Зимняя бухта

20

О, сестры и братья, что такое любовь? Когда мне было двенадцать, Навознику дали четыре месяца за торговлю краденым. Он продал триста видеомагнитофонов, которые его приятель Раймо стырил из вагона на железной дороге. Но дело не только в этом, о братья и сестры; когда Раймо надул его с деньгами, Навозник позаимствовал у мамы ключи от киоска, в котором она тогда работала.

Он спер шесть тысяч сигарет, и мама пообещала выплатить их стоимость, лишь бы владелец не сообщал в полицию. Той же зимой Навозник сел. Сидел он в маленькой тюрьме где-то в лесах Катринехолъма. Мама испекла кекс, взяла в прокате старый «пежо», который больше восьмидесяти километров бегать неумел, и попросила меня поехать с ней, помочь толкать его, если вдруг мотор заглохнет или машина съедет в кювет. Покрышки «пежо» походили на бильярдные шары. Началась метель. Я был слишком мал, чтобы меня пустили в тюрьму, так что мне пришлось два часа ждать в ледяной машине. Когда мама вернулась, кекс был при ней. По дороге домой нам постоянно приходилось останавливаться, потому что «дворники» не справлялись с мокрым снегом. И пока мы пересиживали снежный заряд, я спросил маму, зачем она поехала в такую метель. Она рассмеялась и сказала, что я сам пойму, когда влюблюсь.

И тогда, братья и сестры, я стал спрашивать себя, что такое любовь.

Франк, облаченный в фартук с широкими полосками, длинной вилкой переворачивал стейки на косточке.

— Тебе как? — крикнул он мне; я стоял у стола с салатами, накладывал себе помидоры и маленькие кукурузные початки.

— На тарелку.

— С кровью или прожаренные?

— Все равно.

Майкен подкралась сзади и ущипнула меня за бок.

— А я бы пари держала, что ты захочешь почти сырой, — свистнула она мне в ухо.

— Что тебе выплачивают страховщики? — крикнул Торстен.

— Полную стоимость! — ответил Франк, не оборачиваясь. Он занимался шипящими стейками.

— Значит, убытка ты не понес? — продолжал Торстен. Стейк он резал чем-то вроде необычно острого столового ножа.

— Ну как, — сказал Франк прямо в гриль. — Вообще-то они бесценны. — Он подцепил стейк вилкой и положил мне на тарелку — я ее еле удержал. Шатаясь, направился к садовому стулу и почти упал на него — так я устал. Рядом возникла Майкен. Положила передо мной вилку и нож, завернутые в розовую салфетку.

— Я принесла тебе приборы, — сообщила Майкен. Пришла Элисабет, села рядом со мной. На тарелке у нее кусочек мяса размером с пятикроновую монету и порция салата, которой едва хватило бы карликовому кролику с язвой желудка.

— Как забавно, что вы оказались в одном классе. — Майкен набила рот салатом айсберг и нарезанными шампиньонами.

— Да, — согласился я. — Случайно получилось.

— Там были ужасно трудные вступительные испытания, да? — Майкен переводила взгляд с меня на Элисабет.

— Да не такие уж трудные, — сказал я.

— А как получилось, что ты решила пойти на театральный? — спросила Майкен Элисабет. — Я же не знаю, как ты поступала. Мы с тобой бог знает сколько не виделись.

— Подавать заявление можно на любой курс, — объяснил я. — Тебе присылают монолог, который надо выучить наизусть. Потом вызывают на экзамен. Надо прочитать монолог перед десятью членами жюри, потом собеседование, и еще что-нибудь нарисовать.

— Я так и не поняла, зачем рисовать, — заметила Элисабет.

— Я тоже. Это было зимой. Заявлений больше трехсот. Потом, после отбора, осталось шестьдесят. Там еще давали задание разучить короткий диалог и разыграть его перед комиссией.

— Можно было выбирать самому, — сказала Элисабет.

— Ты что выбрала? — поинтересовалась Майкен.

— Отрывок из «Ученых женщин»[20].

— А ты? — Майкен отправила в рот шампиньон и одарила меня таким взглядом — не взгляд, а истинная грелка, такой впору совать в носки холодными зимними утрами.

— «Отелло».

— Потом еще собеседование, — рассказывала Элисабет, — и все. Меня зачислили третьей резервной.

— А ты поступил сразу. — Майкен восхищенно посмотрела на меня.

— Да.

— Ты, наверное, очень одаренный? — Она облизнулась и ковырнула шампиньоны ногтем, которым впору деревья валить.

— У меня отец актер, — объяснил я.

— Надо же! Известный?

— Вольный художник, живет в Нью-Йорке. Днем служит в музее, а по вечерам играет в театре.

— Поразительно, — восхитилась Майкен.

— А вы чем занимаетесь? — спросил я.

— Я риэлтор, продаю дома. Этот вот тоже буду продавать, — она кивнула на гостиную.

— Интересно, наверное.

— Да как сказать… — ответила Майкен и отправилась подлить себе вина.

— Прилипла, как банный лист, — прошипел я Элисабет.

— Она и есть банный лист, — шепнула она в ответ. Потом провела рукой мне по груди. — Ты весь в пыли.

Я отряхнулся.

— Где ты так вывозился?

— Так, наткнулся кое на что.

Подошла мама Элисабет с тарелкой, полной салата. Подтащила стул, села рядом со мной.

— Наконец-то и я с тобой поговорю, Йон-Йон, — начала она.

Вернулась Майкен с бокалом, тоже села.

— Он как раз рассказывал, как поступал в школу — и ни капли не волновался! Удивительно вкусная подлива, Анна. Обожаю грецкие орехи.

— Спасибо. — Мама Элисабет сняла солнечные очки. — Как тебе наш дом, Йон-Йон?

— Настоящий замок.

— Жаль, но нам придется переехать. Такие настали времена. Надо жить по средствам. Грустно, но что поделаешь. Франк и Патриция по утрам уходят, я занимаюсь йогой. Элисабет убегает раньше всех, потом — Франк и Патриция. В доме становится так тихо. Я возвращаюсь в себя, заканчиваю йогу, забираю с собой кухонный таймер и плаваю в бассейне ровно двадцать минут. Ни о чем не думаю, вообще ни о чем, отключаюсь от мира. Я сама в себе. Я существую. Я бы, наверное, весь день так плавала, если бы не таймер. Необходимо ставить себе границы. Согласен?

Я согласился, потому что она выжидающе смотрела на меня. Потом она вздохнула и перевела взгляд на сестру.

— Наверное, трудно будет найти что-нибудь с бассейном за ту цену, что мы готовы дать?

— Не говори так, — запротестовала Майкен. — Не говори. В таких делах никогда ничего не знаешь наперед.

— Бассейна мне больше всего будет не хватать. — Анна щипала салатный лист.

Что-то ты молчишь, Элисабет, — заметила Майкен. — С папой поругалась?

— Ну… — Элисабет откинулась на спинку.

— Он все еще сердится на тебя?

— Сама у него спроси, — предложила Элисабет. Майкен повернулась ко мне:

— Понимаешь, Франку не нравится, что Элисабет записалась на театральный курс. Он считает, что у актеров нет будущего. Как думаешь, Йон-Йон, есть у царства театра будущее?

— Не знаю, — ответил я. — Поживем — увидим.

Доев, мы отправились за кофе; Майкен продолжала допрашивать меня, почему же я все-таки выбрал театральный курс, имея такие критические представления о театре; я не знал, что ей отвечать, разговор выходил странноватый. Анна поедала горошины, одну за другой отправляя их в рот и недоверчиво поглядывая на меня. Когда горошины у нее на тарелке кончились, она спросила, где я живу. Я ответил, что в Альбю — с мамой. Анна, похоже, впервые видела перед собой жителя Альбю. Потом она начала рассказывать про соседа, чья дочка — лучшая подруга принцессы Виктории, и что Виктория иногда приезжала сюда после обеда. Телохранитель оставляет ее одну и удаляется, но ведь это же небезопасно?..

Майкен и Анна переключились на воспитание девочек-подростков. Элисабет спросила, не хочу ли я взглянуть на ее комнату. Я поднялся, поблагодарил за угощение и следом за Элисабет вошел в дом и поднялся по лестнице. Элисабет остановилась в дверях своей комнаты.

— Вот, я живу здесь.

Я заглянул в комнату, словно никогда ее раньше не видел. Там было прибрано, бахрома ковриков аккуратно расправлена.

Элисабет заметила, что я смотрю на бахрому.

— Вайда расправил. Наш поляк. Он всегда расправляет бахрому, когда убирается.

— Какой еще поляк?

— Помощник по дому. Он наводит порядок, стрижет траву и чистит бассейн. Ужасно милый, но говорит только по-польски.

Элисабет зашла, села у письменного стола и обернулась ко мне.

— Классно здесь, — сказал я. — И цвет красивый.

— Я сама красила.

Я заметил, что глаза у нее мокрые. Элисабет отвернулась.

— Ты чего? — спросил я.

Элисабет вдруг принялась плакать, да так, что вся затряслась. Хлюпала носом, узкие плечи вздрагивали. Я не знал, что делать. Снизу донесся взрыв смеха. Я осторожно-осторожно положил руку ей на плечо.

— Ты чего? Я что-нибудь не то сказал?

Элисабет выдвинула ящик стола и достала пачку бумажных платочков. Высморкалась, смяла салфетку, выбросила в мусорную корзину. Повернулась ко мне. Нос красный, щеки тоже. Как от сильной простуды.

— Нет. Ничего ты такого не сказал. Наоборот.

— Так почему ты так расстроилась?

Глаза у нее снова налились слезами.

— Ты не знаешь, какой папа, — сказала она, и крупные слезы покатились у нее по щекам.

— Нет, конечно. Не знаю.

Элисабет хлюпнула носом.

— Весь второй этаж перекрашивал папин знакомый маляр. Он и мою комнату должен был красить, но я захотела сама. Папа сказал, что это будет непрофессионально, кое-как и потом придется переделывать. Я сказала, что покрашу хорошо. Он сказал, что я не сумею. Я все равно покрасила. Он нашел кучу ошибок. Кучу. Просто невозможно.

Она сказала «просто невозможно», и ощущение было такое, что это сказал сам Франк.

Элисабет вытерла щеки, снова высморкалась. Протрубила в платок, как слоненок.

— Что бы я ни сделала — все не так. Он меня не любит.

На глазах у нее снова показались слезы, покатились по щекам, похожие на большие водяные ядра.

— Но хуже всего — со школой. Он просто бесится из-за того, что я пошла на театральный курс. Всё делал, чтобы я отказалась, с того самого дня, как я два года назад вообще об этом заговорила. Высмеивал меня, говорил, что из меня актрисы не выйдет, ругался, говорил, что я не смогу себя обеспечивать, потом вообще разорался, что запрещает мне ходить в наркошколу…

Элисабет снова высморкалась. Выдала поистине роскошный звук, протрубила, как духовая секция оркестра.

Потом вдруг встала и вышла; я слышал, как она скрылась в ванной. Внизу снова захохотали. На лестнице послышались шаги, ко мне выбежала Патриция. В руке она держала конверт.

— Смотри, что мне Торстен подарил!

Она протянула конверт мне.

— Здорово, — сказал я.

— Ты загляни!

Элисабет вышла из ванной. Я открыл конверт. В нем лежало с десяток красных карточек с белыми звездами. На конверте значилось: «ГРЁНА ЛУНД[21], СВОБОДНЫЙ ВХОД».

— Бесплатный вход в «Грёна Лунд», радовалась Патриция. — Можно ходить сколько хочешь, бросать мячики и в Доме забав сидеть хоть целый день. Мне подарили двенадцать карточек. Вот, держи. — Патриция протянула мне карточку. — За то, что ты спас мне жизнь.

— Спасибо, — сказал я и взял карточку.

— Патриция! — Элисабет наклонилась к сестре и что-то шепнула ей на ухо. Патриция улыбнулась и протянула мне еще одну карточку.

— На еще, вдруг у тебя есть подружка и ты захочешь ее пригласить. — Она хихикнула, закатила глаза, вид у нее был ужасно милый. Я поблагодарил, и Патриция, простившись, убежала вниз. Я сказал:

— Мне, наверное, домой пора.

— Я провожу тебя до трамвая. — Элисабет надела свои громадные солнечные очки.

Мы спустились; я попрощался с Анной и Франком, сказал «спасибо» и что мне пора.

Майкен обняла меня.

— Рада была с тобой познакомиться, Йон-Йон! Надеюсь, мы еще увидимся.

— До свидания! — крикнул я остальным гостям; Патриция подбежала обнять меня, парнишка нацелился на меня видеокамерой, я посмотрел прямо в нее и пошевелил ушами. Патриция хлопнула в ладоши, оператор восторженно завопил:

— Он умеет шевелить ушами!

— Я пройдусь с тобой до трамвая, — хрипло сказала Элисабет.

На улице были уже сумерки, безлюдно. Машины стояли у гаражей. Тишина, спокойствие.

— Смотри, — показала Элисабет.

Сегодня, оказывается, было полнолуние. Красивая апельсиновая луна повисла над городом. Загадочно светилась на небе, как огромный раскаленный уголь.

— Давай спустимся к воде. — Элисабет свернула на тропинку и сбежала вниз по склону. Я догнал ее, и мы приблизились к воде.

Мы пробежали под раскидистой ольхой; за ней была скала, к которой по воде протянулась сверкающая огненно-красная черта лунной дорожки.

Элисабет сняла солнечные очки и теперь постукивала ими по бедру.

— Я, пожалуй, искупаюсь.

— Я тоже.

Элисабет сняла джинсы и блузку, под джинсами у нее оказались белые кружевные трусики. Она нырнула, исчезла под водой и вынырнула в лунной дорожке довольно далеко от берега.

Я тоже разделся и нырнул. Почувствовал, как руки рассекают воду, как влага омывает тело. Я подплыл к Элисабет и вынырнул прямо перед ней.

— Вода какая теплая! — задыхаясь, сказала она. Ее лицо было так близко к моему, что сквозь запах воды и морской травы, к которым примешивается запах ольхи с берега, я чувствовал ее дыхание.

Что-то со свистом пронеслось прямо у нас над головами и исчезло в ольховнике.

— Что это? — спросила Элисабет.

— Летучая мышь.

Элисабет, делая большие гребки, уплыла по лунной дорожке.

Я обогнал ее, вынырнул перед ней, перевернулся и словно случайно задел ее бедро. Элисабет дернулась, и я, отфыркиваясь, снова поплыл рядом. Она нырнула, скрылась под водой. Я оглянулся, желая увидеть, где она покажется. Элисабет так долго не появлялась, что я почти встревожился.

Элисабет вынырнула на лунной дорожке далеко от меня, и я поплыл к ней.

— Вон там — Зимняя бухта.

Элисабет перевернулась в воде и отбросила с лица мокрую прядь.

— На острове есть беседка, — сказал я. — Ты там была?

— Нет, а чья она?

— Не знаю. Но она симпатичная. Можно сплавать как-нибудь вечером. На моей лодке.

— Да-а-а! Ни разу весла в руках не держала.

— Ну, сплаваем туда как-нибудь вечером. Беседка симпатичная.

Мы подплыли к берегу, вылезли, уселись возле одежды.

— Совсем не холодно, — сказала Элисабет и выжала волосы, совсем как Лена.

— У тебя гусиная кожа. — Я указал на ее плечи: загорелая кожа вся в пупырышках.

— Есть расческа? — Элисабет посмотрела на меня.

— Нет.

Управившись с волосами, Элисабет отвернулась, стащила трусы и натянула джинсы, потом наклонилась и подобрала блузку; ее круглые груди покачивались. Элисабет сунула мокрые трусы в карман джинсов, заправила блузку в штаны, затянула ремень на талии. Кажется, будто он сейчас перережет ее надвое.

Я тоже встал, сунул трусы в карман, оделся, и мы отправились к трамвайной остановке.