Замок Горменгаст

Глава семнадцатая

Утренние уроки начались. В классных комнатах происходили сотни разных вещей, но за их дверьми, в пустых коридорах и залах царила напряженная, драматическая тишина, настолько густая, что, казалось, ее можно потрогать; тишина разделяла классные комнаты, стучала в каждую дверь.

Через час в Центральном Зале прозвонит медный колокольчик, и тишина рассыпется – как саранча, из классных комнат, словно вырываясь из тюремных камер на свободу, вылетят ученики.

Стены классных в Горменгасте, как и Профессорская, были обиты кожей – плохо обработанными конскими шкурами. Но во всем остальном, кроме кожаной обивки стен, ничего общего между ними не было. И по настроению, и по форме они были очень различны.

Классная Опуса Крюка, например, была длинной, узкой и плохо освещенной; единственное окно располагалось высоко над полом в дальнем конце комнаты. Опус Крюк лежал в кресле, укрытый красным половиком. Он был почти полностью погружен в тень. Хотя он сам едва мог различить мальчиков, сидящих перед ним за партами, Профессор находился в более выгодном положении – ученики его вообще не видели. Учительского стола не было, и перед Крюком находилась ничем не заслоненная полутьма. Под креслом для соблюдения хоть некоторых приличий валялось несколько учебников. Пыль покрывала их таким густым слоем, что, казалось, книги сверху припухли. Опус Крюк и не подозревал, что уже больше года назад их прибили к полу гвоздями.

Комната Призмкарпа была совершенно квадратной и очень хорошо освещенной; это последнее обстоятельство очень не нравилось ученикам – списывание и пользование шпаргалками становилось в таких условиях почти невозможным. Старая, плохо обработанная кожа на стенах распространяла тяжкий, затхлый дух, но кожу время от времени скребли, чистили и смазывали маслом. Парты и пол мыли содой и горячей водой каждое утро, так что (если не считать стен) комната имела идеально вычищенный, больничный вид, что делало ее самой нелюбимой из всех.

Комната Шерсткота напоминала туннель, с полукруглым окном во всю торцевую стену у двери. В противоположность Опусу Крюку, предпочитающему сидеть в темноте, Шерсткот за очень высоким столом являл собою совершенно иное зрелище. Свет, льющийся из окна, расположенного позади стола, освещал Шерсткота со спины. И со стороны учеников он казался черным силуэтом, вырезанным из бумаги. На фоне полукруглого окна в конце туннеля его жесты казались неестественно отрывочными. Сквозь окно виднелась вершина Горы Горменгаст. А в это утро над сияющей вершиной были видны маленькие тучки – словно зависшие в воздухе парашютики одуванчиков.

Но даже среди всего многообразия классных комнат Горменгаста, каждая из которых обладала своим особым характером, одна выделялась среди всех остальных. Она находилась на верхних этажах и представляла собой большую, словно замечтавшуюся залу, в которой стояло очень много парт. Учеников здесь всегда было намного меньше, чем парт, а ее обширные пространства никогда не находили никакого учебного применения. Местами со стен клочьями свисала ободранная кожа.

Большое окно этой комнаты выходило на юг, и лучи солнца выбелили половицы, которые никогда не красили, не покрывали мастикой. А чернила, которые расплескивали на пол ученики, поколение за поколением, выцвели и стали очень красивого, блекло-голубого цвета, в котором было нечто феерическое. Все остальное выглядело скучно и прозаически.

Что феерического, например, могло быть в том мешкоподобном монстре, в том храпящем бесформенном создании, в той туше, которая лежала, свернувшись как собака, на учительском столе? Выглядело это создание ужасно, отвратительно и грубо. Но что же все-таки это было? При первом взгляде можно было бы сказать, что оно мертво, ибо в нем была тяжелая неподвижность смерти. Но исходивший от него приглушенный храп, сопровождаемый время от времени звуком, напоминавшим свист ветра, прорывающегося сквозь зазубренное отверстие в разбитом стекле, говорил о том, что оно живо.

Что бы это ни было, оно не только не внушали ужаса, но не вызывало даже интереса у десятка, или около того, учеников, которые в этой древней и мечтательной зале верхних этажей Школы, по всей видимости, были заняты чем угодно, но не учением и не трепетным созерцанием своего учителя. В окно лился солнечный свет, лучи которого высвечивали мириады подвешенных в воздухе пылинок. Но и в учениках ничего романтически-мечтательного не было.

Что же тут происходило? Хотя шума ученики почти не производили, в атмосфере класса чувствовалось такое напряжение, что оно казалось громким звуком.

Здесь играли в весьма опасную игру. Ни в одной из других классных комнат в такое не играли. Ученики, в ней не участвовавшие, сидели, затаив дыхание, на своих партах. Вот-вот должен был начаться новый этап. Хитрые лица учеников были обращены к окну. О, эти жилистые создания, играющие в опасные игры, выглядели закаленными в серьезных испытаниях. Ветераны заняли исходные позиции.

Все было готово. Несколько длинных и широких половиц было вырвано из пола, одна из них была установлена под углом так, что одним концом упиралась под подоконник, а другим – в половицу, положенную на пол впритык к первой, остальные, также впритык, были уложены поперек комнаты так, что упирались в противоположную от окна стену. Все половицы были гладко отструганы и навощены огарками свечей. Неисчислимые поколения учеников использовали эти половицы для игры.

Одна команда мальчиков стояла у открытого окна – сейчас была их очередь. Один из них, черноволосый мальчик с родимым пятном на лбу, запрыгнул на подоконник, по всей видимости, совершенно не обращая внимания на то, что расстояние от окна до вымощенного камнем двора под ним составляло не меньше тридцати метров.

Тут же члены команды противников, сидевшие на корточках, прячась за партами в дальнем конце комнаты, разложили перед собой скатанные в плотные шарики бумажные снаряды, которые должны были запускаться из рогаток с гладко отполированными от длительного употребления ручками. Были когда-то времена, когда использовались глиняные или даже мраморные шарики. Но, после того как погибло несколько мальчиков, было решено использовать бумажные шарики (Это решение было вызвано не столько тем, что игра несла с собой смерть, но тем, что каждый раз припрятывание тела было сопряжено с большими сложностями). Хотя нельзя было сказать, что удар бумажных шариков был намного мягче – бумага жевалась, мялась пальцами, в нее замешивалась резина от изжеванных мягких стиральных резинок, а затем нужная форма и плотность придавалась помещением определенного количества исходного продукта в ямки, вырезанные в поднимающейся крышке парты в том месте, где доска соприкасалась с партой – затем крышка плотно закрывалась. Плотные бумажные шарики, выпущенные с большой силой из рогаток, наносили удары, сравнимые по силе с ударом хлыста.

Но в кого мальчики изготовились стрелять? Их противники стояли спокойно у окна и явно не ожидали обстрела. Мальчики с рогатками даже не смотрели в их сторону – они глядели прямо перед собой, однако прищурив левый глаз и натягивая рогатки. Но игра вот-вот должна была начаться – и тогда все станет понятно. Хотя в ней был свой ритм, свои отлаженные движения, ни с танцем, ни с гимнастическими упражнениями ее нельзя было сравнить. Итак, что же происходило?

Черноволосый мальчик с родимым пятном на лбу слегка подогнул колени, немного изогнулся, хлопнул в замаранные чернилами ладони и прыгнул с подоконника в утреннее солнце – туда, где напротив окна простирались ветви огромного платана. На мгновение из существа, ходящего по земле, он превратился в существо, живущее в воздухе; голова у него была откинута назад, зубы обнажены в оскале, пальцы и руки вытянуты, взгляд устремлен на ближайшую толстую ветку. В десятках метрах под ним утреннее солнце освещало пыльный каменный двор, в углу которого росло это огромное дерево. Стороннему наблюдателю, случись ему в этот момент оказаться в комнате, могло бы почудиться, что прыжок мальчика закончится лишь далеко внизу, на камнях двора. Но товарищи по команде, прижавшиеся к стене по обеим сторонам окна, и команда их противников, прячущихся за партами, знали, что это лишь начало. И все с напряжением смотрели, не отрывая глаз от навощенных половиц, лежавших поперек комнаты.

Мальчик, пролетев расстояние, отделявшее окно от выбранной ветки, цепко ухватился за нее и повис, сильно раскачиваясь в воздухе среди листвы. Далеко откачнувшись от окна, он в крайней точке, достигнутой им в воздухе, ловко дернулся, что должно было придать ускорение его движению назад, к окну; мальчик приготовился к самому сложному маневру, для которого требовались стальные нервы (впрочем, как и для прыжка к ветке). Инерция прыжка унесла ноги мальчика далеко ввысь, много выше уровня подоконника, с которого он прыгнул. Во время обратного движения к окну, достигнув нужной точки, он отпустил руки. И вот он снова в полете. Он летел на большой скорости под таким углом, чтобы влететь в окно, ни за что не зацепившись, и приземлиться на прислоненную под подоконник наклонную половицу, соскользнуть по ней на своих тверденьких ягодицах, пронестись по половицам, выложенным на полу, и удариться ногами в обитую кожей стену – и все это со скоростью камня, выпущенного из пращи.

Но, несмотря на свое неожиданное появление в окне и затем на скользкой дорожке и на ту скорость, с которой мальчик двигался, ему не удалось избегнуть попадания под обстрел из рогаток. Залп из шести рогаток дал такие результаты: один шарик ударил в незащищенное одеждой тело, но не причинил особого вреда; три попали по телу, скрытому под одеждой, и двое стрелявших промахнулись. Но игра продолжалась: не успел еще черноволосый мальчик ударить ступнями ног во вмятину в коже, образованную ударами ног многих поколений, как следующий из его товарищей по команде уже летел в воздухе, с вытянутыми руками, сверкающими от возбуждения глазами, а стрелки перезаряжали свои рогатки и прищуривали левый глаз, натягивая тугую резинку.

К тому времени, когда мальчик с родимым пятном на лбу вернулся к окну, потирая ухо, ужаленное шариком из рогатки, его товарищ по команде, привидением вынырнув из солнечного неба, уже мчался по скользкой дорожке к стене.

В комнате царила тишина, наполненная неярким солнечным светом. В окне виднелся сложный узор ветвей и веточек, на полу были разбросаны золотистые тени от парт, на стене висела девственно-нетронутая огромная доска. Эта неспешная, сонливая тишина нарушалась лишь хлопком вымазанных чернилами рук, свистом шариков, щелканьем резины, скрипением одежды по скользким половицам, глухими ударами ног в кожаную стену. Потом команды поменялись местами. Прыгавшие заняли место стрелков, а те перешли к окну. И все повторилось. В этой невероятно опасной, варварской игре был свой ритм – своя церемониальность, – она была ритуалом, таким же священным и неподвергаемым сомнению, как и многое другое, скрытое в душе каждого мальчика.

Презрение к опасности и умение скрыть боль связывали мальчиков больше, чем обычные узы дружбы. И страшные их секреты казались еще чернее, еще таинственнее, еще ужаснее или еще смешнее от того, что все они познали восторг прыжка над пропастью, от которого все сжималось внутри, восторг молниеносного скольжения по половицам через тихую комнату, радость от осознания того, что шарик, выпущенный из рогатки, просвистел мимо, и боль, когда он попадал в цель.

Но имело ли все это хоть какое-то значение? Зачем нужна была эта ритмическая ритуальная игра? Для чего мальчики таким образом растрачивали переполнявшую их жизненную энергию? Значение имело лишь то, что все это происходило в описываемое утро.

Ну, а что же черная груда, лежащая на столе? Солнечные лучи проникающие сквозь листья огромного платана у окна, уже забросали спящего Профессора подвижными пятнышками света. Со стола по-прежнему доносился храп – совершенно неприличный звук для первого урока в весеннюю пору.

Но минуты этого неправедного отдыха уже были сочтены – вдруг раздался предупредительный крик, пришедший откуда-то из-под потолка и со стороны двери. Это давал предупреждение мальчик – маленького для своих лет роста, веснушчатый, – который сидел на высоком шкафу, стоявшем рядом с дверью. Над дверью располагалось небольшое полукруглое окно, в которое, наклонившись, он смотрел; надо сказать, что само окно настолько заросло пылью и грязью, что сквозь него ровным счетом ничего нельзя было увидеть. Но в стекле было очищено пятнышко размером в большую монету, сквозь которое просматривался коридор. Дозорный, глядя в этот глазок, мог таким образом при первых же признаках приближающейся опасности, дать предупреждение всему классу и учителю.

Хотя ни Баркентин, ни Мертвизев не совершали частых рейдов по классным комнатам, однако ради предосторожности совсем не мешало иметь постоянного наблюдателя на шкафу, который отправлялся туда сразу, как только начинался первый утренний урок. Ибо нет ничего более раздражающего, чем быть неожиданно, без предупреждения, прерванным в своих занятиях.

В то утро веснушчатый дозорный, напоминавший куклу, заброшенную на шкаф, был настолько увлечен перипетиями игры, разворачивающейся внизу, что несколько ослабил бдительность, и время между заглядываниями в глазок все удлинялось. Когда он глянул в него в очередной раз, то увидел целую фалангу Профессоров, двигающихся по коридору как черный прилив; во главе их находился сам Мертвизев, возвышающийся над всеми в своем высоком стульчике на колесах.

Мертвизев, возглавлявший процессию, хотя и сидел далеко не выпрямившись, благодаря высоте своего стульчика на целую голову – а то и больше – возвышался над потоком квадратных черных преподавательских шапочек. Его стульчик, нещадно скрипя колесиками, покачивался, подталкиваемый сзади Кузнечиком, которого в глазок еще не было видно. Он полностью скрывался за несуразной скрипящей и раскачивающейся конструкцией. А несуразность ее, усугубляемая непропорционально большой полочкой, располагавшейся на уровне сердца Мертвизева, и грубо вырезанной маленькой полочкой, прикрепленной пониже и служившей подставкой для ног, была просто невероятной.

Та часть лица, которая виднелась над верхней полочкой, давала понять, что Мертвизев не спит, что уже само по себе говорило о необычайности происходящего.

Позади Мертвизева все видимое пространство темного коридора заполняли плотные ряды Профессоров. Неужели все они бросили свои классные комнаты? И что могло привести их сюда, на один из редко посещаемых этажей Замка, да еще так рано, когда только начались занятия? Отгадать эту загадку было невозможно. Но, как бы там ни было, они были здесь, они приближались; их мантии развевались и шуршали, цепляясь за стены. В их походке была целенаправленность, их вид был очень серьезен. И это пугало.

Крошечный мальчик, сидевший на шкафу, повторил сигнал опасности – такого пронзительного и отчаянного вопля его школьные товарищи еще никогда не слышали.

– Зевок! Зевок! – верещал он. – Быстрее, быстрее, быстрее! Зевок, и с ним все остальные! Помогите мне слезть! Помогите мне слезть!

Игра была немедленно приостановлена. Ни одного выстрела не было сделано по ученику, который в этот момент влетел в окно и, проскользив по половицам, ударился ступнями в стену. Мальчики бросились подбирать половицы, составляющие скользкую дорожку, и вставлять их на место; при этом в спешке была допущена ошибка: одна из половиц была положена навощенной стороной вверх, но исправлять ее уже не было времени. Крошечка, сидевший на шкафу, прыгнул вниз – для него эта высота должна была казаться очень большой – и был подхвачен большеголовым мальчиком.

Затем мальчики бросились за парты, заняв первые два ряда; они замерли, склонив головы набок и прислушиваясь к приближающемуся скрипу Мертвизевового стульчика.

А на столе по-прежнему лежала безмятежно похрапывающая туша, которую не разбудили ни предупредительные крики, ни возня, последовавшая за ними. Туша лишь слегка дернулась и тут же замерла снова.

Любой из учеников, сидящих в подозрительно притихшей комнате, мог броситься к учительскому столу попытаться разбудить спящего и вернуться на свое место до того, как распахнутся двери и в класс въедет Мертвизев, сопровождаемый Профессорами. Но никто не рискнул этого сделать, ибо на пробуждение спящего ушло бы слишком много времени: нужно было сорвать складку мантии, укрывающую голову Рощезвона, лежащую на подложенных под нее руках, и расталкивать его до тех пор, пока к нему хоть в малой степени вернется бодрствующее сознание. Увы, на это требовалось весьма длительное время.

Да, на столе действительно лежал и спал никто иной, как Рощезвон Эта черная и бесформенная храпящая груда была старым учителем, которого ученики предупредительно укрыли мантией – так они поступали всегда, как только Профессор засыпал.

Нет, на расталкивание Рощезвона уже не было времени. Визжащий скрип прекратился. Был слышен топот ног Профессоров, выстраивающихся в новые порядки за своим главой. Ручка двери стала поворачиваться.

Когда дверь распахнулась, входящие увидели учеников, склонившихся над своими тетрадями и яростно, с насупленными от усердия бровями что-то царапающих в них.

На какое-то мгновение в комнате повисла напряженная тишина.

А затем раздался голос церемониймейстера Кузнечика, все еще прячущегося за стульчиком Мертвизева.

– Прибыл господин Директор!

И все вскочили на ноги. Все, кроме Рощезвона.

Снова раздался визжащий скрип, и стульчик покатился по заляпанному выцветшими чернилами проходу между партами. В комнату влился поток черных мантий и квадратных шапочек, и под ними можно было различить лица Опуса Крюка, Зернашпиля, Призмкарпа, Врода, Шерсткота, Заноза, Осколлока, Срезоцвета, и остальные лица тоже были легко узнаваемы. Мертвизев, совершающий объезд классных комнат, уже отправил всех мальчиков из тех классов, которые посетил, на большой двор, а учителей забрал с собой, так что теперь за ним следовали практически все преподаватели Горменгаста. После завершения посещения всех классных комнат ученики должны были быть разбиты на группы и отправлены на поиски Тита – именно его исчезновение вызвало это беспрецедентное появление Главы Школы на занятиях.

Сколь милосердно неведение человеком того, что ожидает его в самом ближайшем будущем! Как ужасно было бы, если бы собравшиеся в классной комнате Рощезвона знали, что должно произойти в течение ближайших нескольких секунд! Их бы надолго парализовал ужас! Лишь предвидение могло бы остановить надвигающуюся катастрофу – но никто этим предвидением не обладал!

Преподаватели, сбившись в кучу, стояли у двери, а Кузнечик, довезя высокий стульчик до конца прохода, уже собирался поворачивать налево, чтобы остановиться у стола Рощезвона, этот маневр имел целью дать Главе Школы возможность обратиться к самому старому из учителей. Но тут случилось нечто непредвиденное, заставившее на какое-то время забыть об исчезновении Тита. Кузнечик поскользнулся! Его ноги сами по себе поехали куда-то в сторону! Он усиленно работал ногами, чтобы сохранить равновесие. И как быстро эти ножки двигались! Казалось, у него не две ноги, а великое множество их, дрыгающихся в разные стороны! Но как ни старался Кузнечик удержаться на ногах, они скользили по предательской половице – Кузнечик ступил на ту самую, навощенную и изглаженную штанами мальчиков до состояния полной зеркальности половицу, которую уложили в страшной спешке не той стороной вверх!

Все произошло так быстро и неожиданно, что Кузнечик не успел разжать рук, вцепившихся в высокий стульчик, который угрожающе раскачивался, возвышаясь над ним как башня. Профессоры в остолбенении, выглядывая друг у друга из-за плеча, наблюдали за происходящим, мальчики, вскочившие на ноги при появлении Мертвизева, стояли словно вросшие в пол – на их глазах происходило нечто страшное, столь страшное, что мальчики боялись верить своим глазам. Никакое, даже самое разнузданное мальчишеское воображение не могло бы себе такого представить.

Кузнечик, дрыгая ногами, рухнул на пол, потянув за собой стульчик. Колесики издали свой последний жалобный расшатанный взвизг, стульчик накренился, потом сильно дернулся в другую сторону, и с его вершины в воздух было выброшено какое-то тело! О, это был Мертвизев!

Он взлетел высоко под потолок, а потом, как инопланетянин, прибывший с другой планеты или из еще более дальних глубин Открытого Космоса, ринулся вниз в ореоле знаков зодиака изображенных на его развевающейся мантии.

О, если бы Мертвизев мог вывернуться в полете, прижать медную трубу к губам и трубя, вознестись вверх, пронестись над головами учеников и Профессоров, весь в развевающихся складках, вылететь в окно пролететь сквозь листья платана, взмыть над крышами Горменгаста и унестись прочь из этого мира, где все подчиняется законам тяготения, – только при этом условии он мог бы избежать столкновения с полом, которое должно было произвести такой страшный звук. Но, увы, этой летательной силы он был лишен. И поэтому раздался страшный, переворачивающий все внутри звук, который услышали в то утро ученики и учителя и который ни один из них уже не мог позабыть. Этот звук черным крылом прикрыл сердце и мозг. От этого звука, казалось, померк даже солнечный свет.

Но не только этот душераздирающий звук, который издал разламывающийся как яйцо череп, ужаснул находившихся в классной комнате людей – был потрясен не только слух, но и зрение. Ибо, казалось, Судьба сделала все, чтобы произвести максимально возможный эффект. Глава Школы Мертвизев, летевший вниз по совершенно ровной вертикали, ударился головой об пол в самом углу комнаты и, поддержанный с двух сторон стенами, удерживающими его в равновесии, так и остался стоять ногами вверх. Мертвизев умер еще в полете, и тело его мгновенно застыло, охваченное этим преждевременным ngons mortis.[4] Зрелище это было еще ужаснее, чем тот звук, который он издал при падении.

В этом мягком рыхлом, никем не понятом Мертвизеве, теперь так неожиданно отвердевшем, в этом архисимволе переложенных на другие плечи обязанностей, в этом воплощении отрицания всякой деятельности и апатии, этом окаменевшем Мертвизеве, стоявшем вниз головой, казалось, было теперь больше жизни, чем когда бы то ни было ранее. Члены его, отвердевшие в спазме смерти, казались вполне мускулистыми, а не мягкими, как отваренные макароны. А размозженный череп поддерживал в равновесии – совместно со стенами с двух сторон – тело, в котором словно бы появился смысл жизни.

Никто не шевелился, и ничто не шевелилось. Первое шевеление, нарушившее неподвижность, которая охватила всех после вздоха ужаса, пробежавшего по залитой солнцем классной комнате, произошло в руинах конструкции, бывшей всего несколько мгновений назад высоким стульчиком.

Из-под обломков выбрался церемониймейстер Кузнечик, волосы у него были растрепаны, быстро бегающие глазки, казалось, вот-вот вывалятся из глазниц, зубы стучали от ужаса. Увидев Мертвизева, одеревенело стоявшего на голове в углу комнаты, он бросился к окну, всякая напыженность исчезла из его движений. Его чувство благоприличия было настолько потрясено, что его охватило единственное и могучее желание немедленно покончить с собой. Быстро взобравшись на подоконник, Кузнечик, усевшись на него, перекинул ноги на ту сторону и затем соскользнул с подоконника туда, где внизу, в тридцати или более метрах, его ожидал каменный двор.

Из рядов преподавателей выступил Призмкарп. Обращаясь к мальчикам, он сказал:

– Всем немедленно отправляться в Краснокаменный Двор! – Голос Призмкарпа звучал резко и отрывисто. – Там спокойно ждать дальнейших инструкций! Укропп!

Мальчик, к которому обратился Призмкарп, вздрогнул, словно его ударили, – он с отвисшей челюстью и остекленевшими глазами смотрел на перевернутого вверх ногами Мертвизева. После оклика он отвел взгляд от страшной картины, но ничего сказать еще не мог.

– Укропп, – повторил Призмкарп, – ты выведешь класс во двор. Ты, Луковиц, будешь замыкать строй. А теперь двигайтесь! Двигайтесь! Повернули головы к двери и пошли! Эй, ты, Малумник! И ты, Мяте, или как тебя там зовут! Двигайтесь! Двигайтесь! Двигайтесь!

Подавленные, плохо соображающие, что делают, ученики двинулись к двери, но их головы были все еще повернуты в сторону мертвого Мертвизева. Три или четыре других преподавателя, которые более или менее пришли в себя после страшного шока, помогали Призмкарпу выдворять учеников из классной комнаты и отправлять их во двор. Наконец последний ученик покинул комнату. Солнечные лучи играли на крышках опустевших парт, на лицах Профессоров, на их мантиях и шапочках, которые, однако, продолжали оставаться неизменно черного цвета, так, словно находились в глубокой тени. Солнечный луч зажег подошвы ботинок Мертвизева, глядящие в потолок.

Призмкарп, взглянув на сгрудившихся преподавателей, понял, что и следующее решение придется принимать самому. Его глазки-пуговки засверкали. Он выставил вперед то, что у него сходило за челюсть. Его круглое, младенчески-поросячье лицо было полно решимости и готовности действовать.

Он уже открыл свой аккуратненький, довольно жестокий ротик, – он собирался призвать остальных помочь ему привести труп в надлежащее положение. Но тут раздался голос, который вырвался вовсе не из его глотки. Голос казался одновременно и близким, и далеким. Поначалу трудно было разобрать слова, но мало-помалу голос начал выговаривать слова все четче – но так, словно произносил их спящий или бредящий человек:

– … нет, не думаю… человечек… о, эта давно ушедшая любовь, моя королева, а Рощезвон охраняет тебя… если лев… приблизится… я оборву тебе гриву! Если зашипят на тебя змеи… я наступлю на них… возможно… и разгоню хищных птиц… налево и направо, налево и направо…

Затем раздался долгий вздох или выдох – с присвистом. И вдруг нечто, завернутое в черное и лежащее на столе, вздрогнуло и стало подниматься – Рощезвон медленно отрывал голову от стола. Пока его руки стаскивали с головы мантию, голос продолжал вещать из-под черных складок одежды:

– Назови перешеек… Не можешь? А ты, Малпорт?.. Тиногнь?.. Птицглин?.. Старрух?.. Лодыжик?.. Что? Никто не может назвать этот перешеек?

Последним отчаянным рывком он высвободил голову, явив свое длинное, слабое лицо – такие лица бывают у существ, живущих в глубинах океана. Соскользнув на стул, стоящий рядом со столом, он огляделся. Но прошло несколько секунд, прежде чем его бледно-голубые глаза привыкли к свету. Он поморгал.

– Назовите хоть какой-нибудь перешеек, – повторил он, но уже не так уверенно, ибо стал осознавать, что перед ним в классе никого нет.

– Назовите…

Но в этот момент его глаза достаточно привыкли к яркому свету, и он увидел не только отсутствие учеников за партами, но и Мертвизева, стоящего в углу на голове вверх ногами.

Это зрелище настолько потрясло его, что он не успел удивиться исчезновению учеников.

Рощезвон, покусывая костяшки своего кулака, вскочил на ноги. Он вытянул вперед голову, потом втянул ее назад, встряхнулся, как это делает собака, выходящая из воды, затем наклонился вперед, опираясь на стол. И снова посмотрел в страшный угол. Он молился про себя о том, чтобы все это было сном. Но нет, это был не сон. Рощезвон и подумать не мог, что Глава Школы мертв, и, считая, что с Мертвизевом произошла какая-то поразительная внутренняя метаморфоза и он решил продемонстрировать ранее скрываемое умение стоять на голове, обнаруживая перед старым учителем некую неизвестную сторону своего естества. Рощезвон начал хлопать в ладоши. Его красивые руки медленно смыкались, производя глухой хлопок, затем расходились; на лице Профессора было написано выражение, которое бывает у человека одновременно заинтригованного и удивленного; его плечи были отведены назад, голова откинута, брови подняты. Уголки губ были вздернуты вверх. Но поднять их так, чтобы скрыть свою полную растерянность, стоило ему многих усилий.

Тяжелые и редкие хлопки гулко раздавались в тишине комнаты. Рощезвон слегка повернул голову, словно обращаясь к своему классу за поддержкой – или за объяснением, – и только тут осознал, что за партами никого нет. Лишь широкие рассеянные лучи солнца оживляли пустоту.

Рощезвон схватился руками за голову и неожиданно сел на свой стул.

– Рощезвон! – прозвучал четкий, резкий голос откуда-то сзади него. Рощезвон, не вставая со стула, быстро развернулся верхней частью тела. Он увидел стоящих в два ряда таких же безмолвных, как стоящий на голове Директор, как пустые парты, Профессоров Горменгаста, похожих в тот момент на выстроившийся мужской хор или труппу актеров, собирающихся пародийно инсценировать Страшный Суд.

Рощезвон, пошатываясь, вскочил на ноги и провел рукой по глазам.

– Сама жизнь – это перешеек, – вдруг сказал кто-то стоявший рядом с Рощезвоном.

Профессор резко повернул голову; его рот был полуоткрыт, а губы растянуты в нервной улыбке, обнажающей изъеденные кариесом зубы.

– А это еще кто? – воскликнул Рощезвон, схватив за мантию человека, стоявшего к нему спиной, развернул его к себе.

– Попробуйте сначала ухватить самого себя! – раздраженно сказал Осколлок – а это был именно он, минуту назад он помогал Призмкарпу выгонять учеников из класса. – Осторожно, мантия новая. Спасибо, что наконец отпустили. Я сказал, что жизнь – это перешеек.

– Почему? Как? – вопросил Рощезвон, не вдумываясь в слова Осколлока. Его взгляд был снова устремлен на Мертвизева.

– Вы спрашиваете – почему? Подумайте – и легко догадаетесь. Вот наш Директор, – Осколлок слегка поклонился трупу, – перейдя по перешейку жизни, добрался до другого континента. Континента Смерти. Но задолго до того, как он…

Осколлока прервал жесткий и властный голос Призмкарпа:

– Господин Крюк, я прошу вас мне помочь.

Вдвоем они вернули тело Мертвизева в нормальное стоячее положение. Но попытка усадить его на стул Рощезвона, где он мог бы дождаться перемещения в Профессорскую покойницкую, не увенчалась успехом. И пришлось прислонить его к стулу, а не усадить на него. Директор одеревенел, как высушенная морская звезда. Но расправить мантию на нем не составило труда. Лицо прикрыли тряпкой для вытирания доски, а после того как была найдена его квадратная шапочка, она была должным образом надета ему на голову.

– Господа, – сказал Призмкарп, когда все вернулись в Профессорскую и были отправлены посланцы к врачу, гробовщику и в Краснокаменный Двор, где ученикам было сообщено, что весь день они проведут в поисках своего школьного товарища Тита. – Господа, перед нами стоят две неотложные задачи. Первое – следует немедленно, несмотря на непредвиденную задержку, начать поиски молодого Герцога. И второе – следует сейчас же, во избежание анархии, провести выборы нового Главы Школы. – Призмкарп, ухватившись руками за складки своей мантии, раскачивался, привставая на цыпочки и опускаясь на всю ступню. – По моему мнению, и во исполнение традиции, выбор должен пасть на самого старшего из нас, невзирая на то, подходит ли он для этой должности или нет.

Все немедленно согласились с этим предложением. Все до единого сразу оценили то, насколько при новом Главе Школы жизнь их станет еще более привольной и не стесненной начальственным наблюдением. Лишь Рощезвон был раздражен и недоволен, ибо ему очень не понравилось то, как преподнес все Призмкарп, и он решил, что в качестве единственного кандидата на должность Главы Школы он вполне может брать инициативу в свои руки.

– Что вы имели в виду, когда говорили «подходит ли он для этой должности или нет», черт вас побери?! – прорычал Рощезвон.

Ужасные конвульсии привлекли внимание всех к центру комнаты, где, распростершись в кресле, Опус Крюк извивался в пароксизмах своего беззвучного смеха. Он сотрясался, качался в разные стороны, слезы текли по его грубому, такому мужскому лицу, а булкообразный подбородок взлетал к потолку.

Рощезвон, отвернувшись от Призмкарпа, уставился на Опуса Крюка. Поначалу его благородное лицо потемнело от прилива крови, а потом, когда кровь отхлынула, побелело. В конце концов, разве теперь он не вождь, не предводитель? Разве это не один из тех критических моментов, когда следует проявить властность? Или терять ее навсегда? Вот все они тут собрались. Что он такое, Рощезвон, стоящий перед ними, своими коллегами – колосс на глиняных ногах? Проявит он слабость или силу? О, в нем все-таки было нечто, соответствующее благородным чертам его лица!

И Рощезвон почувствовал в тот момент, что и он способен на решительные действия. Он знал, что такое тщеславие и жажда власти. О, как давно он испытывал эти чувства! И много лет они не волновали его – но ведомы ему были.

Уверенными движениями, осознавая, что, если этого не сделать сейчас, то не сделать и никогда, он подошел к столу и взял стоявшую там большую и очень тяжелую бутылку, наполненную красными чернилами. Затем решительно шагнул к креслу, в котором извивался Крюк. Глаза Крюка были закрыты, голова бессильно закинута назад, мощные челюсти раскрыты в пароксизме его сейсмического беззвучного смеха. Рощезвон поднял бутылку, одним движением кисти резко перевернул ее и вставил в разинутый рот, а затем вылил в горло Крюка все содержимое бутылки. Повернувшись к ошеломленным преподавателям, он сказал голосом, в котором было столько патриаршей властности, что она потрясла всех не менее, если не более, чем наказание чернилами:

– Господа! Попрошу выслушать мои распоряжения! Призмкарп! На вас возлагается организация поисков его светлости Герцога. Выведите всех преподавателей в Краснокаменный Двор. Шерсткот, вы организуете удаление господина Крюка из Профессорской и помещение его в лазарет. Проследите за тем, чтобы ему была оказана, если это понадобится, врачебная помощь. Доложите мне о состоянии больного вечером. Меня можно будет найти в Кабинете Главы Школы. Честь имею, господа.

И с этими словами Рощезвон вышел из комнаты, широко при этом махнув мантией и вздернув голову, увенчанную благородным серебром волос. О, как билось его сердце! О, как сладостно отдавать приказы! Как сладостно!

Закрыв за собой дверь, Рощезвон, совершая огромные прыжки, пустился бежать. Прибежав в кабинет Главы Школы, он рухнул в директорское кресло. Теперь это его кресло! Он подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, расплакался счастливыми слезами. Уже много-много лет он не был так счастлив!