, и руки не знает куда девать, а ведь ворочал такими делами, держал в подчинении тысячи людей. И ведь жёсткий был, писали, увольнял подчинённых без всякой жалости. Укатали сивку крутые горки, укатали! Да тот ли это человек, которого ищут, о ком трубит пресса? Ну, может у тебя на кухне сидеть магнат магнатыч? Не может. А в тюрьме? Иваныч, окстись, призвал сам себя Пустошин, ты же паспорт видел!
И когда гость снова сел за компьютер, предупредил: грузиться будет долго. А беглец, отстучав десять букв собственного имени, стал ждать, а потом как прорвало: список ссылок был бесконечным. Выбирал по заголовкам, но, открывая за файлом файл и читая по диагонали, скоро понял: и то, и другое, и пятое-десятое — такая лабуда! И, вспомнив Толино: дорвался Мартын до мыла, остановился: все, хватит! Вот только задержится на именном сайте, рассмотрит, что там и как.
Да, адвокаты держали его в курсе, но полного представления о контенте у него не было. Но лучше бы он туда не совался! Сайт выглядел мемориалом, всё было слишком! Масса каких-то его фотографий, где он во всяких ракурсах и разнообразных позах: то у машины, то с собакой, то с детьми, ещё маленькими, то с известными лицами. Так бывает, когда человек умирает, и тогда выкладывают весь архив. И пусть и снимки, и публикации ерундовые, но после смерти всё имеет значение.
А вот и тексты, его тексты. Ё! Неужели совсем недавно он был таким таким неадекватным? Что за высокопарные выражения! А это давнее письмецо, смотрите, как трогательно на тетрадном листочке в клеточку, и почерк какой-то школьный! Что у него и улучшилось за годы отсидки, так это почерк… Но неужели это писал он? Оказывается, он ещё и безграмотен, пропустил запятую или запятые? Зачем они всё это выложили?
Была во всём этом некая истеричность! Но ведь и он сам хотел выглядеть приглаженным, разве нет? Вспомни, как бестрепетно вносил правку в рукопись о самом себе. Девушка старается, пишет уже несколько лет его биографию, а он под видом исправления фактических ошибок исправляет, исправляет, будто заново жизнь переписывает. Собственно, все ответы на вопросы бесчисленных интервьюеров — это интерпретация, и ничего больше. Приписывание теперешних мыслей себе, тогдашнему…
Вот и ближний круг следит, и не дает никому усомниться в его высоких моральных качествах, и ни одного слова против шерсти здесь не допускалось. Но сколько ни понимай, что это всё сахарный сироп, и уже самого тошнит от себя, безупречного, но адекватное отношение отчего-то напрягает. И неизвестно, что хуже, удушающие объятья адептов или испепеляющая ненависть противников. В таком режиме трудно сохранить голову ясной… Все, все, выходим отсюда, выходим!
И одну за другой он смахивал с экрана раскрытые страницы… Нет, не будет он читать и иностранную прессу! Там ведь тоже только догадки, версии. Странно, но ни добрые слова в свой адрес, а с ним явно уже попрощались, ни сдержанные в такой ситуации, но по-прежнему злые инвективы не задевали. Уже не задевали. Всё это не имело к нему ни малейшего отношения. Одни пытались сделать из него монстра, он не дался. Теперь другие хотят зачислить в разряд не то борцов, не то жертв, но и в этом удобном статусе он пребывать не желает. Ему, ещё живому, хочется немного — остаться самим собой…
Алексей Иванович сновал туда-сюда по квартире, прибирался, стелил постели, заводил будильник, покашливал, надеясь привлечь внимание — ничего этого гость не замечал. И только выдув большую кружку чая, её под правую руку поставил добрый хозяин, понял, что тот давно стоит за спиной.
— Я понимаю, за столько лет добраться до интернета, понимаю! Но пора укладываться. Должен предупредить — простыней свежих у меня нету, так я вам постелил чистый пододеяльник, а укроетесь вот этим одеялом, оно чистое, чистое, жена на нём бельё гладит… И, знаете ли, пора ложиться. Завтра рано вставать, перед дорогой надо отдохнуть.
— Да-да, разумеется! Но если можно, я ещё немного повишу…
— Ну что ж, сидите, сидите. — «А говоришь, не испытывал информационного вакуума», — хмыкнул Пустошин. И отчего-то вдруг захотелось погладить чужого человека по седой голове.
А тот, решив прояснить для себя некую догадку, снова припал к экрану. И запросил у Яндекса: Происшествия Забайкальский край август. Тот выдал сначала всякую ерунду. Так, проехали, и всё не то, не то… А вот это интересно: «Вчера около 21 часа на 91 километре федеральной трассы… на большой скорости столкнулись Камаз и микроавтобус… Грузовик перевозил газовые баллоны, которые при столкновении взорвались…». Сообщение было коротким, но зацепила дата — 14 августа. Так, а теперь попробуем Гугля: «Забайкальский Столкновение Камаз микроавтобус взрыв газовых баллонов».
Так, одна ссылка, пятая, десятая, искомое было в четырнадцатой: «Нашему корреспонденту стали известны подробности происшествия на 91 километре федеральной трассы Чита-Забайкальск. Подробности эти весьма странны, и первая странность — это то, что УВД отказывается давать хоть какую-то информацию об этом деле… Один из сотрудников ГИБДД посетовал, что на место происшествия подъехала эмчээсовская машина, за ней бригада дюжих мужиков, которые собрали всё то, что осталось от тел, разорванных взрывом (фото), детали автобуса, при этом самые мелкие собирали странной штуковиной, напоминавшей пылесос. Очевидцы уверяют, что на месте аварии были найдены обрывки ткани, из которой изготавливают камуфляжную форму, женскую серьгу и ручку, предположительно „паркер“ (фото). Что именно пытаются скрыть наши спецслужбы? Не гибель ли в этой автокатастрофе заключённого № 1?»
В съезжавшей по экрану фотографии он увидел кисть мужской руки. Рука с мёртвыми жёлтыми пальцами была снята аккуратно и выглядела как муляж с красной каемкой по линии отрыва. Но возле большого пальца чётко виднелась татуировка — буквы ВВ и звёзды полукольцом. Балмасов? Вторую фотографию он открыл уже с волнением, руки, замершие над клавишами, заметно дрожали, и он опустил их на колени. Но на тёмном снимке была только пишущая ручка. Его ручка? Та, что умыкнул спецназовец? Она была приметна: объёмный тёмно-красный корпус, металлические накладки, логотип какой-то компании. Когда-то, зная о его пристрастии к хорошим перьям, их дарили в неимоверных количествах. И как-то он попросил стило с объёмным стержнем, и кто-то, мать или жена, привёз ему несколько штук… Они что, все погибли? И Братчиков, и Балмасов, и та женщина? И только сейчас, он вдруг понял, что она предупреждала его не садиться за руль. И будто наяву услышал над ухом шипение: несссзззарууу… Неужели группу устранили, и самым варварским способом? Да нет, судя по всему, — это обычная дорожная катастрофа. От неё никто не застрахован, даже те, кто такие аварии и устраивает. Но тогда авария многое объясняет…
Когда Алексей Иванович погасил свет, и беглец растянулся на диване, он всё перекатывал и перекатывал в мозгу одну и ту мысль мысль: почему его не увезли с собой, зачем его оставили в автобусе, какой в этом был смысл? Он считывал только верхний край информации и чётко понимал одно: второй акт этой пьесы был разыгран не по авторскому замыслу. Если он способен трезво оценить произошедшее…
Способен? Зачем тогда собрался во Владивосток? Захотелось лишний день побегать? А ведь и в самом деле хотелось. Хотелось просто ходить по улицам, хоть издали посмотреть на женщин и деревья, на детей и полное небо, на речную воду и дома, на трамваи и цветы, на на… на…
В комнате было светло от уличного фонаря, и бликовало зеркало трюмо, и шевелились кружевные тени на потолке, и ворочался на своей постели за ширмой Алексей Иванович.
— Вы хоть скажите, за что вас так возненавидели там, в Кремле? — зевая, спросил он с другого конца комнаты. — Я имею в виду самого главного… Что это он к вам так?
Вариации этого вопроса он слышал не раз и давно проехал эту тему. Но только приготовился отделаться вежливой фразой, как Пустошин стал отвечать сам. Судя по всему, и у него на этот счёт было своё твёрдое мнение.
— Я думаю, всё оттого, что вы всячески демонстрировали своё превосходство, ведь так? Спорили прилюдно, поучали… Что, скажете, не так? Вы слишком себя самостоятельно вели. Вы и в Китае, вы и в Америке чего-то затеваете, и в Европе вас знают, а он ещё никто, парвеню… А тут выборы, а перед ними, родимыми, как водится, принято затевать что-нибудь этакое. Только ещё одна война на Кавказе — было бы слишком, народ бы не понял… Это потом они позволили себе это маленькое развлечение. А тогда придумали: устроим-ка показательную борьбу с богатеями, восстановим, так и быть, социальную справедливость, обрадуем народ. А взять кого? Да самого приметного!
Правитель у нас, как известно, большой любитель диких зверей. Но как подобраться к тигру или белому медведю? При нём и методику отработали: специальные люди и укол сделают, и лапы свяжут, и тогда подходит Сам, храбрый-храбрый такой, и ошейник цепляет. Вот так и с вами сделали: сначала арестом обездвижили, потом приговором ошейник надели. То-то радость — спеленал редкого зверя! Теперь вот держит вас в клетке своего личного зоопарка… кхм… держал… А всё от зависти! Не может он терпеть в других независимость и вольность… Вы согласны?
— Сложный вопрос, — отозвался с диванчика гость. И ждал, что Пустошин тут же парирует: да что там сложного! А он бы тогда изложил свои резоны. Но с противоположного угла комнаты никаких замечаний не последовало, а скоро послышалось мерное похрапывание. Ну, Алексей Иванович! Зачем-то разворошил то, к чему он старался не касаться, разворошил и не ко времени, и не к месту. И в самом деле, для затеянного против него дела были тысячи причин, только сам он никогда не опускался объяснить всё банальной завистью одного лица. Лиц было слишком много. Хотя это простое объяснение он слышал ещё на свободе…
Травля тогда набирала обороты, уже начались аресты, обыски, выемки, вызовы в прокуратуру. И Антон месяц как был за решёткой, и все попытки вытащить его под залог были провальными. А тут надо было ехать в Сан-Вэлли. Почему-то этот горный курорт был выбран для неформальных встреч воротил бизнеса, чёрт его знает, но приглашение он принял ещё весной, вот и пришлось лететь. Потом и это лыко вставили в строку: мол, купил своё участие. А когда задержался на пару дней в Штатах для встречи с Чейни, тут же обвинили в готовности продать американцам компанию в обмен на поддержку. И это обвинение было из арсенала убойных и не опровергаемых. Он, может быть, и хотел такой поддержки, но речь тогда шла всего-навсего шла об обычной нефтяной сделке. Да и Чейнин, владелец Halliburton, интересен был сам по себе…
Он тогда продолжал заниматься делами и пытался изо всех сил демонстрировать спокойствие, уверенность и веру, нет, не в справедливость, а в рациональность. Но уже начинал понимать: всё призрачно, ненадёжно, зыбко. И по приезду он собрал всех в ресторане: надо было многое обсудить, в офисах прослушивали, уже не таясь. Под оперативным наблюдением был и его собственный дом, да разве только дом! Стоило куда-то переместиться, как поблизости останавливался фургон с антенной, эту вездесущую машину, видно, использовали не для прослушки, а как простое и доходчивое средство психологического давления.
Помнится, за столом тогда было несколько нервно, никакое вино не помогало расслабиться, и Лёдька ещё с кем-то поцапался. Вот тогда все и согласились: надо уезжать! И он чётко понимал: да, придётся всё бросить и уехать, но уедет он последним! И всё боялся сорваться и потащить семью в аэропорт. Вот и поехал по городам и весям и, выступая перед людьми с прекраснодушными лекциями, ждал вопросов о ситуации вокруг компании. Вопросы были, и он отвечал, отвечал тем, кто загонял его за флажки. Но только разозлил обезьянью стаю, и она не стала дождаться его возвращения в Москву…
Но это будет потом, а тогда в ресторане неподалёку веселилась актёрская компания, они что-то там отмечали. И скоро кто-то предложил объединить столы. Он был против общения с посторонними, но промолчал, всё и так шло вразнос. И команда и он сам чувствовали, как пустеет пространство вокруг них, многие, боясь, что и их заденет острой косой, разбегались, не дожидаясь финала. А лицедеи, весёлые и безоглядные, старались вовсю, пытаясь развеселить господ миллиардеров.
Только веселье у господ было каким-то лихорадочным и что-то там, видно, и на его лице отпечаталось. Это заметила одна из женщин, очень известная актриса, он знал её в лицо, вот только имя выветрилось. Она что-то спрашивала через стол, он кивал головой, старательно улыбался, и женщина вдруг подошла, села рядом: что, неприятности замучили? Да нет, нет, стал уверять он. Но актёры — особый народ, сами отменные эгоцентрики, они умеют считывать малейшие изменения в химическом составе другого человека. И, наклонившись к нему, актриса, как давнему знакомому, посоветовала: «Пошли ты всех на …уй!». Она опустила первую букву, и вышло так забавно, теперь он бы сказал — художественно, что впервые за весь вечер он рассмеялся. А женщина стала горячо объяснять: «Тебе ж завидуют, страшно завидуют, до белых глаз. Это же видно! У тебя же всё сверх нормы… Я про деньги не говорю — это фигня на постном масле! У тебя жена красавица, видела её как-то на приёме у этого… у Лайна, ну, Родерик Лайн, помнишь? Если честно, то жёнушка твоя дама надменная, а так, ничего не скажешь — хорошенькая. Говорят, и детей у тебя много». Он кивнул головой, а тут и Лёдька вклинился и показал на пальцах: целых три сына!
— Три сына? Вот видишь, и тут переплюнул! — всплеснула актриса руками. И всё смеялась, смеялась. А он ловил тёмный, совершенно трезвый взгляд с другого конца стола — там сидел актёр с подбритыми бровями — молодой бой-фрэнд актрисы. Этот фрэнд всё откидывал длинные волосы, всё играл бровями, показывая выразительным актёрским лицом готовность увести захмелевшую подругу. А он зачем-то делал вид, что не понимает намёков, и даже придвинулся поближе к женщине, и уже хотел было подать ей салфетку, показать: надо вытереть вот здесь на щеке, но вовремя остановил себя. Приходилось следить за собой, следить за каждым словом, за каждым жестом и держать на расстоянии. Подхватишь этот лёгкий тон и будто приблизишь человека к себе, ненужно приблизишь. Вот и тогда старался понять, сколько здесь наигрыша?
Но чувствовал только живое участие и, наверное, поэтому одну пуговицу всё-таки расстегнул. Ведь мог встать и, сославшись на дела, уйти, но сидел и слушал этот переливчатый голос, что всё говорил и говорил ненужные, но приятные слова. Приятно было видеть весёлые серые глаза, красивый рот с тугими, не накрашенными розовыми губами, блестящие фарфоровые зубы, на одном застрял зелёный листик салата. Женщина была красива и без грима, а это такая редкость…
Она сняла с него очки, надела на свой ровный носик: «Ничего не вижу! Как ты в них ходишь?.. Давай выпьем… Ты полней, полней наливай, вина, жалко что ли?.. Нет, мне это нельзя есть… Дай мне вот ту тарелочку… Слушай, приходи на премьеру, режиссёр — педрила, фильмец говённый, но я там ничего… Нет, ты понимаешь, понимаешь…» — придвинулась женщина к самому уху. А он вдруг озаботился: хорошо ли оно выбрито? Тогда занимало и это, особенно после того, как близко увидел заросшее мхом ухо известного политика. Но что он должен понимать, актриса рассказать так и не успела…
Приятные воспоминания были прерваны самым грубым образом. За стенкой кто-то громко заспорил, послышались крики, и стукнуло так, что встрепенулся хозяин и сонно, но чётко проговорил: «Что это у тебя всё из рук валится?» Он повернулся к нему и спросил: «У вас всегда так?» Но Алексей Иванович не ответил, снова затих. А он ещё долго ворочался с боку на бок и всё разглядывал причудливые тени на потолке, а воспоминания не оставляли, и всё возвращали в отлетевшую жизнь.
…Помнится, тогда принесли сложенный листок, кто-то постарался, решил: надо выручать. И он как очнулся: да-да, пора! Надо было ехать, дела были нескончаемы. На прощанье он поцеловал актрисе руку. Маленькая рука оказалась почему-то шершавой, может, поэтому женщина чуточку смутилась: не надо, зачем?
Снимается ли актриса сейчас? Он давно о ней ничего не слышал. А тогда она отколола номер. Неожиданно поднялась на стул — хорошо не на стол! — и на весь зал продекламировала: «Ничтожество на ничтожестве, вот они кто. Вы один стоите их всех, вместе взятых! Слышишь, великий Гетсби!» — и показала на него рукой. Он тогда растерялся и не смог отшутиться. А тут ещё все захлопали, и голос за спиной объяснил непонятливым: «Это Фицджеральд! Роман у него есть, так и называется „Великий Гетсби“». Никакого Фицжеральда Френсиса Скотта он тогда не знал, прочёл позже, когда у него начался особый тюремный просветительский курс. А в тот вечер только и смог, что парировать: «Актриса! Она знает столько текстов, может изобразить что угодно». Всё так! Но зачем-то запомнил цитату, зачем-то повторяет ее. Вот только закончить жизнь, как Гетсби, он не хотел бы, нет, не хотел…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги