Зимняя бухта

15

О, мягкая кожа, братья мои!

Когда я подрос, мама решила, что хватит мне купаться с ней вместе, и я стал сидеть на крышке унитаза и смотреть на нее. Она всегда наливала в воду пену, а лицо у нее потело.

Я сидел там, смотрел на нее, и в руках у меня был серебристый самолет.

Я летал этим самолетом. Подлетал все ближе к ее голове. Наконец она говорила: «Ну иди!» И, о братья, я срывал с себя одежды и, хотя орал, потому что было горячо, влезал в ванну там, где были ноги матери.

Навозник, прослышав об этом, стал ржать: «Тебе, черт тебя дери, девять лет. Сам понимаешь — хватит купаться вместе с мамой».

Скользкая от мыла кожа под водой, о братья мои.

Я люблю женскую кожу, о братья!

Когда я вернулся из школы домой, мама уже проснулась и жарила мясо на кухне. Я помог ей почистить лук и уселся за стол. Мама ничего не говорила. Зато гремела и грохотала сковородками и кастрюлями — того и гляди что-то сломается. Такой звук. У нее на лбу было написано, что она думает про Навозника.

— Я забрал у него ключ, — сказал я.

— Вот как.

— Я подумал, так будет лучше.

Мама прекратила греметь и взглянула на меня.

— Что произошло в спальне?

— Там сломалось кое-что.

— Сломалось! Там кто-то стрелял. В стене пуля.

— Я его попугал пистолетом.

— У тебя же нет пистолета?

— Нет, — согласился я. — Я его попросил на время.

— У кого?

— У одного знакомого.

— Что за знакомый?

— Не могу сказать.

Слезы потекли у матери по щекам.

— А что мне оставалось? — сказал я. — Он не может тут жить после того, что сделал с Леной.

— И как это ты оказался дома, как раз когда он был в спальне с Леной? — Мама вытерла лицо тыльной стороной ладони.

— Сам не знаю. Ты с ней говорила?

— Нет.

— Спроси у нее, что он сделал.

— Верни пистолет, где взял, слышишь?

— Уже вернул.

Мама вздохнула, подошла к плите, начала протирать ее.

— Как в школе?

— Неплохо. В первой половине дня была театралка. Во второй — обычные уроки.

Мама прополоскала тряпку, из крана лилась тугая струя, вода исчезала в сливе.

— На дом что-нибудь задали?

Мама говорила со мной о школе, а у самой слезы капали на мойку и на пол. У ее ног образовались большие серебристые озера. Хорошо бы утопить Навозника в таком озере.

— Да, — сказал я. — Кое-что на завтра.

— Что?

— Задание по импровизации.

— И какое?

— Надо сделать что-нибудь со стулом. Что хочешь. За две минуты.

— И что ты сделаешь?

— Не знаю. Наверное, сяду на него.

Мама еще раз прошлась тряпкой по плите. Она очень тщательно следила, чтобы все до единой вещи были чистыми, особенно на кухне. Мама ненавидела грязь. Слезы лились, как радиоактивный дождь. Было просто невыносимо. Мне почудилось, что у меня начинается рак глаз. Я не мог видеть, как она плачет, и прикусил щеки до крови.

Мама терла плиту, металлическая поверхность повизгивала под тряпкой.

— Вечером тренировка, — сказал я. — Ты не знаешь, где спортивный костюм?

— Ты разве не отвез его к бабушке?

— Да я старый имею в виду.

— Ты из него вырос.

— Ну все равно, — ответил я. — Где он?

— Наверное, у тебя в шкафу. Не грызи ногти.

— Чего?

— Я сказала — не грызи ногти.

Я вынул палец изо рта. Я же целый год не грыз ногти. Непонятно, почему опять начал.

У себя в комнате я открыл шкаф. Вот он, мой старый спортивный костюм, на верхней полке. Я положил его на окно. Вот и кроссовки: потертые и к тому же малы. Но если надрезать, то натянуть можно. Я достал нож и разрезал их так, чтобы большой палец торчал. Примерил. Без носков налезли.

Я вытянулся на кровати, положив голову на руку, — совсем как Элисабет на травке в обеденный перерыв.

Мы шагаем по лужайке к планетарию.

— Вот он, кажется, — она указывает на здание, замотанное в такую серую сетку, какую на дома натягивают во время ремонта.

Остановилась, изучает карту.

— Да, здесь. Интересно, там открыто?

Мы отыскиваем вход.

— к, Насчет «закрыто» ничего не сказано, — замечает она и осматривается.

По тротуару шагает цветной мужчина в сизых форменных брюках с черными лампасами; в руках у него пакет с жирными пятнами. Мужчина заходит под сетку.

— Извините! — кричит Элисабет и исчезает под сеткой следом за мужчиной. — Извините, это планетарий?

Я иду за ней и оказываюсь на лестничной клетке с двумя разными лестницами: одна ведет налево, другая — направо. Мужчина с пакетом уже поднялся на левую площадку; Элисабет бежит следом, чуть отставая, и все кричит:

— Извините, здесь открыто?

Мужчина с мешком торопливо шагает дальше, подкованные металлом носки ботинок стучат по мрамору ступенек.

Возле правой лестницы стеклянная будочка — билетная касса. Рядом с ней латунная табличка с указанием цены и часов работы. В будке пустой письменный стол, со спинки стула свисает синяя кофта.

— Эй! — зовет Элисабет.

В громадном вестибюле гудит эхо. Элисабет повторяет:

— Э-эй!

Никто не отвечает.

— Как его фамилия? — спрашивает Элисабет.

— Бафорд, — отвечаю я. Элисабет кричит:

— Билл Бафорд, пришел ваш сын!

«Сын, сын, сын», — отвечает эхо.

— Пошли! Элисабет начинает подниматься по левой лестнице. Я иду по правой. Двадцать длинных шагов — и мы встречаемся на первой площадке.

— Билл Бафорд! — зовет Элисабет с площадки в вестибюль.

— Может, сейчас обед или вроде того, — бормочу я.

Элисабет кивает, указывает на следующую лестницу — та ведет к потолку-куполу из зеленого стекла. Потом берет меня за руку и тащит за собой.

Под куполом жарко и пыльно.

— Здесь закрыто. — Элисабет рассматривает отпечатки наших шагов в пыли. Мы прошли как по свежевыпавшему снегу.

Элисабет указывает на коричневую деревянную дверь.

На двери табличка «Служебный вход». Элисабет открывает, я вхожу следом.

За дверью тянется узкий длинный коридор, по обеим его сторонам маленькие кабинетики. Двери не больше чуланных, на них картонные таблички с именами.

— Нельсон, Сойер, Хосс, Маверик, — читает Элисабет.

Мы подходим к последнему кабинету. Дверь открыта, пахнет кофе. Радиоприемник играет Love Me or Leave Me. Элисабет стучится, толкает дверь. За письменным столиком темного дерева сидит мужчина, которого мы видели на улице. В у него недоеденный пончик, рядом пенопластовый стаканчик с кофе.

— Извините, — начинает Элисабет, — мы ищем Билла Бафорда.

За углом, — отвечает мужчина; на губах у него сахарная пудра.

— Он здесь? — У меня тяжело колотится сердце.

— Минуту назад был. — Мужчина запихивает в рот остатки пончика, вытирает пальцы салфеткой, сминает ее в шарик и точным броском отправляет в мусорную корзину в углу.

Мы выходим.

Дверь закройте! — кричит мужчина нам в спину.

Дверь пригнана неплотно, такую как следует не закроешь. Элисабет уже скрылась за углом. Здесь, наверху, ужасно жарко. Я расстегиваю рубашку до самого ремня. Воздух сухой, как в сауне, в нем вьется пыль от шагов Элисабет, и я чихаю. Слышу, как она кричит:

— Идем, это здесь!

Я резко проснулся, посмотрел на часы на подоконнике, схватил спортивный костюм и пустился в путь.

Во дворе стоял давешний мальчик. Я рысцой направился к метро; мальчик смотрел мне вслед, не выпуская руль красного велосипеда из рук.

На станции было прохладно, а дремота из меня еще не выветрилась. Неприятно. Я проехал одну станцию, а остаток пути до спортзала прошел пешком. К окну изнутри был прилеплен кусок картона, на котором Иво зелеными чернилами начертал: «Тренировки начинаются в понедельник, 17 августа, в 18:00».

Я толкнул дверь и вошел. Возле шкафчиков стояли Вилле и Петтер, развязывали шнурки.

— Как дела? — Я гулко хлопнул Петтера по спине.

— Все путем, — ответствовал он. — Иво уже бесится.

— Я проспал.

— Он так и сказал, — заметил Вилле. — «Дрыхнет, небось, как всегда».

Я напялил старый тренировочный костюм. Он оказался маловат, и выглядел я в нем по-дурацки. Майка не доходила до трусов, трусы были узки в промежности, большие пальцы торчали из дыр в кроссовках. Я вышел в зал. Иво, прислонясь к канату, наблюдал за двумя парнями в спарринге. Парни тяжелые, не моей весовой категории. Я подошел ближе.

— Привет, Иво!

Он продолжал наблюдать за боксерами на ринге, словно не замечая меня.

— Ближе! — крикнул он одному из парней. — Ближе, атакуй!

Я тоже прислонился к канатам. Иво покосился на меня, потом начал распоряжаться:

— Включайся. Ты опоздал. — И снова крикнул парням: — Ближе, ближе друг к другу!

Я отошел к зеркалу, взял прыгалки. Только разогрелся — и тут прозвучал гонг. Перерыв. Парни на ринге сняли шлемы, вынули капы. Иво все разорялся:

— Ты слишком боишься, стараешься держаться подальше. Подойди ближе к противнику!

Морган отрабатывал хуки на тяжелом мешке с песком.

— Здорово, Морган! — крикнул я. — Как сам?

— Пока еще ссу стоя. — У него неистребимый финский акцент. Морган отвесил мешку сокрушительный левый хук.

— Давай, давай! — орал Иво. — Ты что, на курорт приехал?

Я встретился с ним взглядом в зеркале и начал прыгать. Понемногу увеличивал темп, разогревался по-настоящему. Я всегда любил прыгать. Размялся, сделал три подхода со скакалкой.

Потом я перебинтовал руки и перешел к бою с тенью. Тренировался перед зеркалом, тело разогревалось, делалось мягким.

Внезапно рядом со мной появился какой-то парень. Он взял скакалку и начал прыгать — с потрясающей скоростью и отточенностью движений. Просто шикарно прыгал. Раньше я его не видел, но он показался мне знакомым. Высокий, в черных боксерских шортах с широкой резинкой на поясе, на резинке надпись Everlast[13]. Белая футболка. Закончив один подход со скакалкой, он повернулся ко мне другим плечом, и я увидел на рукаве шведский флажок.

И родимое пятно на щеке.

Я узнал эти глаза, неживой взгляд, ежик на голове.

«Ты швед. Не забывай об этом».

Часы снова затикали, Иво что-то крикнул. Во рту сделалось сухо.

Долю секунды я смотрел новичку в глаза в зеркале. Он не отвел взгляда.

Иво позвал меня. Я подошел к рингу, пролез между канатами. Иво надел перчатки-лапы.

— Ну-ка посмотрим, чего ты добился за лето, — сказал он и сделал выпад правой перчаткой мне в лицо. — Левой-правой, прямой удар, — командовал он, держа лапы на высоте плеча. Потом крикнул: «Начали!» — и все в зале начали прыгать, драться с тенью, лупить груши, тяжелые и легкие мешки с песком, приседать и растягиваться.

— Прямой удар! — крикнул Иво и сделал выпад правой лапой.

Иво — чемпион Швеции в полусреднем весе, точнее, был чемпионом тридцать лет назад. Теперь он поседел, волосы поредели. Иво тренировал меня весь прошлый год и сказал, что из меня может выйти толк, если я не буду лениться. Трижды в неделю я пробегал по семь километров и три вечера ходил в клуб на тренировки. И каждый вечер Иво делал из меня фарш.

«У него хорошо получается удирать», — сказал он про меня весной.

Он имел в виду, что я осторожничаю. Меня всегда ставили в пару с крупными парнями, и я боялся тяжелых ударов, от которых мир начинал шататься.

— Прямой удар! — рычал Иво. — Свободней!

Он придирчивый, все видит, все ему недостаточно хорошо. Когда я бегал семь километров, он хотел, чтобы я пробегал девять. Если я проводил три спарринга, мне следовало провести пять. Прямые удары у меня слишком похожи на хуки, а как я ногами работаю — смех один. «Как есть ирландские танцы» — прошлой весной это было любимое выражение Иво. Теперь все начинается снова.

— Это что за ирландские пляски? На носки не становись! Стой на всей стопе. Когда же ты научишься!

Он сделал выпад мне в лицо, я поднырнул и бросился на лапы. Шлеп-шлеп, левой-правой.

Время шло. Три минуты. Гонг.

— Левой, левой, правой! Атакуй.

Иво снова сделал выпад мне в лицо, я присел, пошел в атаку на лапы. Два прямых левых по правой лапе, прямой правый, потом он поставил лапы под углом, и я выдал серию хуков.

— Хорошо. Работай всем телом, подавайся за движениями. Раз, два, три, четыре, пять…

Я поймал ритм ударов и снова набросился на лапы.

— Не бей сильно. Бей правильно. Прямой удар, выпад. Раз, два, три, четыре, пять.

Мы сделали четыре подхода, я держал темп. Иво кричал:

— Прибавь огня, не увиливай, переступил, легче, прямой удар, раз, два, три, четыре, пять…

Время от времени он задевал меня краем лапы. Заметил, что я начинаю уставать.

— Держи защиту, локти ниже! — И он заехал мне лапой по ребрам.

Время вышло, и я повис на канатах.

— А теперь — спарринг, — объявил Иво. — Хо-кан! — позвал он, и тот высокий, с неживыми глазами, ступил на ринг. Мелким шагом обошел меня в бою с тенью — быстрые хуки, жесткие удары в корпус. Иво зашнуровал на мне голубые тренировочные перчатки. Я сунул в рот капу. Вкус пластмассы.

— А теперь наступай. Так, чтобы он оставался перед тобой.

Он завязал мне ремешки на запястьях, я вышел на середину ринга и кивнул Хокану. Он широко улыбнулся, и я увидел капу. Шлем у него доходил до бровей и прикрывал часть щек.

— Начали! — рявкнул Иво. Я, не спуская с Хокана глаз, нанес ему прямой левый в лицо. Он увернулся, поднырнул. Ответил серией легких прямых ударов в лицо, и прежде чем я сообразил, что происходит, он оказался у меня сбоку и ударил в грудь. Воздух вышел из меня; Хокан, пританцовывая, отошел. Вот безжизненные глаза под шлемом; я двинулся за ними. Надо одолеть его сейчас. Он слишком хорошо двигается, слишком натренирован, потом я уже не сумею с ним справиться.

Я наносил прямые левые удары, целясь в голову; один удар он парировал перчаткой, под второй поднырнул — и вот он уже слева, совсем близко. В бок мне полетел тяжелый правый хук, у меня перехватило дыхание. А Хокан уже переместился и оказался передо мной. Я увидел, как в меня летит кулак. Попал в нос, прямо под шлемом. Я потерял равновесие, повалился на канаты, сел. Увидел на покрытии перед собой его ноги. Услышал голос Иво:

— Отлично, Хокан. Используй прорехи в его защите.

Я встал в защитную стойку. Кулак Хокана пробил мою защиту. Целый град прямых ударов заставил меня согнуться и отступить к канатам.

Мне конец, подумал я. Он меня сделал.