Зимняя бухта

11

О, братья и сестры!

Когда у меня был трехколесный, больше всего на свете я любил тело моей матери, когда оно раскидывалось воскресными утрами в двуспальной кровати. Я просыпался, и бледный свет падал сквозь жалюзи на нас и нашу любовь. Я подползал к ней поближе и вдыхал ее аромат. Во сне она обнимала меня, поворачивалась ко мне, и я клал руку ей на грудь.

Сестры и братья! Я не испытывал любви сильнее этой!

Сон слетел с меня, и я сунул руку под подушку. Рукоять револьвера. Уже рассвело. Я же закрыл глаза всего на минутку! Я уселся со странным чувством в теле: как будто еще сплю. Осторожно открыв дверь, я вышел в гостиную и прокрался к маминой спальне.

Там, голый, под простыней, лежал Навозник. Он спал на спине, головой к ночному столику. Радиочасы показывали 07:12; я крадучись вошел в спальню. Штаны Навозника валялись на полу. Я подобрал их и стал искать ключ от входной двери. На связке четыре ключа; я положил револьвер в изножье кровати, снял нужный ключ, сунул в карман.

Потом я обошел кровать, встал у ночного столика. Рядом с часами — пачка желтых «Бленд», коробок спичек и почти полный стакан пива. Я сел на край кровати.

Навозник спал, открыв рот.

— Навозник! — прошептал я и приставил дуло к стакану. — Навозник, просыпайся, надо поговорить.

Но Навозник не просыпался, а только повернулся на бок, положил руку мне на ногу и что-то забормотал во сне.

— Навозник, — прошептал я чуть громче, — Навозник, просыпайся!

Он вдруг открыл глаза, и в ту же секунду, как его взгляд встретился с моим, я спустил курок. Выстрел не особенно громкий, но грохнуло все же порядочно. Стакан разлетелся вдребезги, пиво и осколки полетели Навознику в лицо. Рот у него широко открылся, и я сунул дуло прямо туда, в открытый рот. Навозник лежал неподвижно, и глаза у него сделались как мячики для гольфа, вот-вот вылезут из головы.

— А теперь слушай меня, Навозник. В револьвере пять пуль. Если не сделаешь, как я говорю, — они все окажутся в тебе. Когда ты встанешь с кровати, я буду целиться тебе в хрен. У меня в запасе пять пуль, и уж один-то раз я точно попаду, так что не дури. Ты меня слышал, Навозник?

Глаза у него еще больше расширились и стали похожи на куриные яйца. Навозник лежал неподвижно, раскрыв рот, как на приеме у зубного врача. Дуло револьвера тяжело покоилось на нижних зубах.

— Вставай и одевайся. Выйдешь и никогда больше сюда не вернешься. Ты близко не подойдешь ни к Альбю, ни к Нурсборгу, ты не будешь ездить по тринадцатой линии. Потому что я всегда буду носить с собой револьвер и как только тебя увижу — тут же выстрелю. И целиться буду тебе в хрен.

Глаза у него еще немного расширились, вот-вот выпадут из глазниц.

Я медленно вытащил дуло у него изо рта и направил его Навознику в низ живота.

— У тебя три минуты, чтобы исчезнуть. Потом стреляю.

Боек зловеще щелкнул. Я встал и задом отступил к стене.

— Живей, Навозник, иначе стреляю!

Навозник натянул штаны, не заботясь о трусах. В дверях появилась Лена. Кожа у нее была цвета консервированных шампиньонов, растрепанные волосы свисали толстыми прядями, бледные губы были сухи и безжизненны, как пески Сахары.

— Ты что делаешь?

— Иди к себе, — сказал я. — Навозник переезжает.

Навозник набросил бежевую рубашку в желтую крапинку.

— Смотри, пожалеешь!

— Еще хоть слово, — проговорил я, — еще хоть слово скажешь — прострелю тебе колено, и будешь хромать до конца своей сраной жизни.

Лена беззвучно ахнула, хотела что-то сказать, но проглотила несказанное. У нее как будто что-то застряло в горле.

— Не бойся, не надо, — сказал я.

Крупные слезы скатились у нее по щекам и с оглушительным грохотом упали на пол.

Я увидел, как дрожит дуло револьвера. Гуляет туда-сюда, как сломанный «дворник». Я с такой силой вцепился в рукоять, что пальцы чуть не свело.

Лена ушла к себе; когда она поворачивалась спиной, я увидел, как она утирает слезы.

Навозник напялил джинсовую куртку, обулся и заковылял к двери.

— Не хлопай! — крикнул я ему в спину.

Но этот говнюк, конечно, хлопнул.

Я пошел к Лене. Она скорчилась у себя в кровати, натянула одеяло на голову. Лена вся тряслась, и лицо у нее было как нечистый снег.

— Кошмару конец. Я теперь буду жить дома. А он не вернется.

— Что, по-твоему, скажет мама? — Лена не сводила с меня глаз.

— Она на работе?

Лена кивнула.

Пришел Огрызочек, потерся о мою ногу.

— Откуда он у тебя? — Лена посмотрела на револьвер.

— Откуда надо.

— Дурак.

— Я должен все рассказать маме. Он сюда больше не вернется. Мама удивится. К тому же в стене осталась пуля. Делать вид, что ничего не произошло, не получится.

Лена так куснула себя за нижнюю губу, что чуть не прокусила насквозь.

— Я слышал, как он был тут, с тобой. — Я погладил ее по щеке.

Лена сжалась. Закрыла лицо руками, всхлипнула.

— Неужели ты не рассказывала маме?

Лена затрясла головой.

— Это было в первый раз?

Она не ответила.

Огрызочек прыгнул на кровать и потерся о рукоятку револьвера.

— Он никогда больше не придет сюда, — сказал я.

Лена обхватила меня за шею, обняла. Потом утерла слезы, откинулась на кровать и посмотрела на будильник.

— Мне пора. — Она спустила ноги на пол.

— Не бойся, он больше сюда не придет, — повторил я.

Лена попыталась улыбнуться — такую улыбку можно продеть в игольное ушко.

Я отправился в ванную, разделся, набрал воды. Положил револьвер на крышку унитаза и забрался вводу.

— Возьми мою пену для ванны! — крикнула Лена из кухни. Потом спросила, буду ли я кофе, и принесла чашку — кофе и много молока. Я лежал в ванне, мыл голову и прихлебывал кофе.

Потом я услышал, как Лена ушла. Хлопнула входная дверь.

На кухне я положил пистолет возле кофеварки, налил себе еще кофе с горячим молоком, сделал четыре бутерброда с мягким сыром и призадумался, куда спрятать оружие.

Доев бутерброды, я завернул револьвер в пластиковый пакет и положил его в морозилку, за хлебом для сэндвичей. Вроде неплохо, Навознику в жизнь не найти… Правда, может найти мама, случайно. Я забрал револьвер и пошел к себе. Куда же его деть?..

Одевшись, я сунул пушку за пояс штанов сзади, а рубашку не заправил. Я уже готов был уйти в школу, когда мама пришла с работы.

Вид у нее был бодрый, как и всегда после ночной смены. Я стоял в прихожей, держал в руках Огрызочка.

— Йон-Йон! — Мама подошла ко мне, и я выпустил кота. Мама обняла меня и по чистой случайности не наткнулась на револьвер. Ее руки оказались выше, у меня между лопатками, так что все нормально. — Как я рада тебя видеть. А кофе есть?

Мама принюхалась, пошла на кухню и налила себе чашку черного как смоль напитка.

MBs Я в школу, ggr сказал я.

— Отлично. — Мама дула на кофе.

— Навозник съехал.

— Что? — Мама опустила чашку на стол.

— Рольф свалил.

— В каком смысле?

— Убрался отсюда.

— Почему? — Мама отставила чашку в сторону.

— Когда я вчера ночью вернулся, он был в твоей постели с Леной.

— Нет!

— Да.

— Нет!

Мама опрокинула чашку. Та упала и разбилась. Кофе брызнул на Огрызочка, тот отпрыгнул и умчался, зажав хвост между лапами.

— Он затащил ее в твою постель. Я уже ничего не мог поделать, но потом выдворил его.

— Где Лена? — Мама растерянно посмотрела мне через плечо, словно Лена стояла у меня за спиной.

— На работе.

— Вот дрянь, — задохнулась она. — Дрянь, сволочь. После всего, что я сделала.

Она достала свои «Лайт», закурила. Руки у нее дрожали.

— Что он с ней сделал? — Она не сводила с меня глаз.

— Я пришел домой около половины первого. Слышал, как он был с ней в спальне. Они…

— Они — что? — настаивала мама.

— Он ее трахал.

Лицо у мамы вытянулось, окаменело, щеки стали цвета яичной скорлупы. Она тяжело опустилась на стул у кухонного стола и уткнулась лицом в руки. Уронила сигарету, сигарета покатилась по полу. Я подобрал ее, положил на кофейное блюдце. У мамы из глаз лились слезы. Она высморкалась, снова уткнулась в руки. Плечи вздрагивали от беззвучных рыданий.

— Я забрал у него ключ. Он сюда не вернется.

Мама в ответ только высморкалась.

— Я теперь буду жить дома, — сказал я.

Мама не ответила.

Я достал из шкафчика под раковиной пластиковый пакет.

Выходя из квартиры, я слышал, как мама рыдает в голос — будто воет кто-то, раненный в самое нутро. Я поскорее закрыл дверь и сбежал вниз по лестнице. В голове у меня было пусто, револьвер натирал кожу на спине.

Во дворе сидел давешний парнишка с красным велосипедом. Сидел один на той самой лавке, на которой я сидел ночью. Когда я вышел из подъезда, он встал и направился ко мне, словно хотел от меня чего-то.

— Иди домой, — сказал я. — Сейчас таким малявкам гулять еще рано.

Но парнишка сунул руки в карманы. Я ускорил шаг, направляясь к автобусной остановке, мальчишка побежал за мной. Я обернулся.

— Иди домой!

Мальчик остановился и, склонив голову набок, посмотрел на меня, будто хотел, чтобы я забрал его отсюда.

— Иди домой! — повторил я; он повернулся и убежал назад, во двор.

В автобусе было полно народу, пришлось стоять. Ноги так дрожали, что я чуть не упал. На полпути к Тумбе я вышел из автобуса и поднялся в лесок, где мы со Смурфом когда-то, миллион лет назад, построили шалаш. От него ничего не осталось, кроме пары больших камней. Я поднял один из них, отгреб землю — ямка. Завернул револьвер в пакет, положил в ямку и привалил сверху камень. Обернулся: на меня смотрела косуля. Миг — и она унеслась, как ветер, едва касаясь земли. Была — и нет. Я спустился на остановку и дождался следующего автобуса до Тумбы.