Змеиная прогулка

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Это была ночь теней, плачущих женщин, шепота, голосов, губ, произносящих бессмысленные слова. Позже Лессинг вспоминал свет ламп, автомобильные фары, голые, шипящие сине-белые лампочки на фабрике, тревожные вопросы Джимили, продолжающиеся споры Ренча и остальных, а также хрупкое, почти истерическое хихиканье миссис Малдер. Позже он вспоминал темнокожих мужчин в свободной развевающейся одежде цвета кости, спешащих взад и вперед с поручениями, о которых никто не мог сказать. Это действительно была ночь теней и страха. Позже он помнил главным образом страх.

Воскресенье выдалось, как и любой другой день, прохладным, ярким и ароматным дымом, как и ожидалось в Индии в это время года. Американские и европейские сотрудники Indoco беспокойно балансировали на обеденных стульях миссис Малдер с тонкими ножками на просторной крытой веранде особняка. Перед ними инспектор Г.Н. Субраманиам из индийского уголовного розыска расхаживал взад и вперед с видом человека, который только что увидел, как противник упал плашмя на лицо, но не смеет смеяться. Еще нет. Снаружи, сидя на корточках на ступеньках под зимним солнцем, два отряда сипахов индийской армии ждали приказа завладеть имуществом иностранцев.

«По-прежнему у нас нет точных отчетов», — отвечал Субрамам миссис Сатерли, пухлой женщине, которая руководила отделом кредиторской задолженности Indoco. Он говорил по-английски, имея лишь следы ретрофлексированных согласных его родного тамильского языка, который так же отличался от хинди-урду северной Индии, как зулу от венгерского. Инспектор был невысоким, щеголеватым и очень темноволосым, как и большинство жителей Южной Индии. Он сказал. Все в руинах. Мы слышим, что большая часть России опустошена этой чумой. Затем член советского Политбюро вышел в эфир из штаба обороны на Урале и обвинил вас, американцев, в тайном нападении. Ваши люди, конечно, это отрицали. Вчера вечером какой-то русский сумасшедший сбил семь ракет со своих спутников. Они были немедленно уничтожены пучками частиц с ваших космических платформ противоспутниковой защиты. Подготовка к войне идет вдоль границ Востока и Запада в Европе. Сегодня у нас обрыв новостей! Хаос, мадам, хаос!»

«Война в Европе? Боже мой!» Бедная миссис Сатерли ошеломленно пробормотала: «А как насчет Соединенных Штатов?»

«Все еще в порядке. Никакого нападения на вашу страну пока не было, так что Нью-Дели соблаговолил сообщить нам. Но мир ошеломлен, парализован. Русские, поляки, чехи… большинство жителей Восточного блока… покидают свои дома и бегут на запад, подальше от чумы. Ситуация запутанная. Кто может сказать, что происходит?» Субраманиам еще раз обогнул полированный пол из бетонной крошки. Миссис Малдер порхнула в дверях гостиной; Позади нее Лессинг заметила бирюзовый камиз Джамилы. Офицер уголовного розыска тоже заметил ее и окинул ее взглядом с ног до головы одним мрачным взглядом. Он вернулся и встал перед Германом Малдером.

«Это подводит меня к вам, люди», — сказал он. «Наше правительство ввело закон о чрезвычайных полномочиях с 06:00 сегодня утром. Чтобы не участвовать в том, что мы воспринимаем как конфронтацию великих держав… и по гуманитарным причинам… мы репатриируем всех иностранных граждан. Это для вашей же безопасности. Вас доставят самолетом в Дели, а оттуда в любой пункт назначения, который ваше посольство сочтет целесообразным. Срок составляет сорок восемь часов. Его голос звучал так, словно он цитировал катехизис наизусть.

«Русские в Индии?» — ласково спросил Ренч. «Ты собираешься просто высадить их в московском аэропорту?»

Субраманиам ощетинился. «Граждане других стран — не ваше дело! Ваша эвакуация — это акт милосердия; мы помогаем вам воссоединиться со своими семьями и соотечественниками в это трудное время. Правительство Индии предоставляет самолет и отказывается от таких формальностей, как разрешения на выезд и оформление подоходного налога!»

«И раздавать чай и залежавшееся печенье в зале вылета аэропорта Дели!» — проворчал Ренч.

Если инспектор и услышал, он проигнорировал его. Он столкнулся с Малдером. «Были приняты меры по хранению иностранной собственности». Он указал на ожидающих снаружи солдат. «Indoco останется в надежных руках, пока ситуация не прояснится».

Что, как подозревал Лессинг, вероятно, означало «никогда». Это был шанс премьер-министра Рамануджана избавить Индию от иностранной коррупции — и получить кучу иностранной добычи, отменить выплаты иностранных займов и покончить с нежелательными внешнеторговыми договорами, и все это по вполне понятным причинам. Пусть пардези спорят, жалуются, подают иски, проводят слушания и жалуются в Организацию Объединенных Наций или Всемирный суд, если эти величественные органы еще существуют! Ажурные и запутанные извилины индийской бюрократии будут держать ситуацию в напряжении на долгие годы, и даже тогда иностранные инвесторы, скорее всего, получат лишь частичную компенсацию. Внуки людей, находящихся в этой комнате, возможно, не доживут до возвращения Индоко своим первоначальным владельцам. Вот вам и вера Малдера в то, что страны третьего мира более безопасны для его корпораций СС, чем Запад.

— А что насчет нас? — спросила миссис Делакруа из дальнего конца веранды. «У меня и двоих моих товарищей есть южноафриканские паспорта».

Субраманиам пожал плечами. «У Индии нет никаких отношений с Южной Африкой. Вам придется вернуться на коммерческом самолете — когда и если он будет доступен».

«Наш собственный самолет и пилот ждут нас в Дели».

«Тогда мы отвезем вас туда. Дальше это будет решение правительства». Инспектор жестом показал, что собрание распущено.

«Ему следует носить спортивные штаны и носить с собой хлыст», — прошептал Ренч Лессинг. «Бюрократы: истинные враги рода человеческого!»

Стулья скрипели на цементном полу. Люди столкнулись, переговаривались и бросились собирать вещи. Малдер мрачно вошел в дом, миссис Малдер порхала позади, рассказывая ему о своей драгоценной мебели и безделушках. Фея-крёстная уже давно обнаружила, что фарфоровые и латунные статуэтки вполне могут заменить несуществующих детей.

У Лессинга не было ничего, что стоило бы взять с собой: единственный чемодан и футляр для оружия. Еще одна вещь, которую он не осмелился оставить, была спрятана на фабрике: его тайник с Паковом. Но как он мог добраться туда, когда ворота охраняли назойливые собаки Субраманиама? Он не мог просто бросить это дело. Какой-нибудь неумелый ремонтник найдет его, и тогда действительно начнутся смерти: смерти, подобные тем, что произошли в России, смерти, которые посрамят землетрясения, вулканы, Черную чуму и даже Хиросиму! Он должен был предположить, что именно Паков теперь бродит по миру. И он сам помог поднять его из могилы и дать ему жизнь!

Алан Лессинг: Доктор Франкенштейн!

Нет, черт возьми! Он отказался признать вину! Почему он должен? Он не нес ответственности! Не Алан Лессинг приказал разбросать эти канистры по России; он не выпустил в мир невидимое убийство! Он был всего лишь рассыльным, всего лишь транспортировщиком оружия, как и экипаж «Энолы Гей», самолета, сбросившего первую атомную бомбу. Черт, он был меньше этого! Он был почтальоном, который по незнанию доставил посылку с бомбой внутри. Так он сказал себе.

Подождите-ка: что он вообще думал, что делал в Marvelous Gap? Его работодатели послали туда его команду не для того, чтобы украсть новую технологическую безделушку или какую-нибудь жалкую коммерческую тайну! Такая спецоперация, как Marvelous Gap, была организована не за гроши! Он, конечно, должен был догадаться, но не позволил себе об этом думать. Таким образом, сравнение с «Энолой Гей» было точным, но оправдание «невиновный почтальон» звенело, как свинцовая пятидолларовая монета.

Но был ли он ответственен? Он понятия не имел, что его цель столь чудовищно смертоносна — и никогда бы не поверил, что кто-то окажется настолько безумным, чтобы воспользоваться ею!

Как сказал Ренч, в Нюрнберге его тоже не купили.

Не было времени осознать чудовищность того, что произошло; теперь это начало поражать цель. Он чувствовал себя потрясенным, больным и пустым в животе, как ребенок, который ради шутки поджег школьную корзину для мусора, а затем наблюдает, как здание сгорает дотла вместе с его друзьями внутри.

Кто бы ни освободил Пакова, мир теперь изменился навсегда. Ничто уже никогда не будет прежним.

Когда он вошел, квартира была пуста и безлична, как гостиничный номер между гостями. Несколько часов назад это был своего рода дом; теперь это была остановка, вестибюль автовокзала. Он мог бы поклясться, что здесь даже пахнет по-другому. Он забрал свой комплект в ванной комнате, отделанной белой плиткой, затем вышел и бесцельно встал посреди гостиной. Камин был сырым и обугленным; это напомнило ему Сирию, разрушенный артиллерийским обстрелом дом, сломанную куклу и разбитый стул. От нечего делать он взял лампу Аладдина. В чемодане было место, и он засунул его внутрь.

Одежда Джамилы исчезла, дверь шкафа была приоткрыта. Его охватило отчаяние: как будто она исчезла тихо, без сцен, без долгого прощания.

Он потрогал шероховатую коричневую ткань дивана. Буквально вчера вечером она была там. Он знал это еще до того, как ее аромат жасмина достиг его ноздрей. Он повернулся и увидел ее в дверях.

«Так?» Она умела описать всю жизнь одним словом.

— Итак, я иду. Он втянул запах пустого дома. «Вы идете?»

«Как я могу? Американцы меня не возьмут».

— Они бы сделали это, если бы ты была моей женой. Мы могли бы сказать, что вы… что у нас не было времени забрать документы. Малдер и Ренч нас поддержат.

Она молчала. Потом она сказала: «Нет. Я не могу оставить свою семью».

«Будь проклята твоя семья!» он взорвался. «Говорите о нас!»

Она снова заколебалась. «Нет, Алан. Вы не понимаете. Мы не такие… такие индивидуальные, как ты. Для нас брак — это больше, чем жених и невеста, муж и жена. Семьи должны быть вовлечены, социальные обязательства выполнены, люди удовлетворены».

Он прорычал непристойность.

«Пожалуйста. Попробуй увидеть». Она приложила пальцы к его щеке. «Может быть, позже, когда все снова успокоится».

Его кулаки были сжаты так сильно, что причиняли боль. «Разве ты не видишь? Никогда больше не будет спокойно! После того, как я уйду, мы, возможно, даже никогда больше не встретимся! Малдер говорит о возвращении в Южную Африку с миссис Делакруа и Лизой…»

«Да, Лиза. Американка с южноафриканским паспортом».

Сейчас не время для ревности. «Да, она. Вернемся в Южную Африку или, может быть, на тот курорт… как он называется?… на Понапе в южной части Тихого океана.

«Не в Соединенные Штаты?»

«Нет. Малдер говорит, что это бессмысленно. У него ничего нет в Штатах. Он говорит, что мы не можем сделать там ничего хорошего, ни сейчас, ни в таких… обстоятельствах. Он все еще хочет, чтобы я был его телохранителем.

«Большая часть картеля Индоко находится здесь, в странах, которые вы называете третьим миром. Мой отец говорит, что Герман Малдер — влиятельный человек во многих странах».

— Твой отец прав. Это был первый раз, когда она упомянула своего отца в этом контексте. «Какое отношение к нам имеет Малдер?»

«Он твой босс». Джамила стояла с ним нос к носу, ее глаза с длинными ресницами пристально смотрели на него. «Он владелец дневников СС, не так ли?»

— Ты знаешь об этом!

«Мы знаем.» Она слегка подчеркнула местоимение. «Мой отец знает. Еще несколько высокопоставленных лиц в нашем уголовном розыске, а не Субраманиам. Он маленькая рыбка».

Опять дневники! Сейчас было слишком поздно беспокоиться о таких неважных вещах. Весь мир перевернулся, и секреты Малдера были менее важны, чем завтрашний завтрак, чем бензин для самолета миссис Делакруа, чем оружие, которое Лессинг только что упаковала.

Он не мог удержаться от вопроса. «Двое мужчин, которые ворвались в сейф Малдера?»

«Наши. Думаю, арабы. Не очень хорошие воры. Они не должны были причинить никому вреда. И ты не должен был причинять им вреда. Им было приказано принести дневники для фотографирования, чтобы дать правительству Индии рычаг воздействия на Индоко. Потом их должны были вернуть обратно. Это дело с твоим другом… Мауэром? Бауэр?… слишком насторожил тебя.

— Ваши люди зарезали его?

«Нет. Мы до сих пор не знаем, что это было». Она бросила на него задумчивый взгляд. — Но это было связано с тобой, не так ли, Алан?

Он нахмурился. — Да… возможно… черт, я не знаю! Но не с дневниками Малдера.

Настала ее очередь хмуриться. — Я… я не хотел связываться с тобой, Алан. Это не входило в план. Я очень хочу пойти с тобой… ты не знаешь, насколько сильно.

«Потом. Твоя работа окончена. Малдер уходит, и сообщать больше не о чем. Мы поженились; позже мы заставим твоего отца, твою мать и остальных членов твоей семьи… всю Индию, черт возьми… понять!»

Черты ее лица смягчились. «Вся Индия? Будет трудно убедить всю Индию, что мы… мой отец, моя семья, мои единоверцы-шииты, мусульмане-сунниты… должны вообще продолжать жить. Мой народ пришел из Ирана и Ближнего Востока как завоеватели, но мы остались работать, служить… принимать участие. Мы стали индейцами. Мы индийцы. Мы были чужаками, как до нас греки и арийцы, но теперь мы индейцы». Она видела его замешательство. «Почему я говорю об этом сейчас? Из-за Субраманиама и ему подобных… фанатиков вроде тех, что напали на тебя вчера на базаре. Для них мы, мусульмане, такие же чужие, как и вы. Мы загрязнены и нечисты. Рано или поздно нам придется начать гражданскую войну».

«Армия…?»

«Раньше нейтрально. Старшие генералы были достаточно умны, чтобы понимать, что разрыв Индии на части и убийство или изгнание ста пятидесяти миллионов человек уничтожит нас всех. Но теперь премьер-министр Рамануджан объединил высшее командование со своими людьми. Армия подчиняется приказам БСС».

Лессинг спросил: «Что вы… ваши люди… будете делать?»

«Нам некуда идти. Иран был шиитским; теперь западная половина принадлежит израильтянам, а восточная половина — русским… если русские еще живы, чтобы удержать ее. Афганистан принадлежал им уже почти полвека, с момента повторного вторжения. Ближний Восток? Израиль никогда бы нас не впустил. Пакистан? Суннитское большинство и ярый прокоммунистический мулла во главе! Саджид Али Лахори предпочел бы, чтобы мы умерли от голода в лагерях беженцев в пустынях Катча и восточного Пенджаба».

«Как я уже сказал: что ты будешь делать?»

Она изящно пожала плечами, и его сердце сочувствовало ей. «Делать? Мы будем жить здесь. Если Рамануджан попытается изгнать нас, мы будем сражаться. Мы, конечно, проиграем, но будем бороться. То же самое сделают сикхи и некоторые христиане. Мы умрем, как и должны мусульмане».

«Мученики!» Характеристика Борхардтом шиитского ислама привела его в ярость. «Что это, черт возьми, хорошего? Черт возьми, ты пойдешь со мной! Бери свою одежду! Получите то, что хотите!»

Она растаяла против него, и он подумал, что победил. Затем она отстранилась. — Ты до сих пор… никогда… не поймешь! Я не могу! Я не должен!» Она отступила к двери. «У меня есть свои принципы, Алан, так же, как и у тебя есть свои. Ваша партия… ваши СС-клятвы».

«Подождите минуту! Я всего лишь пчелка… наемный помощник! Я не один из тайных нацистов Малдера!» Для нее было логично так думать; Сотрудники уголовного розыска ее отца, несомненно, классифицировали их всех как нацистов, от Малдера до детей, которые вытирали посуду.

«Это не имеет значения. Дело не в этом, не сейчас». Она прижала пальцы к щекам, чтобы скрыть слезы, позволила своим черным, как ночь, локонам спуститься вниз, закрывая лицо, и попятилась в коридор. «Кем бы ты ни был, ты не мой… не для меня… не часть Индии!»

Он последовал за ней, потянулся к ней. Затем он увидел, что в коридоре позади нее кто-то был: одна из безликих, закутанных в тряпки подметальщиц, которые махали соломенными метлами с короткими ручками вокруг зданий Индоко. Он открыл рот, чтобы сказать женщине, чтобы она пошла в другое место, но Джамила заговорила первой:

«Сахиб ко де до! Voh chiz jo Turn ne pa'i Thi, de Do'». Она приказывала старухе дать ему что-то, насколько он понял.

Женщина подошла к нему робко, по-крабьи, склонив голову, скрыв лицо выцветшей зеленой шалью. Она протянула обе костлявые руки. Задумавшись, он подложил свою руку под ее.

Два предмета упали ему в ладони.

Он сразу понял, что это такое: одно — гладкое яйцо, другое — короткий толстый цилиндр.

«Боже мой!» Он чуть не уронил их.

«Мой подарок», — сказала Джамила. «Тебе, Алан. В память о… о нас. Они ваши, не так ли? Наркотики? Оружие?… Нет, не говорите мне. Я не хочу знать».

Он не мог говорить. Он был только рад, что она, похоже, понятия не имела, что хранится в этих контейнерах.

«Хамида видел, как ты их спрятал. В Индии невозможно остаться незамеченным. Нас так много: крестьяне, рабочие, дети, люди, у которых нет работы и которым мало чем заняться. Все смотрят. На рупию можно купить дневную еду. Нанимать наблюдателей дешево. Или что-нибудь еще, что вы хотите.

«Спасибо ей от меня». Он спрятал контейнеры с Паковом в свой набор для бритья. — Почему ты не сказал отцу? Субраманиам?

«Я бы писал о Малдере, о Ренче… конечно, о Годдарде… но никогда о тебе, Алан. Что касается Субраманиама, то он вас приветствует… всех иностранцев. Но он ненавидит и нас, мусульман,… и христиан, и сикхов, и всех остальных, кто не принадлежит к касте индусов. Я сказал ему только то, что считал своим долгом. Что касается Хамиды, то она христианка, низшая из низших, изгоев, которые присоединились к христианству во времена Британии, чтобы избежать преследований. Она скорее умрет, чем скажет хоть что-нибудь могущественному инспектору Сахибу!

Он подошел к ней, и на этот раз она не отстранилась. Хамида бесстрастно наблюдал, как они целовались.

— Когда это закончится… — пробормотала Джамила.

Это никогда не закончится. Мир перевернулся; Наступил новый день, Судный день гнева, хаоса и ужаса. Это никогда не закончится, но он все равно улыбнулся и прижал ее к себе, позволяя ее теплому, сухому, пахнущему пряностями телу прижаться к его собственному. Он взъерошил ее волосы в кулаке, прижался к ней и позволил ей почувствовать свою тоску. Скоро, — прошептал он. «Я вернусь за тобой».

Он надеялся, что он не такой уж плохой пророк.