Братья и сестры, такова дружба!
Цвела печеночница, а мы со Смурфом ходили во второй класс. Под елкой недалеко от Слагсты мы как-то нашли спрятанную лодку — лист мезонита с шестидюймовыми планками-бортами. Весел не было, но мы добыли длинный шест, столкнули лодку на воду и двинулись вдоль берега, отталкиваясь шестом. И уходили все дальше. Шест вдруг застрял, и я выпустил его, чтобы не свалиться в воду. Нас понесло течением. Вскоре мы заметили, что нас уносит от берега. Ветер был крепкий. Мы сели на дно лодки и попытались грести руками.
Мы вымокли, потому что сквозь ветхое дно просачивалась вода. Очень холодная.
Мы начали тонуть. И тогда вдоль берега затарахтела моторка. Мужик правил прямо на нас, потом остановился рядом. У нашей недолодки имелась в днище веревка; мужик закрепил ее на корме и отбуксировал нас к берегу. Подвез к большому камню в прибое, и мы вылезли. Потом он утарахтел своей дорогой, а мы вытащили лодку на берег и отволокли под елку. Я думал, что Смурф будет ругаться, что я выпустил шест.
Но он не ругался.
Сестры и братья! Такова дружба!
Двадцать седьмого сентября у мамы был день рождения; я отправился в город за подарком. Возвратил «Неизвестного солдата» и спросил Янне, не подбросит ли он меня до Гулльмарсплан.
— Понравилась книга?
— Конечно, — ответил я.
— Я поеду в три пятнадцать.
Я дожидался Янне. Он открыл дверь, и я залез на сиденье рядом с ним. Рулил Янне как псих.
— Так что у вас с Элисабет? — Янне покосился на меня.
— Так…
— Меня это, конечно, не касается, но я понимаю, что расставание — дело непростое.
— Ага, — согласился я.
«г* А ты, похоже, подпал под влияние Линны. Пишешь более точно. Больше коротких фраз. Как бы сказать, не так по-уитменовски.
У меня не было никакого желания говорить об этом, и я отмалчивался всю дорогу до Гулльмарсплан. Потом сказал «спасибо», вышел и на метро добрался до «Централен».
Я вошел в магазин «Нордиска Компаниет», на стойке информации спросил, продаются ли здесь вилочки для крабов. Узнав, что продаются, купил четыре вилки в коробочке. Коробочку мне завернули в зеленую бумагу, обвязали золотым шнурком. Обошлось это все в небольшое состояние.
Когда я пришел к маме, Верит была уже там. В последний раз я ее видел лет в двенадцать; она обняла меня и спросила:
— Помнишь, как ты совсем маленький сидел у меня на коленях? Ты постоянно просился ко мне на колени.
— Помню, — ответил я. — Ты мне казалась очень милой.
— Я слыхала, ты собрался стать актером. Метишь в новые Ярлы Кулле[33]?
— Кто это? — спросил я. Подошел к маме, она сидела на диване. Навозник устроился рядом — в костюме и галстуке. Ортопедического воротника не было, бинты тоже исчезли. Еще он потолстел. Наверное, рулетики подносили дважды в неделю.
— С днем рождения, — сказал я и протянул сверток.
Мама, довольная, развязала шнурок, развернула зеленую бумагу и открыла коробочку.
— Что это? — Она посмотрела на меня, потом на Навозника, Верит, бабушку и Лену, которые всей кучей наклонились взглянуть.
— О, это вилочки, которыми едят всяких крабов-раков! — Верит захлопала в ладоши. — Мне всегда такие хотелось. Теперь мы сможем есть омаров.
— Слышали историю про норвежскую креветку? — спросил Навозник и откусил разом половину печенья.
— Спасибо, Йон-Йон. Спасибо.
Мама улыбалась мне. Навозник продолжал с набитым печеньем ртом:
— Один радиожурналист задумал сделать репортаж о рыбаках, которые ловят креветок. Вот стоит он на причале, и тут подходит корабль. «Наловили креветок?» — спрашивает он капитана и подставляет микрофон. — Навозник держал недоеденное печенье, как микрофон. — «Три тонны креветок и один норвежский омар», — отвечает капитан.
Мама улыбнулась, а Лена сказала, что уже слышала эту шутку.
— Лишь бы до этих креветок не добрался енот-потаскун, — сказал я, глядя на Навозника.
— Остроумец, — фыркнула Лена. Мама спросила, не хочу ли я торта.
— А дальше я забыл, — сообщил Навозник, устремив взор в потолок и прикусив нижнюю губу. — Кто-нибудь помнит?
— В другой раз, Рольф. — Какой ласковый у мамы голос!
Когда мы с бабушкой собирались домой, мама вручила мне толстый коричневый конверт.
*- Вчера пришло.
На конверте значилось мое имя. Я узнал округлый почерк Элисабет. Отправился в ванную и распечатал конверт. Там оказалось мое письмо. Она его не открывала. Узнала мой почерк. Конверт немного помялся, но не был вскрыт. Я сунул письмо в конверт Элисабет и вышел к остальным. Мы с бабушкой на метро отправились домой в Аспудден. Сидели в последнем вагоне. На перроне я углядел четырех парней — они ехали в первом вагоне. Смурф, Хокан, громила и еще какой-то. Они не оборачивались и не заметили меня — миновали турникет и скрылись. Когда мы с бабушкой вышли на улицу, их уже не было видно.
Сестры и братья! Не говорите ничего, не шепчите и прежде всего не кричите! Но пишите ответ на снегу, но выскребайте ответ ногтями на льду. Есть лишь один вопрос!
О братья мои, о мои сестры! Что есть любовь?
Как-то в середине октября я чуть не столкнулся с ней в коридоре. Уроки уже закончились, на улице шел дождь. Спускаясь, я замедлил шаг, чтобы не подойти слишком близко. Она вышла в дождь, я следовал за ней в толпе других учеников, которые спешили на поезд. Подняв воротник замшевой куртки, она шла быстрым шагом. И тут я увидел, как она что-то уронила. Какую-то бумажку. Листок сдуло на газон, он остался лежать у асфальтовой дорожки. Я остановился, делая вид, что завязываю шнурок. Потом шагнул на траву и поднял листок. Дождь уже успел промочить его. Нет, два листка. На первом значилось: «Напиши свое имя и узнай все о себе». На втором — «Проницательность, эгоистичность, приспособляемость, стремление обладать, надежность, опытный, пунктуальный, реалист, уравновешенный, романтичный, внимательный, заботливый, большой интеллектуальный потенциал, спокойный». Карандашом Элисабет вычеркнула все, кроме «эгоистичный, стремление обладать, опытный».
Внизу она приписала «мерзавец и гнусь». Я сунул бумажки в карман и пошел к автобусу. В этот день я впервые после болезни отправился на тренировку. Переоделся, вышел в зал и начал прыгать через скакалку. После третьего подхода ко мне направился Иво.
— Почет дорогому, мать его, гостю!
— Я болел.
— Неважно выглядишь. Точно начнешь тренироваться?
— Наверное, да.
— Тц-тц-тц. «Наверное»! Что за фигня. Человек или тренируется, или нет. Еще, бывает, бросают. Бегал хоть иногда?
— Месяц — нет.
— Ну-у, тогда из тебя до Рождества ничего не выйдет. Давай включайся. Начали! — заорал он и направился к рингу, где Морган бился с парнем, которого я раньше не видел.
Я делал все, что положено, хотя Иво некогда было подойти ко мне с лапами. Он решил предоставить меня самому себе, раз меня тут не было месяц. Я провел бой с тенью перед зеркалом, десять раундов с грушами и мешками и под конец выдохся.
— Ты куда пропал? — спросил Морган в раздевалке.
— Болел. А потом трудно было снова включиться.
— Тяжело, когда в тренировках дыра, — согласился Морган. — Жуть как тяжело. Надо таскать себя сюда, иначе ничего не добьешься.
— Ага.
— Осень длинная. Включайся, и быстро нагонишь.
Я вновь согласился. Но я знал, что не стану много тренироваться осенью, если вообще буду тренироваться.
— Обещай, что не соскочишь, — сказал Морган, стараясь, чтобы голос звучал убедительно.
— Обещаю, — соврал я.
Незадолго до Дня святой Люсии[34] ко мне явился Смурф. Раздался звонок в дверь. Бабушка была в пенсионном союзе, они там готовились к рождественскому базару. Я открыл — а на пороге он, Смурф.
Уголки рта у него подергивались, он выглядел испуганным.
— Привет, — сказал он. — Можно войти?
— Конечно. — Я отступил в сторону. Смурф зашел, расшнуровал свои тяжелые ботинки. Бабушка требовала, чтобы гости обязательно разувались.
— Не погода, а хрен знает что, — пожаловался Смурф, вымокший до нитки. Мы пошли ко мне, и он уселся на единственный стул — реечный, которому на самом деле место на кухне.
— Давненько не виделись, — сказал я.
— Злишься, небось? Я пойму, если злишься. Но ты же забрал револьвер.
— А ты продал каяк.
— Так что мы, наверное, в расчете.
— Наверное. Зачем пришел? У тебя же теперь новые друзья?
Смурф прикусил нижнюю губу, а потом начал:
— Ты всегда все понимал. Всегда понимал. Я не знаю, что делать.
— С чем?
Смурф подался вперед, словно боясь, что кто-нибудь подслушает.
— Бабушка дома?
— Нет.
Он облизнул губы и сказал:
— Я хочу выйти.
— Откуда?
— Из «Вервольфов».
— Из чего?
— «Верфольфов».
— Это еще что?
Смурф вздохнул:
— Это наша организация.
— Скаутская?
— «Вервольфы» не скауты. Честно. Мы не скауты. И я не хочу больше с ними оставаться.
— «Они» — это твои приятели? Хокан и прочая кодла?
Он кивнул.
— И чем они занимаются? «Вервольфы». Название как у детского клуба.
— Думай как хочешь, — сказал Смурф. — Но это не детский клуб. И я не хочу больше там оставаться.
— Ну и выйди оттуда.
— От «вервольфов» можно уйти только одним способом.
— Каким?
— Умереть.
— Умереть?
Я сел на кровать по-турецки.
— «Вервольфы» были в Германии после войны, — шептал Смурф. — Помогали нацистам бежать, а еще сопротивлялись оккупационным войскам.
— Как?
— Теракты устраивали. Но их сажали, пересажали большинство. А теперь «верфольфы» возродились в Швеции.
— И чем «вервольфы» занимаются в старой доброй Швеции?
— Запугивают людей.
— Запугивают людей?
— Да, именно. Надо найти проблему, которая сплотит нацию. И эта проблема — беженцы. Пусть народ захочет вышвырнуть из страны беженцев и иммигрантов. Для этого людей нужно запугать.
— Да ну.
— Не веришь? Что, по-твоему, будет, если беженцы начнут огрызаться? Что будет, если черномазые начнут убивать простых шведских парней?
— Зачем нам кого-то убивать?
— А вы и не будете никого убивать. Это за вас будут делать «вервольфы».
— В смысле?
— «Вервольфы» станут убивать людей, а выглядеть будет так, будто убийцы — черномазые.
Хокан что, правда такими делами занимается?
Смурф вздохнул.
— Мы ячейка. Нас там пятеро. Имена других знает только вожак ячейки. Когда мы встречаемся, нас зовут Хокан, Херманн, Хуго, Хенрик и Хорст. Хорст — это я. Никто, кроме Хокана, не знает, как меня зовут на самом деле. Он ходит в мою школу. Остальные — из других районов города.
— Ой да ну.
— В ячейке у всех имена начинаются на одну и ту же букву. В воскресенье у нас были учения вместе с Ф-ячейкой и Г-ячейкой. В лесу возле Эсму.
— Что отрабатывали?
— Пейнтбол.
— Класс.
Смурф наклонился ко мне и зашептал:
— Я только к тебе и могу пойти. Не хочу больше там оставаться. Но просто так с ними не покончишь. Понимаешь? Выходишь из «вервольфов» — и тебе конец. Потом всплывешь в Зимней бухте. На голове один мешок, ниже головы — другой.
— Почему именно в Зимней бухте?
— У нас штаб-квартира на острове.
— Где?
— В Эольсхелле. Серая хибара-жестянка.
— Там разве не мастерская?
— Была когда-то. Теперь там наша штаб-квартира.
— И что, «вервольфы» уже на пороге?
— Все серьезно.
— Ой да ну. Не верю я, что все так опасно. Ты преувеличиваешь.
— Думаешь?
— «Вервольфы»! Как команда автогонщиков.
За дверью кто-то заскребся. Смурф быстро обернулся.
— Это бабушка, — сказал я.
Дверь открылась.
— Эй, — позвала бабушка, — есть кто дома?
— Да. — Я открыл дверь в свою комнату. Бабушка сложила зонтик, стряхнула с него воду и заглянула ко мне.
— Ба, да тут Смурф. Давно я тебя не видела!
— Ну да, — согласился он. — Как вы? В порядке?
— В порядке, если такая погода — это порядок. Наверное, ночью будет снег.
— Я пойду, — сказал Смурф.
— Пока, — ответил я. Смурф прошел в прихожую, начал шнуровать свои ботинки.
— Не хочешь булочку? — спросила бабушка.
— Нет, спасибо, в другой раз.
У двери Смурф обернулся ко мне.
— Так ты думаешь, я преувеличиваю?
— Конечно.
Смурф кивнул и ушел. Я услышал его шаги на лестнице. Тяжелые, усталые.
— Странно, — заметила бабушка. — Когда такое было, чтобы Смурф отказался от булочки!
В последний школьный день перед рождественскими каникулами я разбирал свои записи, складывал тетради на подоконник. Большую часть стоило выбросить. Вот и записи, сделанные в начале семестра. Лекция по обществоведению. Мой взгляд сам упал на вопрос: «Как звали немецкого нациста, убитого в 1931 году в уличной драке и ставшего нацистским мучеником?»
Под вопросом я написал зеленой ручкой: «Хорст Вессель». Ответил правильно — Фалькберг оценила мой ответ по достоинству.
«Хорст». Смурф. Они называли его Хорст, «…немецкий нацист, убитый в 1930 году в уличной драке», прочитал я. Смурф. «Верфольфы». Запугивание. Они убьют Смурфа. А вину возложат на черномазых.
На улице снег, мороз. Я поехал домой, в Аспуд-ден, а потом сквозь снегопад добрался до Эольсхелля. Вот и жестяной сарай. Строение без окон, примерно десять на шесть метров. Сшитые вместе металлические листы на бетонной плите. Возле длинной стены — остов автомобиля. На двери табличка. «Мастерская Тёрна». Я обошел сарай. Дверь была заперта с толстого железного прута свисал амбарный замок. Я тронул его. Еще раз обошел сарай. Похоже, в крыше есть окошко, но без лестницы мне туда не залезть.
Я заглянул в раскуроченный автомобиль. Бутылка из-под вина, несколько газет. Руля нет. Приборной доски тоже, как и передних сидений. Задние сиденья на месте. В багажнике обнаружилась какая-то внушительная арматура. Я выбрал здоровенную железяку, которая доставала мне до подбородка.
Вернулся к сараю. Палка такая толстая, что я едва смог вставить ее в дужку замка, но у меня получилось. Я как следует нажал на железяку.
Замок сломался. Я поднял засов и вошел. Палку взял с собой, на всякий случай — вдруг там крысы.
В сарае было темно. Окошко в крыше занесло снегом, и я почти ничего не видел. Вдоль стены выстроились несколько стульев. На полу посредине — масляная печка. Маленькая, такой и труба не нужна. Я отыскал распределительный щит. Пробки выкручены. В дальнем углу деревянная стена с дверкой. Дверка была заперта, но я легко взломал ее железной палкой. Железный прут — ключ к успеху в этой жизни.
За дверкой оказалось еще темнее. Продвигался я почти на ощупь. Вот и печатный пресс, а в углу — кипа бумаги. На стене еще один щит. Я нажал выключатель, и загорелся свет, замигали люминесцентные лампы на потолке. И тут пресс ожил. Ту-тунг, загудел он. Ту-тунг, ту-тунг. Пресс был старый, еще чугунный. Я сунул в него лист бумаги из кипы. Бумага легла косо, но без помех вышла с другой стороны. Большие черные буквы. «Не забывай: ты — швед!» — восклицали они. Дальше было пустое место для фотографии. В черной рамке. Под рамкой: «Убит черномазыми. Ему было всего шестнадцать».
У меня пересохло во рту. Показалось, что снаружи донесся какой-то звук. Сунув листовку в карман, я вырубил электричество. Свет погас, пресс остановился. Я вернулся в сарай, держа свою железку наготове. Прежде чем выйти в снегопад, внимательно осмотрелся. То ли я увидел кого-то среди елок, то ли показалось. Сердце едва не выскакивало из груди, еще немного — и упадет в снег. К весне вороны найдут его. Я вышел на дорогу и направился к Аспуддену. Снегопад усиливался. Мои следы тут же заваливало. На подходе к бабушкиному подъезду я выбросил железку и бегом поднялся по лестнице.
Позвонил Смурфу. Трубку взял его отчим.
— Позови, пожалуйста, Смурфа, — попросил я. — Это Йон-Йон.
— Привет. Давно ты не объявлялся.
— Ну да, — сказал я. — Смурф дома?
— Уехал в Норрланд на каникулы.
— У тебя есть его телефон?
Отчим замялся, потом сказал:
— Он просил, чтобы мы никому не говорили, куда он уехал.
— Ну Сикстен, — попросил я, — уж мне-то…
— Н-ну… вы вроде как осенью раздружились?
— Это важно!
— Он вернется после Нового года. Дело наверняка может подождать.
Значит, Смурф прячется в Норрланде. У его матери там родня. Он говорил, но я забыл, где именно. Смурф бывал там в детстве. Питео? Лулео? Или Умео? Что же делать? Запустить объявление по радио? «Смурф, они ищут тебя. Возвращайся. Йон-Йон».
Нет, не годится. Он наверняка уехал, чтобы оторваться от них.
От «вервольфов».
Братья и сестры, скажите мне, что означает это слово!
Мне десять лет, может, одиннадцать; мама включает радио. Воскресенье, в воздухе разлита мелодия лиственниц, над лугом крик канюка.
«Но любовь из них больше»[35], — объявляет радиоголос.
«Это он про что?» — спрашиваю я.
Мама объясняет:
«На свете самое великое — любовь.
Вот что это значит».
Сестры и братья мои! Что же заключает в себе это слово — «любовь»?
На Рождество мы с бабушкой отправились к маме с Навозником — есть ветчину, макать хлеб в мясную подливу, раздавать и получать подарки. Навозник за завтраком уже принял на грудь и сейчас веселился, как массовик-затейник из телевизора. Появился Раймо с видеокамерой, которую мама с Навозником получат в подарок на Рождество.
*— Вот, спроси у Раймо, — предложила мама.
— Как получилось, что Рольфу перепало по черепу? — спросил я.
Раймо посмотрел на меня и откашлялся. Под двойным подбородком у него пылал красный галстук, слишком широкий. Темно-синяя рубашка туго натянулась на груди, пуговица вот-вот отлетит.
— Глупо все вышло, — начал он. — Мы прознали, что в Бромме кое-что намечается.
— Кое-что?
— Ну да. Бизнес. Вещи перевозить. Но нас кинули, и Рольфу пришлось дорого за это заплатить.
— Так оно и бывает, — заметила бабушка. — Некоторых Господь карает на месте.
— Там был не совсем Господь, — объяснил Раймо.
— А кто же?
— Да я, блин, не помню, — ответил Рольф. — Ничего не помню из того дня, помню только, что у нас было какое-то дело в Бромме. — Он выговорил слово быстро — «бромм!». — Еще там была какая-то девчонка.
Он засмеялся.
— Да, именно. У нас было дело в Бромме. Которое, попросту выражаясь, пошло к чертям. Но Рольф оклемался. — Раймо не сводил с меня глаз.
— Мне, наверное, положена ранняя пенсия, — засмеялся Рольф и хлопнул бабушку по спине. — Я почти ничего не помню, что было летом. Я не с тобой был в «Грёна Лунде»? — Он посмотрел на маму.
— Ну что ты, — ответила она. — Тебе, наверное, приснилось.
— Мне кажется, я помню… а, да ладно. Итак, добро пожаловать, досточтимые графы и бароны. Возьми креветку, Йон-Йон, мама их купила специально для тебя. Слышали историю про парня, который задумал сделать интервью с одним рыбаком с западного побережья, насчет креветок? Поехал он, значит, в Стрёмстад…
— Слышали, — сказала Лена.
— Креветкам не место на рождественском столе, — заметила бабушка.
— Но Йон-Йон их любит. Мне на день рождения подарили четыре специальные вилочки, ~ напомнила мама.
— Креветки и крабы — не одно и то же.
— Болваны-крабоманы. — Навозник хотел хлопнуть меня по спине, но я отодвинулся, и он потерял равновесие.
— Ну, садимся! Прошу к столу! — пригласила мама.
— Где же холодец? — закричал Навозник.
— Возьми же креветку, Йон-Йон. Только что из Норвегии.
— Сконе или Эстгёта? — спросил Навозник, держа по бутылке в каждой руке и посматривая на меня. Лоб у него уже вспотел.
— Сконе, — выбрал я.
— Не-ет, — сказала бабушка. — Ты же не любишь.
— Попробуй креветку, — увещевала мама.
— Да я их не люблю.
— В прошлое Рождество попалась горькая, — жаловалась бабушка.
— В прошлое Рождество, да! — завывал Навозник. — В прошлое Рождество. Это я помню. Слушайте! Слу-шай-те! Я вспомнил! Мне подарили коробку сигар. Раймо подарил! А теперь выпьем в честь Рождества. И чтобы проклятая зима скорее закончилась и никто бы не получил сосулькой по голове. Ура!
Все чокнулись и выпили. Рюмки запотели, потому что бутылку достали из морозилки. Вкус был отвратный, от спирта в животе образовался горячий шар.
— Слушай, Рольф, а что ты вообще помнишь? — спросил я.
— Прошлое Рождество, позапрошлое Рождество, я все эти чертовы Рождества помню. За тебя, крошка моя Лена, не сиди надутая. Рождество бывает только раз в году. Ну, за вас за всех. А теперь споем!
Когда мы перешли к подаркам, Раймо уже снял галстук и успел спеть «Вечер на Мьёрне» и «Наша страна»[36]. Навозник показывал фокусы — вытаскивал носовые платки у Лены из уха. Лена пыталась отстраниться, но Навозник все время оказывался рядом с ней. Когда мама ушла на кухню, Навозник и вовсе к Лене подсел. Бабушка захотела посмотреть телевизор. Сам я захмелел после двух рюмок водки и стакана крепкого пива; я хотел вызнать, много ли известно Навознику. Раймо же тогда несколько дней шушукался о чем-то с Навозником; что он ему говорил?
— А теперь — подарки, — объявил Навозник. — Кто будет помощником Санты?
Из кухни пришла мама; Навозник пытался сподвигнуть Лену побыть помощником Санты, но она не хотела.
— Тебя станут целовать, — соблазнял ее Навозник, — гномика с подарками всегда целуют. Раймо, как там песенка — «Я видел, мама целовала гнома…» Э-э… знаешь ее?
— Не знаю, — огрызнулся Раймо. — Я буду гном-помощник. Где подарки?
Я подобрался поближе к Раймо, который нагнулся, чтобы достать подарки из-под елки.
— Что ты ему сказал? — прошептал я.
— О чем вы там шепчетесь? — поинтересовалась бабушка.
— На подарках стихи, — объяснил я.
— О, стихи! Чудесно, — пробормотала она. Я снова пристал к Раймо:
— Что ты ему тогда говорил?
Раймо обернулся ко мне.
— Ты не волнуйся. Твое дело — ходить в школу, быть хорошим мальчиком и вырасти в правильного мужика. Понял?
Он положил свою здоровенную клешню мне на плечо, сжал. Больно.
— Понял?
— Понял.
— Ну и хорошо. Дядя Раймо плохому не научит.
Появился Навозник с подносом: ликер, виски, несколько рюмок.
— Сервис по высшему разряду, — объявил он, водрузив поднос на журнальный столик, после чего уселся между мамой и Леной. Лена хотела подняться, но Навозник положил руку ей на колено и удержал.
— Сейчас придет гномик с подарками. Тебе разве не интересно?
Лене был весело явно ниже среднего. Мать покраснела и отвернулась.
— Возьми, что в голубой бумаге! — распорядился Навозник.
Но Раймо уже сцапал какую-то коробку и нагнулся к елке, чтобы прочитать стишок.
— «Печенья грызи —
На цветочки смотри».
Раймо выговаривал слова протяжно, с заметным финским акцентом.
— Что бы это могло быть? — поинтересовалась бабушка.
— Скажи, для кого это! — требовал Навозник.
— Слушай, Раймо, — сказал я, — чего ты как финик какой-нибудь, ты же прожил в Швеции всю жизнь?
— «С Рождеством, мама!» — прочитал Раймо с совсем уже нарочитым акцентом, словно только что сошел с финского парома.
— Какая именно? — зло спросила Лена. — Здесь две мамы.
— Младшая, — уточнил Навозник и разлил виски и ликер.
— А для Йон-Йона у тебя ничего нет? — спросила мама. Навозник посмотрел на меня.
— Будешь виски, засранец?
Что за выражения, — прошипела бабушка.
— Да я шучу. — Навозник налил на сантиметр виски и протянул мне.
Раймо прочитал стишок на довольно большом подарке.
— «С Рождеством, Йон-Йон! От мамы и папы».
— От папы? — спросил я.
— Она, естественно, меня имела в виду. Я же тебе всегда был как отец! — Навозник потянулся чокнуться со мной. — Будь здоров, парень!
Я взял сверток и оборвал с него ленточку. Мама уже развернула свой подарок и показывала бабушке.
— Какие красивые. Почти как те, что у тебя когда-то были, — заметила та.
— Кофейные чашечки, — пояснил Навозник, как будто мы сами не видели, что маме подарили кофейные чашки.
— Спасибо, — сказала мама. — Мне именно такие и хотелось.
Она протянула руку, взяла рюмку с ликером, отпила.
Раймо снова читал:
— «Этот милый лоскуток
К чудо-задику прильнет!
С Рождеством! Лене от Рольфа».
Лена сидела красная. Раймо протянул ей сверток.
— А это Йон-Йону от Раймо, — В свертке было что-то тяжелое. Первый подарок я уже успел развернуть: две фланелевые рубашки.
— То что надо, — сказал я.
— А ты свой подарок не откроешь? — спросил Навозник и потискал Лену за ляжку.
Лена не ответила.
Я развернул подарок Раймо. Книга. «Художники Швеции».
— Ты вроде интересуешься шведским искусством, — сказал Раймо. — В этой книге все есть — и Грюневальд, и Улле Ульсон.
Я с трудом выдержал его взгляд.
— Может быть, ты станешь художником? — воскликнула бабушка с другого конца стола.
— Он же будет актером. — Мама подняла рюмку с ликером. — За тебя, сынок!
— За тебя, мама. — Я пригубил виски. Хуже самогона. А ведь я только слегка окунул в него язык.
— Что же ты не развернешь свой подарок? — нудил Навозник, обхватив Лену за плечи. Мама сосредоточенно выставляла перед собой на столе два ряда кофейных чашек.
— Открой. Тебе разве не интересно?
Лена рассеянно царапала бумагу розовыми ногтями.
— Ну открой! Какая радость что-то дарить, если видишь, что человек не открыл подарок?
— «Бабушке от Йон-Йона», — прочитал Раймо и протянул бабушке мой подарок.
— Что бы это могло быть? — удивилась бабушка.
— Бельецо в кружевцах, — заржал Навозник, потом снова повернулся к Лене, которая продолжала ковырять бумагу, и заныл: — Ну разверни же!
Мама составила по три чашки на одно блюдце. Опасная конструкция.
Я листал книгу. Огромные цветные репродукции во всю страницу. Бабушка взялась за мой подарок.
— Лампа!
— Можно приделать над кухонным диваном, — сказал я. — Будешь лучше видеть вязание. Плафон можно поворачивать.
— Спасибо, Йон-Йон, милый. Ну зачем же было…
Лена наконец развернула бумагу и вытянула из черной коробочки какую-то красную тряпочку. Навозник взял ее у Лены из рук и расправил. Трусы.
— Ну что? — спросил он. — Ну как? Красивые, правда?
Когда мы с бабушкой собирались уходить, Навозник достал видеокамеру.
— Делайте что-нибудь! — призывал он. — Живые картины! Давайте, подвигайтесь!
Раймо получил от Навозника в подарок желтые перчатки и тут же надел их. Пуговица на рубашке все-таки отлетела. Раймо толковал с бабушкой о Христе.
— У меня вот тоже день рождения, — говорил он. — И знаете, что произошло, когда я родился? Началась война. Вот такой вот подарок.
Навозник открыл коробку сигар, полученных от Раймо. Большие сигары в алюминиевых футлярах. Навозник вытряхнул одну, оборвал целлофан.
— Первый сорт! — провозгласил он. — А где спички? — И он срезал кончик сигары перочинным ножом. — Эй, парень, давай фокус какой-нибудь.
Я вынул из кармана пинг-понговый шарик. Поднял руку, в которой ничего нет, показал.
— В этой руке ничего нет и в этой руке ничего нет. — Я продемонстрировал ладони, после чего достал шарик изо рта.
— Отлично! — Навозник положил камеру. — Наконец-то хоть кто-то что-то сделал.
— Ему бы такой день рождения, — бубнил Раймо. — Пули и гранаты — вот что я получил в подарок.
— Покажи еще раз, — потребовал Навозник и нацелился камерой мне в лицо.
— Нет, я домой, — ответил я.
— Нет, мы домой, — согласилась бабушка.
Я собирал свои подарки в большой бумажный пакет. Раймо беседовал с бабушкой, размахивая руками в перчатках. Мама мыла посуду на кухне. Лена ушла к себе.
— Ну что, бабушка, идем?
— Да, сейчас. — И бабушка снова повернулась к Раймо.
Я начал спускаться по лестнице, потому что лифт не работал.
Бабушка все еще была наверху; я слышал, как она спорила с Раймо в дверях. Слышал, как Навозник звал Лену выйти, он вознамерился снять ее на камеру. За всеми дверями, мимо которых я спускался, орали телевизоры.
Потом я стоял на первом этаже и ждал бабушку. На улице валил снег.
Бахнула подъездная дверь — вошел мой малолетний знакомый в револьверном поясе. На лице у него была резиновая маска гномика. Мальчишка вытащил револьвер, удерживая его обеими руками. Ноги широко расставлены, руки прямые. Револьвер смотрел мне в лицо. Мальчишка был от меня метрах в двух, не больше.
— Подарки на бочку, черномазый! — пропищал он и взвел курок.
Револьвер Франка!.. Я был настолько уверен в этом, что во рту у меня пересохло.
л^-ffie двигайся! — гаркнул мальчишка. Сверху доносился гогот Раймо. Потом Раймо крикнул: «До скорого, Сольбритт!» — Ній наверху хлопнула дверь.
— Положи подарки на пол и зайди в лифт, — скомандовал мальчишка.
— Возьми лучше вот это, — я большим и указательным пальцем извлек из кармана шарик для пинг-понга. Не знаю зачем. Может, потому что захмелел.
— Положи подарки на пол и шагай в лифт! — орал пацан.
— На тебе шарик, — уговаривал я. — Он волшебный. Смотри, здесь ничего нет…
Я не успел показать фокус: мальчишка выстрелил. Грохот, как от захлопнувшейся двери. Шарик вылетел у меня из пальцев, я услышал, как револьвер щелкнул пять раз. Пацан смылся в снегопад. Я посмотрел на стену у себя за спиной. Пуля засела на высоте головы. Я облизнул губы. По лестнице спускалась бабушка.
— Что за грохот?
— Дверью хлопнули, — ответил я. — Соседи с третьего этажа.
— А бахнуло, как будто стреляли, — заметила бабушка.
— Да у этих, с третьего этажа, вечно черт знает что происходит.
— Чем это так пахнет? — Бабушка огляделась.
— Свечками. Стеариновыми.
Мы вышли в снегопад, спустились в метро и поехали домой. Ноги дрожали, как крем-брюле на подносе у пьяного официанта.
Дома я приладил бабушкину лампу; бабушка уселась на диван, прикрыв ноги пледом, и взялась за вязанье.
— Телевизор смотреть не будешь? — спросил я.
— Мне на сегодня достаточно. Надо же, этот Раймо, оказывается, такой милый!
Я согласился.
— А Рольф просто невозможен, как всегда. От такого удара по голове что-то могло бы и сдвинуться. Но нет, Рольф ни капли не изменился. Какой был, такой и остался.
— Я, пожалуй, выйду ненадолго, — сказал я.
— Как? В рождественскую ночь?
— Тут одна девушка…
— А-а, — улыбнулась бабушка. — Девушка. Только допоздна не задерживайся.
— У тебя есть кнопки? — спросил я.
Я доехал на метро до Альвика, там пересел на двенадцатый трамвай. Все время шел снег; температура, наверное, минус пять. Я надел новую рубашку — Навозник уже успел опрокинуть на нее виски. «Хоть мужиком будешь пахнуть!» Еще на мне новая теплая куртка. Я спрятал руки в карманы.
Дорогу у дома Асплундов занесло снегом. Последняя машина проехала, наверное, несколько часов
назад. У калитки красовалась елка с красными, зелеными и желтыми лампочками. Все окна были освещены. В окне Элисабет — электрические свечи. Из дома доносилась фортепианная музыка. Кто-то играл ту самую сонату, что она играла мне. Я зашел во двор, влез по пожарной лестнице. У окна Элисабет достал из кармана рубашки листок с анализом почерка и двумя кнопками приколол к оконному отливу. Листок трепыхался на ветру, со стуком задевал стекло, за которым горел электрический подсвечник с семью свечами. Свет падал на бумагу. Я спустился, какое-то время постоял в снегу, слушая музыку. Перешел на другое место, чтобы видеть комнату, где стоит рояль. Элисабет закрыла раздвижные двери. На столе стоял большой подсвечник. Я увидел ее волосы — и все; лица не было видно.
Я потерял счет времени и начал мерзнуть. Закончив играть, Элисабет села, сложив руки на коленях. Повернулась на рояльном табурете и — мне показалось — посмотрела прямо на меня. Торопливо поднялась, открыла двери и скрылась в гостиной. Я не спускал глаз с ее окна. Если она войдет к себе, то увидит мое послание, приколотое к подоконнику, белую бабочку в метели.
Но Элисабет больше не появлялась.
Промерзнув до костей, я отправился на двенадцатый. Он только что ушел, следующего пришлось ждать целую вечность. Я оказался единственным пассажиром.
Когда я вернулся домой, бабушка уже спала. Я полистал подаренную Раймо книгу. Потом взял блокнот и попытался что-нибудь писать.
Сестры и братья, такова дружба!
Смурф попался в универмаге.
Ему было десять лет, и Сикстен пообещал надрать ему уши, если он не прекратит воровать. Смурф не решался идти домой, и я сказал, что он может пожить покау бабушки в подвале. Это было перед самым учебным годом, мы распихали много всякой фигни, чтобы освободить место, потом расстелили на полу старые коврики и отнесли в подвал упаковку свечей. Смурф поужинал у нас с бабушкой, стал зевать и сказал, что пойдет домой. «Ужеустал?» — удивилась бабушка. «Да, — сказал Смурф. — К тому же я обещал пораньше вернуться, завтра в школу». И спустился в подвал. Я еще не спал, поэтому услышал, как что-то скребется в дверь. Бабушка смотрела телевизор и ничего не замечала.
Я включил радио погромче, чтобы она точно ничего не услышала. И пошел открывать. «Там крысы», — сказал он. Потом Смурф прятался у меня под кроватью, а ночью залез ко мне, и мы с ним спали валетом. Но утром проснулись, только когда нас разбудила бабушка. «Так ты здесь, Смурф?» — удивилась она. Потом мы позавтракали, и Смурф поехал домой, где его и выдрал Сикстен.
Такова, о братья и сестры мои, такова дружба.
Вдень Рождества снег перестал сыпаться.
Днем я ненадолго вышел на улицу, пока еще было светло. Спустился к Зимней бухте. Трое мальчишек расчистили лед и играли в хоккей. Почти рядом с берегом скользил конькобежец — его тащила собака. Они быстро исчезли в направлении к Эоль-схеллю. Под елками сгущалась темнота.
Я вышел на лед. Во льду пробит канал, по нему двигалась лодка — к Мариефреду или Вестеросу. Когда-то мы с мамой и Навозником ездили в Весте-рос. Навозник тогда указал пальцем на тюрьму возле порта и сказал: «Там мой папа сидел в молодости».
Я дошел по льду до самого канала. Лед был толстый, на воде колыхались льдины. Я подошел к самой воде, посмотрел на берег Броммы и как будто увидел крышу дома Элисабет. Я отступил, прыгнул в канал и по льдинам перебрался на ту сторону. Вышел на берег возле Сульвиксбадет, поднялся, пошел между вилл. Здесь прогуливались семьями, мужчины приветственно приподнима- | ли шляпы, кто-то кричал: «Приятных каникул!» Я поднялся к дому Асплундов, и чем ближе подходил, тем сильнее стучало сердце. Окно Элисабет светилось — горели свечи в подсвечнике. На подоконнике ничего не было. Я не остановился, я торопливо прошел мимо.
Сел на двенадцатый номер, до Альвика, там пересел на метро.
Дома бабушка разговаривала с мамой по телефону. Намазывая себе бутерброд, я прислушался. Бабушка положила трубку.
— Лена переезжает, — сказала она.
— Понятно. Куда?
— К какой-то подружке. Не может ужиться с Рольфом. Общего языка никак не найдут.
— Да с ним никто общего языка не найдет.
Все-таки хорошо, что она решила убраться. Как бы у них с мамой было, если бы Лена и дальше осталась там жить?
— Еще приходила полиция. Забрали восьмилетнего мальчишку, который пытался кого-то ограбить. У него был настоящий револьвер!
Я отвернулся к окну. Снова пошел снег. Стемнело.
— Я скоро вынимаю ветчину, — сказала бабушка. — Будем есть ветчину и макать хлеб в бульон. Подходит?
— Подходит, — согласился я и ушел к себе.
Перед каникулами я взял в библиотеке несколько книг. Вот они, лежат на столе. Два романа Линны, сборники стихов Гуннара Экелёфа и Алистера Маклина[37]. Стаффан мне осенью плешь проел насчет того, как мне нужно почитать Экелёфа. Раньше я никогда не брал стихотворных сборников. Раскрыл книжку наугад и улегся на кровать с «Пушками острова Наварон».
Еще я ходил на тренировки. Народу в зале было немного, меня ставили в спарринг с Морганом. Тяжелым, неповоротливым, с ним не особо-то трудно. Но Иво остался недоволен.
— Из тебя никогда не выйдет боксера, если ты и дальше так будешь, — говорил он, когда я снимал шлем. — Ты не выкладываешься.
Я начал работать с лапами, но Иво вышел из себя:
— Какой смысл заниматься тобой, если ты так несобран! — Он заехал мне лапой по голове. Потом прекратил двигаться, опустил руки и сердито спросил:
— Ты хочешь заниматься боксом или нет?
— Не знаю.
— Тогда снимай перчатки. Наденешь, когда будешь знать.
Иво повернулся ко мне спиной и покинул ринг.
У меня комок стоял в горле; хотелось крикнуть ему вслед, что я уже знаю, знаю! Я буду заниматься боксом, как сто чертей буду заниматься!
Но я молчал, потому что знал: все ровно наоборот. Мне больше не интересно. Морган помог мне расшнуровать перчатки. После душа я поставил кроссовки Иво на лавку и ушел.
Новый год я встретил у Стаффана в Тумбе. Его родители уехали в горы, они же с Уллой обитали на вилле. Улла ходила, придерживая живот, и ради ребенка не пила спиртного. Почти все приятели Стаффана были старше нас, они рассуждали о поэзии и театре. Я сидел на диване, и мне казалось — меня здесь нет. Ко мне подсела девушка с густыми рыжими волосами, с веснушками и невероятно белой кожей. Она была немного под кайфом.
— А можно загореть, если кожа и так коричневая, как у тебя? — спросила она и положила пальцы со множеством колец на мою руку.
— Можно, если захотеть.
— Коричневая кожа — это красиво.
— Коричневую кожу может заиметь кто угодно, — ответил я. — Берешь двести миллилитров кокосового масла, сорок миллилитров йода и двадцать миллилитров эфира. И все смешиваешь.
— Употреблять внутрь или наружно?
— Употреблять на кожу. Волосы тоже можно покрасить. Черномазым может стать кто угодно, надо только в аптеку сходить. Там даже смесь сделают, если попросишь.
— Это, наверное, опасно для жизни.
— Опасно для жизни быть негром, — сказал я. — Слышала про Бетти Смит?
— Бесси! — прокричал Стаффан с другого конца стола. — Ее звали Бесси[38].
— Ну да. Бесси.
Рыжая девушка пересела к Стаффану, и я слышал, как она спросила, кто такая Бесси Смит.
Утром первого января я проснулся на диване. Мы с рыжей спали валетом. На рассвете девушку вырвало.
Каникулы кончились. На улице минус пятнадцать. Стаффан, трясясь от холода, возился на крыльце школы с самокруткой, но пальцы не гнулись от холода. Пришлось ему зайти в вестибюль и скатать самокрутку там.
— Почитал Экелёфа? — спросил он и лизнул бумагу.
— Да, — солгал я. — Полистал.
— Им надо жить. У меня он всегда с собой.
Он хлопнул себя ладонью по карману пальто. Прозвенел звонок, мы вошли в класс, и я сел у окна. Вошел Янне с новым портфелем. Наверное, на Рождество подарили.
— Итак, — начал он, с хрустом грызя леденец, — поздравляю с началом нового семестра. Мы продолжим работать с Шекспиром, нас ждут «Двенадцатая ночь» и «Сон в летнюю ночь». Сценическое мастерство — как в прошлом семестре, одна-две сцены из каждой пьесы. На уроках шведского языка и занятиях по истории театра займемся анализом. Прочитайте обе пьесы побыстрей. Они вон там, внизу.
Янне указал на стеллаж рядом со мной.
— Элисабет Асплунд перевелась в гимназию Броммы, а Улла родит… — Он смотрел на нее. — В феврале?
— Да, — подтвердила Улла.
Я встал.
— Мне надо выйти, — объяснил я уже в дверях. Вышел во двор, побежал к электричке, изо рта у меня вырывался пар. Я вытер слезы, но они все набегали и набегали.
Я приехал в центр, стал шататься по улицам. Зашел в кафе, где мы с ней были, когда покупали мне одежду. Уличные столики исчезли. Люди торопились мимо, они, похоже, стосковались по теплу. Я сел, заказал капучино. Мне казалось, что она умерла. Я все плакал, плакал. И не то чтобы хлюпал носом или еще что. Просто слезы лились сами собой. Я даже не понимал почему. Я же думал, что забыл ее.
За столиком поодаль сидела девушка с учебником и блокнотом. Курила «Кэмел». Я поднялся и купил сигареты и спички в табачном киоске через дорогу. Вернулся в кафе. Я почти не курю, но мне нравилось смотреть на сигареты, лежащие на столике передо мной. Я помнил, как она вытаскивала пачку из кармана, как пускала дым к маркизе[39]. Я распечатал пачку, закурил. Выдул дым к потолку. Я все еще плакал, пришлось высморкаться — взял салфетку и затрубил в нее. Девушка с учебником покосилась в мою сторону. Я смял салфетку, сунул в карман. Докурив, закурил еще одну сигарету. Не знаю, нравилось мне курить или нет. Мне нравился запах. Ведь это часть ее запаха.
Бабушка ушла в пенсионный союз. Я упал на кровать и пялился в потолок. Пятно сырости превращалось в лицо Элисабет.
И тут позвонил Смурф.
— Можно зайти?
— Да, — ответил я. — Ты где?
— В городе.
— Заходи, если хочешь.
Я лежал на кровати, ждал его. Заснул, проснулся от звонка в дверь. На пороге стоял Смурф — на плечах и волосах целые сугробы. Он присел, чтобы расшнуровать ботинки, он расшнуровывал, расшнуровывал… Я чуть снова не заплакал.
Смурф был бледен до белизны. Из-за черного шерстяного свитера казалось, что лицо у него светится.
— Они меня ищут, — сказал он и уселся на реечный стул у меня в комнате.
— В каком смысле?
— Хотят со мной расправиться.
— Твои друганы?
Он кивнул.
— На каникулы я уехал в Питео. А вчера не решился пойти в зубрилыпо. Остался дома, и мне пришло письмо. Меня вызывают на собрание, сегодня вечером. Если я туда не приду…
— В сарае? — уточнил я.
Он кивнул.
— Мне надо где-нибудь спрятаться. Уехать из города. А денег нет. Не можешь одолжить?
Я достал свои богатства. Пятьдесят крон купюрой и несколько однокроновых монет.
— Вот, — я протянул ему деньги. Смурф посмотрел на них.
— Это все, что у тебя есть?
— Да.
Смурф судорожно втянул воздух, дернул кадыком.
— Может, мне пожить у Курта? — спросил он. — Они про Курта не знают. Буду сидеть дома, они меня и не найдут.
— У Курта жить тухло, — предупредил я. Смурф издал короткий смешок.
— Помнишь, как я пытался спать в подвале? Проводишь меня к Курту?