Золотой обруч

ЗОЛОТОЙ ОБРУЧ

Юргенс вышел из ворот кладбища. Он остановился перед воротами, словно раздумывая, куда направиться.

Вечерняя улица была пустынна. Не видно было прохожих. Кругом царило безмолвие. Лишь еле слышно шуршал дождь в листве реденькой аллеи. Стемнело.

Перед воротами сидело двое нищих: по одну сторону слепая женщина, с лимонно-желтым лицом, обмотанным шалью, с глубокими впадинами вместо глаз. По другую сторону — безногий старик в низеньком, похожем на корыто, ящике на маленьких деревянных колесиках. К достающим до земли рукам кожаными пряжками были прикреплены деревянные круги, при помощи которых он подталкивал свою тележку.

Юргенс сунул руку в карман, словно желая дать что-либо нищим. Но нашел в кармане перчатки и стал натягивать их. Перчатки отсырели. Приблизив к лицу обе руки, он почувствовал запах карболки.

Запах этот носился, казалось, повсюду. Аптека насквозь пропитала им Юргенса. Если бы у него была душа, то и та пропахла бы лекарствами.

С трудом натянул он перчатки на свои худые пальцы. Поднял воротник пальто и пошел. Земля была сырая и мягкая. Дождь зашумел слышнее, чем раньше.

По обе стороны аллеи стояли одноэтажные и двухэтажные дома. Сумерки уже сгустились, но ни одно окно не было освещено.

Кое-где попадались лавки гробовщиков или торговцев могильными памятниками. На окнах белели крошечные детские гробики, серебряные кисточки, проволочные венки или ангелы с пальмовыми ветвями.

Двери лавок были еще открыты, но в их темном нутре не видно было ни души.

На повороте улицы Юргенс оглянулся: оба нищих все сидели неподвижно под дождем. Старик еще тяжелее опирался на руки. Он походил на сидящую собаку.

Тротуары были вымощены большими круглыми камнями, и Юргенс спотыкался почти на каждом шагу. Это лишь усугубляло его дурное настроение.

Ему казалось, будто над ним совершили несправедливость, совершенно напрасно заманив в эту жалкую дыру, где ему больше нечего было делать.

Конечно, смерть матери его потрясла. Правда, уже двадцать лет, как он ушел из дома, и за последние семь лет ни разу не видел свою мать. Мало ему приходилось и думать о ней. Но все же это была его мать.

Теперь и это кончилось. Словно черной чертой зачеркнула смерть его прошлое.

Он слишком поздно узнал о ее болезни. И нашел здесь только коротенькое письмо сестры, пустой дом и могилу матери. Он послал сестре открытку, купил венок на могилу и собирался остаться здесь лишь до тех пор, пока дом не будет продан или хотя бы выгодно сдан в аренду.

Эта мысль снова привела в равновесие его чувства. Смерть — это неизбежность, но все же она лишила его покоя. Он не привык к подобным мыслям, да и не желал привыкать. Жизнь — это все-таки нечто совсем иное.

Он повернул на улицу, которая вела вниз, в город. Маленький черный человечек сновал с одного тротуара на другой и длинной палкой зажигал газовые фонари. Издали доносился грохот телеги. И этот грохот заставил Юргенса окончательно очнуться.

Ему припомнилась его собственная судьба и судьба сестры: один двадцать лет с утра до вечера торчал за аптечным прилавком или в затхлом воздухе аптечного склада, а другая столько же лет жила в маленьком провинциальном городишке с пьяницей-мужем, среди все растущей кучи детей, — такова была их жизнь.

Раз или два в году они писали матери и друг другу. Он сообщал, что ему прибавили жалованья, сестра — что появился еще ребенок, а мать — что все идет по-старому.

Возможно, и они когда-то ожидали от жизни лучшего. Но жизнь не посчиталась с их надеждами. И Юргенс в конце концов примирился.

О нет, жизнь не игрушка. И он когда-то начал с глупостей. Приехал в большой город, как всякий провинциал, радовался красивой одежде, забавлялся с женщинами.

Но, слава создателю, это скоро прошло. У него вообще не было страстей или, во всяком случае, пороков.

Женщины — те требовали денег, здоровья, времени. А у него не было ничего лишнего.

Он скоро уразумел ценность денег и времени. А его желтоватое лицо чахоточного отнюдь не свидетельствовало о здоровье, необходимом для женолюбца.

Он понял, что нужно для его спокойствия. У человека имеются обязанности, а исполнение обязанностей приносит деньги. Все, что сверх этого, — пустое.

Он похоронил себя в пыли аптечной торговли.

В конце каждого месяца он заходил вместе с другим продавцом в пивную, заказывал бутылку пива и беседовал о вещах, известных обоим. Раз в год он вместе с семейством патрона уезжал на острова, чтобы провести там воскресные послеобеденные часы.

Они сидели тогда за ресторанным столом, ели бутерброды и запивали их пивом. Патрон любил рассказывать о своих ученических годах. Жена его дремала при свете весеннего солнца.

Юргенс поглядывал на дочь патрона. Она была худая, с жесткими чертами лица. Немолода — уже за тридцать — и некрасива. Но для Юргенса это не имело значения.

Он и сам не лучше. Лицо у него желтое, короткие волосы поседели на висках, а руки костлявые. Но он надеялся, что и дочери патрона это безразлично.

Потому что тут речь шла не о чувствах. Они лишь хотели устроить свою жизнь — вот и все, — чтобы с каждым днем она все больше налаживалась. В этом и заключается цель человека.

Теперь Юргенс считал, что сделан еще один шаг к устройству жизни.

Он знал: Амалия Карловна ждет его и по-своему сухо, но все же стыдливо мечтает о нем в своей тесной девичьей комнатке между клеткой с попугаем и жиденьким фортепьяно. Точно так же он знал: тесть ожидает его со счетными книгами, графином кюммеля и дружескими советами.

Судьба позаботилась о нем. Он был ей благодарен.

Он зашагал по деревянному мосту. Вверх и вниз по течению на берегах реки мелькали одинокие огни. За перилами чернела вода. А издалека упрямо доносился грохот телеги.

В этом грохоте он снова узнавал родной город.

Все здесь было по-прежнему: та же река, те же улицы, те же каменные ограды вокруг садов, а над оградами — верхушки чернеющих в темноте деревьев. Все было по-прежнему!

Фонари едва мерцали под дождем, словно туманные клубки света. В окнах лавок виднелся свет. Вода каплями стекала по жалким вывескам. Торопливо обгонял его одинокий, закутанный прохожий. Но ничто не нарушало картины общей безжизненности.

«Вот каков он здесь, в родных местах, — подумал Юргенс, — этот отставший от всего мира, несчастный, убогий народ. Деньги, эту единственную ценность, здесь не умеют делать.

А чего стоят все их идеи и мечты без этого! Что толку в принадлежности к той или иной национальности, если народ все равно темен, неопрятен и беден!»

О нет, его не обманешь таким ребячеством. Адольф Иванович Юргенс знал, что делал. Он был достаточно умен, чтобы видеть дальше всего этого.

Какое ему дело до национальностей! С русскими он русский, с евреями еврей, а дома разговаривает по-немецки. Потому что патрон — немец.

Если он что-нибудь испытывал сейчас, то разве только сожаление о том, что и он родился здесь. В начале жизни это доставило ему немало затруднений. Это было словно болезнь, которая проходит лишь с годами.

Но теперь прервалась и последняя связь. Теперь он хотел покончить здесь со своими делами, чтобы и вспоминать о них больше не приходилось.

Путь его пролегал не здесь, не по этим грязным улицам, вдоль гнилых заборов, в конце которых печально мерцала в окне керосиновая лампа.

Он остановился в узеньком переулке и через чернеющую калитку вошел во двор. Ровный шум дождя не прекращался. Юргенс зашагал по траве, выросшей меж камней.

В глубине двора чернел низенький деревянный дом. Ни в одном окне не видно было света.

Около дома, словно призрак, стояло голое, безлистое дерево. На веревке белели в темноте простыни.

Здесь Юргенс играл в детстве. На земле тут цвели клумбы, наверху сочно зеленели ветки. Пестрая птичка пела, укрывшись под листом.

Теперь сад уже давно одичал, клумбы затоптаны, деревья срублены. Лишь старая яблоня стояла, расправив свои ветхие плечи. Пожухлая трава вокруг нее была словно спутанная щетина.

Юргенс с минуту постоял перед домом. Потом с досадой пожал плечами.

Чужды были его сердцу эти пни и камни. И эта старая хибара также была для него лишь средством устроить свою жизнь, не больше того.

Он вошел в открытую дверь и очутился в большой, низкой кухне. Глухо раздавались его шаги по кирпичному полу. Ощупью пробирался он в темноте.

Вдруг он услышал во тьме, почти возле самого уха, жуткое бормотание, и в ту же минуту кто-то коснулся его рук холодными пальцами.

Юргенс застыл в испуге, волосы зашевелились у него на голове. Но потом он понял: это была старая служанка Малле, жившая в доме с самого его рождения. Теперь она старалась утешить его своим беззубым бормотанием и приласкать костлявыми руками.

Дрожа от отвращения, Юргенс вошел в другую комнату.

Он зажег свечу и сбросил мокрое пальто. Комната не топлена, так что был виден пар при дыхании. Он поднял свечу. Здесь было неубрано, запущено.

Видно, старая Малле уже ни на что не годилась. Словно сверчок на печи, доживала она свои дни в кухне пустого дома.

Юргенс недовольно прошелся из угла в угол.

Он разглядывал стены, покрытые выгоревшими обоями; мебель, источенную молью; бросил взгляд в темную столовую, где только круглый стол белел, словно щит. Все это произвело на него отталкивающее впечатление.

Потом он снял с себя одежду.

Лег в постель и закрыл глаза. Его гладкая голова тяжело, словно кегельный шар, лежала на подушке, худые, костлявые руки были вытянуты на белой простыне. Свеча горела ровно.

Потом Юргенс ощутил вдруг холодную влажность постельного белья.

Он открыл глаза, сел на кровати и вынул из кармана пиджака записную книжку. Он стал вспоминать и подсчитывать дневные расходы. Губы его шевелились; опираясь на локоть, он время от времени записывал в книжку какую-либо цифру.

Потом он опустил руку с книжкой и задумался.

Он очень устал и нуждался в отдыхе. Внезапное известие, поездка, здешние дела и заботы — все это утомило его. Уже три ночи не спал. Во всем теле ощущалась лихорадка усталости. Ах, как тяжела, как тяжела голова!

Он снова открыл глаза.

Ему, собственно, не следовало ехать сюда. В данный момент жизнь и так требовала от него слишком многого. К тому же он опоздал и уже ничего не мог поправить.

Временами он впадал в дремоту, но потом снова, вздрогнув, просыпался. Ему даже виделись сны, но такие смутные, что, проснувшись, он ничего не мог вспомнить.

Некоторые вещи вспоминались ему так внезапно, что он пугался. Но скоро успокаивался: это он уже уладил.

Он снова принялся вычислять стоимость дома, а лихорадка его возрастала. Эта рухлядь стоила немного, бо́льшую ценность имел участок. И он прикидывал в уме его цену.

Потом он вдруг вспомнил, что еще не видел всех комнат. Да, здесь были столовая, спальня и кухня. Но он ясно помнил, что существовала еще маленькая комнатка, два узеньких окна и крошечная дверь которой выходили в сад. Ребенком он жил в этой комнате.

Он сел на кровати и взглянул на противоположную стену. Там раньше была дверь, он помнил это. Но теперь стена была совершенно гладкой.

Он быстро вскочил, схватил подсвечник и подбежал к стене. Измерил пол шагами, ощупал стену рукой и понял: дверь заклеена обоями.

Теперь он вспомнил словно сквозь сон: мать писала ему, как трудно ей приходится; она отделила их детскую от остальной квартиры, чтобы сдавать внаем; но из-за сырости никто не прельстился ею.

Юргенс захотел сегодня же увидеть эту комнату. Странная горячка охватила его — он захотел увидеть ее сейчас же!

Он беспомощно метался по комнате, пока не вспомнил о Малле. Он подошел к двери кухни и потребовал ключ.

Некоторое время с кровати старухи слышалось лишь непонятное бормотание. Потом из темноты высунулась дрожащая рука. Когда Юргенс брал ключ, ледяная рука снова попыталась погладить его руку. Она повисла в воздухе.

Ключ был большой и ржавый.

Нащупывая пальцами, Юргенс нашел замок и через обои просунул ключ. Замок заскрежетал, обои разорвались полосами, и дверь растворилась.

Войдя в комнату, Юргенс с удивлением увидел, что она освещена: яркое солнце светило в окно и в раскрытую дверь. Не оборачиваясь, он поставил свечу на стол в соседней комнате и огляделся.

Комната была длинная и узкая. Стены покрыты выгоревшими обоями. На окнах висели старые тюлевые занавески. Над маленькими белыми детскими кроватками висело несколько фотографий в полуистлевших рамках.

Но в ослепительном свете солнца, проникавшем сквозь ветки и тюль, словно сквозь сито, все становилось молодым и сверкающим.

Сестра Анна сидела на пороге, свесив ноги в сад, с куклой в руках. Ее светлые волосы были заплетены в две тоненькие косички, завязанные на концах красными ленточками.

Дети безмолвно глядели на куклу, лежавшую на коленях у девочки. Синие глаза куклы были распахнуты, розовые руки раскинуты.

Потом они сошли в сад.

Яблоня вся пенилась цветами. Кусты смородины сочно темнели. От разрыхленных грядок на утреннем солнце подымался пар. Яблоневые цветы опадали, словно снег.

Они уселись под деревом и принялись играть.

Кукла только что проснулась. Она умывалась, причесывалась и принимала гостей. Сперва явился муравей, потом божья коровка и, наконец, улитка.

Кукла сидела на диване из одуванчиков, пила утренний кофе из яблоневых лепестков и беседовала с гостями.

Потом гости ушли домой: сперва убежал муравей, потом улетела божья коровка, наконец, уползла улитка, выставив рожки, словно крошечные кулачки.

Дети устали от игры и сидели безмолвно.

Птичка еле щебетала в тени листвы. Земля пахла. Кругом все было так неподвижно, что даже лучи солнца просвечивали сквозь лист, будто серебряный паук прял золотые нити.

Потом они вдруг услышали: по улице приближался звенящий звук, словно там играл бродячий музыкант.

Они услышали это почти одновременно, подняли головы и прислушались. Звук приближался, подчас умолкая на минутку, а потом снова раздавалось нежное тиликанье, все ближе и яснее.

Они вместе вскочили и подбежали к воротам, но звон уже промчался мимо. Они выбежали на улицу, но увидели только, как что-то светлое сверкнуло на солнце: большой золотой обруч, подпрыгивая, катился по камням. Потом он исчез за углом сада.

Дети молча побежали за ним.

Они бежали вдоль тихих аллей, между садами. Кончились заросшие травой улицы, начались поля — а дети бежали.

Они держались за руки. У Анны в руках осталась кукла, волосы куклы расплелись, они развевались, словно пряди льна.

Дети спешили, привлекаемые звоном золотого обруча. Иногда звук этот терялся, и тогда они на минуту останавливались и, задыхаясь, прислушивались.

Иногда он звучал как треугольник, по которому стальной палочкой позванивает музыкант, переходя из одного двора в другой, — и они в это время ждали, где он остановится и выпустит красную обезьянку, чтобы она танцевала на краю шарманки.

А подчас казалось, будто едет кто-то с бубенчиками, — и они ожидали, когда телега, полная поющих людей, доберется до них со своими бубенчиками, развевающимися платками и музыкой.

Иногда им даже казалось, будто они видят мальчика с раскрасневшимися щеками, который серебряной палочкой подгоняет золотой обруч. На его развевающихся волосах сиял золоченый шлем, а на ногах были крошечные крылья, так что он не бежал, а словно летел.

Дорога поворачивала то в одну, то в другую сторону, поднималась в гору и спускалась в долину. Поля зеленели. Там и сям синел молодой березняк. Белоснежное облачко бежало вместе с ними по цветущему лугу.

Потом они на большаке нагнали большую толпу народа. Пыль подымалась от топота ног. Пламенел красный шар солнца. Все гнались вместе с ними за золотым обручем.

Они старались держаться вместе в этой толпе. Но задыхавшиеся в беге люди прорвались между ними, потные руки разъединили их. Они больше не видели друг друга, но продолжали бежать непрерывно.

Чем дольше продолжался бег, тем яростнее напрягал каждый свои силы. Упорство одного заражало другого, задние нажимали на передних, они падали, а сильнейшие продолжали бежать без оглядки.

В тучах пыли, в топоте ног мальчик, казалось, улавливал сверкание обруча, слышал его звон. Ему казалось, будто вся жизнь его катится вперед вместе с этим звенящим обручем.

Он отделялся иногда от других, перебегал напрямик через луг, влезал на крутые склоны. Он блуждал в лесу, где все было тихо, не слышно было звона и солнце светило сквозь вершины деревьев.

Но потом он снова бежал дальше.

Он топтал цветы, но ему некогда было собирать их. Жаждущий, он перескакивал через источники, но ему некогда было пить из них.

То здесь, то там перед ним маячил золотой обруч. Он хватался за него в кустарнике, но ранил руки. Он слышал его звон среди пней вырубки, но не видел его. В золе костров, разведенных когда-то лесорубами, он видел его следы, но поймать не мог.

Он снова покидал темную чащу леса, находил большак и людей. Дорога пылила на высоком берегу. Внизу синело озеро. Треугольные паруса белели на солнце. А он бежал.

Подчас он словно сквозь сон вспоминал дом, мать и сестру. Ему казалось, будто он уже бесконечно давно находится в пути. Жизнь превратилась в подобие сна.

Но затем его снова будил звон золотого колеса. Он словно приближался к нему, словно дожидался его за ближайшим поворотом. Этот звон, казалось, так же, как и сам он, уставал и отдыхал на придорожном камне. Еще последнее усилие, и он схватит его!

Ноги его были изранены, но он не обращал на это внимания. Он устал до беспамятства, но продолжал бежать.

День склонился к вечеру. Он обежал гигантский круг. Поляны засинели. Он снова повернул к городу, окна которого горели на закатном солнце.

Словно сквозь туман едва-едва доходил до него звон обруча. Вокруг него никого уже не было. Он устало брел под высокими деревьями. Синий туман наполнял улицу. Где-то пробили часы. Он чувствовал такую усталость, словно пробе́гал много лет.

Потом он очутился на знакомой улице. Да, это был дом его родителей.

Он дошел до ворот и прислушался: где-то далеко звенел еще обруч, но звон этот все слабел, слабел, потом донесся откуда-то сверху, задрожал и угас, словно растаяв в воздухе.

Он вошел в сад.

Сквозь гущу высоких деревьев, росших по ту сторону улицы, низкое солнце посылало широкую волну света. Весь сад был полон желтых отблесков.

Он остановился посреди сада и огляделся вокруг.

Ему показалось, будто за день здесь что-то изменилось.

Трава поднялась высоко, полегла и местами загнила. Яблони, утром стоявшие в цвету, теперь были усыпаны яблоками, те время от времени падали на землю, раскалывались и гнили в густой траве. Весь сад был полон запаха истлевающего дерева и загнивающей травы.

Все было так странно!

Дверь комнаты по-прежнему раскрыта настежь. Он вошел. Комната была пуста. Но сквозь кружево занавесок и сюда проникала волна печального света. Все было желто, чересчур желто!

Этот желтый свет придавал окружающему печальный, покинутый вид. Простая мебель обветшала, лица на портретах постарели, словно живые люди.

Он несколько минут простоял в комнате. Было тихо. Все так жутко! И он в страхе распахнул дверь другой комнаты и вскочил в нее.

В комнате царила кромешная тьма. Ледяной холод охватывал словно в могиле.

Юргенс, потрясенный, остановился. Потом он вспомнил: ведь он оставил на столе свечу. Шаря рукой, он нашел подсвечник, но свеча сгорела, и оплывший стеарин давно застыл.

Он позвал Малле, но никто не откликнулся. Он позвал во второй, в третий раз, но все было тихо.

Досадливо бормоча, он начал пробираться в кухню. Несколько раз паутина задевала его лицо. Размахивая руками, он старался отстранить ее.

Он дошел до кухни, но и здесь было холодно — в очаге уже давно не разводили огня. Остывшая печь пахла глиной. Во тьме едва можно было различить узкий четырехугольник низенького окна.

Юргенс прислушался. Было тихо.

Ощупью дошел он до постели. Колени его ударились о доски нар, он протянул руки и разворошил кучу наброшенного тряпья.

Пальцы его нащупали человеческую шею, но она была холодна как лед. Отбросив тряпье, он положил руку на грудь старухи, но грудь эта была неподвижна.

Старуха умерла. Ощущался уже заметный трупный запах.

Не останавливаясь, не раздумывая, Юргенс снова побрел в свою комнату.

Лишь смутная тень какой-то мысли шевелилась в его мозгу: ведь я только что был в этой комнате, старуха дала мне ключ, я на минутку вышел, а когда вернулся, свеча догорела дотла, а старуха уже успела умереть…

Но, не додумав этой мысли, он присел на край кровати.

И снова словно отсвет какой-то мысли зашевелился в его мозгу: куда я недавно ходил?.. Яблони цвели, сестра играла… Золотой обруч тиликал, большак пылил, солнце пламенело… Яблоки падали с яблони и раскалывались, желтый свет заливал комнату… Куда я ходил недавно?

Но, не додумав до конца и этой мысли, он ничком повалился на кровать, полуодетый, как был.

Серая пелена сна опустилась на его голову.

Но и во сне его было что-то призрачное, беззвучно витавшее над ним и время от времени улетавшее. Смутную тьму прореза́ли серые лучи, катились мохнатые клубки, неслышно падали растрепанные подушки. Он завернулся в сон, словно в простыню.

Но сквозь пелену снов им овладела безграничная печаль. Сердце его разрывалось от беспричинной боли. Он закрыл лицо руками, и слезы заструились между пальцев.

Чахлый день заглянул в низенькое окошко. Он был почти такой же темный, как и ночь.

В сумраке еле виднелась ветхая мебель. Всюду лежала одежда, снятые костюмы, раскатанные куски материи, небрежно брошенные ковры в складках, вся эта одежда спала, словно скрючившиеся чудовища, на покрытом линолеумом полу.

Юргенс сидел на куче одежды, сжав голову руками.

Всюду было полно теней. Они подходили и подходили со двора. Тени качали головами, манили руками. Тени словно спускались по лестнице прямо с неба.

Юргенс слышал их зов. Он надел пальто, надвинул шляпу на глаза и вышел.

Был опять вечер. Шел дождь.

Он бродил по улицам. Он долго блуждал среди деревьев и домов, огней и теней. Город казался незнакомым. Быть может, во сне он и видел когда-нибудь эти улицы и сады. Потом он снова оказался во дворе, под оголенной яблоней.

Он долго стоял, погруженный в раздумье.

Он все забыл. Забыл большой город и ожидавшую его невесту. Забыл, зачем прибыл сюда. Забыл, что должен уехать отсюда.

Нечто другое пытался он вспомнить. Такое, что недавно окружало его, что было как запах, как голос. Словно во сне вглядывался он в туманные, далекие очертания другого сна.

Не было больше различия между ночью и днем. Освещение оставалось одинаковым, тени не изменялись, дождь шуршал в сумраке — эту погоду он также видел только во сне.

Все теперь происходило только во сне. Ничего больше не существовало в действительности. Действительность давно была изжита.

Жизнь приняла жуткий, призрачный облик.

Иногда по утрам Юргенс попадал на рынок. Ничего не видя, он бродил среди людей и животных. Вдруг ему среди людского шума слышалось тиликанье колокольчика, и он спешил к нему. Но, увидев бубенцы на шее у лошади, угрюмо уходил.

Потом ему случилось попасть за город. По обеим сторонам дороги расстилались голые поля. Ворона сидела на гребне скирды. Ветер свирельно играл в оголенных ветвях. Он прислушался.

Он увидел, как что-то мелькнуло за деревьями. Он побежал, не разбирая дороги, через поле. Стерня была влажной, ноги увязали в мокрой земле.

И вдруг он очутился перед ветряком. Тот вращал отяжелевшие от дождя крылья. Глаза его некоторое время следили за мокрой парусиной. Потом он снова пошел своей дорогой.

Он забрел в парк. Голые ветви деревьев полны были странных неожиданностей. Это был лес удивительнейших возможностей. Он ступал на цыпочках и прислушивался. Но только дождь стучал по опавшим листьям.

Он повернул к городу. Оглянувшись назад, он увидел черную собаку в блестящем ошейнике, которая шла по его следам. Он побежал к собаке, но та прыгнула в воздух и исчезла за вершинами деревьев.

В предвечернюю пору дорога привела его на берег реки. Уже издали услышал он звон и побежал. Но, добежав до гавани, увидел, как лодочники тянули цепь. Под дождем дешевая краска сползала с мачт.

В приречной, низменной части города он заходил во дворы. На одном крыльце два еврейских мальчика играли с бубенчиком. У них были курчавые головы, черные глаза и темно-красные губы.

Юргенс попытался схватить бубенчик. Но ребенок подбросил его в воздух и сам прыгнул за ним. Другой мальчик схватил на лету бубенчик. И Юргенс увидел, как они, перебрасывая его из рук в руки, исчезли за крышей дома.

Он поспешил в другой двор, чтобы встретить их там. Но здесь его поразила иная картина: посреди двора стоял стол, а на столе лежала окровавленная свинья. Возле стола стоял человек с закатанными рукавами, с ножом в руке.

Но больше всего неожиданностей происходило вечером.

Юргенс бродил вдоль заборов, и ветви деревьев осыпали его дождевыми каплями. Он углубился в чащу домов.

На башне пробили часы, свет фонаря освещал красную кирпичную стену, по вывеске стекала вода, в окне аптеки сквозь стеклянные шары огромными красными, синими и зелеными глазами светились огни.

Навстречу шли люди в масках: паяц, арлекин, коломбина, мавр, трубочист и шарманщик.

Он услышал звук тамбурина и поспешил к нему.

Но в переулке ему встретился седой старик и бросил ему в лицо конфетти. Потом он убежал, тряся большим мешком. Вода мочила конфетти. Юргенс стоял задумавшись.

«Не то! — вздохнул он и пошел дальше. — Не то!»

Потом начали расти тени. Люди в красных плащах играли в мяч. Какие-то обручи проносились по воздуху. Юргенс метался, стараясь поймать их, и голова его раскалывалась от боли.

Каких только вещей не увидал он на улицах!

Воины неизвестного государства маршировали под проливным дождем. Телега поехала в одну сторону, а лошадь побежала в другую. Люди в одно мгновение вырастали, превращаясь в гигантов, а потом уменьшались до размеров букашек.

Иногда он, выходя из дому, видел, что толпа детей идет следом за ним. Грязными руками они показывали на него и кричали. Потом они начали швырять в него камни и грязь. Он бросился бежать, дети за ним.

Но тут же он почувствовал, что и он и дети стоят на месте, а все окружающее бежит мимо. Бежали деревья, дома, телеги и церкви. Красная башня бежала мимо, качая зеленой крышей!

И он начал смеяться, он смеялся так, что слезы выступили на глазах. Удивленные дети остановились и отошли в сторону. Он один остался посреди улицы.

Тогда он вдруг почувствовал печаль. Он шел со склоненной головой и плакал. Сердце его разрывалось от боли.

— Не то! — пробормотал он, вытирая глаза. — Не то!

Он пытался проснуться, но не мог.

Он смутно помнил еще освещенную детскую, игры в саду и бег за золотым обручем.

Он хотел бы снова вернуться в эту комнату! В эту страну счастья! Туда, под цветущую яблоню!

Он попытался, но больше не нашел двери. Он знал, что она скрыта за мебелью и под обоями. Поэтому он вытащил шкафы и кровать на середину комнаты, но все равно не нашел двери.

Тогда он принялся срывать обои со стен. Кое-где стена была изъедена сыростью, и обои слезали большими лохмотьями. Но дальше бумага накрепко приклеилась к стене, и ему приходилось проделывать тщательную, кропотливую работу.

Прошло много времени, прежде чем стены наконец были очищены от обоев. И все-таки дверь не показалась!

Он тупо оглядел ободранные стены. В одних местах они позеленели от плесени, в других почернели от копоти. Кое-где на штукатурку наклеены были старые газеты.

Напечатанные вышедшим из употребления шрифтом, они пожелтели от времени. Высоко держа свечу, он попытался прочесть об этих прошлых временах и давнишних событиях.

Рука его, державшая свечку, задрожала.

Он увидел черный крест и под ним свое собственное имя. Он умер. Неизвестный газетчик петитом на краю полосы рассказал о его жизни.

Как много надежд подавал он в молодости! Но этим прекрасным цветам не суждено было превратиться в плоды. Это была неудачная, напрасно прожитая жизнь.

Он избрал себе иные цели и иное окружение, чем от него ожидали люди. Он умер для всего творческого и действенного. Он жил только для себя — а это все равно, что вовсе не жить!

И как ужасен был его конец!

После смерти матери он снова после долгого перерыва приехал в родной город. Он жил здесь один, чужой всем, пока не пропал без вести. Через долгое время его труп был обнаружен за городом в торфяном болоте. Мир его праху!

…Юргенс сел на пол и поставил свечу рядом. Большая черная тень его упала на стены и потолок. Он долго сидел так, подняв лицо.

Да, возможно, подумал он. Быть может, сообщение в этой старой газете было правдой, а сам он ошибкой. Там правда, а он, Юргенс, лишь сон.

Разве сон непременно должен сниться кому-нибудь? Разве не может сон существовать сам по себе, как мысль существует в книге, в то время как сам мыслитель уже давно превратился в прах? Не живут ли призраки сами по себе, хотя никто не видит их и не догадывается об их существовании?

Все стало ему сразу ясно.

Только сном, только призраком был и сам он!

Он был лишь воспоминанием о себе самом, только мыслью о себе самом. Он был запоздалой мечтой, в то время как мечтатель уже давно исчез. Страдание его было лишь задержавшимся в воздухе вздохом, дрожью листка после того, как ветер давно уже утих.

Он почувствовал, что становится плоским, словно тень, и легким, словно свет. Ему стоило лишь захотеть, чтобы переменить свое местонахождение и свой вид. Он был еще только некоей догадкой, некоей идеей.

Небо было странно освещено этой ночью. Мокрые тучи отсвечивали желтым, словно отражая какой-то невидимый свет. Землю обволокла мутная пелена.

Юргенс беззвучно передвигался по улицам. Он снова прошел через город, спустился к реке, остановился на мосту. Он долго глядел на поток.

Непрерывно текла вода в сумраке. Словно символом движения и бренности было это бесформенное вещество там, внизу: мириады водяных капель в желтом отсвете облаков.

Какая-то неведомая сила понесла Юргенса через темные улицы. Он снова очутился у кладбища.

Большие железные ворота были заперты, но двое нищих сидели перед ними: безглазая женщина и безногий мужчина в корыте. Они сидели неподвижно, наклонив головы, словно мертвые.

Но когда Юргенс прошел мимо, безногий оперся на руки, склонился к уху слепой и сказал жутким шепотом:

— Этот человек умер!

Правда, он и забыл об этом! Ведь он прочел в газете, да и все остальное подтверждало это. Не могло быть никакого сомнения, раз уже и посторонние замечали это.

Он пошел, стараясь припомнить свою прочитанную в газете биографию. Может быть, к нему были несправедливы, ведь постороннему недоступна внутренняя сущность его жизни. Но внешние события там, во всяком случае, были рассказаны правильно.

Так живо помнил он еще свою смерть.

Была ночь, низко свисали желтые тучи, лужи отражали их фосфорический блеск.

Так же, как и теперь, он был во власти странных настроений. Множество глубоких истин открылось ему внезапно. И он был таким же усталым, как и сейчас.

Вспоминая все это, он добрался до торфяных ям возле реки. В смутном свете он увидел там и сям вокруг себя черные квадратные ямы. Между ними высились черные пирамиды нарезанного торфа.

Он зашагал по узкой полоске земли между двумя ямами. Тропинка становилась все уже и уже. Она дрожала под ним, словно натянутый канат, так что ему приходилось идти с вытянутыми в обе стороны руками.

Ах, все это он так хорошо помнил!

И в тот раз было так же. Так же дрожала полоска земли и так же дурманно пахли болотные газы и торф. Как все повторяется!

Вдруг земля рухнула у него под ногами.

Он взмахнул руками, пальцы его ухватились за отвесный берег, но земля крошилась у него под руками. Он хватался еще несколько раз, но так же безуспешно. Голова его скрылась под водой. Еще несколько мгновений над водой метались худые руки, словно голые ветви дерева, потом и они исчезли.

Тучи разошлись. Над пустынной местностью поднялся светло-желтый круг луны. Он осветил два серебряных пузырька на дегтярно-черной поверхности воды.

1916

Перевод Л. П. Тоом.