Золотой обруч

ЛЮБОВНОЕ ПИСЬМО

Дело началось с того, что кантреская Юули получила письмо.

Получила-то она, собственно, еще не письмо, а только извещение, так сказать, первое предупреждение о том, что письмо идет. А само оно было пока далеко, и до его прибытия должно было пройти еще несколько дней. На своем пути оно не раз останавливалось перевести дух, но теперь, перед концом путешествия, ему, как видно, понадобился основательный отдых, чтобы набраться сил. А тем временем распространялись только слухи о его приближении.

По правде сказать, нелегко было письму отыскать Юули. Потому что лишь немногим было известно, где проживает Юули и какова ее настоящая фамилия. Звали ее, правда, кантреской Юули, но и то лишь потому, что жила она на краю деревушки Кантре, в хибарке своей тетки. Бывала Юули то здесь, то там и делала, что придется. И никакая почта еще не успела протоптать к ней дорожки. Поэтому письму пришлось пробираться, словно в темном лесу, — шагнуть шаг и оглядеться кругом.

Первое предупреждение Юули получила на льняном поле хутора Кохква, а первым, кто принес весть о письме, был старый хозяин Пульсти.

Там, на высоком берегу ручья, стояли подряд хутора: Кохква, Пульсти, Кяо и Паяри. Всё поля, потом серые крыши домов под зеленью деревьев и снова поля. Каждый из этих хуторов жил сам по себе, но все же вместе они составляли некое единство. Теперь, осенью, над всеми ими простиралось туманно-серое небо, а в воздухе носился печальный запах осенней земли. При всем том небо было еще высоким, а погода стояла сухая.

На этот раз кантреская Юули работала в Кохкве и вместе с другими убирала лен на поле. Она быстро, ничем не отвлекаясь, выдергивала один пучок льна за другим. Была она уже не очень молода, но худощава и тонкокостна, с узеньким лицом, испещренным мелкими веснушками. Вид у нее был немного грустный, даже слегка суровый, замкнутый. Когда другие болтали и пересмеивались она обычно оставалась молчаливой. Когда же кто-либо обращался прямо к ней, отвечала коротко, иногда не без резкости. А что она думала про себя и думала ли вообще, господь ведает.

Тут-то хозяин Пульсти и проехал мимо льняного поля. В этих местах при дергании льна не принято громко здороваться и разговаривать с чужими. Работают молча. Разве что тихонько затянут песню, которая до прохожего доносится, как далекое курлыканье журавлей. Тишину соблюдают, чтобы лен вышел белым, — все равно, верят этой примете или нет. Но хозяин Пульсти мало обращал внимания на старинные обычаи. К тому же он заметил на поле самого кохкваского старика, который забрел сюда просто ради собственного удовольствия.

Поэтому Пульсти придержал своего белогривого, поздоровался и завел разговор с кохкваским хозяином. Поговорили о том, что мало в нынешние времена приносит дохода льноводство, что далеконько построили волостное правление, что умер заведующий Лээвиской маслобойней и плотник Юхан Холдре отправился мастерить ему гроб. На этом разговор был исчерпан, и Пульсти уже задергал вожжами, чтобы уехать, как взгляд его упал на кантрескую Юули.

— Ишь ты, — сказал он. — И Юули здесь. Послушай-ка, на твое имя в волость пришло письмо.

В первый момент Юули ничего не поняла. Она только слегка распрямила спину, услышав, что речь идет о ней.

— Какое письмо? — заинтересовался старик Кохква.

— А мне откуда знать? — ответил Пульсти. — На вид письмо как письмо. Хотел было прихватить, да забыл.

При этих словах Пульсти огрел кнутом коняшку и уехал.

Некоторое время слышалось только поскрипывание колес удаляющейся телеги да шорох льна. Поодаль старый батрак, высоко вскидывая сноп, сбивал коробочки. Кохкваская Лена, работавшая рядом с Юули, сказала:

— Слышь, тебе письмо прислали.

— Еще чего, — через некоторое время ответила Юули. — За всю мою жизнь никто мне писем не слал. Да и писать некому. Тоже мне разговор.

Она казалась почти раздосадованной. И под знаком этой досады прошел весь день.

Под вечер поднялся ветер и быстро погнал тучи. Прямиком через поля Юули отправилась домой. Ее все еще не покидало чувство, будто ей причинили какую-то обиду. Хмурая погода и утомительный рабочий день, оставшийся позади… Но, кроме этого, ее еще что-то тревожило. И она поняла: письмо.

«И чего только не болтают люди!» — почти с горечью подумала она. Ведь у нее не было ни родственника, ни друга или знакомого, который мог бы написать ей. Кто знает, может, старик Пульсти еще где-либо повторил свою дурацкую выдумку… Теперь все чешут языки. И почему люди не могут оставить в покое бедного человека, который никому не мешает!

В дурном настроении Юули наконец пришла домой. Да и тут мало что могло порадовать ее. Жили в хибарке на склоне холма две женщины, одной за пятьдесят, а другой без малого тридцать. Словно две рабочие пчелки, которых миновали все радости жизни. А впереди все то же: дни приходят и уходят, а глаза видят и руки делают одно и то же. На течение собственной своей жизни женщины меньше обращали внимания, чем на жизнь коровы и двух овец, ютившихся тут уже, в другом конце хибарки.

Вот она, тетка Анна: серые глаза на угловатом лице, сурово поджатый рот и загрубелые от вечной работы руки.

— Что там слышно на селе? — спросила Анна по привычке, собирая на стол скудный ужин.

— Ничего, — рассеянно ответила Юули и добавила: — Говорят, умер заведующий Лээвиской маслобойней.

— Умер, вот как! Подумать только! А холост он был или женат?

Но и Юули не знала этого. Покойник был вообще далеким, незнакомым человеком, не возбуждавшим особого интереса. Да и то сказать, умирают и холостяки и женатые.

В комнате уже давно погасили огонь, а Юули все еще лежала с открытыми глазами, давая отдых усталому телу. Ветер шумел в ветвях старой черемухи, росшей возле хибарки, и корова ворочалась за стеной. Девушка по-прежнему испытывала смутную тревогу. А где-то подспудно продолжала щемить душу мысль об этом письме.

Пустая это была болтовня или за этим все же что-то крылось? Кто мог написать ей? Но Юули даже тетке не решалась открыть причину своей тревоги. Бог знает, что еще подумает или скажет…

Пожалуй, Юули и сама забыла бы о письме, если бы ей на следующий день снова не напомнили о нем. Но это случилось уже на хуторе Паяри, где она в тот день работала.

В обеденный час туда забрел Юхан Холдре, слегка прихрамывавший плотник. Хоть его и называли плотником, Юхан мастерил все, что придется, начиная от черенка трубки до колодезного журавля. Юхан был человек среднего роста с обвислыми усами и добродушным выражением лица. Кто знает, в силу ли своей профессии или из-за своей хромоты Юхан склонен был к философии. Он не чуждался, правда, людей с их радостями и заботами, но не прочь был и поразмыслить обо всем в одиночестве. Переходя из одной деревни в другую, он имел возможность наблюдать жизнь и людей и делать свои выводы.

Юхан сидел в людской и вместе с другими пробовал самогон, когда Юули случайно прошла мимо.

— А я и не знал, что фамилия твоя Раудсепп, — сказал Юхан, взглянув на Юули.

— А что тебе за дело до этого? — мимоходом ответила Юули. — Помешала тебе моя фамилия?

— Нет, что ты! Фамилия как фамилия! Только когда впервые прочтешь на письме или услышишь, то удивление берет; всю жизнь прожил бок о бок с человеком, а не знал, как его фамилия!

Это уже привлекло внимание Юули.

— Где, на каком это письме ты прочел мою фамилию?

— В волостном правлении, где же. Тебя там письмецо дожидается. И уже не первый день!

— Что за вздор! А кто тебе сказал, что письмо именно мне?

— Ну, сначала-то и не сообразили, что тебе. Но когда уже куча народу повидала его да когда и по волостным спискам справились, то выходит — письмо все же тебе.

— Враки!

— Ну и недоверчивая же ты! — рассмеялся Юхан. — Говорю, тебе, своими глазами видел. Конверт продолговатый, розовый, а на нем большущими буквами: «Госпоже Юули Раудсепп, Вастсемаа». И следов мушиных порядочно.

Тут уже волей-неволей пришлось поверить, хоть было в этом и что-то оскорбительное. Как же, валяется письмо на столе, все на него глаза пялят, а мухи гадят…

— Чего же ты не захватил письмо, если видел? — заносчиво спросила хозяйская дочка Тээле, повернув к Юхану кудрявую голову.

— Как станешь вмешиваться в чужие дела? — развел Юхан руками. — Да и не знал ведь я, что попаду сюда. Но писулька тебе, Юули, адресована, что верно, то верно.

— Что ж, принеси его, коли не терпится! — бросила Юули, сама не понимая, в шутку или просто с досады, и хотела выйти из комнаты.

— Можно попытаться, — ответил Юхан. — Но только дня через два или три. Не получил деньги за гроб лээвиского маслодела, и теперь снова придется отправиться туда. А волостное правление там же, близехонько. Ладно, принесу.

— А скажи-ка, этот маслодел был женат или холост? — спросила хозяйка, дав разговору новое направление.

— По-моему, такой же вольный господин, как и я! — засмеялся Юхан.

Это были последние слова, услышанные девушкой, Казалось бы, на этом все и покончено. Но нет: возвращаясь домой, Юули все еще думала о письме. Теперь она уже поверила, что письмо адресовано ей, и это встревожило ее. Кто это и что это? Может, что спешное, а письмо валяется в волостном правлении…

— Что нового слышно на селе? — спросила тетя Анна.

— Какие уж там новости, — досадливо ответила Юули. — Да, тот лээвиский маслодел, оказывается, был холостяк.

— Ну, значит, некому плакать по нем. Этакий помрет, все равно, что волк в лесу околеет. Разве только родственники поспорят из-за наследства!

Все только тревоги и неприятности! У одного одна забота, у другого другая. Плохо, когда тебе не о чем думать и нечего ждать. Но еще хуже, когда приходится думать и гадать о вещах, о которых и представления не имеешь. А если в конце концов все кончается ничем, разочарование еще горше!..

На следующий день на хуторе Кяо устроили толоку по уборке картофеля. Народу собралось не особенно много, всего полтора десятка работников. Было холодновато, но по-прежнему сухо, и хозяйка прикатила на тачке еду прямо на поле. Так они там и сидели возле куч камней, собранных с поля, и ели. Над пригорком желтело холодное осеннее небо. Из-за ручейка доносились громкие удары топора. Там Юхан Холдре обтесывал углы новой бани.

— Трудишься, трудишься. Всех дел все равно не переделаешь! — вздохнула старая Май из Пульсти. — Труд не кнут, а человека подгоняет.

— Да-да, — насмешливо поддакнул молодой батрак, — от работы не избавишься, пока не окочуришься!

— Вроде лээвиского сыровара, — добавил третий.

Так болтали, посмеиваясь о том, о сем. Одна Юули молчаливо сидела поодаль.

— Чего, девушка, пригорюнилась? — спросил батрак. — Не лээвиского ли маслодела вспоминаешь?

Юули досадливо передернула плечами, но ничего не ответила. Зато хозяйская дочка Тээле хихикнула и сказала:

— Она думает о письме.

И хотя сама Юули не подала никакого повода к этому, все заговорили о письме.

— От кого бы оно могло быть? — раздумывал один.

— Спроси у самой Юули! — советовал другой.

— Не к добру бывают письма, — снова заметила Май. — Либо кто домогается чего-нибудь, либо помер кто.

— Не говори, случаются и хорошие вести — свадьба или наследство.

— В городе, слышь, прачка одна письмо получила: дядюшка в Америке помер и ей миллион завещал. Так что сразу и хорошее и дурное.

— А бывает, и любовные письма шлют — парни девушкам или девушки парням, как придется.

— Хи-хи, Юули, кто это тебе любовные письма шлет? — снова взыграла Тээле. — Говори, от кого письмо?

Юули молча встала и отошла к своей борозде. На глаза у нее навернулись слезы. А когда работа кончилась, она сразу, не заходя на хутор, где собирались отпраздновать конец толоки, заспешила домой. Ее охватило смятение, мысли путались. Ей нечего было рассказать тете, даже о смерти лээвиского маслодела. За ужином еда не шла в горло, и всю ночь она без сна ворочалась на постели.

В душе ее была задета самая чувствительная струна. Было задето то, о чем она никогда не думала, но что подсознательно тревожило ее. Любовное письмо — ей?! Лицом она не хуже многих, особенно когда помоложе была, но все это прошло мимо нее. Приходилось и ей выслушивать грубые шутки и заигрывания парней, приходилось и кулаками отбиваться от них. Но любовных речей, тем более писем, — нет, этого не было. Об этом она только в книжках читала. Но там эти речи говорили не обыкновенные люди из плоти и крови, а далекие образы, похожие на тени. Они вызывали слезы и сладкую боль, которую в обыкновенной жизни никогда не приходилось испытывать.

Юули томно потянулась. Ей было и хорошо, и как-то стыдно.

Теперь письмо окончательно овладело ее воображением. Она все еще пыталась убедить себя, что оно не заключает в себе ничего особенного. Но в то же время уже соображала, как бы незаметно от других достать письмо. А волнение все росло…

Утром Юули выглядела бледной и рассеянной. К счастью, ей сегодня не нужно было выходить из дома. Они с тетей уселись за работу, и прялки зажужжали. Вскоре за окнами заморосил осенний дождь.

Сквозь монотонный шум дождя и работы тетя Анна время от времени высказывала то или иное соображение — то о своей корове, то о новой бане на хуторе Паяри, то о смерти лээвиского маслодела. Было заметно, что мысль ее все время переходит от одного предмета к другому, только в отдельные моменты доходя до словесного выражения.

А Юули думала только о письме. Она боялась, что тетя может заметить ее волнение.

Уже вечерело, когда они за дверью услышали шум шагов. Не часто заходили сюда посетители — разве завернет кто, чтобы дать тете Анне заказ на пряжу либо пригласить Юули на поденщину. Но сегодня посетителем оказался Юхан Холдре.

Юули сначала побледнела, а потом покраснела. Она готова была вскочить, чтобы встретить Юхана с глазу на глаз, но было уже поздно. А тетка переводила удивленный взгляд с одного на другую.

Юхан отряхнул мокрую шляпчонку, тщательно вытер ноги и сказал спокойно:

— Здравствуйте, бог в помощь! Так я и думал, что сидят обе дома. Да и куда пойдешь в этакую погоду!

Он оглядел комнату. Что говорить, снаружи лачуга выглядела неважно — крыша вся в дырах, стрехи свисают. Сразу заметно, что в доме нет мужчины! Но внутри все же было довольно уютно. Правда, бедновато, но во всем чувствовалась заботливая женская, рука. На стене картинка, где был изображен ангелочек, кровать застелена белым покрывалом, на подоконнике фуксия в горшке. И вдобавок ко всему что-то неуловимое, что недоступное мужчине. Словом, совсем иное дело, чем те временные углы, в которых приходилось ютиться Юхану.

— Ну, присаживайся, коли пришел, — все еще чувствуя неловкость, сказала тетя.

— Да я ненадолго, — ответил Юхан, опускаясь на стул. — Впрочем, немножко отдохнуть не мешает.

— Издалека ты?..

— Из волости, из самого центра. Оно бы ничего. Но дорога раскисла. А у меня, сами знаете, одна нога подкачала. — Юхан засмеялся. — И все равно напрасный труд.

— Как так?

— Ну, ходил я опять, чтобы стребовать деньги за гроб для лээвиского маслодела. Да все впустую. Уж и не помню, кто из друзей или знакомых под горячую руку заказал этот гроб. Думал, что это и не важно. А оказалось не так. Решил я заявиться туда прямо в день похорон, чтобы застать на месте весь их род. Да что толку! Знай себе ссорятся из-за наследства, а платить никто не хочет. Хуже всех эти жены…

— А говорили, будто холостяк он.

— И я так думал. Ан нет, две жены у него было.

— Две? — испуганно спросила тетя. — Как это возможно?

— А вот так! Раньше ни слуху ни духу не было ни об одной, а теперь обе примчались. Одна прижимает к себе шубу покойного, другая его воскресный пиджак, и обе голосят: «Это память о моем бесценном Альфонсе, ни за что не выпущу из рук!» Вот и поговори там о плате за гроб или еще о чем. Тьфу, нечистая сила!

Такие речи казались странными в этом приюте старых дев. На лице тети Анны можно было прочесть осуждение. Юули сурово поджала губы. Все замолчали, слышался только шум дождя. Наконец Юхан сказал:

— Ненадолго я. Зашел только, чтобы отдать это письмо.

— Какое письмо? — всполошилась тетка.

— То самое, что пришло в волостное правление на имя Юули. Уж раз я там побывал, то и захватил. А что в этом письме написано, этого я не знаю.

Тетя побледнела.

— Боже милостивый, от кого же оно?

— Сейчас сами увидите.

Юхан расстегнул свою мокрую от дождя куртку и из внутреннего кармана вытащил толстый бумажник. Там лежали его рабочие счета и прочие заметки. Но из-за всех этих бумаг выглядывал краешек розоватого конверта. «И сразу, как только я увидела этот краешек, — говаривала позднее тетя, — я почувствовала, что…» Но что она почувствовала, это так и осталось неясным. Потому что вся эта история с начала до конца была словно хождение лунатика…

Юхан вытащил этот конверт своей заскорузлой рабочей рукой и хотел передать Юули. Но та стояла по другую сторону стола, беспомощно опустив руки. И Юхан положил письмо на стол.

— Получай и читай.

— А оно действительно мне? — прошептала Юули.

— Кому же еще? Сама видишь, что на конверте написано.

Юули робко протянула руку и, захватив за уголок, подняла конверт. Она увидела, что там было написано: «Госпоже Юули Раудсепп. Вастсемаа». Но и слово «госпожа», и само имя, написанное черным по белому, так ее поразили, что ее бросало то в жар, то в холод. Она снова опустила письмо.

— Ну-ну! — удивился Юхан. — Что это ты? — Он раскрыл свой складной нож и разрезал конверт. — Читай теперь!

Юули опять с сомнением взяла конверт в руки. И по мере того, как она дрожащими пальцами вытягивала из него письмо, в комнате все больше распространялся приторно-сладкий запах. А тетя потом утверждала, будто из конверта даже заструился розовый туман. «Словно наваждение, — говорила она. — Да и как объяснить иначе…»

Юули долго стояла лицом к окну, держа письмо обеими руками. По ее худым челюстям заметно было, что губы ее шевелятся. Потом она обернулась и, бледнея, опустилась на стул.

— Господи помилуй, что там в этом письме? — испуганно вскричала тетя.

— Не знаю, — прошептала Юули. — Не понимаю, — поправилась она.

— Так прочти вслух, — приказала тетя.

— Нет! — Она протянула письмо тете и сказала упавшим голосом: — Читай сама.

Тетя взглянула на письмо. «Мне показалось, — рассказывала она потом, — будто буквы пляшут перед глазами, словно живые, и меняют цвет». Впрочем, тетя была неважным грамотеем и, видимо, не хотела признаться в этом.

— Где уж мне прочесть такие мелкие буковки, — сказала она. — Пусть Юхан прочтет.

— Нет, нет, только не Юхан! — вскипела вдруг Юули. — Ему нельзя читать это!

Однако раньше, чем она успела помешать этому, тетя уже протянула письмо Юхану. Теперь и он ощутил сладковатый запах, исходивший от письма. А Юули привалилась к столу, закрыв лицо руками.

— Подумаешь, какое дело, — сказал Юхан и принялся за письмо. Сначала он читал ровным голосом, как читают газету. Но вскоре и ему показалось, будто буквы заплясали перед глазами и стали менять цвет.

Это действительно было любовное письмо.

«Моя сладкая, сладкая Юлия, — так начиналось письмо, — душа моя денно и нощно жаждет встречи с тобой! — Дальше шли такие же красивые слова, словно вычитанные из самого красивого романа. Там сравнивали адресата и со звездами небесными, и с лилиями, и с Гретой Гарбо из фильма «Любовные бури». — Сердечко мое, дыхание мое, мечта моих любовных грез!» — И слова текли — такие же дурманящие, как и сладкий запах, исходивший от письма.

Но вместе с тем слова эти были такие, каких слушатели никогда бы не решились употребить для выражения своих чувств. Каждый день они могли грубо шутить над чем угодно, но от этого письма их все же бросало в краску. «Помнишь ли ты, — спрашивал писавший — как ты в последний раз была у меня? О, эти блаженные минуты, когда твои распущенные волосы реяли передо мной, как бурные звуки танго «Волны страсти»! О, эти порывы страсти, это чудо откровений!» Целая страница была посвящена описанию свидания, которое, по словам писавшего, представляло собой пожар чувств, бурю страстей, опьянение наслаждением.

Но затем пишущий становился мрачен, словно на него упал черный покров. «Куда ты скрылась, мечта моей души и тела? — жаловался он и утверждал, будто с той минуты тьма разлилась во всем мире. — Больше не влекут меня к себе ни женщины, ни песни, ни вино. О, вернись! — восклицал автор письма. — Вернись! Я снова хочу погрузиться в блаженство твоих объятий, ощутить бесконечность твоей любви! И если чувства твои остыли, я, по крайней мере, хочу быть твоим рабом, на окровавленное сердце которого ты наступишь с жестокой улыбкой. Я хочу целовать твои сандалии и кричать от счастья посреди мрачной пустыни одиночества и завывания бури. О, вернись, вернись!»

И в таком же роде автор письма изливал свою тоску и свои чувства еще на целой странице. А когда все страницы были исписаны, ему пришлось кончить: «Твой вечно тоскующий, вечно жаждущий Альфонсо».

Прошло немало времени, пока Юхан одолел все четыре страницы. Читая, он иногда останавливался, бросая взгляд то на конверт, лежавший на столе, то на слушавших его женщин. Он видел, как тетя Анна, словно парализованная, глядела на него широко раскрытыми глазами, как голова Юули склонялась все ниже и ниже. Иногда ему хотелось вовсе прервать чтение, так как некоторые места письма казались ему совершенно бессмысленными. Но потом он снова продолжал, потому что и его одурманил исходивший от письма розовый туман…

Наконец чтение было окончено. На столе лежали письмо и конверт — два светлых пятна в сумеречной комнате.

Тетя вздрогнула, словно просыпаясь.

— Что же это значит? — спросила она низким, сиплым голосом.

— Я не знаю! — зарыдала Юули.

— А кто этот Альфонс?

— Не знаю!

— Как не знаешь, когда он тебе пишет?

— Я не знаю! Не видела его, не слышала. Ничего я не знаю!

Тетя, у которой лицо покрылось пятнами, обратилась к Юхану.

— Что же это значит?

— А мне откуда знать! — развел Юхан руками. — У меня и не спрашивай!

Все замолчали. Юхану было так неловко, что он с удовольствием схватил бы шапку и ушел. Но, как назло, дождь зашумел еще сильнее.

Зато тетя поднялась и, ворча, вышла. В сенях она сердито загремела ведрами.

Сумерки сгустились. Юули все еще сидела, опершись локтями о стол. В таком положении, не видя Юхана, она вновь осмелилась заговорить.

— Что я тебе сделала дурного? — прошептала она, вытирая глаза. — Почему ты меня так оскорбил?..

— Я? — испуганно спросил Юхан. — Ничем я тебя не оскорбил.

— Но ты же принес мне это письмо и все эти слова, что там сказаны…

— Да ведь не я их писал, — защищался Юхан. — Я об этом письме ничего не знаю?

— Вот как! — прошипела вдруг тетя, ставши на пороге. — Постыдился бы так издеваться над слабой женщиной!

Слезы Юули Юхан еще мог перенести, но слова тетки его рассердили.

— Поймите же наконец, — вспылил он, — что вся эта чепуха меня ничуть не касается! Но она сама сказала: коли попадешь в те края, захвати письмо, а я ответил — ладно, мол, коли отправлюсь туда, могу сделать одолжение…

— Вот так одолжение — дурить голову девушке…

Юхан хотел ответить, но, махнув рукой, нахлобучил шляпу и выскочил из комнаты прямо под ливень. Только пройдя некоторое расстояние, он пробормотал сердито: «Чертовы бабы!..»

Было уже темно, и Юхан то и дело скользил своей хромой ногой. Он шагал сначала по заросшей травой дороге, а потом по меже к хутору Паяри. Дождь шумел и плескал вокруг него, капли ударяли в лицо.

Он все еще сердился. Ишь ты, подумал он, в какую передрягу может попасть человек, хотя у него и в мыслях не было ничего дурного. А как бы обернулось дело, если бы сам он тут руку приложил! Но, благодарение господу, сам-то он настолько еще соображает, чтобы держаться подальше от бабья…

Но потом вся эта история представлялась ему в смешном виде. Она рассмешила его именно потому, что сам он тут был вовсе ни при чем.

Живут себе люди потихоньку, думал он, живут день за днем без особых огорчений или радостей. А там вдруг словно гром с ясного неба. И хоть бы что серьезное, так нет, пустая болтовня, записанная на бумаге. А человек из-за этого теряет покой. Пойми все это, кто может!..

Вдруг он встал посреди дороги.

Черт побери, вспомнил он, ведь лээвиского маслодела тоже звали Альфонсом! А такое имя не часто встречается. Неужели он?.. Несмотря на то что у него и так уже было две жены, и он к тому же умер и сам Юхан своей рукой смастерил ему гроб?..

А почему бы нет, ответил себе плотник, если письмо написано до внезапной смерти маслодела…

Но какой же скотиной был тогда этот человек, с неожиданным омерзением подумал Юхан. Да и за голубиным обличьем кантреской Юули в таком случае должно скрываться нечто совсем иное. «Помнишь, как ты в последний раз была у меня, — припоминал он слова письма. — Никогда не забыть мне этих блаженных мгновений…» Ах ты, черт! Прямо голова кругом идет!

Но может ли это быть, снова спросил он себя. Нет, право, не может. Иначе он смыслит в людях не больше, чем отроду слепой и глухой!

Так, охваченный своими беспокойными мыслями, Юхан сквозь дождь и темень дошел до ворот Паяри. Жилой дом словно вымер, в окнах было темно, и только хриплый лай собаки встретил Юхана. Он осторожно прокрался мимо злого пса и забрался на чердак. Но там было так же темно и одиноко, как одинока была до сих пор вся жизнь Юхана. Ишь ты, с горечью подумал он, у одного сразу две жены, а у другого ни одной…

Но аршином и ватерпасом этой беды не поправишь.

В этот вечер и в кантреской лачуге не зажигали огня. Рабочий день и так уже затянулся, керосин к тому же дорог, да и настроение было сегодня не такое, чтобы сидеть и глядеть друг другу в лицо.

Ощупью покончив с хлопотами по хозяйству, раздраженные женщины молча улеглись. Помолчали еще некоторое время, но потом тетя Анна не выдержала и опять принялась допытываться. Что, мол, это за дело, что все это значит и возможно ли, чтобы Юули об этом ничего не знала…

Некоторое время Юули молча слушала, но когда это стало невмоготу, ответила плачущим голосом:

— Ничего я не знаю, оставь меня в покое!

Затем обе женщины окончательно замолчали, и вскоре каждая подумала, что другая уже спит.

Юули лежала, свернувшись калачиком, и ей казалось, будто все тело у нее болит, хотя сегодня и не было тяжелой работы. Но непривычные переживания и горькие мысли мучили, казалось, прямо физически. Юули чувствовала, что ее кровно обидели, что ей причинили вопиющую несправедливость. Правда, жизнь ее не прошла только за тетиной спиной; на хуторах, где она работала, ей многое приходилось слышать и видеть. Но это письмо было нечто совсем иное, оно отличалось от обычных грубых шуток деревенских парней. Обида была еще горше оттого, что она была непонятна.

Чем больше усталость овладевала девушкой, тем сложнее становилось чувство обиды. Если бы она одна знала об этом, все бы не так плохо. Но теперь тут и тетя Анна со своей суровостью, и этот Юхан, почти чужой человек… Знала бы обо всем этом одна Юули, тогда и стыд перенесла бы одна, а теперь ее словно раздели перед всем светом. Ей при всем народе сказаны этакие слова, и хотя сама она ни в чем не виновата, слова эти все же сказаны!

Невольно она попыталась припомнить эти слова. Так в жизни никто не говорил, это она и сама знала. По крайней мере, в здешней деревне все происходило гораздо проще. Здесь парни мололи всякий вздор, ночевали у девушек, потом сватались; здесь женились и выходили замуж. Но такими словами, как в этом письме, могли разговаривать только в какой-либо далекой стране, среди других, отличных от здешних людей. Но потому-то все это и казалось таким удивительным, таинственным, влекущим. И об этом даже ей, Юули, сладко подумать.

С этой горько-сладкой мыслью она задремала. Но и во сне эта мысль продолжала жить у нее в подсознании. И когда она через некоторое время проснулась, все снова началось с того самого места, на котором остановилось.

Дождь, видимо, перестал, показалась луна. Она бросала на стоящий под окном стол пятно света. Но, как видно, тучи все еще неслись по небу, так как это пятно то темнело, то светлело. И в этом неверном свете Юули увидела на столе нечто еще более светлое. Она сейчас же вспомнила о письме и пожалела, что оно осталось там на столе. Ей хотелось встать и забрать письмо, но она боялась тетки с ее расспросами. Впрочем, из темного угла, где стояла кровать тети, сейчас доносилось ровное дыхание спящего человека. И Юули встала, прокралась к столу, схватила письмо и спрятала его под подушку. После этого она снова легла, но сон все не шел к ней.

Она опять ощутила сладковатый запах, исходивший от письма, а вместе с тем и присутствие самого письма. Луна ярко светила, и от стола к постели словно тянулся след от унесенного письма. Перед сонными глазами Юули эти сладкие слова словно струились в лунном свете…

Вдруг она услышала голос тети Анны. Тетя сидела на краю своей кровати и говорила сонным, но настойчивым голосом:

— Слышь, Юули? Ведь этого лээвиского маслодела тоже звали Альфонсом! Как это я раньше не вспомнила! Да и Юхан не зря говорил насчет двух жен маслодела. Он на что-то намекал. Скажи наконец, что все это значит? Не может быть, чтобы ты не знала!

Но Юули притворилась спящей и в самом деле скоро заснула.

На следующее утро опять предстояло идти в Паяри. Вчерашние события уже слегка потускнели, она помнила о них словно сквозь сон. Но когда она взошла на пригорок и услышала стук топора со стороны Паяри, колени у нее задрожали.

Ведь там работал Юхан, все еще ремонтировавший паршивую баньку. Разве он промолчит о том, что кантреская Юули получила вчера любовное письмо! Да еще какое! Подобная история — прямо лакомый кусочек для всей деревни. А если он еще вздумает выкладывать все, что ей написал ее Альфонс: о блаженных мгновениях, распущенных волосах и о том, как они рука об руку пройдут через розовый сад жизни… Как станут хохотать девушки и ржать парни!

Ноги Юули отказывались шагать, но она одолела свой страх и продолжала идти. В конце концов, от этого все равно не избавишься, случись оно сегодня или завтра. От людей не убежишь!

Время до завтрака прошло в страхе ожидания, и Юули была еще молчаливее, чем обычно. Однако сегодня все болтали о том, о сем, но о письме ни звука!.. Нет, пока что Юхан еще не успел разгласить тайну. Но надолго ли это!..

За завтраком сидели все вместе за одним столом — и хуторские и плотники. И тут Тээле вдруг вздумала спросить:

— Ну, принес Юхан твое письмо и что там пишут?

Несмотря на весь страх ожидания, этот вопрос все же поразил Юули своей внезапностью, у нее даже кусок застрял в горле. Она поперхнулась и покраснела до корней волос. Губы Юхана под свисающими усами тронула усмешка, и, немного помолчав, он сказал:

— Слышал я, будто в этом письме сообщают о смерти дальнего родственника тети Анны.

Юули еще ниже склонила голову.

— Так это вовсе не любовное письмо! — разочарованно протянула Тээле. — Как жаль!

— То-то и я подумал, — со своей стороны добавила хозяйка, — что в письме было что-то печальное. Ишь, Юули все утро сама на себя непохожа. Но чего ты так горюешь, раз это только теткин дальний родственник!

— Да, люди все мрут да мрут, — промямлил подручный Юхана, старик Тухкру. — Говорят, и лээвиский маслодел помер. Да и куда это годилось бы, кабы все жили вечно. Уже и теперь тесно на земле, а то бы вовсе беда!

Когда встали из-за стола, Юули лицом к лицу столкнулась с Юханом. Взгляды их встретились лишь на минуту, но и этого было достаточно, они поняли друг друга: с этого дня у них была общая тайна. Юхан слегка усмехнулся, а глаза Юули подернулись слезой благодарности. И она почувствовала, что теперь она во власти этого человека, он может сделать с ней все, что захочет…

После этого им редко приходилось встречаться, тем более говорить друг с другом. Но они думали друг о друге, о том любовном письме и обо всем том непонятном, что было связано с этой историей. И чем больше они думали, тем непонятнее становилось все. Казалось, будто поднимавшийся от письма розовый туман окутывал их все плотнее…

Когда баня на хуторе Паяри была готова, Юхан вместе со своими инструментами отправился в другие места. Поденщина Юули на хуторе также окончилась, она была занята домашними делами.

Сейчас она полоскала белье в ручье перед лачугой, а тетя Анна ушла в деревню относить пряжу. Было уже холодно, голые руки девушки посинели. Над полями, по-осеннему пустынными, разносился запах расстеленного для побелки льна. Откуда-то издалека слабо доносилось гудение молотилки.

Уголком глаза Юули увидела приближающегося Юхана. Колени у девушки задрожали, но она до тех пор не повернула головы, пока Юхан не очутился рядом с ней. Оба они так смутились, что не могли произнести ни слова.

— Откуда ты?.. — наконец спросила Юули.

— Ходил опять выпрашивать деньги за гроб для лээвиского маслодела. Выдался как раз свободный денек.

— Ну и как, получил?

— Как же, держи карман! — Юхан помолчал и, понизив голос, добавил: — В волости тебе на этот раз не было письма.

Это словно разбило лед между ними. Они сели на ствол старой погнувшейся ольхи и тихо заговорили друг с другом. Говорил, собственно, Юхан, в то время как Юули с пылающим лицом глядела в сторону. Не замечая сама, что делает, она прикрыла руки, расправив закатанные, смятые рукава кофточки.

— Я, конечно, простой ремесленник, которому в поте лица приходится зарабатывать хлеб свой насущный, — говорил Юхан. — Но голым и босым меня не назовешь. А что касается пьянства, то выпить в компании я, конечно, не откажусь, но напиваться — нет. С ногой вот дело похуже обстоит — все калекой себя чувствуешь среди других.

— Болит она у тебя?

— Никогда не болела. Только чуточку покороче другой — еще сызмальства. В этом и весь ее изъян.

— Ну тогда это не беда!

Юули чувствовала, хотя и не сумела бы объяснить, что из-за этого небольшого изъяна Юхан стал ей как-то ближе, роднее.

На этом объяснение было закончено и все между ними выяснено. Но как раз когда Юхан уходил по тропинке, с другой стороны подошла тетя Анна. Приблизясь к Юули, она спросила свистящим шепотом:

— Зачем сюда приходил этот Юхан?.. Может, опять письмо принес?

— Нет, на этот раз он сказал все на словах.

У женщин особое чутье для понимания некоторых обстоятельств. Во взгляде Анны промелькнула сначала горечь обиды, но это чувство быстро сменилось растерянностью. В глазах ее можно было прочесть: с каким легким сердцем ты покидаешь меня! А затем: дай бог тебе то, чего он мне не дал! Даже слезы показались на глазах у тети Анны. И, бросив взгляд в сторону исчезавшего за пригорком Юхана, она промолвила:

— Парень он ничего, хотя иногда и выкидывает всякие фортели… Так было и с этим письмом… Но хорошо, что хоть теперь образумился!

В общем, это была обыкновенная история любви между двумя простыми людьми. Впрочем, самим участникам этой истории она вовсе не казалась обыкновенной, ведь они переживали это впервые в жизни. А что оставалось недосказанным в их беседах, то, казалось, договаривало письмо, договаривал тот вечер, когда его читали. И собственная их история выглядела почти такой же красивой, как те, что встречаются только в книжках.

В эти дни Юули, оставшись одна, часто читала письмо, которое она берегла теперь, как сокровище. И у нее было чувство, будто послал ей это письмо все же Юхан. В нем, по ее мнению, было выражено все несказанно прекрасное, что они чувствовали, но никогда в жизни не сумели и не решились бы высказать.

Но если Юули главным образом чувствовала, то Юхан и думал. Он все же больше повидал на свете и всегда стремился понять увиденное. Что это было за чертово письмо, спрашивал он себя. И чем больше спрашивал, тем больше нервничал. Наконец, за три дня до венчания, он дошел до того, что прямо спросил у Юули:

— Значит, ты не знала этого лээвиского маслодела?

Юули испуганно взглянула на него:

— Нет.

— Это правда?

— Это такая же правда, как то, что я живу, клянусь тебе всем святым, — со слезами на глазах ответила Юули.

Жизнь их сложилась так хорошо, как это только возможно у бедных людей. Юхан перетащил свой ящик с инструментами и свое немудреное холостяцкое добро в теткину лачугу и теперь уже отсюда ходил на работу. Но скоро он и на своем дворе начал накапливать бревна и другой строительный материал. Потом он к домику тети Анны и для себя пристроил горницу, а со временем и мастерскую, так что ему уже не нужно было странствовать по всей волости. Впрочем, к тому времени и семья его увеличилась.

Но еще задолго до этого, месяца через два после свадьбы, Юхану стало ясно одно обстоятельство, над которым он долго ломал голову.

Как-то он опять возвращался из волостного правления. Уже давно установилась зима, и занесенная вьюгой дорога утомляла. Усталость особенно чувствовалась оттого, что и на этот раз Юхан пропутешествовал в волость напрасно. Намаявшись, Юхан зашел отдохнуть на мельницу Ямакиви.

Он присел там на подоконнике и огляделся. В это время года особой работы на мельнице не было. Она, правда, порой шумела и гремела, но потом ход ее замедлялся и работа вовсе останавливалась.

— Ну, и этой порции конец! — промолвил батрак, вылезая из люка в полу.

Похоже было, что он ничего не имел против отдыха. Пускай у хозяина воды нехватка, для батрацкого хлеба мука все равно смолота! Он пристроился на другом окне, взял оттуда картонную коробку с табаком и принялся набивать трубку. Лицо его, запорошенное мукой, казалось невыразительным, но по глазам было видно, что он большой балагур.

Взгляд Юхана задержался на коробке, которую парень держал на коленях. Она была круглая, желтоватая, а на крышке чернела какая-то надпись. И Юхан от нечего делать принялся разбирать надпись на крышке. Сначала до сознания его дошли только отдельные буквы, но мало-помалу буквы эти начали складываться в какое-то имя. И в конце концов Юхан прочел: Юлия Раудсепп.

Юхан испуганно соскочил со своего подоконника и подошел к батраку. Но и вблизи он прочел то же самое. Тогда Юхан притворился, будто только теперь заметил надпись, громко по складам прочел ее и спросил:

— Ю-лия Рауд-сепп — кто это?

— Ах, эта? — рассмеялся батрак, запихивая в трубку самосад. — Это дальняя родственница наших хозяев или что-то в этом роде. Ну и смеху с ней было!

— Смеху?

— Ты бы и сам посмеялся, кабы увидел ее! — засмеялся парень, возясь с зажигалкой. — Явилась она сюда в гости неожиданно и грозилась остаться навсегда. Вся завитая, расфуфыренная, с накрашенными губами и ногтями, — только держись! Объявила, что разочаровалась в жизни, особенно в мужчинах, которые щедры только на посулы. В шуме мельницы она надеялась найти успокоение для своего сердца. В первый день действительно любовалась работой вала водяного колеса и говорила, что это здорово. На второй день уже соскучилась: что толку в этом вале, который только и делает, что крутится. А на третий день за ней прикатил из города такой же щеголь, как и она. Тут они прямо на глазах у помольщиков принялись обниматься. О мой Альфонсо! О моя Юлия! И удрали отсюда оба — любоваться бог знает какими еще шлюзами! А от мамзельки ничего не осталось, кроме этой шляпной картонки.

— Когда это было? — стараясь скрыть волнение, спросил Юхан.

— Точно не скажу. Но было это, помнится, осенью, когда картофель копали или чуточку пораньше.

Юхан вдруг так расхохотался, что веселый батрак с опаской взглянул на него. Тогда Юхан схватил шапку и выбежал вон. Он шагал так, что снег вихрем крутился вокруг него, шагал и громко смеялся. Только пройдя немалое расстояние, он умерил свой шаг, и мысли его приняли более спокойное течение.

Все это дало ему новый повод для размышлений. Ишь ты, сказал он себе, люди живут в разных местах, ничего друг о друге не зная и не ведая. Казалось бы, они сами направляют свою жизнь и другим до этого дела нет. И все-таки пути их скрещиваются, и они оказывают влияние друг на друга, хотя один не подозревает о существовании другого. Словно кто-то третий устраивает все это по своему хитроумному плану!..

Первой мыслью Юхана было сразу же по прибытии огорошить жену своим открытием. Но когда он представил себе ее, такую сдержанно-сердечную, молчаливо-счастливую, он не смог решиться на это. «Разве многое в нашей жизни не зависит от этой ошибки? — спросил он себя. И теперь вдруг раскрыть ее? Нет… или разве только, когда оба уже состаримся и это уже не будет иметь значения…»

И все же этот вопрос снова всплыл, хотя и другим краем. Когда Юхан пришел домой, Юули сейчас же спросила:

— Ну, получил наконец деньги?

— Где там! — махнул Юхан рукой. — Теперь выходит так, будто маслодел и не жил никогда на свете, а значит, и не помирал, и гроб ему не заказывали. Никто ничего не знает. Ну и черт с ним, для меня он с этих пор тоже не существует!

— Чего ж ты радуешься своему убытку?

Посмеиваясь, Юхан промолчал. Да и как ответить, что собственная его семейная жизнь отчасти получила начало от истории с этим маслоделом и его тезкой и что за это не обидно и заплатить.

А розовое письмо сохранилось у Юхана и Юули, и они снова перечитывали его, когда оно попадало им в руки. Розовый цвет уже слинял и превратился в белый, да и запах выветрился. Но им письмо казалось прежним. Потому что оно напоминало о самых прекрасных, самых полновесных днях их жизни.

Чем больше Юхан наблюдал жизнь, тем яснее становилось ему, что тот Альфонс был все же порядочный дурак. Ничего он не знал о настоящей любви. Был он просто оболтусом, да и та Юули была ему под стать. Но этим еще не сказано, что письмо ровно ничего не значило. Главное, что оно пришло по правильному адресу. Сами по себе слова ничего не стоили, ценность они приобретали лишь в определенных обстоятельствах. Тогда они могли стать судьбой человека, как и получилось с этим письмом.

Поэтому и Юхан постепенно начал воображать, будто сам он послал это письмо Юули. Он знал, что все это несерьезно, все равно что детская игра, но почему бы не допустить эту возможность хотя бы в шутку?

К тому же эту мысль поддерживало отношение тети Анны ко всей этой истории. Для нее Юули всегда была вроде дочери, поэтому к ее мужу она относилась как заправская теща. Она до конца своей жизни не доверяла Юхану, особенно по части этого письма.

Ее суждения как бы раздваивались. С одной стороны, письмо и все связанные с ним обстоятельства становились все более таинственными, почти устрашающими. Здесь были замешаны адский соблазн, сатанинское искушение и волшебство. С другой же — за этим письмом стоял не кто иной, как этот простодушный, веселый Юхан. Она ухитрялась как-то связывать в своем воображении эти две стороны. И только время от времени ворчала, думая о зяте:

«Так-то он разумный человек, но в тот раз… В тот вечер я сразу же сообразила, как у них обстоят дела… Но, вместо того чтобы повести себя, как подобает мужчине, он, словно глупый мальчишка… Тоже мне — Альфонс!»

1944

Перевод Л. П. Тоом.