Замок Горменгаст

Глава тридцать третья

В то время как Профессоры переодевались в свое вечернее платье, тыкали в непослушные волосы поломанными расческами, поносили друг друга, находили в комнатах других свои давно утерянные полотенца, запонки, рубашки и брюки, которые таинственным образом исчезли из их комнат. Бог весь сколько времени назад – в то время как все это происходило под аккомпанемент ругательств и бормотания, – в то время как по террасе летали грубые анекдоты, в то время как Шерсткот, почти больной от возбуждения, сидел на полу своей комнаты, положив голову между поднятыми коленями, а волосатая рука Опуса Крюка протягивалась в полуоткрытую дверь, чтобы стащить полотенце, висевшее на гвоздике – в то время как происходило все это и сотня других вещей в комнатах Профессоров и на их веранде, Ирма Хламслив ходила взад и вперед по длинной белой комнате своего дома, которая была открыта впервые за много лет и приведена в надлежащий порядок.

Это была самая большая комната в их доме, но ни Альфред, ни Ирма почти никогда не заходили сюда – не возникало необходимости в помещении таких размеров. В комнате все было заново выкрашено, вычищено, прибрано и все сияло, и все казалось ужасно неприятно новым. Целая бригада опытных в своем деле мастеров под надлежащим наблюдением Ирмы трудилась здесь в течение многих дней. О, у Ирмы был тонкий вкус! Она не выносила вульгарной окраски и грубой мебели. Но ей не хватало умения создавать гармоничное целое из отдельных частей, которые, будучи по отдельности исключительно хороши, полностью различались меж собой по стилю, времени создания, фактуре, цвету и материалу.

Каждая вещь выступала сама по себе. Ирма потребовала, чтобы стены были выкрашены нежным опенком бледно-кораллового цвета, а ковер для пола был выбран особого опенка зеленого, почти серого, во множестве ваз стояли цветы, никак друг с другом не соотносившиеся, и хотя каждая цветочная композиция сама по себе была хороша, цветы не создавали в комнате единого образа красоты.

Ирма не чувствовала, что такая отдельность и распотрошенность частей и деталей придавали приемному залу некоторую фривольность, очень далекую от той строгости, к которой она стремилась. Но именно это как раз и помогло Профессорам почувствовать себя не столь стесненными, ибо, если бы Ирме удалось достичь того уровня холодного совершенства, к которому она стремилась, они превратились бы в молчаливых, эмоционально замерзших людей, слоняющихся как привидения из угла в угол.

Ирма, проверяя все в сотый раз, ходила по своей длинной гостиной с таким видом, словно всю жизнь только и делала, что пыталась скрыть остроту своего носа и угловатость фигуры с помощью обильных шелков одеяния, драгоценностей, пудры и духов.

На южной стене, поближе к ее дальнему концу, располагались прекрасные двустворчатые стеклянные двери, выходящие в сад, окруженный со всех сторон высокой стеной; в саду имелись декоративные горки, сложенные из грубого камня, дорожки, разбегающиеся по всем направлениям и под невероятными углами, солнечные часы, маленький фонтан (который теперь, после того как Ирме в результате двухдневных битв удалось вынудить садовника прочистить трубы, весело плескался водой), решетки для вьющихся растений, парковая скульптура, беседки, увитые зеленью, и крошечный пруд с золотыми рыбками. Все это производило такое гнетущее впечатление на Доктора Хламслива, обладавшего тонким чувством меры, что, если ему приходилось пересекать этот сад, он всегда делал это с закрытыми глазами. А поскольку ему приходилось ходить здесь достаточно часто, то двигался он уверенно и с большой скоростью. Сад был полностью владениями Ирмы; здесь росли декоративные папоротники, мхи и маленькие странные цветы, которые распускались в самое непредсказуемое время, обычно ночью; для этих цветочков были выстроены миниатюрные гротики, в которых они мерцали своими необычными расцветками.

Только в глубине сада можно было встретить естественные проявления природы, но и там она была представлена лишь десятком прекрасных деревьев, которым было позволено расти так, как им того хотелось. Но трава вокруг них была тщательно подстрижена, а под их сенью стояло несколько плетеных кресел, поставленных весьма неудачно.

В этот вечер в небе стояла полная луна. И ничего удивительного – ведь Ирма позаботилась и об этом.

Она подошла к стеклянной двери, ведущей в сад, и в очередной раз восхитилась увиденным; призрачный сад, залитый серебряным светом, лунные лучи, играющие в струях фонтана; таинственные силуэты решеток, заросшие вьющимися растениями, и сама луна, отражающаяся в пруду. Правда, видела она все это не очень ясно – о чем можно было лишь пожалеть, – но она должна была выбирать: либо надеть свои темные очки и соответственно выглядеть менее привлекательной, либо смириться с тем, что мир вокруг нее будет немного не в фокусе. И она выбрала последнее. В конце концов, совсем не так важно смотреть на залитый лунным светом сад и видеть все детали. А то, что все было несколько не в фокусе, даже прибавляло всему таинственности, погружая Ирму в некоторый душевный туман, из которого старая дева и не стремилась выбраться. Но как она будет различать приглашенных гостей, одного Профессора от другого? Сможет ли она уловить тончайшие проявления чувств, направленные на нее (если таковые, конечно, будут)? Все эти почти незаметные подрагивания губ, эти легкие прищуривания глаз, эти появляющиеся у глаз морщинки, эти легкие взмахи бровей? Неужели она ничего этого не сможет увидеть?

Когда она сообщила брату о своем намерении не надевать очки, он посоветовал ей снять их не менее чем за час до того, как должны были прийти гости. И какой правильный совет он дал! Ирма была уверена, что совет был хорош, ибо через некоторое время после того, как она сняла очки, головная боль, возникшая вследствие этого, прошла, она постепенно привыкла к расфокусированному миру и, несмотря на опутывающие ее шелка, могла позволить себе риск двигаться все быстрее. Но все же отсутствие очков создавало массу неудобств. И хотя расплывшиеся очертания сада, залитого лунным светом, вызывали в ней ускоренное сердцебиение, Ирма сжимала и разжимала кулаки в порыве легкого игривого возмущения от того, что родилась с такими плохими глазами.

Ирма позвонила в колокольчик. В дверях возникла чья-то голова.

– Это ты, Моллуск?

– Да, мадам.

– Ты надел войлочные туфли?

– Да, мадам.

– В таком случае ты можешь войти. И Моллуск вошел.

– Посмотри внимательно вокруг себя, Моллуск! Я говорю, посмотри внимательно вокруг себя! Нет, нет, нет! Возьми щетку для вытирания пыли! Нет, нет, подожди! Я сказала: подожди! (Моллуск стоял не двигаясь.) Я позвоню в колокольчик. – Ирма позвонила; в дверях появилась еще одна голова. – Это ты, Ткан?

– Да, мадам, это я, Ткан.

– Вполне достаточно сказать: да, мадам. Совершенно достаточно. Как тебя точно зовут, совсем не важно. Это не имеет никакого значения, никакого. Отправляйся в кладовую и принеси перьевую щетку для Моллуска. Иди, иди. А где ты, Моллуск?

– Я тут, рядом с вами, мадам.

– А, да, действительно. Ты побрился?

– Да, и весьма тщательно, мадам.

– Прекрасно, Моллуск. Мои глаза меня подводят. Твое лицо кажется таким темным… Ты должен, так сказать, не оставить здесь камня на камне, не пропустить ни единого. Ты меня понимаешь? Пройдись по гостиной, туда-сюда, туда-сюда, много раз, без остановки – ты понимаешь меня, Моллуск? Ткан должен быть все время рядом с тобой. Ты должен искать пылинки, которые, может быть, я сама не заметила. Так ты надел войлочные туфли? Кажется, ты говорил, что надел?

– Да, мадам.

– Хорошо. Прекрасно. Кто это зашел? Ткан? Это Ткан? Хорошо. Прекрасно. Он должен быть все время рядом с тобой. Четыре глаза лучше, чем два. Но перьевой щеткой должен пользоваться только ты, кто бы эту пылинку не увидел. Я не хочу, чтобы что-нибудь здесь нарушили или перевернули, а Ткан такой неуклюжий. Ткан, ведь ты неуклюжий?

Старик Ткан бегал целый день по разным поручениям; он считал, что его, старого и преданного слугу, не ценят должным образом, и он сказал нечто вроде того, что он «не судья в этом вопросе». Это была его единственная линия обороны; он мог лишь повторять эту фразу, но отступать дальше ему было некуда.

– Да, да, ты очень неуклюж, – повторила Ирма, – Очень. Ну, беги, беги. Как ты неповоротлив, Ткан! Очень неповоротлив.

И снова старик сказал, что он не судья в этом вопросе, а затем в порыве тщедушного возмущения резко повернулся. Поворачиваясь, он запутался в собственных ногах и, чтобы не упасть, ухватился за маленький столик, стоявший рядом. Высокая алебастровая ваза грозно качнулась в одну сторону, потом в другую. Моллуск и Ткан, открыв рот, с ужасом смотрели на раскачивающуюся как маятник вазу, но, парализованные страхом, не могли двинуться с места.

А Ирма, ничего не заметив, поплыла по гостиной. Она шла медленно, лениво; ей казалось, что такой способ передвижения должен производить впечатление и обеспечивать ей достаточную безопасность. Она плыла по серо-зеленому ковру, раскачиваясь, время от времени останавливаясь и поднимая безвольно повисавшую руку – очевидно, она практиковалась в том, как подавать руку для поцелуя Профессорам. Во время этой мимолетной близости, навязанной Ритуалом, она будет держать голову вот так, слегка наклоненно, удостаивая того, кто прикасается губами к костяшкам ее руки, лишь мимолетным взглядом.

Зная, что Ирма без очков плохо видит, Моллуск и Ткан смотрели вслед удаляющейся хозяйке и, не боясь, что она заметит отсутствие какой бы то ни было деятельности с их стороны, производили лишь некоторый шум, долженствующий быть свидетельством их усердия.

Но долго им этого делать не пришлось – открылась дверь и в комнату вошел Доктор Хламслив. Он был облачен в вечерний костюм и выглядел еще более элегантным, чем обычно. На его груди поблескивало несколько медалей, которыми Горменгаст наградил его, а в узком пространстве между лацканами на белоснежной рубашке покоились алый Орден Побежденной Чумы и Тридцать Пятый Орден Плавающего Ребра, подвешенные на широких лентах. В петлице была орхидея.

– Альфред, – воскликнула Ирма, – скажи мне, ну как я выгляжу? Как я выгляжу в твоих глазах?

Хламслив оглянулся по сторонам и молча, одним движением руки отослал слуг из комнаты.

Он не появлялся целый день, проспал после обеда пару часов безо всяких сновидений, и это помогло ему к вечеру оправиться от кошмаров, которые мучили его всю ночь. И теперь он выглядел свежо, как полевой цветок, хотя и не столь же пасторально.

– А, я вот что тебе скажу, Ирма, – воскликнул Хламслив, склонив голову набок и обходя Ирму со всех сторон, – скажу тебе вот что: ты создала из себя нечто такое, что… Если это не произведение искусства, тогда я и не знаю, что это такое… Клянусь всем тем, что сияет, ты сногсшибательна! Боже, я тебя с трудом узнаю! Повернись, моя радость, повернись! Ой-ля-ля! Какое достоинство! Подумать только, что в наших жилах течет – хоть и вяло – одна кровь! Просто смущение охватывает.

– Что ты этим хочешь сказать, Альфред? Я думала, ты… восхищаешься мною и хвалишь мои усилия! – Голос Ирмы, когда она произносила это, слегка дрогнул.

– Именно это я и делал, именно это! Но скажи мне, дражайшая моя сестра, что – если не считать твоих светозарных ничем не прикрытых очей и твоего общего игривого настроения, – что так изменило тебя, что, так сказать… ага… ага… Гм… а, я понял, я понял! Клянусь всем тем, что может раздуться, – ну, конечно, как я сразу не догадался, дурачок! – ну, конечно, у тебя появилась грудь, моя восхитительная! Хотя, может быть, я ошибаюсь?

– Альфред, не тебе доискиваться, есть у меня грудь или нет!

– Боже упаси, Боже упаси, конечно нет!

– Но если тебе уж так надо знать…

– Нет, нет, нет, НЕТ! Я полностью оставляю это на твое усмотрение!

– Так не хочешь меня выслушать? – Ирма была готова расплакаться.

– Ну почему же, если ты настаиваешь, я готов слушать. Говори, расскажи мне все.

– Альфред, тебе нравится, как я выгляжу? Ты ведь сказал, что нравится?

– Да, нравится. Очень нравится. Просто… просто я тебя знаю так давно, и…

– Насколько мне известно, – чуть ли не выкрикнула Ирма, перебивая брата, – женский бюст таков, каким…

– Каким его сделаешь? – вопросил Хламслив, встав на цыпочки.

– Вот именно! Вот именно! – победоносно вскричала Ирма. – И я сделала себе бюст, Альфред! Я чувствую гордость за него! Он сделан из грелки, весьма, надо сказать, дорогостоящей, особой грелки.

Наступило долгое молчание, в котором, однако, отсутствовало какое бы то ни было направление. Когда наконец Хламсливу удалось собраться и восстановить несколько нарушенное самообладание, он открыл глаза.

– Ну, и к которому часу ты ожидаешь гостей, мой друг?

– Тебе это известно не хуже, чем мне! В девять часов, Альфред. Может быть, нам позвать шеф-повара?

– Зачем?

– Ну, для того чтобы дать ему последние указания.

– Как, опять?

– Но, мой дорогой, в таких делах ничего не бывает окончательно последним.

– Ирма, – торжественно произнес Хламслив, – кажется, ты изрекла правду чистейшей воды… да, кстати, о воде: фонтан работает?

– Родной мой, – игриво сказала Ирма, трогая пальцем рукав брата, – он работает, он плещется вовсю! – И она ущипнула Хламслива.

Хламслив почувствовал, как по всему телу у него побежали мурашки, словно колонны муравьев, движущихся во всех направлениях, выскакивающих из засады то там, то здесь.

– А теперь, Альфред, так как уже почти девять часов, я преподнесу тебе сюрприз. Ах, ты еще ничего не видел! Это роскошное платье, эти драгоценности, эти серьги, эти сверкающие камни в ожерелье на моей белой шее (Хламслив слегка поморщился), эти удивительные кружева моей сеточки на волосах – все это лишь внешнее оформление, внешняя оправа! Альфред, ты потерпишь, или все-таки сказать тебе? Или даже лучше – да! Да! Будет еще лучше, если я покажу тебе прямо СЕЙЧАС!

И она устремилась куда-то. Доктор Хламслив и не догадывался, что его сестра может передвигаться столь быстро. Прошуршало ее платье – «синий кошмар», – и она исчезла, оставив после себя слабый запах миндального крема.

«Неужели я так постарел?» – подумал Доктор Хламслив, закрыв глаза и обхватив рукой лоб. Когда он снова открыл глаза, Ирма уже вернулась. Но Боже праведный! Что она с собой сделала!

Перед ним стояло не просто фантасмагорически наряженное существо, к которому он уже давно привык, а нечто совершенно новое, незнакомое; образ его сестры, тщеславной, нервной, вечно всем неудовлетворенной, нелепой, всегда раздраженной, легко возбудимой и колючей старой девы, которую при всех ее ужимках и странностях еще можно было как-то терпеть, исчез, а вместо него перед Доктором предстало нечто совсем иное, некий особый экспонат. Каким-то странным, удивительным образом все, что было на уме у Ирмы, все ее потаенные мысли раскрылись, сделались явными с помощью длинной вуали с изображением цветов по краям, которая теперь скрывала ее лицо. Хорошо были видны лишь глаза, очень близорукие и весьма маленькие; а видны они были потому, что находились над густой вуалью, закрывавшей нижнюю половину лица. Ирма водила глазами в разные стороны, чтобы продемонстрировать брату тот эффект, которого она хотела достичь с помощью вуали; длинный, острый нос Ирмы почти не просматривался, и это само по себе было прекрасно. Но вуаль не только не скрывала прячущихся в голове Ирмы намерений, а, наоборот, ужасно их выпячивала, предельно обнажала.

И вот уже второй раз за этот вечер Хламслив покраснел. Ему не доводилось раньше видеть ничего более хищного, неприкрыто направленного на одну цель. Ирма так или иначе в самое неподходящее время скажет что-нибудь не то, что нужно. Но ради всего, что сокрыто – ей нельзя позволить выставлять свои намерения и желания таким неприкрытым образом!

Но пока Доктор Хламслив ограничился тем, что сказал:

– Ага!.. Гм… Какой у тебя тонкий вкус… Какая у тебя способность найти… эээ… нужное решение! Ну кто бы еще додумался до такого?

– О, Альфред, я знала, что тебе это понравится! – И Ирма снова повела глазами, но ее попытки изобразить кокетство были столь жалки, что от созерцания их разрывалось сердце.

– Ну, и что же мне приходит в голову, когда я вот так стою и смотрю на тебя и восхищаюсь тобой? – трелями залился Хламслив, постукивая при этом пальцами по лбу. – Так, так, так… ну что же там у меня шевелится… нечто, что я прочитал в твоих журналах для женщин… да, кажется, именно там… да, да, вот оно… я почти уловил; ах, опять ускользнуло… как это раздражает… подожди… подожди… вот оно… плывет как рыбка на приманку моей бедной памяти… да, стар я уже стал… вот, ухватил, да, да, конечно… но – но, увы, увы, нет, нет, это не годится, я тебе такого говорить не должен…

– Но о чем ты говоришь, Альфред? Почему ты так хмуришься? Ты знаешь, когда ты вот так смотришь на меня, – это так раздражает! Я говорю тебе – это очень раздражает!

– Но если я тебе скажу, это тебя очень расстроит, дражайшая моя сестрица. Это произведет слишком большое впечатление, потому что это непосредственно касается… тебя…

– Касается меня? Что ты имеешь в виду?

– Ну, мне попались на глаза несколько фраз… А вспомнил я о них потому, что там шла речь о вуалях и о том, какова должна быть современная женщина. А я как мужчина всегда остро реагирую на то, что покрыто некой тайной и вызывает определенные мысли, где бы мне это не встречалось… Ну, а женская вуаль обладает как раз этими качествами, больше чем что бы то ни было другое… И… О Боже, ты знаешь, что там было по этому поводу написано?

– Что?

– Там было написано приблизительно вот что: «Хотя есть еще женщины, которые продолжают носить вуали, как есть и такие люди, которые ползают по диким джунглям на четвереньках, потому что никто никогда не говорил им, что в нынешние времена принято уже ходить выпрямившись, на двух ногах, все же она…» – ну, автор этой заметки полагает, что женщины, которые не снимают вуали и в конце месяца, после двадцать второго числа находятся на очень низком уровне социальной лестницы; в конце концов там было написано – «… есть вещи, которые положено делать, а есть вещи, которые делать просто не положено, и для истинных аристократок вуали уже не существуют, о чем прекрасно известно их портным». Вот приблизительно так… Но все это, конечно, невероятные глупости! – воскликнул Хламслив. – Разве женщины так слабы духом, чтобы рабски следовать советам других женщин?

И Хламслив пронзительно рассмеялся, словно показывая этим смехом, что будучи просто мужчиной, он прекрасно видит, насколько все это глупо.

Наступило напряженное, насыщенное молчание.

– Ты сказал, что там упоминалось двадцать второе число? – наконец с трудом выговорила Ирма.

– Да, насколько мне помнится.

– А сегодня какое число?

– Тридцатое, конечно. Но, Господи, разве это может иметь к тебе какое-то…

– Альфред, – срывающимся голосом сказала Ирма, – помолчи, пожалуйста. Есть вещи, которых ты не понимаешь. Сюда относится и женская душа.

И быстрым и уверенным движением Ирма сняла с себя вуаль, раскрыв лицо, на котором восседал ее нос, острый как всегда.

– Альфред, ты бы не мог сделать мне одолжение?

– Какое, моя дражайшая сестрица?

– Так ты готов сделать мне одно одолжение?

– Да, да! Но какое?

– Ты не мог бы… Нет, нет, мне придется сделать это самой… это тебя может шокировать… но может быть, если ты закроешь глаза, я бы…

– Ирма, объясни, ради всего, что покрыто мраком, чего ты хочешь?

– Я подумала… не мог бы ты отнести мой… бюст в спальню и наполнить его горячей водой?.. Вода в грелке уже совсем остыла, а мне совсем не хочется простудиться… хотя, наверное, ты не захочешь этого для меня сделать… ну, тогда, может быть, ты принесешь из кухни чайник с горячей водой? Ты можешь оставить его в моем маленьком кабинете, и я все сделаю сама… Это ты сможешь для меня сделать? Принести чайник?

– Ирма, сказал Хламслив весьма сурово, – я этого для тебя не сделаю. Я делал – и буду делать – для тебя очень многое, и приятное, и неприятное, но я не буду бегать по дому в поисках того, что нужно налить в бюст моей сестры. И чайник я тебе не принесу. У тебя что, моя дражайшая, совсем уже нет скромности? Я знаю, ты очень взволнована, ты вся в ожидании, ты не совсем отдаешь себе отчет в том, что ты говоришь и делаешь, но я тебе заявляю со всей категоричностью – во всем, что касается твоего бюста, от меня помощи не жди! Если ты простудишься, я тебе дам необходимые лекарства, но, пожалуйста, не поднимай больше вопрос о своем бюсте! И все, давай на этом прекратим! Близится назначенный час! Время чудес начинается! Пойдем, пойдем, моя тигровая лилия!

– Иногда я презираю тебя, Альфред! – заявила Ирма. – Кто бы мог подумать, что ты такой ханжа!

– О, моя дражайшая, ты несправедлива ко мне. Не будь столь строга! Неужели ты думаешь, что легко выносить твое презрение, когда ты выглядишь столь лучезарно?

– Я действительно так выгляжу, Альфред? Действительно?..