Закон Мерфи. Том 2

Глава 31 Предполевые эволюции

— Да! Я все понял. Эндосимбиогенез! — возвестил ученый и ударил ладонью по столу. Пробирки на нем немедленно отозвались коротким перезвоном с триумфальной ноткой пробки, вылетевшей из бутылки шампанского.

Я вздрогнул и отвлекся от скелета полевого ксенозоологического справочника для своих будущих подопечных, лихо развернулся на стуле и посмотрел на ученого. Тайвин лучился искрами нескрываемой гордости за себя и свой выдающийся интеллект, а еще пылал яркостью предвкушения Настоящего Открытия и всемирного признания, пьянящими настолько, что мне захотелось эту радость чем-то немедленно закусить, а то голова пошла кругом. Еды поблизости не оказалось, и я просто спросил:

— Эврика?

— Как ты думаешь, — ответил штатный гений вопросом на вопрос, тщательно пряча рвущуюся наружу улыбку, — за что мне ее дадут, за первое, второе или за третье?

— Ее… Это ты Нобелевскую имеешь в виду? — осторожно осведомился я.

— А то! — с горящими глазами ученый хлопнул себя по карману халата с таким видом, будто она уже там.

— Ну… Я не знаю. Первое наверняка самое очевидное, третье в конце списка. Давай за второе. Только знаешь, что…

— Не надо делить шкуру неубитого медведя? — сдерживая эмоции, переспросил друг. — Ты прав.

— Ты не понял, — улыбнулся я его выводам. — Дели, сколько душе угодно, тем более, если ты в успехе уверен, а ты уверен. Я про другое. Ты когда ее получишь, смотри, нимб себе со звездочками и зубчиками не отрасти, а то ты нам на Шестом еще нужен. — Я немного помолчал и неловко добавил: — Да и я к тебе привык порядком.

— Я тебя понял. Но плох тот ученый, кто не мечтает о высшей награде современности и мировой известности! — задрал свой тонкий нос мой очкастый друг.

— Да тебя благодаря твоей же работе и «Терниям» только младенцы и собаки не знают!

— Славы много не бывает.

— Ого, — изумился я. — Да ты не только азартен, оказывается, но и амбициозен!

— Фи, Чез, какая безграмотность, — поморщился Тайвин. — Будь на твоем месте кто другой, я бы подумал, что меня хотят оскорбить. Но это ты, следовательно, ты снова не учел коннотацию слова. «Амбициозный» не означает «по праву претендует на более высокое положение», это понятие имеет негативный оттенок обостренной и необоснованной честолюбивости и самолюбования. Не мой случай.

Я хмыкнул.

— Я запомню. Но если зазнаешься — буду дразниться.

— Договорились, — с серьезным видом кивнул ученый. — Второе, говоришь… Значит, ждет меня награда за фотосинтез.

— Погоди, — сбился с толку я. — Так ведь это известный науке процесс…

— Теперь ты не понял, — с терпеливым вздохом Тайвин поправил очки и устроился поудобнее: взял со стола голопланшет и стилус, поерзал в кресле, закинул ногу на ногу, развернул проекцию и принялся накидывать мозгодробительную схему.

Я слез со стула и сел перед ним и плодом его стараний прямо на пол. Мне было до чрезвычайности интересно, а штатный гений соскучился по внимательным ушам и чтению лекций, так что хотя мы оба и понимали абсурдность игры в преподавателя и студента, но нас обоих это устраивало.

— Как ты знаешь, на Земле, во всех пяти мирах и на Шестом эволюция хотя и шла немного разными путями, но все же принципиально схема развития одна и та же, пусть и с поправкой на включение отдельных атомов кремния в органические молекулы в неключевых позициях в случае Шестого. Грубо говоря, если бы не произошло невозможное с научной точки зрения появление кремнийорганики, мы бы получили скорее всего ровно то же, что и обычно. Сначала органические молекулы, потом организация жизни в простейшие прокариотические микроорганизмы, обретение ядра, потом, по гипотезе Апдайка, вольвокс изобрел смерть, и пошло-поехало, растения, животные, человек разумный. Если повезет.

— А здесь? — дисциплинированно подхватил я театральную паузу ученого.

— А здесь, мой кошкоглазый друг, случился лютый облом с фотосинтезом.

— Уважаемый профессор! Добавьте академичности, — попросил я и, не выдержав, прыснул.

Тайвин подождал, пока я подавлю смешки, и продолжил, снова вздернув указательным пальцем съехавшие очки обратно на переносицу.

— Биологический смысл фотосинтеза не в том, чтобы превращать углекислый газ в кислород и тем делать полезное для всего дышащего живого. Растения, как и любой другой организм, исключительные эгоисты, их цель — выжить самым эффективным путем. Поэтому фотосинтез им нужен, чтобы запасать энергию и питательные вещества в виде глюкозы и аденозинтрифосфорной кислоты, которую ты должен со школы помнить под аббревиатурой АТФ.

Я кивнул и преданно уставился сквозь проекцию на ученого.

— Про циклы Кребса и Кальвина, световую и темновую фазы фотосинтеза и типы хлорофилла я тебе рассказывать не буду, это долго, и помню я их плохо, — махнул рукой гений. — А вот про то, что существует бесхлорофилльный фотосинтез ты, скорее всего, никогда не знал.

Я изумленно помотал головой, отвечая на его вопрос и удивляясь одновременно: чтобы штатный гений — и чего-то не помнил?

— Сетчатка нашего глаза выстлана фоторецепторными клетками, которые воспринимают кванты света и переводят видимый нами спектр электромагнитного излучения в информацию, доступную сознанию, а ответственен за это светочувствительный белок родопсин. Так вот, похожий на него по строению хромопротеин обеспечивает для простейших бактерий Земли, галоархей, возможность жить, питаясь одним светом. Это особый класс простейших организмов, у них вся клеточная стенка пронизана бактериородопсином, который функционирует как протонный насос.

Тайвин указал на схему и погрузился в объяснения того, как работает эта штуковина, и как квант света преобразуется в энергию химических связей. Понимая, что с каждым предложением становлюсь чуточку умнее, но вместе с тем начинаю стекленеть, как муха на морозе, я помотал головой и прервал его измышления:

— Это все здорово, Тай, но, может, ближе к Седьмому перейдем?

— А я к чему веду? — с раздражением поправил очки гений. — Потерпи еще две минуты.

Я смиренно сложил руки и кивнул: а куда мне деваться?

— Так вот. Есть теория эндосимбиогенеза, согласно которой митохондрии, хлоропласты и некоторые другие пластиды клетки изначально были самостоятельными организмами, но объединились с эукариотической клеткой, чтобы выжить, и настолько продуктивным вышло это соседство, что сейчас мы имеем тончайший и сложнейший механизм функционирования живой клетки во всех семи мирах, включая Землю. А здесь, помимо классических органоидов и хлоропластов у растений, у всех живых организмов, подчеркну, у всех, в клетку встроены пластиды, работающие на родопсиновом фотосинтезе. Понимаешь, что это значит?

— Что жизнь на Седьмом — помесь солнцеедов и джедаев! — восторженно заключил я. — Это ж почти как мидихлорианы!

— Тьфу, — чуть не плюнул раздраженный ученый. Потом снял очки, свернул проекцию со схемой и испытующе прищурился на меня. — Хотя… Пожалуй, ты не так уж и неправ. Мало того, что любое существо Седьмого способно жить просто за счет света своей звезды практически неограниченное количество времени, если оно не собралось умирать или если нет возможности питаться как-то по-другому, так мне теперь понятно, почему тут расцветки такие дикие у всего живого. Хлоропласты отражают зеленую часть спектра, а родопласты — синюю. Вот поэтому все здесь сиреневое, голубое, ультрамариновое, фиолетовое и лиловое. Как это влияет на биологию клетки и механизм эмпатии еще предстоит понять. Но сначала я докажу безусловную правильность теории эндосимбиогенеза и симбионтного родопсинового фотосинтеза и получу Нобелевку. Это я вижу так же ясно, как тебя сейчас.

— Ты? Меня? Ясно видишь? Ты что, коррекцию зрения когда-то успел сделать? — полюбопытствовал я, не особенно надеясь на внятный ответ. Идея Нобелевской премии явно всерьез захватила воображение моего друга.

— Хочешь, я открою тебе одну тайну? — подмигнул мне Тайвин, а я поразился тому, насколько неожиданно он из неприступного ученого сухаря преобразился вдруг в озорного мальчишку лет десяти.

— Давай, — разумеется, я отказываться не стал.

— Хотя мое зрение и оставляет желать лучшего, но я не слепой крот, как ты наверняка полагал.

Он посмотрел на меня с хитринкой, наклонился ко мне и повертел своими очками у меня перед носом. Я тут же вспомнил, как мы в первый раз столкнулись с «Апостолом» и попыткой штатного гения переманить — он тогда залихватски сдвинул от удивления очки на макушку, а я и не насторожился, почему он так спокойно в пространстве без них ориентируется.

Я выхватил у него очки, тут же натянул их себе на нос и жутко удивился, не обнаружив там размытых пятен, хотя смотреть на мир через чужие линзы оказалось непривычно и очень неудобно.

— То есть ты хочешь сказать, что и без очков что-то видишь? — уточнил я, с должной степенью почтения и осторожности возвращая их ученому.

— Минус две диоптрии на правый глаз, минус одна семьдесят пять на левый плюс астигматизм. Жить можно, только визгейм особенно с астигматизмом не посмотришь. Но зато у меня старческой пресбиопии… Дальнозоркости не будет, — пожал плечами мой очкастый друг, пояснив сложное слово и возвращая аксессуар на место.

А у меня произошел крах основ мироздания.

— То есть… А как же… — растерялся я.

— Я же тебе вроде говорил. Сначала хотел казаться старше, чем есть на самом деле, потом просто привык, — пожал плечами гений и хмыкнул: — А ты думал, раз очки, так сразу производительность мозга за счет падения зрения увеличивается?

— Но почти все гении в очках ходят или в линзах, — попытался обобщить я.

— Нарушение логического закона достаточного основания, — с довольным видом улыбнулся Тайвин. — Отнюдь не все очкарики — гении, как и не все гении поголовно ходят в очках. Наличие или отсутствие очков никак не подтверждает, равно как и не опровергает постулат о гениальности конкретного индивида.

Я было хотел развить тему, но нас прервали.

Увидев на пороге нашего узилища Алана с десятком бритоголовых товарищей за спиной, я совершенно не удивился. Собственно, а чего я ожидал? Не обученный астродесант же, и не разномастных ребят со всего света, какие у меня в Корпусе подобрались.

Жилистого подтянутого мужика лет сорока с пепельными волосами я приметил еще с достопамятного теста в спортзале и сейчас искренне обрадовался, что и Алан дал ему шанс. А вот остальных я или видел мельком, или не знал вовсе. Я слегка склонил голову набок и пошутил, без всякого стеснения разглядывая потенциальную команду:

— Парни из ларца, одинаковы с лица.

— Не советую их бесить, — ровным голосом произнес Алан.

Я приподнял бровь и с нескрываемым скепсисом ответил:

— Если я их не доведу до ручки и границ, то в гроб они доведут меня. А я не хочу. Так что придется нам друг друга потерпеть.

Я пробежался взглядом по потенциальным первопроходцам и ткнул пальцем в пепельноволосого, мелкого носатого, крупного суетливого и среднего роста и возраста мужика крайне гадкого вида. Он мне очень не понравился, но, в отличие от оставшихся, у него был проблеск интеллекта во взгляде. Ситуация не располагала возможностями предъявлять требования и претензии. Я заложил руки за спину, смиряясь с выбором.

— Для начала возьму этих. Там посмотрим.

Алан пожал плечами, мол, как угодно, коротко кивнул выбранным персонам и удалился.

Следующие пять суток я провел почти безвылазно в спортзале, потребовав выделить нам отдельную зону для проекций, и убедился в том, что люди приблизительно одинаковы везде, и похожи друг на друга примерно никогда.

Ни один из моих подопечных не желал признавать мое главенство, ни один не желал учиться, как не желает зубрить основы зоологии восьмиклассник, хотя и понимает, что надо, и все, за вычетом пепельноволосого, стремились утвердиться на новом месте и в новом положении. Как будто это могло в случае опасности спасти им жизнь!

В конце концов я не выдержал, плюнул на групповую работу и на пятые сутки принялся проводить индивидуальные занятия. Правда, пепельноволосого Райса, как самого перспективного, я решил таскать за собой везде: авось, не ошибся, и толку с него будет больше, чем с остальных.

Два урока с носатым и суетливым я стоически вытерпел. Половину слов, которыми они поливали мои задания, а порой втихую и меня, я не до конца понимал, но по контексту и эмоциональному фону о смысле догадывался. А ближе к концу тренировки осознавал, почему им дали говорящие прозвища: крупный суетливый, которого прозвали Липким, цеплялся к каждому слову, к каждому жесту, к каждой мелочи, и требовал объяснить, почему сейчас мы повернули вправо и шагнули левой ногой, а не правой. А под мелкого носатого Ступню просто невозможно было подобрать экзоброню: при видимой субтильности организма размер его ноги валил все законы мироздания к подошвам генетики. Ну как полутораметровый с хвостиком человек может носить ботинки размером чуть меньше, чем треть его роста! Но если бы это было единственной сложностью…

Их характеры и подход к работе оказались столь же разными. Липкому было важно досконально выяснить, что он может сделать не так, потому что он отмерял не семь раз, а семьдесят семь, прежде чем что-то сделать. Это меня жутко раздражало: был он тормоз и был он педант. Единственным плюсом, на котором я выезжал, оказалось только то, что если на него рявкнуть и дать короткую четкую инструкцию — от ее выполнения он не отходил ни на миллиметр. А уж если делал, то действовал четко, быстро и собранно, чего я и требовал.

Со Ступней же все оказалось неимоверно просто: ему потребовалось дважды нешуточно дать по зубам и один раз от души обматерить, и после этого я завоевал его безоговорочное уважение. Этот несложный, но крайне агрессивный мужик мгновенно отметал то, что ему было непонятно, пропускал мимо ушей мои сентиментальные экологические сопли и не велся ни на одну отповедь. Только прямой путь насилия: кто сильнее — тот и прав. Мне категорически претил подобный путь наставничества, однако альтернативы я не видел. Приходилось работать с чем есть.

Примерные социотипы такого класса людей я уже встречал и раньше. И худо-бедно вколотил в сознание псевдопервопроходцев, как я их про себя называл, мысль о том, что природа Седьмого им ответов с инструкциями никаких не даст, и с огромным удовольствием подло сожрет раньше, чем докажет свою силу. И вроде и Липкий, и Ступня потихоньку начали поддаваться дрессуре.

Но вот поведение Райса и Герыча, еще двоих моих учеников, я никак понять не мог, как бы ни старался. Пепельноволосый Райс молча выполнял все, что я скажу, ни кивком, ни намеком, ни жестом не выдавая, что ему нравится, что нет. И залезть в его чувства у меня не получалось: то ли я еще не научился эмпатии в полной мере, то ли он скрывал эмоциональный фон так виртуозно, что мне было не по плечу его понять, то ли в принципе пепельноволосый страдал алекситимией и чувствовать нормально не умел. В эту версию я не верил, хотя и допускал что-то подобное.

Но вот Герыч… Герыч, мужик крайне гадкого вида, оказался таковым не только на вид, но и на цвет, просвет, ощущение и восприятие. Он стал моей личной головной болью. Это создание природы обернулось на поверку очень хитро сделанным человеком. Его постоянной насущной потребностью было стремление угодить всем, при том, что я точно ощущал: собственные интересы он почитал поверх чьих бы то ни было. Какие бы там директивы не спускал ему Алан, что бы я ему не говорил, в первую очередь Герыч хвалил себя, свою изворотливость и смекалку, а на остальных ему становилось плевать с высокой колокольни. Он готов был прогнуться под любое требование, чтобы занять местечко потеплее, а если кого-то надо было ради этого тяпнуть за задницу — за ним никогда не заржавеет. Седьмой и его природу, меня и невольных моих студентов он снисходительно ненавидел, и только перспектива выслужиться и не потерять по пути собственную шкуру заставляла его учиться.

Первая же индивидуальная тренировка с ним показала мне все, что я о людях никогда знать в принципе бы не хотел.

Для начала Герыч подошел ко мне, окинул презрительным взглядом с макушки до пят, сплюнул.

— Мокрощелка.

Я несколько опешил от подобного вердикта и переспросил:

— То есть работать не будем, да?

Герыч только усмехнулся и для вида активности выполнял мои задания целых полчаса. Лениво, спустя рукава, без напряжений и усилий, пока я не прикрикнул на нерадивого ученика. Тогда он подскочил ко мне вплотную, сгреб за ворот футболки и прошипел:

— Начальничек нашелся.

— Отвали? — предложил я, прикидывая, как поступить.

Райс из угла спортзала еле слышно хмыкнул. А Герыч, расценив мои колебания как неуверенность, ухмыляясь от уха до уха, отпустил меня и демонстративно наступил на хрупкую проекцию цветка между нами — тот рассыпался вихрем цветных пикселей.

Я с недоумением посмотрел на потенциального первопроходца и спросил:

— А если бы у него зубки были? Тебе так хочется меня на место поставить, что ты готов ногами или руками рисковать?

Герыч сжал кулаки и набычился, а я, напротив, расслабился и, склонив голову, принялся анализировать его чувства. В его душе желание меня унизить и показать, где он, а где — я, перемешивалось с небольшой опаской. Вроде бы он меня несколько побаивался, но тем жгучее становилось его стремление меня потрепать.

Райс поднялся и с ленивой вальяжностью подошел к нам. Встал рядом со мной, слегка оттерев меня к себе за спину, упер руки в бока и цыкнул на оборзевшего напарника:

— Неча на зеркало пенять, коли рожа крива!

Я настолько удивился, что вынырнул из-за Райса и принялся с восторгом изучать с головы до ног. Райс смутился, но вида не показал, и только я собрался начать допрос, откуда он таких выражений мог нахвататься, как по изменившемуся его лицу и взгляду поверх моего плеча, я понял, что повернулся к Герычу спиной совершенно зря.

Шаг в сторону, полуразворот, поймать инерцию руки противника, продолжить, придать ускорение массе его тела. Довернуть до полного круга. Осторожно уложить на пол. Поживешь в поле с химерами и суккубами пару лет, а еще пару — в спортзале с Красным, причем по большей части мордой в мат, и не такому научишься.

Я заломил Герычу руку и уселся на него сверху, дожидаясь, пока он перестанет беситься и трепыхаться. На каждое злобное движение я отвечал усилением хватки — и зафиксированный Герыч сам себе делал намного больнее, чем когда лежал спокойно. Подергавшись и пошипев на меня сквозь зубы пару минут, он это понял и примолк.

— Рассказывай, — велел я Райсу, не спеша слезать у Герыча со спины.

Райс с сомнением покосился на пленного и нехотя признался:

— Учился на факультете фольклористики. Правда, всего год, но нахвататься по верхам успел.

— А экспедиции были? — жадно поинтересовался я.

— Да ну, какие экспедиции, Чез. Что ты, истории не знаешь, — вздохнул Райс. Минутку поколебался, а потом раскрылся диковинным букетом эмоций. — Вымерла классическая деревня, еще к концу двадцать первого века вымерла, да и тогда уже что там было из устных традиций. Только записи и остались, и то часть архивов утрачена, чертовы бюрократы, вовремя оцифровать не озаботились, а там же бумаги, пленки… Им от времени при неправильных условиях хранения лучше не становится.

Он еще помолчал, а потом удивил и меня, и совсем притихшего Герыча.

— Я иногда получал справку о выезде, заказывал флаер и летал куда-нибудь за пару тысяч километров от Московского. Старые деревни на Алтае, на Приполярном Урале, в Сибири… Часть домов до сих пор стоят. Уже и порожки прогнили, и сам дом покосился, и окна темные на тебя смотрят, будто старики незрячие, — Райс позволил нотке тоски проползти в речь и расцветить ее для меня эмоцией обрядовой напевности откуда-то из исторических глубин культурного бессознательного. — Смотрят, а я слышу, словно поет кто-то. Но звук-то идет изнутри, а снаружи — только тишина, ветер, кузнечики да птицы…

Он махнул рукой, а я, не желая спугнуть хрупкий момент, медленно отпустил Герыча, встал и кивнул. Нарушать молчание сейчас казалось вопиющим кощунством. Этим мой недавний пленник и воспользовался — видимо, пока на полу лежал, копил злобу и силы — и попытался пырнуть меня чем-то острым в бок.

Я заметил движение краем глаза и сработал на автомате. Перехватил замах, через большой палец выбил оружие — им оказался небольшой складной нож — и вывернул руку за запястье локтем вверх. Красный эту разбалансировку и способ контроля противника умным словом обзывал, но я забыл, каким. Помнил только, что это откуда-то из айкидо, и накрепко усвоил технику, потому что времени на нее угробил целую прорву. Кто же знал, что пригодится… Вернусь — расскажу Красному обязательно.

Герыч затрепыхался, тогда я завернул руку сильнее, заставив его приподняться на цыпочки и чуть ли не танцевать балериной на кончиках пальцев. Я не стал дальше издеваться, поймал момент, когда он качнулся вперед, и через плавный поворот, пользуясь локтем как рычагом управления, вторично послал его лицом в пол. Снова завернул руку, но на этот раз хорошенько эмоционально придавил и высказался, процитировав кого-то из моих ребят, по-моему, Али:

— Для тебя в поле любой первопроходец — царь, Бог и отец родной. Хочешь жить — выполняешь приказ раньше, чем услышал. Среди своих можешь быть кем угодно, а для меня ты — стажер. Сосунок в полевой работе. Уяснил?

Герыч что-то невразумительно промычал в пол. Я отпустил его и скомандовал излюбленным тоном беспрекословного руководства, не прекращая эмпатического контакта и давления:

— Встал. Три прогона по ситуациям пять, одиннадцать и восемнадцать. И еще раз раздавишь цветок — отдам Тайвину на опыты.

Я поднялся на ноги, отпустил контроль и слегка одурманенного Герыча и повернулся к Райсу. Тот наблюдал за мной с выражением скрытого, но очень сильного удивления: похоже, что я, с его точки зрения, должен был Герыча или избить, или обругать, или, по крайней мере, затаить злобу — и тогда в его понимании я стал бы таким, как он. Как они. Тем, кем Райс себя считал. Мстительным мелочным ублюдком, которому только дай до власти над другим дорваться — но ублюдком оттого понятным, а то, как я себя вел, было для него пугающим. Непривычным.

Что ж Райсу так с людьми в жизни-то не повезло… Зато теперь понятно, почему я его чувства прочитать не мог — их особенно и не было, пока я к нему в голову двумя ногами не влез.

Я улыбнулся и пояснил:

— Не он первый из стажеров характер старается показать, не он последний. — И, слегка повернув голову, я тут же сменил голос на командно-ледяной, почуяв ошибку, и рявкнул: — Стоп! Ногу не опускать!

Герыч застыл с приподнятой ногой — а я подсветил указкой крохотный шип на проекции как раз под его ботинком. Там пряталась зловредная крылатка, и наступить на шип — значило побеспокоить зверя. А ноги она откусывает быстрее, чем соображает, на кого напала.

Белесое тело животного перемежают красные полоски, на морде красуется черная маска, а на шее гигантской то ли змеи, то ли аксолотля примостился кожаный капюшон с подвижными отростками разных цветов, один из которых крылатка высовывает из-под земли. Как радар.

Я решил крылаткой зверя назвать потому, что полосатая, ядовитая и с шипами, прям как экзотическая земная рыбка, но у наших ксенозоологов наверняка найдется название поточнее и поинтереснее.

В радиусе трех метров вокруг шипа и пасти крылатки листва всегда аккуратными спиральными кругами разложена. Не для красоты, зверь пока в землю закапывается, сам своим телом красоту наводит вокруг, надо просто про это знать. Мы — не местные звери, в эмпатии дубы дубами, засады ощутить не сможем, так что остается полагаться только на собственную наблюдательность. И разум. Как же мне это до моих новых подопечных-то донести…

— Вспоминай, кто это и что надо делать. И сначала еще раз. Так вот, про факультет фольклористики…

Я отвернулся от порядком удивленного Герыча, но, глядя на еще более изумленного Райса, у которого поперек лба было написано: «Ты что, спиной умеешь видеть?», мысленно чертыхнулся и дал себе виртуальную затрещину.

Пытаешься осваивать эмпатию — не пугай людей. И вообще, может, это твое единственное стратегическое преимущество, которое надо при себе держать и помалкивать.