Замок Горменгаст

Глава сорок пятая

Текли дни, складываясь в недели и месяцы. Камень Горменгаста становился все прохладнее, лето сменилось осенью, а осень – зимой, темной и холодной. На протяжении многих дней дули могучие ветры, которые выдавливали из окон стекла, срывали черепицу с крыш и сдвигали камни в руинах, завывали и ревели между башен и труб.

А потом так же неожиданно, как начинался, ураган стихал, и воцарялась не менее пугающая тишина. Тишина столь глубокая, что собачий лай, случайное позвякивание ведра, плач ребенка, казались реальными лишь в том смысле, что они подчеркивали эту абсолютную, всеохватывающую тишину, сквозь которую эти случайные звуки поднимались как пузырьки в ледяной воде – они появлялись на поверхности, лопались и исчезали навечно.

Среди зимы начались такие мощные снегопады, что тем, кто прятался за бесчисленными окнами, уже не верилось, что все видимое из окон имело когда-то четкие очертания и не было окутано белой дымкой, что за окнами кроме белого цвета когда-то существовали и другие цвета. Казалось даже воздух вытеснялся снежинками, каждая величиной в ладошку ребенка, все вокруг неузнаваемо изменилось, округлилось, скрылось под белым покровом.

В полях, окружающих Замок, занесенных снегом, валялось множество мертвых и умирающих птиц, там и сям коченеющие птицы делали последнюю отчаянную попытку взлететь, раскрывали обледенелые крылья – и бессильно падали в снег.

Из окон Замка казалось, что поля усеяны черными угольками, белые лица полей были покрыты этими оспинками, выбитыми великим множеством тварей, загубленных зимой. Трудно было сыскать девственное пространство на снегу, не испещренное этими следами смерти, каждый сугроб был кладбищем.

На фоне слепящего яркого снега птицы вне зависимости от окраски перьев казались черными как смоль, а их прихотливые силуэты – изображениями, выгравированными тонкими иглами. Птицы своей собственной смертью расписали похоронные полотна полей иероглифами утонченной красоты, прочитать которые было нельзя, но смысл их был красноречиво ясен.

Следующий снегопад стирал эти знаки смерти, заботливо и нежно укрывая замерзшие тельца мягким покрывалом. А потом поверх этого слепящего глаза покрывала появлялась новая россыпь черных грудок. И так повторялось много раз. Прежде чем замереть без движения в пушистом снегу, ковыляли, стояли дрожа или ползли умирающие птицы, оставляя за собой печальные следы.

И все же, несмотря на всю эту массовую гибель птиц в полях, в Замке их число не уменьшалось. Графиня, чье сердце обливалось кровью при виде такого массового птичьего страдания, делала все возможное, чтобы спасти диких птиц, открывая им доступ в Замок. Кругом рассыпали зерно, крошки и кучки мяса, выставляли тазы, миски, чашки с водой, с которых постоянно сбивали лед в надежде заманить птиц в пустые коридоры и залы Замка, где было все-таки теплее, чем в полях. Однако, несмотря на все эти усилия (хотя голод заставлял забывать страх, и тысячи сов, цапель и других пернатых, включая даже хищных, слеталось в Замок), поля по-прежнему были усеяны мертвыми и умирающими птицами. Суровость зимы гнала к Замку живность из лесов и замерзших болот. Животные и птицы тысячами стекались к Горменгасту, но многие погибали, так и не обретя спасения за его стенами.

Графиня приказала (что вызвало массу неудобств), чтобы большую обеденную залу превратили в лазарет для птиц и животных. Огромная, рыжая, одинокая, она ходила между страждущими тварями, пытаясь им помочь. И многих она действительно выхаживала. В залу принесли ветви и прислонили их к стенам. Столы были перевернуты, с тем чтобы дать птицам возможность, если они того захотят, сидеть на торчащих вверх ножках. Зала была всегда полна птичьего гама, в котором выделялись голоса ворон и галок.

Многих птиц, умирающих в снегу, удалось выходить, но снег в окрестных полях был слишком глубок, и птиц можно било собирать лишь у самых стен Замка и из окон.

Более месяца Замок был в снежном плену. Некоторое входные двери рухнули под весом сугробов. Те же, которые выдержали нагрузку, пришлось чинить. Внутри Замка целыми днями горели свечи – окна были либо забиты досками, либо заткнуты одеялами.

Трудно сказать, что произошло бы с Флэем, если бы не был открыт подземный туннель или если бы Тит не рассказал ему о нем. Сугробы вокруг его пещеры нанесло такие, что вряд ли ему удалось бы выбраться из нее; к тому же холод почти наверняка убил бы его, не говоря уже о том, что он не смог бы ничего добыть себе на пропитание.

Но существование туннеля решило для Флзя все эти проблемы.

Поначалу он совершал походы в Замок почти каждый день. Держа в руке свечу, он проходил по туннелю мимо множества корней, извивавшихся по стенам, переступая через черепа и кости, усеивающие земляной пол, вдыхая запах сырой земли. В туннеле находили прибежище лисы, грызуны, самые разнообразные насекомые. Вскоре по уже знакомым ему корням Флэй научился распознавать, какое расстояние он прошел, он даже знал, под каким местом на поверхности находится.

Хотя в туннеле не было снега и в нем не было так холодно, как снаружи, однако Флэй не жил там, а использовал его лишь как проход ко внутренним частям Замка. В туннеле было темно, сыро и все напоминало о разложении и смерти. И во время своих одиноких путешествий под землей Флэй старался там не задерживаться.

Когда в первый раз он добрался до конца туннеля и вышел по коридору в ту часть Замка, где располагались Безжизненные Залы – туда, где Тит испытал ужас погружения в полную тишину и безжизненность, – нечто подобное испытал и Флэй. Его костлявые плечи поднялись до ушей, его челюсть выставилась вперед, а взгляд метался вокруг, словно он ожидал нападения какого-то невидимого и бесшумного врага.

Но потом, после того как он много раз днем приходил в эту совершенно безжизненную часть Замка и исследовал ее, всякий страх покинул его. Более того – все эти безжизненные залы, погруженные в вечную тишину, стали ему чуть ли не родными, настроение, которое здесь царило, он подсознательно соотносил с настроением Леса Горменгаст. Не в его привычках было делать что-то поспешно, и поэтому он не бросился сразу на поиски зла, поселившегося в Замке. Сначала ему нужно было освоиться.

После того как Флэй нашел путь, который привел его к статуе в Галерее Скульптуры, он стал посвящать свои полуночные визиты поискам тех изменений, которые произошли в ночной жизни Горменгаста со времени его последнего посещения. Жизнь в лесу научила его неторопливости и терпению, заострила его умение оставаться незаметным в любом окружении. Он не появлялся в Замке среди дня, а ночью ему было достаточно замереть и прислониться к стене или к двери из гниющего дерева и он становился незаметным. Он опускал голову, и в полумраке его волосы и борода становились еще одной паутиной, а лохмотья превращались в папоротник-листовик, свисающий с серой сырой стены коридора.

Когда он, скрываясь в темных переходах, видел людей, которых когда-то так хорошо знал, у него возникали странные ощущения. Иногда эти люди проходили совсем рядом с ним; некоторые казались намного старше, некоторые почему-то выглядели моложе, а некоторые так сильно изменились, что их трудно было узнать.

Но, несмотря на свое умение оставаться незамеченным, Флэй излишне не рисковал. И прошло много времени, прежде чем его разведывательные походы позволили ему определить, где могут в то или иное время дня и ночи находиться те, кто представлял для него особый интерес.

Дверь комнаты Гробструпа, семьдесят шестого Герцога Стона, не открывали со дня его исчезновения. Обнаружив это, Флэй испытал суровое удовлетворение. Он внимательно осмотрел пол перед дверью своего бывшего хозяина; здесь лежал толстый слой пыли; у этой двери, к которой так давно уже не подходил, Флэй в течение двадцати лет укладывался спать! С тех пор, казалось, прошла целая вечность. Флэй огляделся по сторонам, посмотрел вдоль коридора. И давняя, но страшная ночь всплыла в его памяти – та ночь, когда Герцог, ходивший во сне, встал с постели и ушел в одну из башен, где отдал себя на съедение совам, когда Флэй сражался с Шеф-Поваром Горменгаста и пронзил его ударом шпаги.

С тех пор Флэй должен был жить в изгнании. А теперь, тайно находясь в Замке, – воровать и подбирать объедки. Это его мало радовало, но он вынужден так делать, чтобы не умереть с голоду. Достаточно быстро он нашел потайную дверь, через которую мог проникать в кошачью комнату, в кухню Флэй проникал через одну из дверей, открывающихся в коридор, ведущий в заброшенную часть Замка.

Когда пришли холода, Флэю стало ясно, что ему не имеет никакого смысла каждый день возвращаться через туннель в свою пещеру, заваленную снежными сугробами. Флэй не мог ни охотиться, ни собирать валежник для костра, возле которого мог бы обогреться. И он нашел себе пристанище в Безжизненных Залах.

Там он обнаружил небольшую комнату, пол которой был покрыт толстым роскошным слоем мягкой пыли, в этой квадратной комнате имелся камин, украшенный резным камнем и оснащенный каминной решеткой; имелись стулья, книжный шкаф и стол из орехового дерева, на котором под покровом пыли лежали приборы, стояли бокалы и посуда на двоих.

И Флэй обосновался в этой комнате. Его диета состояла в основном из хлеба и мяса, которые он всегда без труда мог добыть в Большой Кухне. При этом он не использовал открывающиеся широкие возможности разнообразить свою диету. Легче всего он мог доставать воду для питья – неподалеку от своей комнаты он нашел резервуар, куда с крыш стекала по трубам дождевая и талая вода, в любое время он мог набрать там воды в свой железный котелок.

Исходя из тех расстояний, которые ему приходилось преодолевать, чтобы добраться до обитаемых частей Замка, и прежде всего из того расстояния, которое отделяло его от пролома в стене позади статуи в Галерее Скульптур (никакого другого хода в известные ему части Замка он не нашел), Флэй твердо знал, что безо всякого риска быть обнаруженным он мог разжигать огонь в камине. Если бы даже кто-нибудь случайно увидел дым, поднимающийся из трубы в заброшенной части Замка, и заинтересовался этим обстоятельством, то такому гипотетическому наблюдателю было бы так же трудно определить, куда ведет дымоход от этой трубы, как и лягушке сыграть на скрипке.

И вот в своей комнатке, обнаруженной в неизведанных глубинах Замка, Флэй, сидя у камина холодными зимними вечерами, испытал тот комфорт, который не испытывал никогда раньше. Если бы не годы, проведенные в изгнании в лесу, он, возможно, не вынес бы одиночества, но одиночество стало для него уже естественным состоянием.

Тишина Безжизненных Залов была еще более плотной, чем безмолвие, опустившееся на скованные льдом и снегом поля вокруг Замка. Ее вполне можно было назвать в самом прямом смысле слова мертвой. Пустота и ничем не нарушаемая полная безжизненность помещений, лабиринт темных коридоров делали тишину чем-то реально ощутимым, даже видимым, у любого человека, попавшего сюда – за редким исключением тех, кто привык пребывать в одиночестве в замкнутых пространствах, – волосы встали бы дыбом от ужаса. Флэй, несмотря на свои многочисленные попытки определить степень протяженности этой давно заброшенной и забытой части Замка, не смог этого сделать. Единственное, что ему удалось – и то благодаря подсказке Тита – это найти ступени, ведущие к пролому в стене за статуей в Галерее Скульптуры. Но за исключением этого выхода в обитаемый мир и нескольких забытых или запертых наглухо дверей, сквозь которые можно было различить отдаленные голоса, никаких других рубежей, граничащих с миром живых, Флэй не обнаружил.

Но однажды произошло событие, которое надолго лишило его покоя. Флэй поздно ночью возвращался из Кухни, нырнув в пролом в стене за статуей в Галерее Скульптуры, он двинулся по знакомому коридору в сторону своей комнаты. Пройдя не менее мили и углубившись в свое безмолвное царство, он в какой-то момент решил не идти дальше по хорошо знакомому узкому коридору, а свернуть в один из тех, по которому он раньше не ходил и который, как он полагал, так или иначе приведет его в знакомые места. Продвигаясь вперед, он по своему обыкновению делал мелом грубые отметки на стене, которые в случае необходимости должны были помочь ему вернуться назад.

Флэй шел больше часа, сворачивая в разные стороны по изгибающимся коридорам, проходя десятки помещений, из которых вело сразу множество выходов, опускаясь по холодным узким спускам и поднимаясь по более широким подъемам, но так и не выбрался в знакомые места. Его бросило в пот от страшной мысли: если бы он не предпринял своей обычной предосторожности и не отмечал свой путь мелом на стене, он бы никогда отсюда не выбрался! Неожиданно он почувствовал приступ голода. Обратив внимание на то, что его свеча догорает, он вытащил из-за пояса одну из десятка свечей, которые всегда носил с собой, и зажег ее от фитилька догорающей. Сев на пол и осторожно поставив перед собой на каменную плиту только что зажженную свечу, он открыл свой нож с узким лезвием, вытащил из-за пазухи хлеб и отрезал себе кусок.

И справа, и слева от него темнота была густой как чернила. Флэй сидел в круге света, отбрасываемого пламенем свечи, его лицо, руки и лохмотья являли собой впечатляющую картину контрастов света и тени. На стене позади него тяжелым пятном громоздилась тень. Флэй вытянул ноги и собирался уже приступить к своей нехитрой трапезе, когда услышал взрыв смеха.

Если бы звуки этого смеха, приглушенные каменной преградой, не раздавались столь явственно позади него, где-то за стеной, к которой он прислонился спиной, ему бы пришлось признать, что этот смех безумия раздался у него в голове.

Однако Флэй был твердо уверен в том, что не сходит с ума, и в том, что смех этот не является порождением его мозга. Но в том, что в страшных звуках присутствовало безумие, он не сомневался. Этот дьявольский вой еще не затих, а Флэй уже вскочил на ноги, словно его вздернул кверху невидимый крюк, зацепленный за одежду. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Флэй одним прыжком перескочил к противоположной стене и, прижавшись к ней, словно загнанное в угол животное, вперил взгляд в холодные камни, о которые он только что опирался спиной, словно сама стена была заражена тем безумием, которое за ней пряталось, словно каждый камень был безумен и готов был выпрыгнуть из стены и наброситься на него.

Флэй слышал, как в тишине, показавшейся после безумного гогота еще более глубокой, с его лба на каменные плиты пола падают капли пота. Во рту у него так пересохло, что, казалось, язык и небо превратились в лоскуты сухой кожи. Сердце его грохотало как барабан. Но из темноты никто не появился. Свеча спокойным светом освещала пол и стену напротив него.

И тут страшный смех раздался снова. В этот раз Флэй различил в нем не один, а два голоса, словно горло существа, из которого он вырвался, было так устроено, что могло издавать такие страшные двойные звуки. Флэй был уверен и в том, что эта сдвоенность не была результатом эха, – звуки не накладывались друг на друга, а звучали одновременно, внушая еще больший ужас.

В этот раз пронзительный хохот не оборвался резко, как ранее, а стихал постепенно, превращаясь в тонкий скулеж Но даже в нем явственно слышалось два синхронных голоса; безумие словно двоилось, превращая оцепеневшего Флэя в камень.

После того как снова воцарилась тишина, Флэй еще некоторое время простоял без движения. Он был потрясен. Его одиночество было грубо нарушено. Его неспособность понять, кто мог глубокой ночью издавать такие звуки, была подобна оскорблению, брошенному его узкому, но гордому уму. А ужас, глубочайший ужас, порожденный криком существа, которого он не видел, но которое находилось где-то совсем близко, сковывал его члены и лишал способности двигаться.

Время шло, и ничто более не нарушало тишину, безумный смех не возобновлялся. Флэй поднял свечу, стоявшую на полу, и отправился, неоднократно оглядываясь, назад по тому же пути, который привел его к страшному месту. Флэй шел быстро, поглядывая на сделанные им ранее отметки мелом. Наконец он добрался до того места, с которого началось его так мрачно завершившееся путешествие. Там Флэй чувствовал себя уже почти дома и уверенным шагом направился по знакомым коридорам и залам к своей комнате.

Но успокоиться на этом Флэй, конечно, не мог. Тайна жуткого, безумного смеха притягивала его, он не переставал думать о ней, и на следующий день, вскоре после восхода солнца, о котором он узнавал благодаря свету, проникающему в вентиляционные трубы и дымоходы, он почувствовал, что то мрачное место влечет его к себе снова. И не потому, что ему хотелось еще раз испытать острые ощущения и снова услышать кошмарный смех, но потому, что он не мог позволить этой тайне остаться нераскрытой. Он просто должен был вывести ее на свет разума и выяснить, что же все-таки это было, и кто – человек или зверь – издавал такие звуки. Бывший первый слуга Горменгаста оставался полностью верным духу Замка, и ему было невыносимо думать, что в Замке присутствуют некие силы, которые противятся упорядоченной церемониальной жизни Замка и его обрядности, что тело Замка разъедает яд чего-то враждебного ему, скрытого и невыявленного. Флэй намеревался пройти дальше по тому коридору, в котором слышал страшный смех, в надежде, что ему удастся добраться до какого-нибудь поворота, а потом пойти назад по параллельному коридору и достичь того места но с другой стороны стены, где прозвучали безумные звуки.

Но этого ему не удалось сделать. День за днем ходил он по каменным коридорам, по десятку раз на день сбивался с пути, попадал в те места, где уже побывал, постоянно возвращался к исходной точке, но никак не мог уловить какую-либо системность, некий общий план в беспорядочном нагромождении архитектурных форм. Время от времени он возвращался к тому месту, где слышал дикий смех, останавливался, прислушивался, но за исключением своего дыхания и ударов собственного сердца, никаких иных звуков не слышал.

И тогда он решил прийти к страшному месту не в дневное время, а в тот же ночной час, когда его в первый раз напугал безумный хохот, в тот час, когда в сердце и членах остается меньше всего решимости и смелости. Если он снова услышит этот хохот и тот будет повторяться и не стихать некоторое время, он попробует добраться до источника и выяснить, кто же его издает, тем самым достигнув того, что ему не удавалось сделать днем.

И вот, преодолевая страх, глубокой ночью он отправился в путь по ледяным коридорам. Он уже без особого труда отыскал нужный коридор и, еще не достигнув рокового места, услыхал чьи-то крики и плач. Когда он подошел совсем близко, то явственно услышал, как кто-то нечленораздельно взывал к самому себе и так же нечленораздельно отвечал.

В голосе – или голосах – теперь слышался страх. Прислонив ухо к стене, он прислушивался. И ему показалось, что голоса звучали все слабее и слабее, словно кричавший – или кричавшие – теряли последние силы. Но до источника этих воплей ему так и не удалось добраться, и ночной поход завершился так же безрезультатно, как и дневные. Когда Флэй уже отправлялся в обратный путь, крики прекратились и тяжелым грузом опустилась тишина. И сколько бы Флэй не прислушивался, никаких звуков он больше не слышал.

Но и после этого Флэй не оставил своих попыток отыскать таинственное страдающее существо. Из тех звуков, которые ему удавалось услышать, он сделал вывод, что оно полностью теряет силы, и его ужас сменился слепой жалостью, которая влекла его к роковому месту в заброшенном коридоре снова и снова, словно нераскрытая трагедия тяжелым грузом ложилась на его совесть, словно его присутствие у стены и вслушивание в умирающие звуки могло чем-то помочь. Он прекрасно понимал, что это не так, но ничего не мог с собой поделать.

И вот пришла ночь, когда он, сколько он не прислушивался, не смог уловить ни звука. И в последующие ночи ничто уже не нарушало тишину.

И Флэй понял, что безумному существу, скрытому за каменной стеной, пришел конец. Он так никогда и не узнал, что же это было за существо, которое смеялось и разговаривало само с собой жестяным и страшным двойным голосом. Он так никогда и не узнал, что ему довелось быть последним и единственным человеком, который слышал голоса их милостей Коры и Клариссы. Комната, в которую их когда-то заманили, находилась выше и немного сбоку от коридора, в который забрел Флэй, а вентиляционная шахта, скрытая в стене, доносила до него их голоса. Флэй так никогда и не узнал, что за запертыми дверьми своей комнаты сестры-близнецы, оставшиеся без пропитания – Щуквол после происшествия с топором более не появлялся и соответственно не приносил им еды, – постепенно теряли рассудок. Их сумасшествие становилось все более глубоким, а в минуты просветления они осознавали, что умирают.

Когда слабость окончательно одолела их, они улеглись рядышком и, глядя в потолок, тихо умерли – в одно и то же мгновение.