Зимняя бухта

36

О братья, о сестры, таково страдание!

Оно сидит на вершине потерянного, у него черные перья и черный клюв, оно кричит: «Все потеряно, все прошло!» И вам невдомек, что это неправда, ибо вы слышите только его и страдание — все, что у вас осталось.

Таково, о сестры и братья, таково оно — страдание.

Утро было ясное, а воздух словно наполнен острыми иглами.

Мы со Стаффаном и Уллой стояли на школьном крыльце, и вот я увидел, как она идет от электрички. Красновато-коричневая куртка — яркое пятно. Пахло осенью.

— Я в класс, — сказал я.

— Вон Элисабет идет.

— Именно поэтому.

Я поднялся в класс, передвинул свою парту в самый дальний угол, к окну. Сел и стал ждать. Теперь у меня чудесный вид из окна. Всю среднюю школу я сидел у окна в конце класса. И вот я снова здесь. Это мое место, здесь я дома. Ошибкой было пытаться сесть впереди, у кафедры. Человек должен знать свое место. У могучей березы во дворе верхушка вся желтая и уже облетает, но снизу листья еще зеленые.

Звонок. Элисабет вошла вместе с Янне. Не посмотрела в мою сторону, не увидела, где я; прошла к своему месту и опустилась на стул. Я видел только ее макушку.

Янне достал из коробочки леденец и начал:

— Можно задать себе вопрос: что же такое — любовь Гамлета? Действительно ли он влюблен в Офелию, влюблена ли Офелия в Гамлета? Как в пьесе показано, что они любят друг друга? Гамлет заявляет, что любит ее, твердит…

— После ее гибели, — вставила Улла.

Я не слышал слов Янне. Он говорил дальше, повышал голос, размахивал руками, класс время от времени смеялся. Меня здесь как будто не было. Как будто я смотрю какую-то передачу или фильм. Все это меня не касалось, я этому не принадлежу, я не здесь.

Мой взгляд то и дело соскальзывал на макушку Элисабет. Она склонилась вперед, строчила в тетради, и я видел ее голову, лишь когда она разгибалась посмотреть, что писал на доске Янне. Я открыл блокнот, вытащил из спирали ручку, которую туда засунул. Зеленая шариковая ручка. Я переписывал с доски, не понимая, что пишу.

Потом прозвенел звонок.

На перемене я не выходил во двор, остался в вестибюле. Мимо прошел гамадрил и двое его корешей. Я отвернулся, когда он растянул губы в злой ухмылке. Он что-то сказал — я не слышал. Зашел в туалет, умылся. Потом спустился в театральную, уселся в угол, стал ждать.

Вошли Янос и Лиса, подтянулись остальные. Сегодня сцена с «Убийством Гонзаго». Элисабет о чем-то переговорила с Яносом и Лисой. Когда мы приступили к работе, оказалось, что Элисабет теперь в Эдиповой группе.

День катился вперед, и я все время чувствовал, что меня здесь нет.

— Что случилось-то? — спросил Стаффан за обедом.

— Спроси у нее, — ответил я.

— Милые бранятся?

— Может быть.

Заметив, что я не хочу ничего говорить, он ушел к Улле и Элисабет. Мне кусок в горло не лез. Я выпил стакан молока. Оно отдавало жестью.

По дороге домой я вышел из автобуса, немного не доезжая до места, где спрятал револьвер. Решил забрать его. Невозможно жить, когда Навозник зыркает на тебя за обеденным столом. Невыносимо видеть слюну на его губах, слышать, как он с полным ртом завывает: «Она меня ударила, ударила, ударила!..» Надо забрать револьвер. Жалко оставлять его под камнем на всю зиму. Еще заржавеет.

В лесу пронзительно орали дети. Там, где я закопал револьвер, устроили велодорожку с горкой из обрезков досок, украденных на какой-то стройке. Горка высокая; дети скатывались с нее на велосипедах и немного пролетали по воздуху, прежде чем приземлиться и помчаться дальше по дорожке. Резвее всех был мой приятель на красном велосипеде. Я сел поодаль и подождал, но покатушкам не было конца-краю. Я ушел в лес. На поляне оказались две женщины с кухонными ножами и пластиковыми пакетами. Пенсионерки. Собирают грибы. Тетушки покосились на меня: опасный тип. Всё жались друг к другу со своими ножами и пластиковыми пакетами из универмага. Я ушел в другую сторону. На лугу увидел косулю. Сел на камень, смотрел на нее и думал: может, именно эту косулю я видел, когда сто лет назад прятал здесь револьвер. Что косуля делала все это время? Щипала травку, пряталась по ночам в зарослях? А теперь вот осень. Осенью придет охотник с собакой и ружьем. Может, косуле настанет конец уже завтра на рассвете. А что я делал с тех пор, как в последний раз был здесь? Я пытался собраться с мыслями. Косуля испугалась и исчезла в зарослях.

Я вернулся к велодорожке. Мелкие убрались. Горку построили прямо над револьверным камнем. Я наклонился, выворотил камень из земли. Что-то было не так, я это почуял, лишь только взялся за камень: он лежал так, будто его кто-то трогал.

Револьвер исчез.

Его нашли мелкие. Я огляделся. Может, камень не тот? Нет, тот. Револьвер стащили. Мелкие нашли его, когда строили горку. Что может сделать орава мелких, если им в руки попадет револьвер? В барабане осталось пять патронов. Кто-нибудь умрет. Пойти в полицию? И что сделают полицейские? Объявят в розыск револьвер, который лежит у какого-нибудь десятилетки дома под матрасом? Они его так никогда не найдут, но пойти в полицию надо. Надо рассказать, где я его взял. Смурф влипнет. Все раскроется. Идти в полицию бессмысленно. Единственный результат — я сам себе наврежу.

Я спустился к шоссе. Автобус подошел почти сразу, и когда я сел в него, из леса выбежали две дамы со своими грибными пакетами. Уселись передо мной.

— Ну понимаешь, — говорила одна, с пучком на затылке, — в доме дневного пребывания такие проблемы! Персонал постоянно меняется, заведующий вечно на больничном, работают только девочки.

— Надо, чтобы повезло, — рассуждала вторая. Все зависит от везения.

— Конечно, — согласилась та, что с пучком. — Все зависит от везения. — Она вынула из пакета гриб и осмотрела его.

— Мне все-таки кажется, это что-то ядовитое. Ну почему я не захватила с собой книжку.

— По-моему, гриб «на две звездочки». Не ядовитый, но так себе, — ответила другая.

Навозник сидел в гостиной на диване. Ни мамы, ни Лены не было дома. Навозник сидел неподвижно, уставившись перед собой. Похоже, он меня не видел. Резиновый воротник вокруг шеи и белые бинты на голове придавали ему дикий, странный вид.

Я встал перед ним. Навозник смотрел сквозь меня. — Навозник, ты меня слышишь?

Он моргнул. Губы зашевелились. На них выступила слюна, и я видел, как трудится его язык: Навозник хотел высказаться.

— Я дома, — выговорил он наконец.

— Да. Подумай, как все могло бы обернуться. Все зависит от везения. Тебе могли раскроить череп — подумай об этом. А ты сидишь здесь, ждешь, когда тебя поднесут кофе со сладким печеньем. Ну и повезло же тебе, Навозник!

— Она меня ударила, — объявил Навозник, а потом вспомнил: — В Бромме.

— Еще что-нибудь помнишь?

— Нет!

— Ты знаешь, кто я?

— Нет.

— Не помнишь, как меня зовут?

Навозник едва не мычал от усердия.

Наконец он справился с языком и выговорил: «Нет».

Посмотрел на меня так, будто только теперь заметил.

— Рулеты из телятины, — добавил он тонким голоском. Захочешь подцепить — бери пинцет.

Я ушел к себе и закрыл дверь. Лег на кровать, взялся за «Неизвестного солдата». Через какое-то время погрузился в книгу и забыл почти обо всем, кроме того, что происходило там, в осеннем лесу, когда герои книги идут войной на Советский Союз. Вернулась мама. Я слышал, как она хлопнула входной дверью, и вышел к ней. В гостиной бросил взгляд на Навозника. Тот сидел, как сидел.

Мама поставила оба пакета на пол, прошла в комнату.

— Здравствуй, Рольф. Я пришла. Сейчас приготовлю рулеты из телятины.

— Рулеты! — повторил Рольф.

— Иди почисти картошку, — распорядилась мама и унесла пакеты на кухню.

Я почистил картошку, мама завернула сало и огурчики в мясо, обмотала ниткой.

— С ним надо разговаривать, — рассуждала она. — И память вернется. Врач говорит, Рольф обязательно восстановится, только нужно время. Память будет возвращаться постепенно.

— Я завтра переезжаю, — сказал я.

— Ага. — Мама обмотала рулет ниткой.

— Я не хочу жить в одном доме с ним.

— Почему? Совесть замучила?

— С чего это?

— Я про твою выходку с пистолетом.

— Нет.

Мать укладывала рулеты рядком на разделочную доску.

Дочистив картошку, я ушел к себе. Пытался читать «Гамлета», решить задачу, которую задал Янне, но ничего не получалось. Я не мог сосредоточиться. Пошел в мамину спальню. Навозник повернул мне вслед голову, как будто ему было больно.

— Йон-Йон, — тихо проговорил он.

Как будто шептал, стоя по ту сторону могилы. Меня передернуло от неприятного чувства.

Я закрыл дверь и набрал бабушкин номер.

— Бабушка, — сказал я, — мне надо пожить у тебя.

Я больше не могу здесь оставаться.

— Ладно, поговорим.

— Я приеду вечером.

— Приезжай.

Бабушка не сказала «поживи, конечно» или что-нибудь вроде того. Наверное, еще злится из-за лодки. Мама жарила рулеты, запах плыл по всей квартире. Я снова ушел к себе и начал собирать вещи. Принес с кухни четыре пластиковых пакета и набил их своим барахлом.