К островам Индийского океана

На биологической станции. «Спросите у начальства»

Центр океанографических исследований — научная национальная организация Демократической Республики Мадагаскар финансируется правительством. До 1975 года Центр назывался биологической станцией и субсидировался Францией. Работы станции 50—60-х годов были широко известны, ей заслуженно принадлежит репутация научного учреждения высокого уровня. После обретения Мадагаскаром независимости французские ученые покинули Нуси-Бе, не забыв вывезти почти все оборудование и экспонаты, что повлекло за собой пятилетнее бездействие станции.

Ожидаем прибытия на корабль Роже и Ги — молодые ученые пригласили нас посетить Центр.

И вот от малагасийского берега бежит к «Курчатову» катерок под зеленым тентом. Стройная фигурка Роже в белом нарядном костюме четко рисуется на фоне синей воды. Желание отправиться вместе с нами на биологическую станцию выражают также Гительзон, Пастернак и доктор биологических наук Шилейко. Передаем на ошвартовавшийся у лацпорта катер свое имущество — этюдники и альбомы, предвкушая долгий день спокойной работы на Нуси-Бе. Но не тут-то было. В действие вступают неведомые силы. По коридору бежит Дима Астахов.

— Не грузиться! — передает он распоряжение начальника экспедиции. — Возможно, катер пойдет по другому назначению.

Однако приезд наш согласован с исполняющей обязанности директора Центра мадам Раулисон. Роже отправляется за разъяснением к руководству. Кто знает, как обернется дело, говорят, иногда интуиция заменяет ум. Презрев повеление «ожидать», спрыгиваю в катер, за мной, подумав, Пастернак, Шилейко и Гительзон. Суть дипломатических переговоров остается неизвестной, но, возвратившись, Роже дает команду отчаливать. Резво идем к причалу Эльвиля, где нас должно «предъявить» полиции, получив разрешение высадить русских на берег. Двое полицейских дружно вышагивают к причалу. Официальная процедура оказывается на удивление короткой и лишенной формальностей; Роже ограничивается улыбкой и приветственным жестом, полицейские — согласными кивками. Так и не причалив к бетонной плите Эльвиля, катерок, взбурлив, устремляется по широкой прибрежной дуге.

Подобные шеям гигантских животных, торчат из воды изогнутые, сухие стволы, корни и сучья, принесенные приливом. Мыс укрыт густой зеленью, в лиственной пене неразличимы отдельные кроны. За выступом открывается небольшая закрытая бухта с полузатопленной мангровой рощей.

Центр имеет собственный пирс и два бота, разъездной и специально оборудованный, с прозрачным днищем — для наблюдений.

Переступая через поплавки и разложенные для просушки сети, направляемся к вершине холма, где белеют здания станции.

«Биологическая океанографическая станция. Соблюдать тишину», — возвещает надпись над входом. Территория обнесена невысоким проволочным забором, лаборатории и одноэтажные коттеджи сотрудников разбросаны по всей длине прибрежной полосы.

Трудно, медленно происходит процесс восстановления станции силами небольшой группы ученых. Еще закрыт ценнейший музей, в зале на полу пылятся уникальные коллекции кораллов, чучела рыб и черепах, свалены стопками листы гербариев. Особенно пострадала обширная библиотека с ценными изданиями, где работает библиотекарем супруга Ги — Лалау.

— Это была прекрасная, тщательно подобранная библиотека. Сейчас мы всячески пытаемся ее восстановить, — говорит Лалау, невысокая молодая женщина с ярко выраженным полинезийским типом лица. Карие, слегка раскосые глаза, высокие скулы, прямые иссиня-черные волосы. Лалау окончила колледж в Антананариву, но на Мадагаскаре молодым трудно найти работу.

— Я так рада, что имею возможность работать здесь, — говорит эта двадцатитрехлетняя женщина. — Ведь у нас уже двое ребятишек.

Благодаря Лалау сотрудники библиотеки любезно соглашаются при помощи множительного аппарата скопировать для советских ученых ряд трудов по фауне Мадагаскара и Маскаренских островов.

— В семьдесят девятом году правительство республики, несмотря на экономические трудности, приняло решение открыть станцию и помогает восстановить ее научный статус. Выделяет средства для приобретения приборов, ремонта лабораторий, — рассказывает Роже.

Сидим работаем на широкой веранде музея с видом на панораму бухты.

Так вот какова она, воспетая не раз красота Южных морей, таинственный мир Сомерсета Моэма и Роберта Стивенсона. Бездонно высок купол неба с легкими, не дающими теней облачками. Щедрыми пригоршнями разбросаны островки, отделенные друг от друга синеватой тончайшей кисеей воздуха. Природа соединила в гармоничное целое землю, воду и небеса. Плавная линия берега вносит в композицию равновесие и покой. Над полузатопленными рифами, лениво подрагивая крыльями, кружат в теплых воздушных потоках крупные птицы… Краски сливаются в одну мелодию, сплетаются, образуя узоры, созерцать их — праздник для глаз.

Не так часто выпадает в рейсе счастье работать на твердой земле. Сегодня увольнение на берег объявлено до пятнадцати часов, сейчас раннее утро, впереди вечность. Пишу пейзаж, Алексеев работает над портретом Лалау.

Вскоре на веранде появляется элегантная дама, невысокая, с европейской короткой стрижкой, — мадам Раули-сон. В настоящее время она возглавляет работу станции, директор ее Жан Питтон выехал по делам в Европу.

Убедившись, что карандашный набросок с Лалау близится к концу, мадам Раулисон торопливо отправляется в свой кабинет привести в порядок костюм и прическу — словом, совершить то, что совершает женщина, прежде чем предстать перед портретистом. Остальные сотрудники тоже проявляют живой интерес к нашей работе. И вот уже новая модель занимает место в кресле на веранде. Мадам Раулисон ищет изящную позу, поворачивая голову то вправо, то влево, показывая профиль и фас. Алексеев накалывает на планшет новый лист бумаги.

И в самом уединенном месте существуют звуки — шелест шагов, крики птиц, чей-то далекий голос. Но тут, на залитом солнечными пятнами холме, царит полная тишина, даже рокот прибоя на рифах погашен тяжелой листвой деревьев и кустарников. Только ветерок стекает с предгорий, беззвучно касаясь земли, да теплые волны воздуха несут благоухание трав.

Неожиданно в успокоенный, полусонный мир настойчиво врывается посторонний звук — тарахтит бот, и это наш бот, с «Курчатова». Перестук мотора затихает у пирса, и через несколько минут на веранде музея как злой гений возникает Дима Астахов.

— Я только передаю, — застенчиво сообщает он. — Всем вам срочно возвращаться на корабль…

— Это еще зачем?

— Ведь не истек срок увольнения, что случилось?

— Не знаю, не знаю… Я лишь передаю распоряжение…

Дисциплина есть дисциплина. Складываю в папку еще влажные листы ватмана. Алексеев шипит, как рассерженная мангуста, собирая свои карандаши. Идем к причалу, сопровождаемые разочарованным взглядом мадам Раулисон. Гительзон и Пастернак уже в катере. Спешит из лаборатории Шилейко. Вздрагивает покрытая липким илом листва мангров, взбудораженная заболоченная вода плещет у корней, плавсредство послушно берет курс обратно, на корабль.

— Дима, а все-таки что произошло?

Астахов устремляет взгляд серых честных глаз к горизонту:

— Я же сказал — не знаю… Спросите у начальства…

Но спрашивать не у кого. «Курчатов» похож на покинутое людьми судно в районе Бермудского треугольника. Лишь вахтенный дежурный в рубке, наставив окуляры морского бинокля на далекий туманный островок, наблюдает, как бродят счастливцы по коралловым пляжам. А мы остаемся на корабле убивать время с неразгаданной своей загадкой. Забежав несколько вперед, скажу: нам все же удается поработать на Нуси-Бе.

Позже, когда «Курчатов» покинет эти воды, Иосиф Исаевич Гительзон напишет в отчете: «Хотя биологическая станция по своему местонахождению и вместимости бытовых и рабочих помещений располагает прекрасными возможностями для изучения биологии тропических вод, возможности эти пока^ используются мало. Однако станция весьма заинтересована в научных контактах и старается их развивать. Финансирование программы ее работ на двусторонней основе может быть эффективным в научном и, вероятно, в политическом отношении.

Художниками экспедиции сделан ряд зарисовок по работе и жизни станции. Следует заметить, что выполненные ими портреты, часть которых была передана в дар работникам станции, весьма способствовали установлению непринужденной и дружественной атмосферы общения».

Из библиотеки приношу томик Сомерсета Моэма: «Трудясь в поте лица, они (художники. — М. П.) каждый по-своему отдают дань эмоциям… Одни затрачивают бездну усилий, чтобы запечатлеть на полотне каждое окошко, каждую черепицу, какие только схватывает их пытливый взгляд, и, без сомнения, получают удовлетворение, служащее наградой прилежанию и трудолюбию. «Во всяком случае, это от души», — скромно говорят они, демонстрируя свои работы.

Другие, порывистые и стремительные, с бешеным неистовством набрасываются на полотна, щедрыми мазками нанося на них краску. Эти говорят: «Видите ли, я пытался здесь выразить свое "я". Они стоят с полузакрытыми глазами и как бы в раздумье бормочут: "Кажется, я все же сумел передать самого себя. Как по-вашему?"… А есть и такие, что представляют вам на обозрение в высшей степени занимательное нагромождение кубов, эллипсов и при этом угрюмо цедят сквозь зубы: "Я это вижу так"…»

Удивительно точный анализ! Сколько разноречивых мнений и оценок, сколько проблем вызывают творчество и сама личность художника. Одни входят в искусство дерзко и ярко, быстро замеченные, вызывают споры, других, как Шардена, забывают на десятилетия. Вермеера Дельфтского — на полтора с лишним века.

Говорят, барометр художественных вкусов и увлечений обладает неустойчивостью, а рубежи его зыбки и условны. Однако незыблемым остается одно: зритель, как правило, равнодушен к блестяще выполненным, но излучающим холод и пустоту полотнам…

Да и что, как говорится, попусту копья ломать? Абсурдное утверждение, что искусство может быть… «хорошим» и притом непонятным большому числу людей, так же несообразно, как утверждение, что… пища очень хороша, но люди не могут ее есть! И это сказал Лев Толстой.