Зимняя бухта

33

О, сестры мои и братья, такова потеря! Когда я понял, что ее больше нет, что она ушла из моей жизни, подкралось оно. Оно пришло, как туман из земли и от деревьев. Оно смешалось с желтым и красным осени, оно пожирало меня, словно огонь. Оно стало водой, что заливала меня, камнем, что отягощал меня. Оно стало звездным небом, что готово расплющить меня, и вечностями, что оставляли меня один на один с ядом, которым напитана потеря. Яд этот зовется печалью.

О, братья мои, о мои сестры.

Такова она — потеря!

Был один их тех ясных дней, когда по утрам воздух колючий, но днем уже тепло, а небо синее; в окно автобуса я видел березы с желтеющими верхушками и людей с какими-то странными взглядами — словно они ждали то ли великой тьмы, то ли великого света. В первой половине дня мы ставили сцену. Я ждал Элисабет — обычно она прибегала с электрички в своей потертой замшевой куртке и рубашке вроде моей, но Элисабет все не появлялась.

Мы начали работать, но Элисабет не пришла и к обеду.

— Где Элисабет? — спросил Стаффан (Улла ушла, ее тошнило), и я ответил, что не знаю.

— Заболела, наверное, — строил предположения Стаффан. — Учитывая, сколько она курит, — неудивительно. По пачке в день. Очень вредно.

Он свернул одну из своих некурибельных сигарет и попытался вдохнуть в нее пламя жизни.

— Я курю по одной на каждой перемене и еще три вечером. Тоже многовато.

— Твои же вечно гаснут, — заметил я. — Так что ты вне опасности.

Стаффан поднял палец с таким видом, будто давно ждал, что я открою ему эту тайну.

— Мы с Уллой устраиваем вечеринку. Надеемся, вы придете.

— Обязательно. — Я ощупал пинг-понговый шарик в кармане куртки.

И вот урок шведского языка.

Янне говорил о царе Эдипе, который убил своего отца и женился на собственной матери, но я слушал вполуха. Я думал только про Элисабет и все смотрел на крышку парты, туда, где обычно лежала ее рука. Меня охватило беспокойство — как в детстве, когда играешь и вдруг слышишь пожарную машину или скорую помощь. Я тогда страшно пугался и, чуть не задыхаясь, бежал домой — посмотреть, не у нас ли горит.

После обеда Фалькберг проводила опрос по теме нацизма в Германии в тридцатые годы. Мне достался вопрос о депрессии; моим ответом Фалькберг осталась недовольна, начала задавать наводящие вопросы.

— Надо было почитать свои записи, — сказала она после урока.

— Надо, — согласился я и вышел.

На лестничной площадке ошивалась целая бейсбольная лига. Один показал мне средний палец, но я сделал вид, что не заметил.

— Куда дел свою проститутку? — крикнул он мне в спину, но я молча зашагал к автобусу.

Дома было пусто и тихо. Хорошо, что никого нет. Я выпил молока прямо из пакета, съел пару бутербродов, а потом пошел к маме в комнату и улегся с телефоном на кровать.

— Элисабет, — ответила Элисабет.

— Привет, это я. Заболела?

— Ты не поверишь! Ты понятия не имеешь, что со мной произошло!

— Что с тобой произошло?

Я слышал, что Элисабет на взводе.

— Я утром проспала. Я никогда не просыпаю, а сегодня проснулась в девятом часу. И когда была в ванной, услышала звуки из комнаты Фредрика. Пошла туда — а там какой-то мужик возится под кроватью. И рядом на полу — наши картины. Я как закричу: «Ты что здесь делаешь?!» Он поднялся на колени, и я увидела, что у него нож в руке. Тогда я схватила биту Фредрика и врезала ему по башке. Он упал без единого звука. И я увидела, что в руке-то у него была отвертка. Я побежала к маме, она плавала в бассейне. Мы заперлись на кухне и вызвали полицию. Полицейские приехали тут же. Мужик так и лежал наверху, не шевелился. Меня от страха вырвало, полицейские вызвали скорую. Мужика увезли, а потом две женщины из полиции допрашивали нас с мамой. Папа пришел и рассказал про взлом, и женщины эти полицейские сказали, что мужик, которого я ударила, скупщик краденого и барыга. Наверное, он после того взлома забыл картины под кроватью Фредрика и теперь вернулся за ними. Все было так быстро. Да я еще в одной футболке. Я так испугалась, что у него нож! А когда увидела картины, поняла, что он вор. Наша соседка, врач, дала мне снотворное, только я не стала его принимать. Представляешь, какой кошмар? Мама звонила в больницу, спрашивала про того мужика, но ей не сказали, потому что она не родственница. Поэтому в больницу позвонила женщина из полиции, ей сказали, что он без сознания уже два часа, его положили в интенсивную терапию…

— Вот черт! — Руки у меня сделались ледяными, кожу на лице стянуло, меня замутило. — Как он выглядел?

Вдруг это Раймо?

— Совершенно обычный мужик. Небритый, волосы грязные, но вообще — обычный. Красная рубашка, желтый шейный платок.

— Ох, черт. Бедная…

Элисабет сокрушила Навозника.

— Подожди немножко, — сказал я, — надо выключить воду, я кофе собрался варить.

— Ага.

Я потащился в ванную. В зеркале себя не узнал. Черные круги под глазами. Я умылся, попил из-под крана и вернулся.

— Бедная ты, ну и дела. Стояла полуголая перед мужиком с ножом!

— Хотя это оказалась отвертка. Но когда так страшно, восприятие отрубается.

— Что отрубается?

— Восприятие.

— Оно и понятно. Ты, наверное, до смерти перепугалась.

— А вдруг он не придет в норму? Вдруг останется инвалидом? — Элисабет всхлипнула.

— Да ладно тебе, — утешал я. — Выдержать можно больше, чем кажется.

— Ты что, бейсбольную биту никогда не видел?

— Видел, конечно.

— Ну вот! А я его ударила изо всех сил. Попала по шее. Чуть повыше — и я бы ему череп раскроила, он бы умер на хрен! — Элисабет зарыдала.

— Элисабет, — позвал я. — Элисабет!

— Все, не могу больше.

— Пока, — сказал я, но она уже положила трубку.

Я встал, посмотрел на отметину в стене — там, куда попала пуля.

— Придурки! — заорал я и пнул столик, на который Навозник обыкновенно ставил стакан с пивом. Потом пошел к себе и закрыл дверь. Но в комнате мне было тесно. Стены как будто готовились упасть на меня. Я заплакал.

— Придурки хреновы! — повторил я, уткнувшись лицом в подушку. Потом встал, надел спортивный костюм, вышел на лестницу. Встретил мальчишку, того, что вечно на улице. На нем висел пояс с кобурой, он выстрелил в меня из пугача.

— Я тебя убил! — крикнул он. Я толкнул подъездную дверь и выбежал во двор.

Я бежал до самой дороги на Слагсту. Ноги будто свинцом налились, мысли носились по кругу. Я хотел сосредоточиться на беге, но силы словно вытекли из меня. У самой воды я остановился и посмотрел туда, где стоял ее дом. Сколько до него? Несколько километров? Я видел ее перед собой — как она лежит на кровати, пьет снотворное. Лежит, сцепив руки на животе.

— Офелия! — заорал я над водой, бросился вверх по склону, потом помчался вниз, потом вверх и все плакал, плакал, и вот я уже сам не помнил, сколько раз пробежал вниз и вверх.

Выдохшись, уселся на обочину. От воды поднимался какой-то бегун в голубом костюме с белыми лампасами и в трикотажной шапочке. Лет ему было, наверное, сто, с подбородка свисала белая бороденка. Он пробежал мимо меня, обернулся и крикнул:

— С тобой все в порядке?

Я кивнул, и он скрылся за поворотом. Я поднялся и побежал дальше. Они ждали. По какой-то дебильной причине они не сделали этого сразу. Машина сломалась? Раймо страдал похмельем? Почему они поперлись туда только сегодня? «Я никогда не просыпаю», — сказала Элисабет. Именно сегодня.

Я заставил себя пробежать еще круг, хотя ноги бунтовали. Если она узнает, думал я, если только она узнает, что он жил с нами, что его она назвала моим «отчимом», все кончено. Мне впору прыгнуть в море.

Одни и те же мысли зудели в голове. Я с ума сойду, думал я. Я не выдержу.

После второго круга я спустился к дороге и трусцой пробежал мимо боксерского клуба. Морган как раз направлялся к двери. Увидев меня, он остановился.

— Не пойдешь на тренировку?

— Некогда, — крикнул я ему, а потом из последних сил поднялся к Альбю.

Когда я открыл дверь, Лена была уже дома. Из ее комнаты доносилась музычка вроде той, что крутят в развлекательных телепрограммах. Я стянул кроссовки, она вышла из комнаты.

— Закрой дверь! — сказал я — Лена оставила дверь открытой, и мерзкое музло сыпалось по всей квартире, как сахарный песок.

— Ты чего раскомандовался?

— Закрой дверь, я сказал!

— Не ори на меня!

Она попятилась к себе и захлопнула дверь; я стал набирать ванну. Взял Ленину пену и налил ванну до краев. А в голове безостановочно стучало: «Она обо всем узнает». Лена опять открыла дверь, я услышал, как она идет на кухню. Музло потоком грязной воды вылилось в прихожую и гостиную, просочилось через хлипкую дверь ванной.

— Выключи! — заорал я.

— Сколько хочу, столько и слушаю!

— Выключи, иначе разнесу твой сраный магнитофон. Слышишь?! В окно выброшу!

Ленины шаги простучали по прихожей, и музыка стала тише.

— Я тоже здесь живу! — крикнула Лена через дверь.

— Пошла нахрен!

— Какой ты милый, — пробурчала Лена, и я погрузился в воду с головой. Лежал так, пока хватало воздуха, потом вынырнул, отфыркался. И необязательно она все узнает, подумал я. Она же ему не родня. Она не может позвонить в больницу и спросить, как он там. В больнице ей ничего не скажут, она сама говорила. Она даже не узнает, как его зовут. А уж адрес — и подавно. И она не знает, где я живу. Она никогда не подумает, что я с ним как-то связан, даже если бы и узнала его адрес. Мой-то она ведь не знает.

— Я маме расскажу, как ты себя ведешь! — кричала Лена через дверь.

— Иди в жопу. — И я снова погрузился с головой. Потом отправился к себе и лег на кровать, завернувшись в купальный халат. Халат мне мал, и я заполз под одеяло, чтобы ноги не мерзли. Слышал, как Лена бахнула входной дверью.

— Всего хорошего, дебил, — крикнула она на прощание.

Мы падаем вместе с мотоциклом Курта; под нами что-то похожее на реку Гудзон. Я шуршу туристической картой — выясняю, туда ли мы упадем.

— Эмпайр-стейт-билдинг! — объявляю я и показываю пальцем. Мы приводняемся, но я словно приклеился к сиденью и не могу освободиться. Воздух вот-вот кончится; когда я высовываю голову из воды, легкие едва не взрываются.

Оказывается, я в бассейне. На бортике сидят Франк, Навозник и папа. На всех троих — шорты в клетку, длиной до колена. Элисабет подает Навознику яблоко. Он вытирает его о рубашку, откусывает. Под яблоней Курт играет на саксофоне «Love Me or Leave Me». Когда мелодия кончается, Элисабет подходит к нему. Курт обут в мои беговые кроссовки с обрезанными носами.

— Как здорово ты играешь, Йон-Йон, — говорит Элисабет.

Я хочу крикнуть из бассейна, что Йон-Йон — это я, а его зовут Курт, но не могу издать ни звука.

— Жаль, что ты так заболеешь, — говорит Элисабет Курту, и я вдруг понимаю, что он совершенно изможден, глаза ввалились. И еще понимаю, что это я.

— Господи, что ты говорил во сне! — У двери стояла мама.

— Правда? Я бегал.

— А со стороны посмотреть — ты в основном спишь.

— Я принял ванну, а потом уснул.

— Лена была дома?

— Да. Недавно ушла.

Мама села на край кровати.

— Вчера вечером я видела Рольфа. Он объяснил, что произошло. Он на тебя не сердится. И скоро вернется к нам.

— Что?!

— Снова будет жить здесь. А ты веди себя прилично. Он мой мужчина, а это — мой дом. Если тебя что-то не устраивает, переезжай к бабушке.

— Он не может здесь жить!

— Почему?

— Ты же знаешь, что он сделал с Леной!

— Мы все подвержены порывам. Ты тоже, Йон-Йон.

— Какая… что за…

Мама встала, вздохнув.

— Во всяком случае, будет как я сказала. Завтра он возвращается сюда.

— Господи, — выдохнул я. — Завтра?

— Да.

— Ты не можешь впустить его сюда.

— Не тебе решать.

— Подумай про Лену. Подумай, что он сделал с Леной.

— Мы с ней все обсудили. Лена согласна, чтобы он вернулся домой.

— Домой. Это не Навозников дом. Это мой дом.

— Будь любезен называть Рольфа Рольфом.

Глаза у мамы потемнели, стали жесткими. Так бывает, когда она взбешена.

— Его зовут Навозник.

Мама повернулась ко мне спиной, вышла и закрыла дверь. Какое-то время я лежал и смотрел в потолок, пытаясь понять маму и сестру. Тщетно.

Я взял «Неизвестного солдата» и стал читать про лотт[27], которых офицеры держат за шлюх, а потом появляется Риитаоя и рассказывает про умирающего, который лежал при дороге. Хорошее место.

Я перечитал его несколько раз, потом взял блокнот и написал полстраницы о том, как мне ее не хватает. Писать о потере трудно.

Зазвонил телефон, мама взяла трубку. Сначала она молча слушала, потом распахнула дверь.

— Рольф в больнице в Худдинге! На него напали.

— Чего? — Я уже почти забыл о существовании Навозника.

— Его избили в Бромме, он без сознания. Врачи говорят — состояние серьезное, но не критическое. Угрозы жизни нет, но мозг может быть поврежден. А он собирался начать все сначала! — Мама села на кровать и заплакала.

Я почувствовал удушье. Все было похоже на кошмарный сон, когда за каждым углом тебя поджидает какой-нибудь сукин сын, чтобы швырнуть в тебя горсть трупных червей, и ты бежишь, бежишь, бежишь… Господи, да я и впрямь угодил в дом с привидениями.

— Он сильно ранен?

— Говорят — состояние серьезное. Он не может говорить, но у него в кармане нашли письмо с нашим адресом.

— Наверное, пособие из соцслужбы, — заметил я. Мама, кажется, не слушала.

— Я бы поехала, но в больнице считают, что лучше подождать до завтра. Тогда врачи будут знать больше.

— Что знать?

— Несколько все серьезно, разумеется. Удары по голове очень опасны. Можно остаться… — И она закрыла лицо руками.

— Может, оно и к лучшему, — сказал я.

— В смысле? — Мама шмыгнула красным носом.

— Тогда он сюда не въедет.

Мама встала.

— Все будет так, как я сказала. Он переедет сюда. Я помогу ему пройти через случившееся. Я люблю его.

Она вышла, хлопнув дверью. Я попытался вернуться к «Неизвестному солдату», но не мог сосредоточиться.