Золотой обруч

МИРАЖ

В этой части архипелага царила тишина. Море было усеяно рифами, проливы между островами неглубоки. Большие корабли редко заходили сюда.

Народ жил спокойной, трудолюбивой жизнью. Мужчины рыбачили, пасли стада и работали на виноградниках. А женщины сидели за веретенами или за ткацкими станками.

Осенью прибывали купцы, привозили железо, украшения и новости из далекого мира. Несколько дней продолжалась ярмарка во дворе островного старейшины. Приезжие меняли свой товар на бочки с вином и на тюки шерсти и снова отплывали на материк.

Каждый год, в ту пору, когда начинало бродить первое вино, островитяне справляли праздник урожая.

Днем юноши и девушки с гроздьями винограда ходили из дома в дом, прославляя в песнях веселящий напиток. Вечером мужчины долго сидели перед воротами, беседуя о минувших временах, в то время как из оливковых рощ доносились песни и пляски, как в дни Дафниса и Хлои.

Потому что жители острова сохранили еще немало языческих обычаев. Настоящее было у них переплетено с прошлым.

Еще их прадеды нашли в долине мраморное изваяние спящего мужчины и склонившейся над ним женщины с факелом. С тех пор они поклонялись этому изваянию, принятому ими за богородицу, оплакивающую сына.

Это был настолько жизнерадостный народ, что даже в смерти не видел ничего печального.

Они были доброжелательны и покладисты. И мирились с тем, что островной старейшина захватил самые рыбные места на берегу и наложил лапу на денежные приношения в храме. Крика из-за этого не поднимали; разве что иной пастух или батрак поворчит себе под нос — и все.

Это был народ, свыкшийся с окружающей жизнью и не умевший представить себе лучшую.

В этом году стояла очень суровая зима. Целыми неделями холодный дождь хлестал по скалам, море билось грозно, и холодный ветер проносился над островом.

Жители сидели в хижинах возле огня и занимались рукоделием. Всю зиму ни один чужак не попадал на их побережье, да и они не выходили за внешние рифы. Даже сосед редко заходил к соседу.

Но потом настали весенние дни. Солнце светило ослепительно. Меловые берега внешних островов в несколько дней побелели. Сочная трава вырастала на глазах.

Мягкий ветерок гладил ветки ветлы, словно девичьи косы. Он несся с востока, с запада, поворачивал на юго-запад, затихая на целые дни. Небесный свод синим шелком простирался над светлой водой.

Когда пастух Никиас, выходя в поле, закидывал голову, одно небо за другим раскрывалось перед ним. Он глядел в эти просторы, раскрывающиеся перед ним, как лепестки цветка, и молодое сердце его наполнялось печалью.

Ах, небо было такое глубокое, такое далекое, такое бескрайнее! И Никиас чувствовал себя одиноким, покинутым.

Но, опустив глаза вниз, он видел землю и море в сверкании неподвижного солнца. Видел деревню в долине, видел обширный двор островного старейшины и его дочь, проходившую по двору. Придерживая руками корзину на голове, с напрягшейся грудью, с обнаженными ногами, она шагала к берегу, словно дочь короля в древние времена.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали!

Там шла навстречу морю и пела его возлюбленная. Шелковистый ветерок, словно крылья, развевал ее легкие покрывала, — так шла та, о которой он мечтал, но которой никогда не надеялся обладать.

Кто был он, пастух овец Никиас, чтобы бросить хоть взгляд на нее! Посох, да ивовая свирель, да всклокоченный пес, круживший вокруг него, ловя собственный хвост, — вот все его имущество.

Когда он вечером, проходя со стадом через деревню, остановился перед двором островного старейшины и бросил взгляд через каменную ограду, дочь старейшины надменно отвернулась от него. А когда он сделал это во второй раз, вышел сам старейшина, накричал на него, грозя суковатой дубиной.

Ах, теперь Никиасу стала понятна причина его печали! И он повернул лицо к деревне, разглядывая землю, открывавшуюся внизу.

Виноградники чернели еще, словно уступы лестницы на склонах гор. Молодые ветки гнали побеги, побеги выпускали листья — вино потянулось из земли навстречу солнцу.

По склону горы поднимались пять человек. На плечах у них были большие плетеные корзины с черной землей, которую они носили на виноградник островного старейшины.

Это был несчастный Корас с женой и детьми. Спины их были согнуты, руки в мозолях, а ноги окровавлены. Едва ли искорка мысли проносилась в седой, лысой голове Кораса, когда он шагал впереди своего семейства.

«Это было мое поле, откуда я иду; это было мое поле, куда я иду, — уже в который раз подумал он, — земля, которую я несу, — моя земля».

«Теперь у меня ничего нет», — подумал он через некоторое время.

И он вспомнил дни молодости, вспомнил, как женился, как разрослась семья, как на него обрушились болезни и несчастья. Он глубже и глубже увязал в долгах, пока старейшина не забрал себе все.

Ему пришлось отдать свои поля и покинуть свой дом. Поденщиком пришлось ему батрачить на бывших своих полях. В чужом углу воспитывать детей, растить из них таких же рабов, каким был и сам он.

И Корас вздохнул.

Видно, так должно быть. На этом стоит мир. Таковы порядок и справедливость под ярко-синим небом. «Не каждому суждено быть счастливым», — вздыхал он, прилаживая корзину на своих старых плечах.

Лучшего не добились и те, что отправились искать счастья в других странах, за островами и морями. Всюду, куда бы ни ступил человек, рядом с богатством уживается нищета.

И Корас увидел, как внизу, на причале старейшины, моряк и странник Клеон чинит лодку. Его смолистая одежда блестела на солнце, словно мех выдры, топор его подымался и падал, откалывая щепу.

Этот человек повидал свет, но все же вернулся сюда.

Он сел верхом на опрокинутую лодку и, засунув табак за щеку, оглядел море и землю и далеко сплюнул.

— Хороша была бы жизнь, — сказал он помощнику, — если бы не было богачей. Мир хорош, но не для нас. Мы бегаем за хлебом, а за другими хлеб сам бегает. Другим — золото, нам — прах земной. Так-то, молодчик!

И он снова сплюнул.

Потом он заговорил о разных странах — в одних он сам побывал, о других много слышал. Удивительный мир! Но в одном отношении всюду было одинаково: бедняк работал, а богач поглядывал на него. Жал тот, кто не сеял, на мягкой шерсти спал тот, кто не стриг овец.

Своим кривым большим пальцем он обвел землю и море.

— Кому принадлежат поля? — спросил он. — Тому ли, кто таскает землю и разводит виноград? Кому принадлежат рыбы в море? Может быть, тому, кто поймал их в сети? Но это не так, — ответил он опять. — Мы тоже видим море и землю, но нет у нас ни виноградников, ни рыбных заводей. Мы катаем чужие бочки, сталкиваем в воду чужие лодки — вот наша задача. Так-то, молодчик!

И проводил насмешливым взглядом Кораса, который поднялся по склону наверх и остановился на горе. Там же, опираясь на посох, стоял под светлым небом Никиас, а рядом, ловя собственный хвост, кружилась собака пастуха.

То были послеобеденные часы, и солнце склонялось к вечеру. Воздух застыл в неподвижности и был как бы пронизан золотой пылью.

Тогда глазам Никиаса, Кораса и Клеона предстало нечто странное.

Простор над морем незаметно сделался свинцово-серым. Некий тяжелый купол словно придавил водную ширь. И вот эту серость прорезали полосы огня, отвесные и косые.

Никиас, Корас и Клеон почувствовали, как из этой безбрежной дали до них вдруг донеслась волна холода.

Все больше и больше косых огненных полос появлялось на небе. Они двигались, словно основа на ткацком станке, вверх и вниз, вдоль и поперек. Потом вдруг пронесся порыв ветра, и все пропало.

Перед глазами изумленных людей появились ряды гигантских домов, а на крышах и на улицах лежал снег. Тихо падал снег, потом снегопад прекратился. Свинцовое небо слегка посветлело.

В это время уже и другие жители деревни вышли на улицу и, подняв глаза к небу, испуганно вскрикивали и махали руками. На крик сбегались все новые толпы.

Вдруг показался большой город с бесконечной чащей улиц, дворцов, церквей, мостов и башен.

Огромный, он грозно заволок небо и море, — башни словно падали сверху на деревню.

Никиас, Корас и Клеон пустились бежать, первый — с посохом в руке, второй — с корзиной, опрокинутой на голову, третий — с топором на плече. Клеон, словно выдра, несся по усыпанному щепками берегу, пес мчался, петляя, за Никиасом. Потом он вдруг завыл, поджав хвост.

Бежавшие смешались с толпой на деревенской улице. Здесь и мужчины, и женщины, и дети.

Лицо горшечника было в глине, у пекаря руки в тесте, а кузнец все еще сжимал клещами раскаленное железо. Перед дверью цирюльни стоял мужчина с обритой наполовину головой, а из-за его плеча выглядывал цирюльник, продолжавший машинально щелкать ножницами.

Женщины всплескивали руками. Слепые старухи шамкали беззубыми ртами, подняв к небу невидящие глаза. Детишки носились взад и вперед, словно на ярмарке.

Но все более странным и грозным становилось небо. Видение развертывалось, словно ткань.

Открылась гигантская улица с бесконечной перспективой. Там кишели люди, сначала едва заметные, словно соринки, потом очертания прояснились: катились экипажи, мчались всадники, сновали туда-сюда пешеходы.

По сводчатым мостам проезжали экипажи, похожие на дома с блестящими стеклянными стенами. Сверкали доспехи всадников, развевались султаны из конского волоса. И очертания отдельных человеческих фигур становились все яснее и яснее — они словно плясали над стеклянным простором.

Что это было? И где это было?

Все более бурной становилась картина. Словно порыв ветра пронесся над толпами. Группы людей слились, экипажи сгрудились, потом все снова прояснилось.

Внезапно сквозь толпу пробежал с разинутым ртом черный человек, размахивая костлявыми руками. И люди заторопились, и началась толчея.

Потом толпа отхлынула, и на горбатом мосту появилась группа людей. Там были чуть ли не одни оборванные, вконец изможденные женщины с землистыми лицами. Они несли на руках или вели за руку таких же изможденных детей.

Они шагали медленно и тяжело. Часть из них отставала, новые присоединялись к шествию. И казалось, мост прогибается под их слабыми ногами.

В деревне все до последнего человека выбежали на улицу. Задерживая дыхание, они молчали, раскрыв рты, и руки у них дрожали, словно у больных. Их вдруг охватил непонятный страх.

Вдруг на запруженную людьми улицу, сметая всех с пути, вырвался отряд всадников с копьями наперевес. На полном скаку они врезались в группу женщин, топча ее лошадьми, пронзая копьями и рубя мечами.

Это так подействовало на островитян, что женщины закричали, хватаясь за голову, и убежали в дома. Правда, через минуту они снова вышли.

Неистовство этой бойни продолжалось недолго, потом люди рассеялись, лишь на снегу там и сям чернели лужи крови и лежал какой-нибудь ребенок, жалобно корчившийся, словно раненая цикада. Одинокая женщина, ломая руки, бегала от одного детского трупика к другому, не находя своего ребенка.

Вдруг из-за мостового закругления поднялись черневшие толпы, быстро приближаясь. Над их головами на безмолвном ветру трепетали знамена, лица сливались в одно темное пятно, руки поднимались, словно древесные сучья.

Снова прискакали всадники, крыло отряда врезалось в толпу, но через минуту было смято, словно бумажная птица. Кони без всадников бежали по мосту, всадники без коней падали через перила, словно черные узлы.

Потом все смешалось в бешеном вихре: изгороди ломались, словно картонные, экипажи опрокидывались, как игрушечные, люди гибли, как комары. Но с бескрайних улиц непрерывно подходили все новые толпы.

Потом вперед вырвался отряд со штыками, ружья были взяты на прицел, дымки поднялись в воздух — толпу словно вымело, на снегу остались лишь извивавшиеся в агонии тела.

Воздев руки, островитяне издали крик смертельного ужаса. Они разбежались, словно стадо овец, но потом вернулись и снова уставились на небо.

Перед ними развертывались картины, одна страшнее другой.

Неистовство дошло до предела. Все смешалось и утратило четкие очертания. Тела превратились в бесформенные пятна, в толпе нельзя было различить отдельных людей. Передвигались лишь черные и серые тени, время от времени скрывавшиеся за облаком дыма или снега.

Толпы народа швыряло, словно тряпье, с одного края улицы на другой, вперед и назад по обширным площадям. Это было словно беспрерывное волнение чернопенного моря. И надо всем тишина смерти!

Потом вдруг за домами поднялись черные тучи. Густой дым вырвался на улицу, распростерся над землей, смертельно раненные шевелили руками и ногами в угарном облаке.

Зрители зашлись кашлем перед этой картиной, схватившись за головы, они тихо стонали. И даже обрадовались, когда над зданиями взвилось пламя, бесцветное и холодное.

Но все более устрашающей и быстрой становилась схватка. Налетали друг на друга, сталкивались уже целые войска. Толпы людей раскалывались, словно измельченные железным катком. Какой-то гигант чугунными руками рушил дома, людей и деревья.

Снег потемнел от крови, на рыночной площади вдоль и поперек лежали тела, упавшие лошади били в воздухе ногами.

Потом какая-то невидимая сила стерла опрокинутые экипажи и трупы, и вся картина подернулась смутной дымкой.

Но вскоре она рассеялась, и показались несметные, но стройные ряды, гордо шагавшие под сотнями развевавшихся знамен. Сказочная процессия ширилась и удлинялась до бесконечности.

Улицы уступами громоздились одна на другой, процессия извивалась змеей, знамена плескались до небес; по всему небу раскинулись волнующиеся людские ряды — они шагали тяжко, словно бронзовые гиганты, и легко, словно туманные видения.

Потом все начало исчезать, словно завеса простерлась над небесным простором, только тихонько падал снежок, потом лучи рассеялись, словно дым, и лишь свинцовое, серое небо осталось над морем и островами.

Солнце опустилось низко.

Сквозь пепельное облако пробивался красный отсвет, отражавшийся в воде, словно окровавленный меч. Это был холодный свет, от которого становилось больно, — он переливался черным и красным, впитывался в воду и в землю, вбирая в себя все.

Островитяне стояли словно пьяные. Потом прокатился нарастающий гул. Была какая-то минута, когда крики смолкли, но потом снова взорвались такой же бурей.

Никиас стоял неподвижно, широко открытыми глазами уставившись на небо. Он все еще видел там всадников с развевавшимися знаменами. Он провел рукавом по лбу, но видение все еще пламенело перед его глазами и в его душе.

Корас протирал глаза, стараясь проснуться, но кругом он увидел таких же потрясенных людей и не понимал, что же случилось. Он все еще видел костлявые руки и жалкие, согбенные фигуры торопившихся женщин.

Только Клеон усмехался насмешливо. Жилистыми руками он хлопнул по своему кожаному фартуку и сплюнул в подтверждение своих слов:

— Иных нипочем не согнешь, только сломаешь, — пробормотал он про себя. — Кто не покорится, тот возьмет верх. Пусть бьют сильнее, чтобы людям захотелось дать отпор. Сильнее, сильнее! — крикнул он в толпу.

Вдруг поднялся ветер. Море запенилось красновато, и солнце опустилось в него, словно кровавая чаша. Ветер срывал жалкие крыши с домов и жалкое тряпье с людей. Лица женщин посинели, а мужчины стояли угрюмые, спрятав кулаки в карманах.

— Не всякому даже собственной смертью дано умереть, — сказал Клеон, — так что же говорить о жизни. Даже небо не всем принадлежит, не говоря о земле. И как сможет в последний, Судный день восстать тот, кто не восставал и при жизни!

Говоря так, он переложил топор на другое плечо и, засвистев, пошел. Он пошел к причалу островного старейшины.

Люди глядели ему вслед. Они вдруг увидели богатый дом старейшины, его прекрасные рыбные угодья, его вспаханные поля. А потом они увидели самого старейшину, стоявшего в воротах и злобно глядевшего на всех.

Корас поспешно натянул корзину на голову и быстро ушел.

Но, отойдя подальше, он сказал своей иссохшей жене и хилым детям:

— Несправедливо, что мы собственное свое поле должны возделывать для чужого…

Больше он на этот раз ничего не подумал.

Никиас постоял еще минутку, потом погнался за разбежавшимся стадом, мысли его разбежались еще дальше. Все прежнее показалось ему вдруг далеким, все личные заботы куда-то отступили, и он видел только большие развевающиеся знамена.

Вместе с поднявшимся ветром быстро наступила тьма, но в деревне никому не хотелось спать.

Мужчины ворочались с боку на бок, потом встали и отправились к Клеону. Тот сидел при свете фонаря в рыбном сарае островного старейшины, почесывая спину собаке Никиаса, и, не подымая головы, говорил:

— Так-то, братец, все мы запаршивели, и все мы собаки. Только рычим меньше, а кусаться и не думаем. Человек — это собака навыворот, собака низшего сорта. Так-то, братец… Ты меня не понимаешь, но думаешь, сам я понимаю людей?

Потом он вдруг поднял голову и спросил решительно:

— Хотите земли? Хотите свободы? Ненавидите вы рабство?

И пришельцы ответили в один голос:

— Да!

В эту ночь все долго оставались вместе, разговаривая шепотом. Корас вздыхал, качая головой, — лицо его горело, словно от жара. Никиас махал руками, а Клеон всех распалял своими едкими насмешками. По домам разошлись поздно, пряча фонари под полами одежды, которую рвала и трепала буря.

Утром толпы людей собрались на дворе островного старейшины.

— Кто назначил его островным старейшиной? — вдруг спросил чей-то голос.

Никто не знал. Отец его был старейшиной, дед также. А дальше все терялось во мраке лет. Лишь теперешние его дела были яснее ясного.

Люди заявили, что хотят видеть островного старейшину, и тот вышел с удивленным лицом, еще продолжая жевать хлеб. Что им угодно, мягко спросил он.

Пусть даст отчет по церковной казне, сказали ему. Пусть отдаст деньги вдов и сирот. Пусть не распоряжается землями общины.

— Мы голодаем, — сказал Корас за спинами других.

— Мы хотим свободы! — крикнул Никиас, стоя впереди всех.

— Свободы берите сколько угодно, — сказал островной старейшина, поглаживая бороду, — но свои права я унаследовал от отца и деда.

— Мы не знаем твоего отца и деда! — крикнули ему в ответ. — Мы хотим получить то, что принадлежит всем!

Но вдруг старейшина исчез, а из всех окон и дверей высунулись стволы ружей.

Старейшина давно приготовился ко всему. Дом был полон вооруженных десятников и подручных.

— Собака! — крикнул Клеон, вырываясь вперед. — Хочу и тебе почесать спину!

Но в это мгновение грянули выстрелы, и труп Клеона скатился с крыльца. В ту же минуту кто-то закричал: «Пожар! Пожар!» — и все увидели столб дыма на краю деревни.

Люди во весь дух побежали туда и увидели, что горит лачуга одного арендатора. Но самое странное — они застали слугу старейшины, смоляным факелом поджигавшего соседний дом, и тут же его убили.

Тогда вооруженные толпы бегом вернулись к дому островного старейшины. Туча камней полетела в двери и окна, разрушая все. Но тут же снова загремели выстрелы, обагряя землю кровью.

Так началась кровавая схватка.

Это было жестокое опьянение. Это был бушующий гнев, искавший выхода в действии.

Мужчины бросались в сражение с топорами и ломами в руках, женщины, словно грудных детей, таскали камни в фартуках. Раненых уносили на лестницах, здоровые по телам павших кидались в бой.

В этой суматохе никто не заметил, как одинокая лодка вышла в море. Островной старейшина бежал. Он слышал удаляющийся шум битвы и видел, как столб огня взвился над его домом.

Когда сражение затихло, оказалось, что никто из его зачинщиков не уцелел. Пали Никиас, Корас и Клеон, Деревня была полна трупов и развалин. Много дней плакали женщины.

И никто не понимал, с чего все началось. Что это было — колдовство, мираж, страшный сон? Оставшиеся в живых протирали глаза, расспрашивали друг друга, но не находили ответа.

А солнце всходило и заходило. Жизнь шла прежним чередом. Людям надо было жить дальше.

Лето выдалось тяжелое. Поля были опустошены, дома сожжены, не хватало работников. Жесткая земля не выращивала хлеба, а бурное море нелегко отдавало добычу.

Как ни странно, но осенью никто из чужих не заходил на остров. Островитяне не услышали о том, что происходит в мире. На следующую осень у пришельцев были новые новости, а старые уже забыли. А островитяне так ни о чем и не узнали.

Но как-то ранней весной старейшина в сопровождении вооруженных людей снова приплыл на остров. Он нанял слуг, снова выстроил себе дом, снова начал взимать платежи, и прежняя жизнь продолжалась. Лишь козлиная бородка его тряслась больше прежнего.

Когда он прожил свой век, сын его сделался островным старейшиной.

В этой части архипелага надолго воцарилась тишина. Народ опять зажил спокойной, бедной, трудовой жизнью. Выросло новое поколение, невеселое и худосочное. Оно было замкнутым, оно словно силилось припомнить что-то.

Но в дни, когда поспевало первое вино, островитяне по-прежнему справляли праздник урожая.

Днем юноши и девушки ходили из дома в дом с кистями винограда и старинными песнями. Вечером мужчины долго сидели перед воротами, беседуя о минувших днях, пока из оливковой рощи не доносились до них слабые звуки музыки и пляски.

Мужской разговор подчас надолго умолкал. Люди поднимали лица к мглистому небу. Некое воспоминание мучило их, и они спрашивали себя:

«Впрямь ли все это было? Разве жизнь не всегда была такой, как сейчас? Не сказка ли все это, что нам рассказали наши отцы, когда мы были маленькими детьми и играли на береговом песке?»

А потом отношение к этому сну опять становилось серьезным. Небо словно распахивалось перед взорами людей. На них смотрели оттуда предтечи — Никиас, Корас и Клеон. И то старое, героическое время становилось близким и понятным.

Былое рассеялось, как мираж, но смысл его продолжал тлеть и разгораться в душах людей.

1917

Перевод Л. П. Тоом.