Замок Горменгаст

Глава тридцать шестая

Ирма, выйдя из своей комнаты и спустившись вниз, подошла к дверям гостиной, но не сразу распахнула их, а стала прислушиваться к голосам и шуму, доносившимся изнутри. Странно – голоса были веселыми, счастливыми, такими разными, такими раскованными Ей, конечно же, и раньше приходилось слышать много голосов, говорящих сразу, но ничего подобного тому, что доносилось до ее слуха теперь: голоса словно играли в какую-то веселую игру. Ей, хоть и редко, нравилось остроумие ее брата, игра его ума, но по отдельным фразам, доносившимся до нее из-за закрытой двери, ей было ясно, что там происходит нечто ей совершенно неведомое: не просто игра слов, игра мыслей, а раскрепощенное языковое буйство, столкновение отпущенных фраз и свободное борение вырвавшихся на свободу мыслей.

Подобрав складки своего платья, Ирма присела у двери и прильнула глазом к замочной скважине, но увидела лишь смутное темное пятно мантий.

Что же здесь произошло, пока она была у себя наверху? Ирма снова и снова задавала себе этот вопрос. Когда она уходила, гордая как королева, в обступившей со всех сторон тишине – о, это была многозначительная и льстящая ей тишина! – она полностью господствовала в приемной зале, и молчание, ее окружавшее, было ее оправой, подобно тому, как широко раскинувшееся небо может быть морским чайкам одновременно оправой и фоном.

Едва лишь Ирма вышла из комнаты, как тысячи тут же придуманных воспоминаний о женщинах, которых Профессоры никогда не знали, готовы были сорваться у них с языка. Все оживленно заговорили, напряжение ослабло, все приняли более вольные позы. Доктор Хламслив обнаружил, что ему не нужно прилагать никаких усилий для того, чтобы запустить вечер. Пламя зажглось само по себе, стеснительность и оцепенелость Профессоров были сожжены этим пламенем, и они ощутили себя блестящими, всезнающими, неотразимыми и столь же потрясающе привлекательными, как и сам Дьявол.

Ирма взялась за ручку двери и сделала такой глубокий вдох, что он нанес непоправимый ущерб ее бюсту. Когда она приоткрыла дверь, веселый гомон голосов стал вдвое громче – и одна бровь Ирмы поползла вверх. Почему, спросила она себя, такое могучее веселье совпало с ее отсутствием? Похоже, что про нее забыли, или хуже того – ее уход лишь приветствовали?!

Ирма приоткрыла дверь еще шире и всунула в открывшуюся щель свою напудренную голову, которая – о чем Ирма не подозревала – создала такой неожиданный эффект отъединенности от тела, что один из Профессоров, который случайно взглянул в сторону двери, выронил из рук тарелку, нагруженную деликатесами.

– О, нет, нет! – прошептал он; челюсть у него отвалилась, и он страшно побледнел. – Нет, страшная Смерть, не сейчас! Я еще не готов. Я…

– Не готов к чему, рыбка моя? – сказал кто-то из стоявших рядом. – Клянусь чертом, эти павлиньи сердечки великолепны! Передайте, пожалуйста, перчику!

Ирма наконец вошла в комнату. Профессор, который уронил тарелку на пол, сглотнул, и на лице у него появилась болезненная ухмылка. Какое счастье – это еще не Смерть, пришедшая забирать его!

Пройдя всего несколько шагов по гостиной, Ирма ощутила, что опасения по поводу того, что грациозная значительность ее присутствия приуменьшилась, пока ее не было, были напрасными, ибо с десяток Профессоров, прекратив свою оживленную беседу, сорвали с головы квадратные шапочки и приложили их к сердцу.

Слегка покачиваясь, Ирма продолжала свое шествие к центру гостиной, кланяясь с ледяной величественностью направо и налево. Профессоры расступались, открывая перед ней проход среди своих заплесневелых мантий.

Поворачивая то в одну, то в другую сторону, как корабль, не знающий, к какой пристани направиться, Ирма создавала вокруг себя зоны почтительной тишины. Ей льстило это мгновенно наступающее молчание, но как только она проходила, беседа вспыхивала с новой силой.

И вдруг не более чем в десятке шагов от себя она увидела Рощезвона. В руке он держал высокий бокал. Он стоял к ней в профиль. О, какой это был профиль! Какая величественность! Другого определения она не могла отыскать – величественность! Но на третьем ее шаге по направлению к Рощезвону раздался хриплый крик, перекрывший какофонию голосов. Этот крик, такой душераздирающий в своей простоте, заставил всех замолчать. Ирма остановилась как вкопанная.

Никак нельзя было предположить, что такой крик мог раздаться на таком официальном приеме. В нем были страсть и бурлящий призыв. Этот крик был оплеухой благопристойности. Он нарушал все неписанные правила этикета, которые вырабатываются столетиями.

Все повернули головы в сторону кричавшего, который, работая локтями, пробирался среди Профессоров по направлению к застывшей в неподвижности Ирме. Черты его лица были настолько искажены странной гримасой, что нелегко было в нем признать Профессора Врода.

Увидев Ирму, входящую в гостиную, он, покинув своих друзей Зернашпиля и Заноза, двинулся ей навстречу. Созерцание Ирмы вселило в него чувство, захлестнуло его тело и мозг. Мощнейший электрический заряд в миллион вольт потряс его. То было невероятно сильное, глубинное, сметающее все чувство мгновенной влюбленности.

Врод не видел женщин на протяжении тридцати семи лет. Несколько ранее, тогда, когда происходило официальное представление гостей, Врод был настолько возбужден и смущен, что боялся поднять глаза и взглянуть на Ирму. Теперь же он впивался в нее глазами, глотал ее своим взором, как житель пустыни глотает воду, добравшись до зеленого оазиса, посреди которого бьет прозрачный чистый ключ. Не будучи в состоянии вспомнить, как могут выглядеть женщины, он принял странную фигуру Ирмы и колючесть ее лица за образец женственности. Его чувства были столь бурными, что затопили сознание. И он совершил непростительный проступок – полностью потеряв над собой контроль, он проявил свои чувства прилюдно. Кровь прилила к его голове – и вот тогда он издал крик. Не понимая, что делает, он бросился к Ирме, упал перед ней на колени, а еще через мгновение, охваченный пароксизмом страсти, рухнул головой вперед и распростерся на ковре, разбросав в стороны руки и ноги, как морская звезда.

Температура в гостиной упала до нуля, а потом столь же быстро поднялась до удушающей тропической жары. Наверное, никто бы не удивился, если бы вдруг с потолка соскользнул питон или, когда снова повеяло арктическим холодом, если бы комната наполнилась белыми арктическими лисами.

Неужели никто не сделают ничего, чтобы разбить эту кору льда, сковавшую длинную гостиную?

И тут, нарушив всеобщее оцепенение, Рощезвон сделал шаг по направлению к Ирме. Еще один шаг и еще один, и вот уже он возвышается над Ирмой и смотрит в ее умоляющие глаза. Рощезвон ощутил вдруг, что в его жилах действительно течет кровь царственного и бесстрашного льва. От него исходили мощь и сила.

– Многоуважаемая госпожа Хламслив, – промолвил он, – молю вас, не переживайте и не волнуйтесь. То, что один из моих Профессоров лежит распростертый у ваших ног – большой позор, да, мадам, большой позор; но с другой стороны – разве он не символ того, что мы все ощущаем? Позор заключается в его слабости, а не в его страсти. Он явил нам тепло большого чувства. Тепло! Пожар, я бы сказал. И это привело к такому неприятному обстоятельству, черт подери! (Рощезвон не удержался от некоторого просторечия) Позвольте мне, ваша милость, в качестве Главы Школы позаботиться о том, чтобы удалить отсюда этого человека. Он должен исчезнуть с ваших очей. И молю вас, простите его, ибо он таким способом – пусть и неподобающим – проявил свое признание высочайших достоинств, которые ему довелось лицезреть впервые, и его единственный грех заключается в том, что он проявил свои чувства слишком бурно, и в том, что у него не хватило сил сдержать их.

Рощезвон замолчал и, вытерев лоб рукавом мантии, тряхнул своей белой гривой. Свою речь он произносил с закрытыми глазами; он чувствовал в себе какую-то сказочную силу. Он знал – хотя и не видел этого, – что Ирма не сводит с него глаз. Он слышал, как тихо и тактично расходятся по углам Профессоры. Ему казалось, что говорит не он, а кто-то другой.

Какой удивительный инструмент – человеческий голос, подумал он, какой прекрасный голос – глубокий, звучный. На мгновение он вообразил, что слышит чей-то чужой голос, а не свой. В моей натуре есть нечто скромное и застенчивое, решил Рощезвон, и время от времени эта скромность и застенчивость проявляется в моих поступках.

Но мысли эти были мимолетны. Главное – это то, что он находится рядом с женщиной, руки которой он будет добиваться, проявляя всю хитрость и весь опыт старости и соединяя их с буйством и настойчивостью молодости.

«Клянусь Богом, – воскликнул он, но бесшумно, про себя, и внутри него это восклицание прозвучало оглушающе громко, – клянусь Богом, я всем им покажу, как это делается! Две ноги, две руки, два глаза, две ягодицы, два яичка, один рот, одно тело, один живот, один пенис, один хребет, сердце, легкие, кишки – все это у меня есть! И да поможет мне Бог в моих усилиях!»

Рощезвон поднял тяжелые веки и, глядя сквозь бледные ресницы, встретился со взглядом Ирмы, таким жгучим и призывным – о, она превратилась в настоящий суккуб! – что, казалось, он разрушит мрамор ее лица.

Рощезвон огляделся. Профессоры тактично – настолько тактично, что это уже казалось бестактностью, – отошли в сторонку и собрались в группки. Они обменивались ничего не значащими тихими фразами, словно актеры, стоящие в глубине сцены и создающие фон для двух ведущих персонажей.

– … восковая фигура жирафы, разрезанная вдоль… – бормотал Пламяммул.

– … это совершенно невозможно, – говорил Призмкарп, – я стыжусь тебя, кусок гнилого окорока!.

– … конечно. Я что, разве овощ? Я знавал и лучшие дни… – доносилось печальное бормотание Срезоцвета.

– … как это доказано у феоретика, в его диатрибе против использования – шептал Шерсткот.

– Что? Что там сказал этот старый козел? – бубнил Опус Крюк.

– … когда-то я коллекционировал бабочек. Это было очень давно, там, где летают бабочки, там, где текут реки, – слышался чей-то печальный голос.

– … хватит, садись!

И кто-то отправился искать стул.

Распрямившись и приняв вид человека, который является хозяином любого положения, Рощезвон запахнулся мантией и, перекинув ее через плечо, словно она была тогой, отступил на шаг и обозрел человека, распростертого у его ног. Отходя, он наступил бы на ногу Доктора Хламслива, если бы тот не успел вовремя резким прыжком отскочить в сторону.

Доктор, который выходил на несколько минут из гостиной, только что возвратился и уже собирался заняться лежащим на полу Профессором, когда Рощезвон сделал свой неосторожный шаг назад. Дальнейшая задержка произошла из-за того, что Глава Школы заговорил снова.

– Глубокоуважаемая госпожа! – Львиногривый старик явно не знал, что же ему хочется выразить, и речь его стала спотыкающейся и бессвязной. – Человеческое тепло – это все… Нет, все же не все… но многое… То, что один из моих коллег вызвал ваше… да, то, что произошло… как холодные глыбы льда… как горячие угли… И почему же это произошло? Потому что я недостаточно наставлял его, недостаточно воспитывал его, недостаточно разъяснял правила хорошего тона, соблюдаемые в приличном обществе… Черт подери! Я сейчас позабочусь, чтобы его отсюда удалили.

И громким голосом он обратился к Профессорам:

– Господа! Я буду вам весьма признателен, если двое из вас поднимут вашего находящегося в бессознательном состоянии коллегу с пола и отнесут его домой. Ну, кто возьмется за это? Может быть, вы, Профессор Шерсткот? И Профессор… – Нет, нет, я этого не позволю!

Это вскричала Ирма. Она шагнула вперед и, сцепив пальцы, подняла руки к подбородку.

– Господин Рощезвон, – прошептала Ирма, – я внимательно выслушала вас. И то, что вы сказали, было великолепно. Просто великолепно! Когда вы говорили о «человеческом тепле», я поняла вас. Хотя я и просто женщина, да, просто женщина…

Ирма нервно оглянулась вокруг, словно боялась, что зашла слишком далеко.

– Но когда, господин Рощезвон, я услышала, что вы, идя наперекор своим же словам, захотели удалить отсюда этого господина, – Ирма быстро взглянула на Врода, лежащего все в той же растопыренной позе, – тогда я решила, воспользовавшись правом хозяйки, попросить вас как своего гостя изменить решение. Я не потерплю, уважаемый господин Рощезвон, чтобы потом говорили, что из моей гостиной вынесли, к его стыду, этого господина. Пускай его посадят на стул где-нибудь в укромном уголке. Пускай ему дадут вина и пирожных, все, что ему захочется, и когда он окончательно придет в себя, пускай присоединится к своим друзьям. Он почтил меня – я повторяю, он почтил меня своим…

И в этот момент Ирма увидела своего брата. И она бросилась к нему.

– О, Альфред, ведь я правильно все сказала? Человеческое тепло – это ведь самое главное, правда?

Хламслив внимательно посмотрел на лицо своей сестры. На нем было написано выражение, выдававшее ее беспокойство, ее возбуждение; и – как это ни невероятно – оно светилось от нарождающейся любви. Боже, лишь бы ее не постигло разочарование, подумал Хламслив. Это убило бы ее. У него, правда, промелькнула мысль о том, насколько проще его жизнь была бы без нее, но он немедленно отогнал от себя гадкую мысль и, поднявшись на цыпочки и сцепив за спиной руки, словно голубь, выставил вперед грудь. О, эта узкая грудь, облаченная в белоснежную рубашку и безукоризненный бархатный пиджак!

– Является ли «человеческое тепло» самым главным или нет, сказать трудно, но тем не менее очень уютно и утешительно, когда оно присутствует. Однако хочу отметить, моя дражайшая сестра, что теплота может вызвать спертость воздуха и недостаток кислорода… Но как бы там ни было, мне как врачу кажется, что следует заняться этим воином, распростертым у твоих ног. Нам нужно его осмотреть, взглянуть, все ли с ним в порядке, как вы считаете, господин Рощезвон? Клянусь всем тем, что свято в моей странной профессии, мы должны…

– Но он ни в коем случае не должен покидать нашей гостиной! Ни в коем случае! Он наш гость! Альфред, помни об этом!

Прежде чем Доктор успел что-либо ответить, Глава Школы поспешно вмешался в разговор:

– Вы поставили меня на место, госпожа Ирма! Сказав эти простые слова, Рощезвон склонил голову.

– А вы, – прошептала Ирма, густо заливаясь краской, – вы возвысили меня.

– Нет, мадам, ах, нет, – пробормотал Рощезвон, – вы слишком добры… – И потом, набравшись смелости, добавил: – Как можно возвысить сердце, мадам, сердце, которое уже вознеслось до Млечного Пути?

– Почему Млечного? – спросила Ирма, которой хотелось поддержать возвышенность беседы.

К счастью, старику не пришлось отвечать, ибо Доктор Хламслив в этот момент подозвал двух мантиеносных Профессоров, и распростертый на полу Врод, несгибающийся как бревно, был поднят и отнесен в угол гостиной, куда уже было подвинуто удобное мягкое кресло, выделявшееся при свете свечей ярким зеленым пятном.

– Усадите его в это кресло, господа, – приговаривал Доктор, – будьте добры, и я его осмотрю.

Но усадить Врода не удалось, и его положили на кресло как бревно; голова его упиралась в спинку кресла, а ноги – в пол, и никаких других точек опоры не было. На всякий случай в промежуток между спиной Врода и сиденьем кресла положили пухлые зеленые подушечки, но пока они никак не подпирали небольшое тело Врода и оставались такими же пухленькими, как и раньше.

Все это выглядело весьма пугающе и никоим образом не скрашивалось сияющей улыбкой, которая застыла на лице Врода.

Шикарным жестом Доктор сорвал с себя великолепный бархатный пиджак и отшвырнул его в сторону так, словно он уже никогда ему не понадобится. Затем стал закатывать рукава своей шелковой рубашки.

Ирма и Рощезвон тоже подошли поближе. К этому времени резервуары тактичности, из которых Профессоры до того момента активно черпали, почти иссякли, и все они, умолкнув, стояли и беззастенчиво следили за происходящим.

Доктор ощущал, что за ним наблюдают, но абсолютно ничем не выдавал этого: Доктор отнюдь не был возмущен такой бесцеремонностью – более того, ему это нравилось.

Профессоры в гробовом молчании следили за каждым движением Доктора, который стоял перед своим пациентом, изящный как аист, с закатанными рукавами шелковой рубашки; его кожа была розовой, как у малого дитяти, а очки поблескивали, отражая пламя сотен свечей.

Как они надеялись, что то восхитительное настроение, которое охватило их и которое было столь грубо разрушено, вернется!

Доктор Хламслив заговорил. С одной стороны, по всей видимости, он обращался сам к себе, однако, с другой стороны, его голос звучал несколько громче, чем следовало. Хламслив, стоя вплотную к своему одеревеневшему пациенту, поднял руки до уровня плеч и стал шевелить в воздухе пальцами так быстро и уверенно, словно играл как прославленный пианист на невидимой клавиатуре невидимого рояля. Затем он сложил руки перед собой и стал потирать ладони. Глаза у него были закрыты.

– Такое встречается реже, чем болезнь Вклопа, – бормотал он. – Несомненно… Это… клянусь всем, что содрогается в конвульсиях… это именно так… в моей практике уже был один такой случай, совершенно удивительный… но где и когда это было?., очень подобный… насколько мне помнится, тот человек увидел привидение… да… да… он заявлял, что увидел привидение – и в результате – шок, от которого чуть не скончался… или, точнее… все-таки скончался…

Ирма нервно переступила с ноги на ногу.

– Да, шок… будем исходить из этого, – продолжал Доктор, раскачиваясь, приподнимаясь и опускаясь на носках; глаза у него при этом были по-прежнему закрыты. – А из одного шока можно вывести другим шоком… Но как и где?.. Как и где… Посмотрим. посмотрим…

Терпение Ирмы иссякло.

– Альфред! – воскликнула она – Альфред, сделай же наконец что-нибудь. Сделай что-нибудь!

Казалось, Доктор не расслышал ее – столь глубоко он был погружен в свои мысли.

– А что если… но надо знать, чем был вызван шок, его масштабы, определить, какой участок оказался подверженным больше всего. и надо прежде всего знать, какое крайне неприятное или ужасное-явление вызвало.

– Неприятное? Ужасное явление! – вскричала Ирма, – Да как ты смеешь такое говорить, Альфред! Ты же прекрасно знаешь, что это я, я так вскружила голову этому бедному созданию, что он рухнул на пол! Это из-за меня он теперь весь такой одеревенелый и ужасный!

– Агэ! – воскликнул Доктор. – Ага!

Было совершенно ясно, что он не слышал того, что сказала Ирма. Он казался еще более возбужденным и полным энергии, чем раньше.

– Клянусь всем тем, что прагматично, что это… если нет, то…

Он запустил руку в карман и извлек оттуда маленький серебряный молоточек, который стал по-жонглерски крутить между пальцами. Его жесты были быстрыми и текучими как ртуть, брови подняты.

А тем временем Рощезвон чувствовал, как в нем растет решимость что-то предпринять. Ситуация была весьма странной. И совсем не при таких обстоятельствах он надеялся поближе познакомиться с Ирмой; разве могла в такой атмосфере расцвести его нежность?.. Он уже не был центром внимания, и его единственным желанием было остаться с Ирмой наедине. Сами по себе слова: «остаться наедине», промелькнувшие у него в голове, заставили его покраснеть, и его белые волосы по контрасту с покрасневшим лицом казались еще белее. Взглянув на Ирму, Рощезвон тут же понял, что ему надо делать. Судя по ее виду, было совершенно ясно, что Ирма испытывает большую неловкость. Врод, по-прежнему лежавший как бревно, был отнюдь не самым приятным зрелищем, особенно для дамы большого благородства и утонченных вкусов.

И Глава Школы, откинув со лба непокорные пряди своей величественной гривы и расправив плечи, сказал:

– Мадам, здесь неподходящее для вас место, совсем неподходящее!

Сказав это, он испугался, не воспримет ли хозяйка это заявление как негативную оценку ее приема, но, украдкой бросив на нее взгляд из-под ресниц, обнаружил, что она не нашла в его замечании ничего предосудительного. Напротив, в ее близоруких глазах он заметил благодарность. И не только в глазах, но и в позе, и в сомкнутых руках.

Ирма уже ничего вокруг себя не видела и не слышала. Нашелся наконец человек, который проявил заботливость и внимание! Человек, который понял, что ей как женщине негоже стоять вот так, вместе со всеми, и наблюдать за оживлением Врода. И этим человеком был сам господин Рощезвон, Глава Школы! О, как восхитительно, что есть еще на земле настоящие мужчины!

– Господин Рощезвон, – сказала Ирма и с поразительной игривостью и лукавством взглянула на изборожденное складками лицо собеседника, – вам решать. Я буду слушать и повиноваться. Говорите, я слушаю, я внимаю!

Рощезвон слегка повернул голову, чтобы Ирма не увидела улыбку, которая расползлась по его лицу. Когда она сказала «вам решать», перед ним тут же возникла широкая панорама брачной жизни, окутанная золотистым сиянием. Он вообразил себя могучим дубом, а Ирму – нежной березкой; он видел себя ширококрылым орлом, подлетающим к своему гнезду на скалах; там его ждет Ирма – как ни странно, в ночной рубашке… А потом вдруг он увидел себя словно со стороны – старым, очень старым человеком, которого мучает зубная боль… Но он тут же отогнал от себя этот образ и повернулся к Ирме:

– Я хочу предложить вам свою руку и… проводить вас туда, куда вы сочтете желательным.

– Пойдемте, господин Рощезвон.

Но Ирма, опустив глаза, отказалась взять Профессора под руку, которую тот, согнув в локте, экстравагантно выставил. Ирма двинулась в ту часть длинной гостиной, где никого не было. Рощезвон, опустив руку и страстно пробормотав «Я не такой уже старый, чтобы не чувствовать всяческих тонкостей!», последовал за Ирмой. Оглянувшись по сторонам, он обнаружил, что никто не обращает на них никакого внимания. Все собрались вокруг Доктора и следили за его действиями. В какой-то момент Рощезвон почувствовал даже некоторое сожаление от того, что в такой драматический момент ему приходится уходить. Доктор явно собирался очень тщательно осматривать пациента; с того уже снимали одежду, слой за слоем, что было вовсе не легким делом, ибо как тело его, так и члены совсем одеревенели. Слуги, однако, уже принесли ножницы и под руководством Доктора разрезали на Вроде одежду. Доктор все так же вертел в пальцах одной руки серебряный молоточек, а пальцы другой бегали по затвердевшему телу Врода так, словно оно было клавиатурой. Голову Хламслив, подобно настройщику, прислушивающемуся к звукам настраиваемого пианино, склонил слегка набок. Рощезвон с одного взгляда понял, что он пропустит наивысшую точку разыгрывающейся драмы, однако, решительно развернувшись на каблуках, последовал за Ирмой, ибо его ожидала драма еще более значительная и волнующая.

Они подошли к эркеру. Окно было открыто, и в него вливалась ночная прохлада. Рощезвон слегка наклонил голову. Он почувствовал запах духов Ирмы. Поблескивали изумруды в серьгах Ирмы. Ее напудренный острый нос наверняка отпугнул бы большинство потенциальных женихов, но Рощезвон воспринимал его как клюв большой гордой птицы, острый и исключительно опасный. Таким носом можно было восхищаться, но вряд ли любить. Он был похож на кинжал, который, как теперь был уверен Глава Школы, никогда не будет использован против него.

– Мы впервые с вами наедине, – сказал Рощезвон.

– О, вам не следует так говорить, – прошептала Ирма, явно смущенная его словами. – Мы едва знаем друг друга.

– Вы правы, о, как вы правы, – воскликнул старик и, вытащив свой большой сероватый платок, высморкался. О, похоже, быстро ничего не удастся добиться, подумал он. Если только не найдется какой-нибудь более короткий путь, какая-нибудь тайная тропинка через зачарованную поляну любви.

В окно, которое можно было назвать и стеклянной дверью, ибо оно достигало пола и являлось выходом в сад, лился лунный свет. Кроны деревьев казались белой сияющей пеной, а все, что находилось под ними, было погружено в непроницаемый мрак, черный, как вода колодца. Весь сад выглядел как литография, на которой преобладал глубочайший черный цвет, и на его фоне вспышки белого казались особенно яркими. Пруд, вокруг которого стояли мраморные статуи, сиял отраженным лунным светом и выглядел столь картинно, что казался упреком хорошему вкусу. Лунный свет высвечивал также и струи фонтана. Под навесами беседок и декоративных каменных горок, под каменными арками, под деревьями – подо всем, что было посеребрено сверху, лежали жирные черные тени, черные как только что вынырнувшие из моря тюлени. Нигде не было серых цветов, никаких переходов. Только глубокий контраст серебристо-белого и черного.

Ирма и Рощезвон смотрели на эту картину ночного сада.

– Вы вот только что сказали, госпожа Хламслив, что мы едва знаем друг друга. И это так, если измерять наше знакомство часовой стрелкой. Но можем ли мы измерить часовой стрелкой наше понимание друг друга? Разве не присутствует в нас нечто, что противится такому низменному измерению? Но может быть. я просто льщу себе? Может быть, то, что я говорю, может породить лишь презрение ко мне? Может быть, я обнажаю свое сердце слишком рано?

– Ваше сердце?

– Мое сердце!

Ирма после мгновенного замешательства совладала с собой.

– И что говорит ваше сердце?

Рощезвон еще не был готов к такому вопросу и поэтому прижал обе руки к тому месту груди, где под ребрами прячется упомянутый орган. И стал выжидать, пока на него, Рощезвона, снизойдет вдохновение. По всей видимости, события развивались быстрее, чем он ожидал. Он молчал и вдруг понял, что его молчание не только не ослабляет его позиций, но наоборот – усиливает их. Оно придавало всему происходящему и ему самому дополнительную значительность. Да, пусть еще подождет! О, чудо своевременного молчания! О, мощная сила заключена в нем! В горле у него щекотало, словно он откусил кусок лимона.

Молча он предложил Ирме свою отставленную и согнутую в локте руку. И на этот раз он знал, что отказа взять его под руку не последует. И действительно, Ирма взяла Рощезвона под руку! Старое сердце старого Профессора затрепетало. Все так же молча, без единого слова, они вышли в залитый лунным светом сад.

Рощезвону весьма трудно было решить, в какую сторону вести Ирму. Но они все же куда-то двигались, и Глава Школы даже не подозревал, что направляет их движение вовсе не он. И это было вполне естественно, ибо Ирма знала сад как свои пять пальцев.

Некоторое время они постояли у пруда, в котором отражался глупый, ничего не выражающий лик луны. Проведя несколько мгновений в созерцании отражения, они подняли свои взгляды на сам оригинал. В нем они не увидели ничего более интересного, чем в его водяном призраке, но знали, что не посозерцать луну в такой вечер было бы свидетельством невосприимчивости и заскорузлости натуры, даже грубости ее.

Постояв некоторое время молча, они двинулись дальше, по направлению к садовой беседке, о существовании которой не знал Рощезвон, но знала Ирма. Они поворачивали налево и направо, проходили мимо фруктовых деревьев, ветви которых поддерживались подпорками, и хотя казалось, что бродят они бесцельно, Ирма, смущаясь и краснея, тем не менее уверенно вела спутника к беседке.

Рощезвон, не подозревая, куда его ведут, но раздумывая о том, что неплохо бы найти какую-нибудь заросшую растениями беседку, хранил молчание, ибо считал, что, как только они доберутся до такого места, где можно будет присесть и дать отдых ногам, его голос, достаточно отдохнувший, будет звучать особенно глубоко и значительно.

Обойдя большой куст сирени, сверху посеребренный луной, они неожиданно оказались у самой беседки, и при виде ее Ирма невольно вздрогнула и остановилась. Рощезвон вынужден был остановиться тоже. При этом он принял позу, которая, по его мнению, должна была отразить то, что происходило в его голове.

Глядя на беседку, он воображал себя мужчиной, который никогда не воспользуется беззащитностью женщины, мужчиной с большим сердцем, глубоко все понимающим, мужчиной, которому девица может довериться даже в чаще леса. Со времен его юности прошло так много лет, что он начисто позабыл все, что происходило с ним в молодые годы. Но ему хотелось верить, что он вкусил от сладостного плода, что он разбивал сердца и отнимал девственность, что он бросал цветы охапками на балконы, где стояли прекрасные дамы, пил шампанское из туфель и вообще был неотразим.

Когда Ирма сняла свою руку с его руки, он никак этому не сопротивлялся. В такие моменты нужно дать женщине чувство свободы, дабы позволить ей еще более глубоко ощутить всю меру его благорасположенности и благородства.

– Вы чувствуете запах сирени, мадам, запах этой сирени, залитой лунным светом? – проговорил Рощезвон.

– Я должна быть с вами полностью откровенна, господин Рощезвон, как вы считаете? Если бы я сказала, что я ощущаю этот запах, это было бы неправдой, я бы солгала вам, господин Рощезвон. А я хочу вам говорить только правду. Мы не должны с самого начала привносить в наше общение ложь. Нет, господин Рощезвон, я не чувствую запаха сирени, ибо я немного простужена.

– О, вы, женщины, такие нежные создания, – сказал он после долгой паузы. – Вам следует поостеречься.

Рощезвон решил, что после этой фразы ему следует снова помолчать. Будто сговорясь, они зашли в беседку и сели на скамейку, которую нашли в темноте. Глубокая и бархатная темнота, окружавшая их, создавала впечатление, что они сидят в пещере, на полу которой играют маленькие и поразительно яркие пятна лунного света. Лунные лучи, пробивавшиеся сквозь листву вьющихся растений, вспышками выхватывали из темноты часть белоснежной шевелюры Рощезвона и острый кончик носа Ирмы.

– Вы завоевали меня, – вдруг сказала Ирма после продолжительного молчания.

– О Боже, – пробормотал Рощезвон, чувствуя, что пришел решительный момент. Он должен немедленно закрепить свое завоевание!

– О, господин Рощезвон! – едва слышно прошептала Ирма, – о, господин Рощезвон… у меня нет сил отодвинуться от вас, господин Рощезвон.

Только теперь он ощутил, что ее плечо касается его плеча.

– И не надо этого делать, голубка моя.

Он поднял свою большую руку и прикоснулся к ее плечу.

Рощезвон совершенно позабыл, что на Ирме вечернее платье и соответственно что плечи ее обнажены. Прикосновение к обнаженному телу заставило его сердце учащенно забиться. Под его рукой плечо напряглось, но кожа была гладкой, как атлас.

– Ирма, – хрипло прошептал Рощезвон, не отнимая руки, – Ирма… Не знаю, что чувствуете вы, но я словно в мире грез… В душе моей сияет радуга. Я.

Он замолчал. Ему хотелось откинуться на спинку и в восторге задрыгать своими старыми ногами и победно кричать по-петушиному. Но поскольку он этого сделать не мог, то, зная, что в темноте его лица не видно, высунул язык и стал строить страшные гримасы. Его била дрожь.

Ирма тоже не могла вымолвить ни слова. Она плакала от счастья. Она положила свою руку на руку Рощезвона. Они погрузились в то состояние, которое известно всем влюбленным, когда никаких слов не нужно. Время исчезло. О чем можно говорить в Раю?

Но вот Ирма нарушила молчание.

– Как я счастлива, – сказала она очень спокойным голосом, – очень, очень счастлива, господин Рощезвон.

– А… моя дорогая… – произнес старик очень медленно, очень успокаивающе. – Так и должно быть… так и должно быть…

– Мои самые безумные мечты сбываются… Все, что я воображала… все воплотилось в вас…

– Ирма! – воскликнул Рощезвон и прижал Ирму к себе. Хотя ему показалось, что он прижимает к себе картонную коробку, дыхание Ирмы было учащенным.

– Вы… не только ваши мечты сбылись… Мы держим свою мечту в руках.

– Я чувствовала… я знала…

– И я тоже! И я тоже!

Ирма прижалась к нему поплотнее.

– Как восхитительно! – прошептала Ирма несколько сдавленным голосом.

– О, дорогая, о, дорогая!

Это слово пронзило Ирму как пуля. Она прижала руки к своей груди, да так сильно, что пробка в грелке не выдержала этого давления и вылетела. Раздался булькающий звук.

На какое-то мгновение Рощезвону показалось, что она смеется над ним. Но ужасное чувство унижения тут же оставило его, когда она прошептала:

– О мой владыка, давай выйдем под лунный свет! Я хочу тебя видеть.

А, этот булькающий звук был лишь проявлением любви!

Поднявшись со скамейки, они вышли из беседки. Лунный свет окутал их. Они, как привидения, шли по тропинкам, мимо декоративных горок камней и цветочных клумб.

Наконец они остановились напротив каменного херувима сидящего на краю гранитного фонтанчика к которому обычно прилетали птицы, чтобы напиться. С этого места им хорошо были видны освещенные изнутри окна приемной залы. Но они не видели Доктора Хламслива, который стоял, окруженный Профессорами, внимательно наблюдающими за ним и в этот момент поднимал свой серебряный молоточек. Не знали Ирма и Рощезвон того, что сверхчеловеческим усилием воли, напряжением всех своих дедуктивных способностей и высвобождением своего глубинного иррационального чутья Доктор пришел к решению, которое больше свойственно композиторам чем людям науки, – и теперь он готов был воплотить это решение в жизнь и воочию убедиться, приведет оно к успеху или нет.

Тело Врода по требованию Доктора, который его тщательно обследовал, было полностью раздето, на нем оставалась лишь квадратная преподавательская шапочка.

То, что произошло дальше, стало предметом многочисленных пересудов и толков, однако все рассказы, хотя и различались в деталях (эти различия, скорее всего, были связаны с тем, что они стояли на разных расстояниях от Доктора и Врода, а те, кто пересказывали и обсуждали это событие, добавляли свои, выдуманные ими же подробности, очевидно, надеясь, что таким образом и на них падет отсвет этого поразительного происшествия, который придаст им в глазах слушателей большую значительность), сводились в основном к одному. Доктор с высоко закатанными рукавами неожиданно поднялся на цыпочки, еще выше воздел серебряный молоточек, весело сверкнувший отблесками свечей, а затем нанес очень быстрый, ловкий, точно рассчитанный удар в нижнюю часть позвоночника Врода. В следующее мгновение Доктор отскочил в сторону – руки разведены, пальцы растопырены и напряжены, – ибо удар молоточком возымел немедленное воздействие. Тело пациента потрясла мощная конвульсия. Несколько секунд он извивался как издыхающий угорь, а потом неожиданно взвился в воздух и, приземлившись на ноги, бросился бежать через гостиную к раскрытым стеклянным дверям, ведущим в сад. Выскочив на залитую лунным светом лужайку, он продолжил свой бег со скоростью, которая наблюдателям казалась просто невероятной.

Но те, кто стояли вокруг Доктора и видели поразительный переход от неподвижности к стремительному бегу, были не единственными свидетелями этого ошеломляющего явления.

В саду, среди серебристых пятен и черных провалов теней, раздавался голос:

– Ирма, в эту первую ночь нашей встречи негоже, чтобы наши сердца, о возлюбленная невеста…

– Невеста? – воскликнула Ирма, вскинув голову и блеснув зубами. – О, мой владыка! Не слишком ли рано называть меня невестой?

Рощезвон нахмурился, как Бог, оценивающий результаты Третьего Дня Творения. Затем понимающая улыбка заиграла на его устах, но тут же затерялась среди морщин.

– Ты права моя сладостная голубка, ведущая меня сквозь бурю к тихому берегу! Может быть, я действительно несколько поспешил, называя тебя невестой, однако…

И в этот момент Рощезвон дернулся назад, как выстрелившая пушка, а вместе с ним и Ирма, ибо она была заключена в его объятиях, которые почти полностью скрывали ее в просторных складках белой мантии. Повернув голову и посмотрев в том направлении, куда был направлен испуганный взгляд Рощезвона, Ирма прижалась к нему еще крепче, мимо них мчался обнаженный мужчина, с невероятной скоростью перебирающий ногами. Яркий лунный свет выявлял его наготу во всех подробностях. Кисточка его шапочки, которая оставалась единственным залогом приличия, развевалась позади головы как оттопыренный ослиный хвост.

Это видение промелькнуло перед перепуганной Ирмой и Рощезвоном и пронеслось среди фруктовых деревьев по направлению к стене сада. Как ему удалось перелезть через нее, навсегда осталось загадкой. Было такое впечатление, что обнаженный человек просто взбежал по вертикальной стене. Рядом с ним метнулась его тень, и в следующее мгновение господин Врод, перемахнув через высокую стену, подпирающую небо, исчез. Больше никто никогда этого Профессора не видел.