Золотой обруч

ЛЕПЕСТКИ ЧЕРЕМУХИ

Старые кусты черемухи застыли в дремоте под безветренным небом. С их веток непрерывно осыпались лепестки. Нежные и жалостные, они тихо скользили, словно охваченные печалью увядания. На траву, росшую меж деревьев, ложились трепетные блики солнца.

Глаза Лээни мечтательно следили за этой игрой света и теней. А светло-русую головку покрывали, словно белый венок, осыпавшиеся сверху лепестки.

Она уложила под черемухой своих кукол — всех трех рядышком. И продолжала рассказывать им сказку — то про себя, без слов, то еле слышно напевая. Они вырастут большие, станут тремя золотоволосыми принцессами! И вот они живут в заколдованном лесу, целых сто лет спят в заколдованном замке. А принцы блуждают по лесу в поисках цветка папоротника, который помог бы им отыскать дорогу к замку…

Вся материнская любовь и нежность слились в колыбельной песенке.

Девочка почувствовала усталость. Теплый воздух, напоенный запахом земли и цветения, расслаблял. И мысли ее начали расплываться.

В них все еще теплилась забота о детках. В последнее время они стали такими бесчувственными, черствыми. Не умеют они ценить материнскую любовь и заботу. Учила она их ходить и разговаривать. Но они ни шагу не сделают сами, а детские помыслы их и желания приходится лишь угадывать по синим глазам. Как бы хотелось, чтобы они хоть раз по-настоящему улыбнулись, радостно протянули к ней ручки и восхитились бы сказкой! Но нет — глухими и немыми суждено им остаться на всю жизнь!

Так пусть им, по крайней мере, приснится сон — такой же прекрасный, как этот весенний день. Пусть почувствуют хоть во сне любовь своей матери, ее заботу о них, пусть почувствуют, как ей скучно! Пусть они глухие и немые — мир сновидений для них все же открыт. Пусть смеются и танцуют, если не наяву, то хоть во сне… Лээни сидела, уронив руки на колени, приподняв узенькое задумчивое лицо. Она набрала полную грудь воздуха, глубоко вздохнула и притихла, неподвижно глядя в пространство.

Перед ней раскрывался кусочек тайного мира природы. Там вздымались замшелые стволы деревьев, ветвистые и кривые, покрытые трещинами, словно ранами, нанесенными им в жизненной борьбе. Наверху сросшиеся узловатые ветви, наполненные живыми соками, извивались, словно змеи. Над ними шатер из листьев и цветов, прорезанный зубчатыми просветами. А внизу во влажном тепле молодая зелень пробивала себе путь, ползла по земле, поднималась по стволам деревьев, стремясь к свету и воздуху. А дальше, за всем этим, обожженные внизу столбы изгороди и просвечивающие сквозь паутину куски неба, поля, леса…

За оградой сада было так тихо, словно там вымерло все. Лишь в малиннике чирикала птичка, а поодаль чуть слышно тиликал колокольчик на шее у жующей жвачку овцы. Но все это своей монотонностью только подчеркивало воскресную тишину и размеренное биение сердца природы.

Лээни закрыла глаза. Ее охватила сонная истома, в которой смешались и радость и печаль. Она не видела и не слышала больше ничего, кроме желтоватого света, пробивавшегося сквозь веки, и потренькивавшего вдали колокольчика.

И вдруг она словно сквозь сон уловила смех и шелест травы под чьими-то ногами. Она вздрогнула, но лень было поглядеть. По голосам она и так узнала подходивших: то были ее сестра Мария и батрак Куста.

Отчего это Мария так раздражающе хихикает? Прямо уши царапает этот смех! Даже здесь не дадут побыть в тишине и покое со своими куклами и мыслями. Придут, станут болтать, смеяться!

Затрещали сухие ветки, зашуршали кусты. Теперь пришельцы уже миновали черемуху. Перед глазами Лээни мелькнула пестрая юбка сестры, такая же кокетливая, как и сама Мария. А теперь они, должно быть, сели, потому что ветви больше не шелестели. Слышались только шепот и смех, смех и шепот…

Лээни устало потянулась. А-а! В груди заныло от долгого сидения. Девочка встала, и перед ее глазами заплясали желто-зеленые пятна.

Над низкой порослью кустарника стал виден весь сад со множеством старых, замшелых яблонь. За ними притулились серые ульи, прикрытые сверху кусками дерна. Дальше росла рябина, а за всем этим высился журавль колодца, словно гигантская рука, угрожающе протянутая к небу.

Потом Лээни увидела Кусту и Марию. Они сидели на пустом улье, опершись спинами на изгородь. Привалившись грудью к плечу парня, Мария теребила и гладила его волосы. Куста держал в руке большой ломоть хлеба с маслом и уплетал его, посмеиваясь, а свободной рукой обнимал Марию за талию.

Так они сидели, и Лээни молча глядела на них.

Вдруг сон и усталость ее как рукой сняло. Она разволновалась, как и те там, у изгороди. Ах, как билось сердце, когда она, согнувшись, продиралась сквозь кусты! Будто молотки стучали в груди. Лээни очутилась за спиной у Марии и Кустаса.

Но, по правде сказать, какое ей дело до всего этого? Пусть сидят, пусть смеются. Она играла своими куклами и опять вернется к ним. Или выйдет из-за кустов и спокойно пройдет мимо, как будто ничего и не было. Да и что, собственно, было? Парень и девушка сидят на улье и смеются, только и всего!

И все же сердце у Лээни колотилось! Затаив дыхание, приоткрыв дрожащие губы, девочка стояла посреди цветущих кустов черемухи.

Куста кончил есть и вытер лицо рукавом. И вдруг обхватил девушку сильными руками и прижался губами к ее рту. Так они застыли на минуту, с запрокинутыми головами… А Лээни смотрела на них, широко раскрыв глаза.

А-ах!.. Теперь она поняла, поняла все!..

Коленки у нее затряслись. Ее первой мыслью было бежать, убежать подальше от всего того, чего она так боялась… что было так постыдно… Нет, нет, было так волнующе-запретно…

Но через минуту ей овладело любопытство. Прислонясь спиной к стволу черемухи, закрыв руками пылающее лицо, девочка застыла на месте, охваченная страхом и стыдом.

Сквозь дрожащие пальцы она видела их головы, прижатые одна к другой, и трепетавшую копну сестриных волос — словно извивались змеи. Она видела, как голова Марии склонялась все ниже, как бы повиснув на руках, закинутых за шею Кусты. Оба они смеялись беззвучным, захлебывающимся смехом, смеялись всем телом, каждым мускулом. Потом девочка услышала приглушенный шепот Марии:

— А на эту Маали ты не смей глядеть, не смей!

— Я и не гляжу… — таким же шепотом ответил Куста.

— Будто съесть ее хочешь, будто она для тебя бог знает что значит!

— Ничего она не значит…

Они грудью прижались друг к другу. Голова парня снова склонилась к пылающему лицу девушки. И снова шепот:

— И не молода она, и не красива, да и бедна как церковная мышь. Какое ей дело до тебя или тебе до нее?

— Никакого… как есть никакого…

Все чаще чирикала маленькая птичка, и воздух по-прежнему был напоен удушливо-сладким ароматом. Голова Лээни кружилась от этих запахов, от этого горячего шепота.

Как хорошо было бы очутиться далеко, далеко от всего этого!

Она, шатаясь, пробиралась сквозь черемуховую чащу. Прошла мимо своих малюток-принцесс. Покрывавшая их тень сдвинулась, и они лежали на солнцепеке. Скоро они загорят дочерна и станут похожими на негритят.

Но тут же забыла о своих крошках. Пусть им снится, что их мама устала, что ей хочется плакать, пожаловаться кому-то, и она не знает, что делать! Пусть увидят во сне, как ее маленькое сердце трепещет в груди от стыда и боли!

Она выбралась из сада, прошла через двор и повернула в поле. Между озимой рожью и клевером пролегала межа. Вверху синел бесконечный простор. А под ним среди зреющих хлебов шагала маленькая девочка, и голова ее была полна горьких мыслей.

Ах, эти взрослые, эти взрослые люди! Ей больно, ей стыдно за них. У нее было такое чувство, будто и она, узнав их тайну, стала причастна к ней. Ей казалось, что нужно рассказать обо всем отцу и матери — и прямо-таки на коленях просить у них прощения!

Ах, эти взрослые, эти взрослые люди! Какие они скрытные в своих мыслях и делах! А вслух, при всех они смеются, громко насмехаются над всем ребяческим и нежным, смеются над Лээни и ее детками. Они говорят: «Большая девочка, а играешь в куклы! Тебе замуж пора, а все играешь в куклы!» Не понимают они ее любви и счастья. Им неведома сказка!

О, почему они дразнят, оскорбляют ее — каждым своим словом, каждым своим поступком! Цветы теряют запах, когда они проходят мимо, лепестки черемухи чернеют под их взглядом.

Она вдруг зарыдала от боли и горечи. Ей оставалось плакать, только плакать над всем красивым и нежным, что есть в жизни, но чего люди не видят и не хотят видеть! Мария и Куста уже потеряли значение для Лээни. Мировая скорбь теснила ей грудь.

Но вместе с тем скорбь ее стала светлее, красивее, она сама превратилась в сказку. Девочка снова увидела все окружающее, и слезы высохли у нее на глазах.

Если бы сейчас только идти и идти — по одну сторону рожь, по другую клевер, а между ними межа, что бежит в небесную даль. А она, Лээни, шагает и шагает, и кругом лишь поле и небо, небо и поле.

А небо это было точно синее море, по которому проплывали длинные белые паруса. Солнце заливало их своим светом, и свет этот падал на землю золотым ливнем. И мягкая земля, мохнатая и шероховатая, принимала этот ливень, всасывала его, трепеща в муке созидания. Травинки и цветы вытягивали головки, вырастая на глазах. Под ними на влажной земле ползали крошечные букашки, алые, как кусочки красного бархата. Под каждым листиком, на каждой травинке, каждом стебельке сидело, раскачиваясь, какое-нибудь существо. По стебелькам ползали странные создания, медленно передвигая свои длинные ножки, разинув рот, выпучив глаза, как безумные.

Воздух был словно мед, а земля словно спящее дитя в душную летнюю ночь: оно бормочет во сне и нежными пальчиками цепляется за веревки колыбели.

Теперь Лээни шла холмистой поляной, тропинками, что вились там и сям среди кустов. Никто не знает, кто первый их протоптал: будто осы их открыли, будто муравьи во мху наметили!

Она шла и ощущала переливающуюся через край радость от всего, что видела и слышала. И от шуршания вереска под ногами, и от цоканья белки на дереве. Она забыла, откуда и куда идет. Ей хотелось только шагать, а в груди было одно чувство: хочется чего-то, но чего — неизвестно; ей и весело и грустно, а почему — неведомо.

Если бы сейчас встретился кто-нибудь — все равно кто, — она бы засмеялась и заплакала от радости вместе с ним. И они вместе, друг за другом сбежали бы с горки в долину. Воздух свистел бы в ушах и ветки березы хлестали бы по лицу! А цветы проносились бы мимо, словно нитка бус!

И Лээни вдруг побежала. Земля словно уходила вглубь под ногами. Как билось и трепетало сердце в груди! Но она бежала все быстрее, словно кто-то тысячекрылый гнался за нею. Все вперед, с закрытыми глазами — прямо в пропасть!

Внизу под деревьями она опустилась на кочку. В голове шумело, в груди стучали молотки. Она подняла безумный взгляд и поглядела на рваные облака, похожие на снежные вершины гор.

Потом пошла дальше, шла, пока среди кустов не блеснуло что-то. Это был ручей, извивавшийся среди вековых ясеней и кустов ольхи. Где дорожка узка и пробраться трудно, там он становился вкрадчивым и незаметным. А где разливался над омутом, там мрачнел, делался коварным. На стремнинах ручей беспечно играл, а потом принимался вгрызаться в берега, стараясь потопить деревья и кусты. Так он бежал среди полей и лесов, все разрастаясь, пока проказы молодости не были, наконец, забыты и он среди просторных лугов плавно понес свои воды к морю.

Лээни все это было знакомо с тех пор, как она себя помнила. Она была сама словно частицей этих полей, где каждая травинка понимала ее, где каждая головка таволги кланялась ей.

Тропинка стала шире, и сквозь мощно раскинутые ветви показался красноватый глинистый обрыв. Здесь чернел один из самых глубоких омутов. На другом берегу он переходил в трясину, где росли лишь тростник да рогоза.

На высоком берегу с удилищем в руке сидел пастушонок Видрик и не отрываясь глядел на пробку, качавшуюся на сверкающей поверхности воды.

— Видрик! — обрадовалась Лээни.

Но мальчик едва повернул к ней голову и сердито заворчал:

— Хоть ты-то помолчи! Рыба только-только клевать начала, а ты опять отпугнула!

И он в сердцах сплюнул в воду. Собака, сидевшая рядом с ним, быстро нагнула голову, услышав всплеск, но увидела только, как плевок расплывается по воде.

Лээни устало-печально опустилась на землю рядом с Видриком и тоже принялась следить за поплавком.

Странный парнишка был этот Видрик. В его худощавом лице мудреца, полузакрытых глазах, спокойной речи и неуклюжей походке — во всем этом было что-то стариковское. Если он молчал, то молчал так, будто размышления о земных делах уводили его далеко от окружающего. А если смеялся, то так, будто хотел сказать: вот я смеюсь, но смеюсь над людской глупостью!

Видрик сам и не замечал, как он худ и оборван. Равнодушен он был и к тому, что ему каждое лето приходилось пасти стадо у нового хозяина, а иногда за одно лето и дважды менять хозяев. Потому что с каждым хозяином у него выходила ссора и его попросту прогоняли.

Но ссоры эти случались не оттого, что он пас стадо хуже других пастухов или считал, что ему мало дают есть. Нет, эти препирательства происходили из-за мыслей, вертевшихся в голове у Видрика. Из-за мыслей! Почему эти глупцы не понимают, что у него могут быть свои мысли! Но они тотчас же выдавали ему волчий паспорт, как только выяснялось, что пастух умнее самого хозяина. Однажды он пастушил даже на церковной мызе. Но оттуда его выставили уже через неделю. Потому что у этого полоумного были свои взгляды даже на Священное писание!

Но чего они могли добиться этим изгнанием? Ничего они не могли с ним поделать! Он уходил, полный грустного сознания, что люди не знают, что творят. Он забирал под мышку пару постолов, под другую мешок и уходил, сопровождаемый лохматой Эку. А в мешке лежали горбушка твердого, как камень, хлеба и три книжки. В двух из них говорилось о небосводе, о паровой машине, о странах света и королях. Третья была написана от руки на синей бумаге, и ее не видел еще ни один посторонний глаз. Там были даже страницы, исписанные кровью — рыжими буквами, полными жуткой тайны. Там были отрывки из седьмой Книги Моисея, заговор для отыскивания кладов, перечень несчастнейших дней в году. Последний был испещрен красными колдовскими крестами, словно таинственное кладбище.

Сейчас Видрик сидел сгорбившись, опершись на худые руки, протянув босые ноги, напоминавшие черные корни дерева. Рядом с ним сидела собака. Она была уже старая. Брови и борода ее побелели, а с боков время и жизненные невзгоды унесли всю шерсть, так что можно было сосчитать все ребра и увидеть, как бьется сердце. Собака была смертельно худа и глубоко серьезна. Голова ее клонилась между костлявых плеч, губы отвисали, в уголках рта залегли горькие складки.

Лээни вскоре наскучило глядеть на неподвижный поплавок. Зато глаза Видрика и собаки были прикованы к нему. При малейшем движении пробки их самих пронизывала дрожь. Затаив дыхание, вперяли они тогда в нее такой настойчивый взгляд, будто счастье их жизни зависело от этой пробки. Одинаково понимали они и шорох аира, и сверкающую рябь реки.

Среди напряженного ожидания поплавок вдруг погрузился в воду.

Собака вскочила, метнула быстрый взгляд на хозяина и глухо заворчала.

Видрик потянул удилище, согнувшееся дугой, и из воды со свистом выскочила волосяная леска. Но рыбы там не было.

— Ах ты черт! — выругался Видрик, в то время как Эку, охваченная стыдом и гневом, села, свесив облезлые уши. — Целый час она тут кружит: не клюет, но и не уходит!

Когда он собрался поплевать на червячка, чтобы снова закинуть удочку, — увидел, что рыба все же клюнула, но при этом унесла червяка вместе с крючком. И тут гнев Видрика разгорелся вовсю.

— Экое чудище, уродина, зверюга ты подлая!

Он умолк, словно ожидая ответа от рыбы. Но та ничего не ответила на оскорбление. Видрик сплюнул и снова медленно, веско принялся отчитывать рыбу:

— За кого ты меня принимаешь? Считаешь полоумным, дуралеем или просто глупцом? Или ты думаешь, что можешь издеваться, смеяться над целым светом?

Но рыба все не отвечала.

— Лучше бы тебе вовсе не родиться на свет! Лучше бы тебе родиться жабой или пиявкой! Черт бы побрал тебя и весь твой род!

По-стариковски сопя носом, Видрик медленно прикрепил к удочке новый крючок. При этом он заговорил уже спокойнее, как человек, который знает: хотя его обманули, но и сам обманщик мало выиграл от этого:

— Хотел бы я знать, куда ты пойдешь с крючком в брюхе? Конец тебе, сдохнешь как пить дать! Зароешься башкой в ил и окочуришься! Думаешь, обжулила меня? Но-но, пробовали уже некоторые, да…

Он презрительно сплюнул в воду.

Лээни широко раскрытыми глазами смотрела на парнишку.

До сих пор она его по-настоящему и не разглядела. Она боялась его серьезности, взгляда его впалых глаз, смеха на его морщинистом лице. Теперь она будто впервые наблюдала его.

И Лээни увидела, как Видрик разорвал пополам большого дождевого червяка, как насадил на крючок одну из половинок. Потом поплевал на него, закинул удочку и произнес угрожающе, словно имел дело с целым легионом противников:

— Поживем — увидим!

И оба они — пастушонок и собака — опять уставились на качающийся поплавок. И снова над ручьем воцарилась пронизанная солнцем тишина. Силуэты мальчика и собаки походили среди этой красоты на кривые, обгорелые пни.

И вдруг Лээни стало жалко, невыразимо жалко Видрика. Какой же он одинокий и несчастный! Если бы хоть кто-нибудь обращался с ним дружелюбно! Если бы кто-нибудь сумел вызвать у него искренний смех или слезы! И Лээни, склонив голову к мальчику, сказала неожиданно для себя полушепотом:

— Видрик, чего ты тут сидишь на берегу?

Видрик ответил раздраженно, грубым голосом:

— А куда мне деваться?

Этот увалень даже головы не повернул к Лээни! Снова настала минутка душной тишины.

— Видрик… хочешь… я принесу тебе хлеба с маслом?.. — прошептала Лээни.

Она сказала это сдавленным голосом, сказала, словно прося милостыню.

— Хлеба с маслом? — Теперь мальчик все же повернулся и вопросительно взглянул на Лээни. Вслед за ним и собака повернула к девочке морду, на которой было точно такое же выражение, как у Видрика. — Еще бы мне не хотелось хлеба с маслом!

Лээни вскочила, и ей вдруг стало так весело, что она звонко крикнула, почти пропела на «детском языке»:

— Лиос-лита-ливай-лися ли-здесь! Ли-я лиско-лиро ливер-линусь!

А когда Видрик взглянул на нее в недоумении, она повторила, уже на бегу:

— Оставайся тут! Я скоро вернусь!

Она бежала без остановки, пока из-за деревьев не показались гребни соломенных крыш хутора. Там было по-прежнему тихо. Сестра Мария стояла, опершись о садовую калитку, устало полузакрыв глаза, а в волосы у нее были воткнуты три цветка желтоголова.

— Ты откуда несешься? — безучастно спросила она.

— Я… Я была внизу, на лугу… Знаешь, там, где камень Калевипоэга…

Она должна, должна была соврать! Словно кто-то заставил ее сказать эту ложь.

— Там ужасно много желтоголова и иван-да-марьи…

— Да-а?

Сонные веки Марии трепетали, вянущие цветы свесились на лоб.

В прохладном, полутемном амбаре пахло плесенью и затхлостью. Сверху с жердей настила в пустые закрома спускалась паутина. Между бревнами стен пробивался солнечный свет, в пучках лучей плясали золотистые пылинки.

Но Лээни ни на что не обращала внимания. Она встала на цыпочки и сняла с полки широкий, словно щит, хлеб. Вязкий мякиш цеплялся за длинный нож. Девочка отрезала большой ломоть хлеба и при свете падавших сквозь щели лучей дрожащими руками намазала его толстым слоем масла.

Во дворе было по-прежнему пусто.

Только бы пройти так, чтобы никто не увидел… А если и увидят, что ж такого? Пусть видят и знают… Впрочем, нет, нет… В этом и состоит тайна…

Она прошмыгнула мимо окон, пробежала через сад и, задыхаясь, остановилась в его глубине.

Усыпанные лепестками черемухи, на солнцепеке отдыхали ее детки. Ах, малюткам снился тревожный сон, они бредили и раскидывали потные руки. Им снилось, что мать безучастно прошла мимо них, бросив на них лишь один рассеянный взгляд, а в голове у нее другие мысли, на сердце иные заботы. Им снилось, что, проходя, она пригладила себе волосы, свесила прядку на лоб и воткнула в кудри гвоздику.

Нет, нет, пусть детки не думают, что мама забыла их. Но сейчас у нее нет времени. Разве они не знают, что Видрик голоден? Разве не понимают, как он одинок и несчастен?

Мать еще вернется, причешет им волосы, погладит по щечкам и споет песенку о принцах!

Пробравшись через дыру в заборе, которой обычно пользовались собаки, Лээни вышла в поле. И снова зашагала по меже. Покрасневшими глазами глядело с неба солнце, земля выдыхала тепло. Весь горизонт подернулся уже синеватой дымкой.

А Лээни, взволнованная, спешила все быстрей. Ее окрыляла радостная мысль о том, что Видрик ждет от нее хлеба с маслом. Ей уже казалось, будто мальчик сам попросил: Лээни, знаешь, я так голоден, так голоден… И будто она тогда небрежно сказала: ладно, я принесу тебе чего-нибудь… Из чистой жалости…

Вот и ручей блеснул перед девочкой.

Видрик по-прежнему сидел на берегу. При горячем сочувствии Эку он проклинал чертова окуня, который перегрыз леску и теперь с прежним упорством и сатанинским коварством дразнит его. Видрик ясно видел, как рыба кружила вокруг червяка, как хвостом задевала поплавок, и, если бы она умела смеяться, он несомненно услышал бы ее дьявольский, издевательский хохот.

Лишь на миг в глазах блеснула радость, когда он увидел ломоть хлеба с маслом. Он взял его, часть отломил собаке, сплюнул в воду и жадно принялся есть.

Лээни присела рядом с ним и уставилась на его жующий рот. Ах, как он ел! Будто ему за всю жизнь не приходилось видеть ничего, кроме мякинного хлеба и водянистой картошки. Или будто целых три дня у него и маковой росинки во рту не было.

Лицо девочки раскраснелось, уши горели. Бедный Видрик, бедняжка! Он словно тень, такой озабоченный и одинокий, он все только думает да мечтает. Почему они до сих пор были так далеки друг от друга! Почему не делились мыслями и настроениями! Пусть он не думает, что Лээни не приходится страдать, что у нее нет своих горестей. Нет, ее тоже никто не понимает, не понимает тоски ее сердца!

А сердце это сейчас билось так, будто хотело выпрыгнуть из груди.

А-ах… Лээни дрожащей рукой обхватила худую фигурку в драном пиджаке и мягко положила голову к нему на плечо. А-ах… Теперь нужно сидеть тихо-тихо, иначе грудь разорвется, сердце остановится…

Перед глазами девочки смутно виднелся кусочек неба, красного обрыва и черной воды; с отчаянием и стыдом в душе она прислонилась к мальчику, дрожа от ожидания.

Теперь произойдет что-то удивительное, такое, что случается только в сказках. Это придет, как прилетают лебеди весной или как за ночь расцветает черемуха…

Синие стрекозы кружились над ручьем, и зеленая лягушка, усевшись на широком листе, прищурившись, глядела на солнце.

Но Видрик не замечал ничего. Он жевал и глотал, собрав лоб в складки. А когда был съеден последний кусок, он насадил нового червяка на крючок и спокойно, хладнокровно закинул его в воду.

Руки Лээни бессильно упали.

Ах, как болела голова! В груди был жар, перед глазами темно.

Она закрыла лицо руками, и слезы сами собой заструились из глаз, сначала тихо, потом все сильнее. И вдруг рыдания сотрясли все ее тело.

Видрик повернул к ней голову.

— Что это с тобой?..

Лээни бросилась ничком на землю, слезы ручьем потекли по щекам, и она жалобно простонала:

— Видрик… Ты не… любишь меня!

Но в этот самый момент Видрик вскрикнул:

— Тише! Клюет!

Удилище согнулось дугой, и выхваченный из воды окунь, сверкнув на солнце чешуей, шлепнулся на траву. Видрик ухватил его за жабры и изо всей силы шмякнул о землю. А собака, в чьей седой бороде повисли слезы радости, исполняла вокруг рыбы танец дикарей.

— Черт этакий! — торжествовал Видрик. — Над кем это ты вздумал издеваться! Вообразил, что умнее всех на свете! Много ты понимаешь, как же! Лээни, погляди, как он еще бесится!

Но Лээни ничего больше не видела. Слезы застилали ей глаза. Она медленно побрела к дому, так медленно, будто успела состариться, будто радость жизни навеки ушла из ее сердца.

Снова зеленеют поля и вершины деревьев в синем небе. И снова девочка в саду.

Земля побелела от опавших лепестков черемухи. Этот цветочный покров закрыл платья и кудри кукол.

И куклам снился сон.

Колокольчики звенят в воздухе. Ах, принцы едут! Они мчатся в гору, к замку, а плащи у них развеваются, словно орлиные крылья. За ними выступают музыканты, на русых волосах у них венки из васильков. Подковы высекают огонь из камней, и среди грохота копыт слышен стонущий гимн любви, который поют гусли.

Ворота распахиваются настежь, и принцы входят. Алые перья на шляпах, сдернутых с головы, метут землю. И вот один из них, упав на колени, спрашивает:

— Так это вы заколдованные принцессы?..

И те отвечают стыдливым шепотом:

— Мы…

Но почему принцы вдруг отворачиваются, а на лицах их появляется насмешливая улыбка?

— Барышни, посмотритесь в зеркало!

Внизу, на дороге, подковы высекают огонь и стонущее каннеле вызванивает новые гимны любви.

Ах! Солнце покрыло, лица принцесс темным загаром, оно превратило их в негритят!

Лээни упала на колени перед куклами.

Слабый ветерок скользил по вершинам черемухи, и последние лепестки осыпались с нее. Последние — на ветвях не оставалось больше ни одного цветка. Деревья темнели зеленью. А внизу земля побелела, словно в тихий зимний вечер. На этом белом покрове на коленях стояла маленькая девочка, с увядшей гвоздикой в волосах, и грудь ее трепетала от боли, как трепещет сердце жертвы, пламенеющей на алтаре где-то на краю небосвода, сердце жертвы, которую отвергли боги.

1907

Перевод Л. П. Тоом.