К островам Индийского океана

Восьмое марта. Дельфиний визит. Хлеб и наука, или Тысяча двести буханок в рейс

Баб-эль-Мандебский пролив переводится с арабского как «Ворота слез». Пролив считается «хитрым», опасным для судоходства из-за течений: в поверхностном его слое менее соленая вода идет в Красное море, а в глубинном более соленая — из Красного моря в Индийский океан. В течение одного лишь года из Европы в страны Восточной Азии и Австралии через «Ворота слез» проходит до двадцати тысяч судов.

Сегодня праздник. Ради Восьмого марта очищается небо, на глазах оживают краски. Море приобретает прозрачность и глубину, долго виднеется упавший за борт предмет. Вокруг растекается мерцающая нежно-голубоватая дымка, воспетая в литературе как «таинственная дымка Южных морей», и кажется, шелестят рядом удивительные страницы книг Роберта Льюиса Стивенсона и Германа Мелвилла, Джека Лондона и Константина Станюковича.

Народ выбирается из лабораторий на палубы под ласковые небеса, накрывшие мир синим куполом. В такой день у человека не может быть разочарований. Перед оснащенным мощной фото- и бинокулярной аппаратурой Бельковичем, стоящим на посту в надежде подкараулить китообразных, как и следует ожидать, немедленно появляется стая дельфинов. Упругие тела с лоснящимися синевой спинами взлетают над водой и, описав дугу, уходят в глубину, не вспенив воду. Но вот крупный красавец отделяется от стаи, приближается, взлетает рядом с кораблем и неловко, гулко шлепается в море, поднимая фонтаны брызг. Второй прыжок следует за первым — и вновь шлепок и брызжущий каскад.

— Ой! Он, наверное, ушибся! — раздается женский сочувствующий голос, но веселый дельфин, описав круг, уже возвращается обратно и, к удовольствию публики, совершает еще один, самый искусный из всего дельфиньего репертуара прыжок, беззвучно, без всплеска уходя под воду.

Дождавшись окончания сольного номера, еще один дельфин отделяется от стаи, и члены экспедиции становятся зачарованными свидетелями целой серии синхронных, голова к голове полетов над водой.

Белькович сияет, будто лично ему нанесен дельфиний визит.

— Видите, какое любопытное существо! — комментирует он происходящее. — Ведь это он к себе внимание привлекал! Сейчас стая идет параллельно судну, но дельфинам свойственно стремление «прокатиться» на отраженной, поднятой винтами волне. Поставят хвост в определенное положение и, не тратя мышечной энергии, мчатся, сбалансировав скорость.

Сопровождающий нас эскорт не хочет ставить хвосты и кататься на волне! Круто развернувшись, будто выполнив морскую команду «поворот всем вдруг», стая уходит в бирюзово-лазурное сияние.

Женщины относят приятный визит на свой счет — ведь дельфиний народ посетил нас Восьмого марта!

Итак, праздник. Спикер поутих, не слышно суровых распоряжений, звучат лишь нежные мелодии, выбранные по вкусу мужчин для дам. Прекрасной половине человечества уже вручены памятные подарки. Приближается время официальных торжеств, и у меня появляется повод извлечь из чемодана красавицу туркменскую шаль, с которой может соперничать разве что шаль испанская. Но главный сюрприз впереди.

— Внимание! В эфире первый спецвыпуск радиогазеты тридцать шестого рейса «Академика Курчатова».

Во всех отсеках звучит воркующий баритон Федора Пастернака — изысканные вирши посвящены чудесной ладье, плывущей по морям, и, естественно, прекрасным дамам, ее обитательницам. Не обойдена вниманием и я: «Темной ночью однажды вахтенный штурман ударом тяжелым о борт корабля был разбужен… Глянул за борт — там плавает ящик фанерный… На бак был он поднят…»

Столь своеобразным образом доставив меня на судно, радиоузел голосом автора излагает дальнейшие события: «Закрытым тот ящик боцман с собой уволок и под брашпиль засунул…» Однако любопытные дамы (уже появившиеся дотоле на «Курчатове» в качестве наяд и русалок) «брашпиль толпою снесли и, несмотря на запрет, крышку ту мигом сорвали… Дым разноцветный спиралью оттуда поднялся. Марья, художница, в небо с кистями взвилась. Круг над трубой описав, принялась резво над судном порхать, разные краски из складок хитона роняя. Там, где упали они, пышно и ярко ковер из картин расцветал…»

Весь вечер радиоузел бодрым речитативом продолжает извещать членов экспедиции, не имеющих честь принадлежать к прекрасному полу, что «без женщин жить нельзя на свете, нет». В салоне праздничный концерт. После торжественного ужина освобождаем территорию кают-компании для молодежных танцев и отправляемся «в гости» к Гительзону, пригласив для компании Валю Пелевину, кормилицу нашу, пекаря на корабле.

Пелевина, крупная блондинка, сначала немного смущена обществом известного ученого, но вскоре рассеяны первые минуты неловкости. Уютно располагаемся в просторной каюте Иосифа Исаевича, попиваем по-домашнему заваренный чай. Валя — ладная, крепко сбитая, из тех русских женщин, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Сложности в жизни у таких натур лишь пробуждают энергию. У Вали нет воспоминаний об оставленной на берегу квартире, нет постоянного адреса, нет семьи, ее дом — корабль. У одних личная неустроенность оборачивается отчуждением, у других, наоборот, стремлением излить на людей неистраченное душевное тепло. Такова Валя.

— Не надоело плавать? Все-таки пятнадцать лет в море — долгий срок.

Валины глаза, светло-серые, красивого разреза, с глубоким темным зрачком, смотрят укоризненно.

— Почему надоело? Это мой дом.

А годы идут. Черты лица сохраняют привлекательность, льняные короткие кудряшки вьются надо лбом.

— Жила в Калининграде, — рассказывает Пелевина. — Город портовый, каждый где-нибудь плавает, мне тоже очень хотелось попасть на судно. Все знакомые девчонки на «китобойки» работать пошли, пошла и я, но получила ответ: «Нам пекари-кондитеры не нужны». Тогда я в Институт океанологии подалась — люди посоветовали. В отделе кадров говорят: «Пекарь? Нужен!» К тому времени подружки мои уже наплавались, замуж повыходили, нарожали детишек, а я только свет повидать собралась. Ну, приняли меня, оформили пекарем. Пятнадцать лет назад пришла я на этот корабль.

— Наверное, тогда «Курчатов» молодым, хорошим был?

— А по мне, он и сейчас хорош! Мне тут все дорого. Вы только не обижайтесь, разве вы корабль по-настоящему знаете? Леса по опушке не узнать. Словом, приняли меня пекарем, да оказалось, есть уже на корабле пекарь, ошибка вышла. И пошла я на судно камбузницей — мыла, убирала, все делала. Но случилось так, что заболел в рейсе пекарь, и мне предложили работать по специальности.

Сейчас у меня каждый день по две выпечки — ведь около двухсот человек на корабле. Сорок три свежеиспеченные буханки в день, и торты приходится печь, и пирожные. Я свою работу люблю. Много на корабле автоматики и печи электрические, да ведь руки ничем не заменишь. А знаете, что значит хлеб испечь? Вот, кажется, и по одной мерке кладу, и замешиваю, и выпекаю одинаково, а он каждый раз, хоть чуть, да иной — и запахом, и вкусом, и цветом.

Рассказывает Валя Пелевина, а я подсчитываю в уме: сорок три буханки в день — это тысяча двести буханок в месяц, шесть тысяч сто шестьдесят буханок в рейс. А за пятнадцать лет? Никакую науку не совершить без хлеба.

Поздно вечером выходим все вместе на палубу. Теплый ветерок треплет бахрому туркменской шали, из города Ашхабада волею судеб попавшей в Индийский океан.

Льется из кают-компании музыка, сияя огнями движется корабль по ласковым водам.