Замок Горменгаст

Глава восемнадцатая

Подобно стае ворон, преподаватели в своих развевающихся черных мантиях и колеблющихся как черные листья на ветру шапочках двигались по коридорам. Они добрались до Профессорской, а затем по одному стали исчезать в узком проходе в углу зала.

Это отверстие теперь трудно было назвать дверью, ибо оно больше напоминало прямоугольную дыру в стене; правда, присмотревшись, можно было обнаружить притолоку и петли, на которых когда-то была навешена дверь; теперь от нее осталось лишь несколько планок, свисающих с верхней петли. На одной из них можно было еще, хотя и с большим трудом, прочитать: «Только для Профессоров. Посторонним вход воспрещен». Чья-то умелая, но непочтительная рука нарисовала поверх надписи козла в мантии и квадратной шапочке. Замечали ли преподаватели когда-либо этот рисунок, сказать трудно. Но сегодня они уж точно не обращали на него никакого внимания. Они один за другим ныряли в отверстие в стене и исчезали в поглощающей их темноте.

Закрывала дверь этот проход или нет, не было никакого сомнения в том, что вход сюда посторонним был строго воспрещен. Что находилось там, за толстой стеной, оставалось на протяжении многих и многих поколений тайной под семью замками. Тайна эта не была секретом лишь для сменяющих друг друга преподавателей, в жизнь которых никто из других обитателей Замка по древней традиции не вмешивался. Когда-то очень давно появился среди преподавателей молодой человек, который щеголял такими словами, как прогресс, перемены, перестройка, но он был с позором изгнан из преподавательских рядов. Профессоры не терпели никаких изменений в своей жизни. Созерцать облупливающуюся краску, ржавеющий металл, изрезанную новыми надписями и изображениями крышку парты – это другое дело. Такие изменения можно было только одобрить.

И вот уже последний преподаватель исчез в отверстии стены. Зал опустел. Казалось, здесь никого и никогда не было вообще. Между планок бывшей двери пролетела с громким жужжанием оса. А затем зал снова наполнила тишина – как вода наполняет сосуд.

А куда же исчезли Профессоры? Чем они занимались? Они, сделав уже три поворота, все еще двигались по изгибающемуся высокому коридору, который заканчивался ступенями, ведущими к невероятных размеров турникету.

Профессоры двигались как огромная многоножка, с множеством похлопывающих крыльев-мантий; можно было заметить, что, если верхняя часть этого чудовищного создания выглядела весьма мрачно, в нижней части наблюдалась некоторая веселость. Казалось, ноги подмигивают друг другу или даже вот-вот пустятся в пляс. Но не все ноги вели себя таким образом – словно похлопывая друг друга по плечу. Была одна пара ног, которая передвигалась значительно менее радостно, чем остальные. Эта пара ног принадлежала Рощезвону.

Несмотря на то что он был очень доволен своим возвышением, такое резкое изменение в жизни начинало беспокоить его. Лицо Рощезвона было суровым, но в нем присутствовал и оттенок меланхолии. Он вел своих подчиненных, как пророк свой народ через пустыню. Но шли они туда, где жили преподаватели, где, увы, Рощезвон уже не жил. Став Главой Школы, он освободил свою комнату в Профессорском Обиталище, которую занимал три четверти своей жизни. В соответствии с древней традицией Глава Школы сопровождал – точнее, возглавлял – шествие преподавателей какую-то часть пути до определенного места, а затем должен возвращаться в Директорскую Спальню, располагавшуюся этажом выше, над Профессорской.

Директорство оказалось для Рощезвона весьма трудным испытанием. С одной стороны, с тех пор как он надел традиционную мантию, расшитую знаками зодиака, в нем появилось еще больше величественности и уверенности в себе. С другой стороны, его беспокоил вопрос, приобретает ли он авторитет или теряет его. Он жаждал уважения и подчинения со стороны преподавателей – но как в то же время любил лень и безделье! Лишь время должно было показать, насколько его внешний вид, его августейшая голова смогут стать символом директорства. Он должен быть мудр, строг и одновременно доброжелателен. Ему необходимо добиться того, чтобы его почитали, он обязан стать почитаемым и признаваемым всеми главой Профессуры и ученичества! Это самое главное – он должен добиться почитания. Его обязаны почитать! Но… но для того чтобы добиться этого, придется прилагать какие-то усилия, что-то делать… лишнее… а в его возрасте…

Радость, звучавшая в шагах преподавателей, появилась лишь после того, как они покинули Профессорскую, а это означало, что остались позади и их учительские обязанности. Занятия закончились, и все Профессоры с нетерпением как всегда ожидали часа, когда смогут вернуться к себе. Это обычно происходило в пять часов пополудни. О заветный час!

Как сладостно вдыхать воздух своего дома! На многих лицах преподавателей появились затаенные улыбки. Они приближались к месту своего обитания, которое им было знакомо и понятно не просто на уровне сознания, а которое они ощущали глубинным, пращурным, радостным чувством, прятавшимся в самой сердцевине их существа.

Их ожидал длинный, спокойный вечер. Много часов, до следующего утра, они не будут видеть измазанные чернилами рожи своих учеников!

Глубоко вдыхая родной воздух, профессорская многоножка приблизилась к ступеням, ведущим вниз. За ней по коридору, взвиваясь к высоким сводам, тянулся шлейф табачного дыма.

Коридор стал, хотя и незаметно, расширяться. Профессоры почувствовали себя менее стесненными в движениях, и многоножка стала распадаться. Стены коридора широко раздвинулись, и преподаватели вышли на очень просторную лестничную площадку, крытую деревянным настилом, с деревянными перилами. Лестница тоже была очень широкой, и по ней можно было спускаться как кому вздумается, шаги зазвучали еще веселее, ноги замелькали еще быстрее. Но в низу лестницы их снова поджидало узкое место – центр прохода занимал огромный турникет древней постройки. Его можно было бы обойти как с одной, так и с другой стороны, но строгий обычай требовал прохождения только сквозь турникет.

Над лестницей крыша была в такой стадии разрушения, что свет, проникающий сквозь дыры в ней, лежал золотистыми лужами на широчайших низких ступенях, каждая из которых, скорее, напоминала узкую и длинную каменную террасу.

Как при выходе из Профессорской, так и у турникета преподавателям приходилось проходить по одному.

Но теперь никто не спешил, никто не толкался, никто не нервничал. Ведь все вернулись к себе домой. Всех ждали их комнаты, располагавшиеся вокруг одного из неисчислимых внутренних двориков Горменгаста. Разве имеет теперь значение то, что им придется немного подождать своей очереди пройти сквозь турникет? В их распоряжении был целый вечер, тихий, спокойный, ностальгический, словно насыщенный запахом миндаля. А затем длинная, уединенная ночь. И лишь потом их разбудит звон колокольчика, и снова придется вернуться к предлогам, перешейкам, сочинениям, бумажным самолетикам, чернильным кляксам и отпечаткам грязных пальцев в тетрадях, борьбе со списыванием, разбитым стеклам и очкам, пробиркам и химикалиям, рогаткам и призмам, датам битв древности и современным битвам с мышами, к бумажным шарикам и латыни, к сотням лиц учеников, глупых и умных, вопрошающих и скучающих, внимающих и спящих.

Не спеша, почти торжественно, мантии и квадратные шапочки проходили сквозь огромный, когда-то выкрашенный в красный цвет турникет и попадали в пещерообразное обширное помещение с обсыпавшейся штукатуркой.

Те, кто ждал своей очереди, стояли возле турникета группами или сидели на ступенях. Да, здесь никто никуда не спешил. Вот один эрудит растянулся на каменной ступеньке во весь рост, а вот группка Профессоров словно отдыхающие аборигены далекого континента, сидит на корточках, подоткнув под себя мантии, те, что стояли в неосвещенных местах, казались разбойниками замышляющими недоброе, другие замерли купаясь в последних лучах солнца пробивавшихся сквозь испещренную дырами крышу.

Один из преподавателей с бородкой в форме лопаты стоял на руках вниз головой и балансируя в таком положении поднимался и опускался вверх и вниз по ступеням. Находясь в таком перевернутом состоянии он практически ничего не видел, так как мантия закрывала лицо и ему приходилось передвигаться на ощупь. Но время от времени его голова на мгновение выныривала из-под складок мантии и тогда являлась миру лопатообразная борода.

Из тех нескольких человек, которые наблюдали за этой акробатикой не было ни одного кто не видел бы это уже сотню раз раньше.

В центре одной из группок преподавателей стоял небольшого роста человек, точными, уверенными движениями раздававший своим коллегам небольшие листки бумаги. Это проворный Призмкарп распространял приглашения, которые ему среди дня доставил специальный посланник.

и так далее.

Не было ни одного профессора, который, получая приглашение, не поднял бы в удивлении брови, или не присвистнул бы, или не крякнул бы.

Некоторые были настолько поражены, что им пришлось сесть на ступеньки и дожидаться, пока не утихнет их взыгравший пульс.

Осколлок и Усох постукивали позолоченными краями пригласительных билетов по подбородку и по губам – они уже раздумывали над тем, что с точки зрения психологии могло побудить Хламслива и его сестру разослать эти приглашения, и строили всякие догадки по этому поводу.

Опус Крюк, выпуская из своего безгубого рта различные конфигурации табачного дыма, позволил огромной усмешке расплыться по его худому лицу, но рассмеяться он себе не позволил.

Шерсткота охватило смущение – он совершенно бесстыдным и явным образом был взбудоражен этим приглашением, он пытался оттереть след от грязного пальца, оставшийся в углу его пригласительного билета (его он намеревался взять в рамочку, под стекло и повесить на стену).

У Рощезвона отвалилась его пророческая челюсть.

Приглашений было шестнадцать. Все основные преподаватели-Профессоры были приглашены. Билеты были доставлены в преподавательскую в тот момент, когда там никого, кроме Призмкарпа не было, и он взял на себя обязанность раздать их.

Неожиданно Опус Крюк по-лошадиному открыл свой рот и заржал. Его смех обрел звук! И этот звук запрыгал по обляпанным солнечным светом ступеням.

Повернулись квадратные шапочки, а вместе с ними и головы.

– Однако! – воскликнул Призмкарп, голос его звучал резко и отчетливо – Что за манеры, господин Крюк! Разве таким образом реагируют на приглашение, полученное от дамы! Сейчас же прекратите свое ржание!

Но Опус Крюк уже ничего не слышал. Мысль о том, что его приглашает Ирма Хламслив, спустилась к нервным окончаниям его диафрагмы, и остановить ее уже не было возможности. Диафрагма выталкивала из его легких все новые порции смеха. Только когда Крюк стал задыхаться, ему удалось остановиться. Когда он наконец, тяжело отдуваясь, несколько успокоился, то даже не посмотрел вокруг, чтобы определить, какую реакцию вызвал его смех – он все еще полностью находился под впечатлением события, которое так развеселило его. Вот он в своих руках держит пригласительный билет на прием Ирмы Хламслив, вот этот билет прямо перед его глазами! Крюк снова открыл рот – но смеха в нем уже не осталось.

В выражении поросячьи-бульдожьего лица Призмкарпа просматривалось некоторое снисхождение, словно он понимал, что чувствует Крюк. Но одновременно было явно заметно, что он неприятно удивлен и несколько раздражен грубостью натуры своего коллеги.

Однако несмотря на все закосневшее холостяцтво, несмотря на учительскую манеру резко и четко выговаривать слова, несмотря на всезнайство, у него было хорошо развито чувство юмора, которое часто заставляло его смеяться – причем даже тогда, когда разум и гордость противились этому.

– А что по этому поводу думает наш Директор? – спросил Призмкарп, поворачиваясь к Рощезвону, стоявшему рядом, его по-прежнему открытый рот зиял как разверстый вход в гробницу. – Что он думает, интересно бы знать? Что наш Директор думает по этому поводу?

Рощезвон, очнувшись, вздрогнул и оглядел стоявших вокруг него преподавателей с величественностью больного льва. Обнаружив, что у него открыт рот, он поэтапно его закрыл – не мог же он позволить кому бы то ни было подумать, что куда-то и в чем-то торопится!

Он поглядел своими пустыми благородными глазами на Призмкарпа, стоявшего в несколько вызывающей позе и постукивающего ребром пригласительного билета по отманикюренному ногтю большого пальца.

– Мой дорогой Призмкарп, – произнес наконец Рощезвон, – с чего бы это вас вдруг заинтересовала моя реакция на то, что в моей жизни не является таким уже необычным? – После небольшой паузы он продолжал (казалось, что он с некоторым трудом подбирает слова). – Рискну заметить, что только в молодые годы я получил больше приглашений на различные мероприятия, чем вы получали в прошлом или когда-либо получите в будущем за всю свою жизнь.

– Вот именно поэтому, – отозвался Призмкарп, – именно поэтому мы хотим услышать мнение нашего Директора. Именно поэтому только наш Директор может помочь нам. Что может быть более просвещающим, чем слово, услышанное из первых уст?

– Призм, – сказал Рощезвон, – по сравнению со мной вы просто мальчишка. Но вы все-таки не столь молоды, чтобы не знать правил хорошего тона. Сделайте одолжение, найдите в вашем ядовито-змеином отношении к жизни по крайней мере одно светлое исключение. И используйте его для обращения ко мне, когда в этом возникнет абсолютная необходимость, с тем чтобы в вашем обращении было меньше оскорбительного. Все преподаватели должны запомнить раз и навсегда – я не потерплю, чтобы ко мне обращались в третьем лице единственного числа. Я признаю, я стар, но я еще здесь, здесь, среди вас! Здесь, – проревел он, – я стою хожу, дышу, я существую, черт подери! Я существую, господин Призм и обладаю всеми способностями, которые позволяют мне не только понять услышанное, но и ответить должным образом!

Рощезвон закашлялся и тряхнул своей царственно-львиной головой. Откашлявшись, он продолжал:

– Измените свой способ высказываться, мой юный друг, найдите более достойные обороты речи, а сейчас одолжите мне ваш платок – от этих солнечных лучей здесь негде скрыться, и у меня начинает болеть голова!

Призмкарп тут же вытащил свой голубой платок и помог приспособить его так, чтобы скрыть наиболее открытые части несколько рассерженной, но по-прежнему благородной головы.

– Бедненький старичок Рощезвон, бедненькие его старенькие зубки, – нашептывал Призмкарп, завязывая на уголках платка маленькие узелки, чтобы тот лучше держался на директорской голове. – Этот прием у Доктора – как раз то, что ему нужно. О, это будет бурная вечеринка! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Рощезвон широко усмехнулся – ему никак не удавалось сохранять напущенный на себя вид высокого достоинства достаточно продолжительное время. Но тут же вспомнил про свое начальственное положение и произнес загробным и одновременно властным голосом.

– Поостерегитесь, господин Призмкарп, поостерегитесь! Вы слишком часто наступали мне, так сказать, на мозоли.

А в это время Корк говорил, обращаясь к Шерсткоту:

– Непонятное это дело, с этим приглашением, как вы находите? К сожалению, я сомневаюсь, смогу ли я себе позволить такую роскошь и пойти. Не смогли бы вы… эээ… одолжить мне…

Но Шерсткот перебил его, не дав договорить:

– Меня тоже пригласили. – И Шерсткот помахал пригласительным билетом – Давненько уже.

– Да, давно уже, – вмешался Призмкарп, – спокойствие нашего вечера не нарушалось таким вмешательством чего-то – постороннего. Вам всем, господа, придется немножко привести себя в порядок, почистить, так сказать, перышки. Например, вот вы, господин Крюк, как давно вы в последний раз видели даму?

– Хотел бы их вообще никогда не видеть! – сказал Опус Крюк, с шумом посасывая трубку. – Терпеть не могу всяких куриц. Только раздражают меня. Могу ошибаться, конечно… вполне возможно… но это не важно. Общение с женщинами? Нет, увольте. Глупо потраченное время, испорченное настроение.

– Но вы все же примете приглашение, мой дорогой коллега? – спросил Призмкарп, склонив набок свою поблескивающую круглую голову.

Опус Крюк зевнул, потянулся и лишь после этого ответил:

– А на когда назначено? Я не посмотрел, – Голосом Крюк показал, насколько ему все равно – для него каждый вечер как зевок, одним зевком больше, одним меньше…

– В следующую пятницу, в семь часов вечера, – подсказал, задыхаясь, Шерсткот.

– Если дорогой Рощезвон, черт бы его побрал, пойдет, – сказал Крюк после долгой паузы, – я не смогу не пойти, даже если бы мне заплатили за то, чтобы я остался дома. Наблюдать за ним – все равно, что смотреть хорошую пьесу.

Рощезвон, услышав это замечание Крюка, обнажил свои неровные изъеденные кариесом зубы, прорычал что-то по-львиному и, вытащив из кармана небольшую записную книжку, записал в ней что-то, не сводя при этом с Крюка глаз. Потом, подойдя к насмешнику, прошептал:

– Красные чернила! – И стал смеяться. Рощезвон смеялся и смеялся, а ошеломленный Крюк бормотал:

– Ну, хорошо… хорошо… я не…

– Ничего хорошего, господин Крюк! – выкрикнул Глава Школы, успокоившись, – И ничего хорошего не будет до тех пор, пока вы не научитесь подобающим образом обращаться к своему Директору!

А Усох в это время говорил Осколлоку:

– А что касается Ирмы Хламслив – здесь мы имеем совершенно явно выраженный случай так называемого зеркального сумасшествия, вызванного повышенной подверженностью страхам. Но это, однако, не единственная причина.

А Осколлок возражал и говорил так:

– А я вот не согласен. Я бы определил это как тень, которую отбрасывает личность Доктора на обнаженную, измученную душу его сестры, а эту тень сестра воспринимает как судьбу. И вот здесь я готов согласиться с вами, что подверженность страхам играет свою роль, ибо ее слишком длинная шея и фрустрационный комплекс вызвали в ней такое состояние ее Бессознательного, которое толкает ее на поиск мужчины. Здесь, конечно, работает механизм замещения, и ее страхи сублимируются. А Осколлок так ответствовал Усоху:

– Весьма вероятно, что мы оба правы, каждый по-своему. – И он улыбнулся широкой улыбкой своему другу. – Давай на этом и прекратим дискуссию. Когда мы увидим ее, мы сможем сделать более уверенные выводы.

А чуть в сторонке Пламяммул воскликнул, обнажив зубы в злом оскале.

– Пошла она к черту, эта старуха! Придумала присылать приглашения!

– Ну, не надо так, не надо, – сказал Срезоцвет, – Давайте веселиться, радоваться!.. Однако становится прохладно! Считайте, что у меня температура, но действительно стало прохладно!

И это было в самом деле так, ибо солнечное пятно, в котором они стояли, переместилось, и все оказались в тени. Оглядевшись, последние двое обнаружили, что, не считая Рощезвона, остались лишь вдвоем – все остальные уже прошли сквозь турникет.

Рощезвон, махнув рукой, чтобы они следовали за ним, прошел сквозь скрипящий турникет. После того как Срезоцвет и Пламяммул проследовали за ним в темное помещение, расположенное за турникетом, Рощезвон вернулся назад, взошел в одиночестве по низким каменным ступеням очень широкой лестницы и вскоре оказался вновь в Профессорской.

Преподаватели же, проследовав через темный зал с осыпающейся штукатуркой, по одному стали заходить в очень узкий и высокий коридор, стены которого были обшиты почерневшим от времени ореховым деревом. Коридор привел их к двери, за которой и располагались преподавательские обиталища.

Попав к себе, Профессоры ощутили, что то возбуждение, которое охватило их после того, как они покинули Профессорскую, несколько спало. Острое чувство того, что они избавились от дневных забот, приутихло, уступив место более спокойному и умиротворенному настроению. Весь вечер был в их распоряжении! От осознания этого комок подступал к горлу и на глаза наворачивались слезы.

Место, где жили преподаватели, напоминало чем-то монастырь, по периметру квадратного в плане двора шла открытая арочная галерея, верхнее перекрытие которой образовывало террасу с балюстрадой, тоже соответственно опоясывающую весь двор на высоте метров шести-семи, на террасу выходили двери. Вот именно эти двери и вели в комнаты Профессоров. И столбы, несущие арки и арки на них опирающиеся, и терраса, и балюстрада и стены в глубине террасы с дверями в преподавательские апартаменты – все здесь было сложено из розовато-золотистого кирпича.

На дверях было вырезано имя того, кто проживает в комнате, в настоящее время этих имен на каждой двери было столько, что они занимали всю ее поверхность. Все имена располагались аккуратными колонками, и имя ныне живущего в комнате следовало искать в самом низу справа. Буквы были маленькие, очень аккуратно вырезанные в черном дереве. Скрывавшиеся за дверьми комнаты были маленькими и совершенно идентичными в плане, однако по убранству и виду своему различались так же, как различались характеры людей, в них обитающих.

Первое, что сделали преподаватели по возвращении к себе – сняли свои черные мантии и надели темно-красные, которые выдавались им для облачения в вечернее время.

Квадратные шапочки были повешены у двери либо брошены так, чтобы, спланировав, они оказались на какой-нибудь подходящей для приземления плоскости или выступе. То, что у многих шапочек углы их квадратного верха были смяты, а края обтрепаны, объяснялось именно таким запусканием шапочек в воздух. Если на открытом воздухе такую шапочку умело бросить соответствующим образом – квадратной частью вниз, а полусферической, надеваемой непосредственно на голову, вверх – она могла, подхваченная ветром, взлететь довольно высоко. Если бы ученики увидели, как иногда над Профессорским Двором в воздух взмывают до тридцати, а то и более черных шапочек с болтающимися как ослиные хвосты кисточками, то, наверное, решили бы, что их ночной кошмар стал осязаемой реальностью.

Переодевшись в винно-красные халаты-мантии преподаватели в соответствии с обычаем выходили из своих комнат на розово-кирпичную террасу, где, облокотясь о балюстраду, могли в ожидании звона колокольчика, зовущего их на ужин в общей столовой, провести час-другой в приятной беседе или предаться воспоминаниям и мечтам.

Старому дворнику, подметавшему и сметавшему листья с розового кирпича, всегда было приятно наблюдать эту картину: ровные ряды арок со всех сторон, ряды Профессоров в винно-красных халатах, облокотившихся о балюстраду над арками, розово-золотистый кирпич вокруг. А преподаватели сверху взирали на старика, сгоняющего листья в угол своей потрепанной метлой. Листья взлетали как увядшие бабочки, и тут же падали.

В тот вечер никто из Профессоров не запускал в воздух свою шапочку, однако и без этого атмосфера в Длинном Зале, где они ужинали, была достаточно летучей – преподаватели живо обсуждали, делая неисчислимое количество предположений, что побудило Ирму Хламслив и ее брата организовать прием и пригласить на него шестнадцать Профессоров (оставшиеся без приглашений принимали в обсуждении не менее активное участие). Самое фантастическое предположение было сделано Срезоцветом, а именно Ирма, которой так явно нужен муж, решила созвать у себя на приеме Профессуру в надежде повстречаться с потенциальным супругом. Услышав такое предположение, грубый Опус Крюк, охваченный бесстыдным весельем, так хватил по столу своим огромным, как окорок, кулаком, что множество ножей, вилок и ложек, кувыркаясь в безумном танце, взлетели в воздух. А пара ближайших ножек стола треснула. Девять преподавателей из всех сидевших за этим столом неожиданно обнаружили ужин у себя на коленях или на полу. Повезло тем, кто в это время держал бокалы в руках, остальные бокалы перевернулись, расплескав налитое в них вино. После этого прошло немалое время, прежде чем удалось восстановить прежнюю атмосферу ужина.

Мысль о том, что кто-нибудь из Профессоров может жениться, показалась всем невероятно смехотворной. И не то, чтобы они считали себя недостойными претендентами в мужья, отнюдь. Просто это было нечто, принадлежавшее совсем другому миру.

– Однако вы совершенно правы, Срезоцвет, совершенно правы! – закричал через стол Усох, когда преподаватели, собрав разбросанную посуду, несколько угомонились. И его слова имели шанс быть услышанными. – Осколлок и я – мы того же мнения.

– Именно так, именно так, – подтвердил Осколлок. – В моем случае, сублимация благодаря тем острым скалам и орлам, которые вторгаются в каждый мой сон без исключения, происходит достаточно просто А мне снятся сны каждую ночь, не говоря уже об автоматическом письме, которое я практикую, – оно ставит на место мою нелепую любовь к Природе. Ибо перечитывая то, что я написал, так сказать, в трансе я начинаю осознавать, насколько нелепо пытаться осмыслить природные феномены, которые, в конце концов, представляют собой не более чем случайное стечение, аккрецию случайных событий… эээ… а о чем это я?

– Это уже не суть важно, – отозвался Призмкарп. – Важно то, что нас пригласили, что мы будем гостями и что нам следует приняв приглашение, вести себя достойно! Боже праведный! – воскликнул он после небольшой паузы во время которой обвел взглядом лица приглашенных. – Как жаль, что приглашен не только я один.

И в это время зазвонил колокольчик.

Все тут же поднялись из-за столов. Пришло время исполнять древний обряд. Посуда была прибрана со столов, столы перевернуты, и преподаватели уселись один за другим на внутренней части крышек перевернутых столов так, словно расселись в лодках, торчащие вверх ножки столов стали мачтами, все было готово к отплытию в воображаемый океан.

На несколько мгновений наступила полная тишина. Потом снова прозвонил колокольчик. Едва его звон стих, как команды неподвижной флотилии запели древнюю песнь, смысл которой был давно утерян. В полумраке Длинного Зала ее пели медленно, в раскачивающемся ритме, но в голосах поющих явно ощущалась скука, которую и не пытались скрыть. Эта песнь исполнялась ежевечерне, с незапамятных времен, и ее можно было даже принять за реквием – настолько пусто и невыразительно звучали голоса.