Копейщики

Глава 1 Находки 1094 г.

Блюститель Святого престола ещё раз перечитал многочисленные письма византийского императора Алексея Комнина. В каждой строке, завуалированной пустым красноречием и витиеватостью, были скрыты тревога и просьба о помощи. Несладко приходилось Византии в её границах, сжимаемых, как клещами, турками-сельджуками с Востока и бандами кочевников-арабов с Юга. Алексей в обмен на военную помощь обещал корабли и продовольствие, оружие и проводников. Он даже скрыто намекал на объединение Восточной и Западной церквей под духовной властью римских пап.

Урбан II - в миру Эд де Шатийон - не зря учился у самого Бруно Кёльнского в монастыре Гранд Шартрёз, этой колыбели картезианцев. Он обладал острым умом и предприимчивостью купца. Вот и сейчас он додумывал и мысленно перебирал все детали своего гениального, как он считал, плана. Заполучить духовную власть над Византией, да ещё приобрести обширные земли и новых обращённых в Палестине и Иудее – это ли не цель? Великолепная картина, как мозаика из разноцветных стёкол и камушков, складывалась перед его внутренним взором. Если этот план претворить в жизнь - он убьёт сразу двух или даже трёх куропаток. Кроме укрепления своей власти на Востоке, он усилит влияние римской церкви на Западе. Направит разрушительную энергию феодальных междоусобиц из Европы в пустыню Аравии, уберёт нищий сброд - разорившихся крестьян, воров и убийц - с христианских земель и направит эти банды несокрушимой, фанатичной и голодной армией через Византию на Святые земли. Он даст им путеводную звезду и цель – освобождение Гроба Господня от неверных. Ради этого стоит потрудиться не только ему, но и юродивым, блаженным сумасшедшим приживалам, нашедшим приют в разорённых монастырях, нищим баронам, незаконнорожденным, претендующим на наследство дворянам и наёмникам-искателям приключений. Ещё бы неплохо мобилизовать всех бродячих проповедников и монахов-бездельников, отъедавших щёки на монастырских хлебах. Пусть их ненависть к достатку и роскоши, честолюбие и корявое красноречие сплотит весь плебс от Рейна до Сены. Он перевёл взгляд со свитка на человека, сидящего перед ним.

«Как он невзрачен, этот монах-отшельник. Но зато как злобно горят его глаза!»

На столе Урбана уже лежал пергамент со всеми необходимыми сведениями об этом щуплом, невысокого роста человечке. Самовлюблён и обидчив, как все люди небольшого роста. Достаточно умён. Велеречив и обладает способностью привлечь внимание к себе пламенными проповедями. Именно такие люди нужны для претворения его плана.

- Тебя зовут Пётр, сын мой?

Монах кивнул:

- Моё имя Бартоломео. Некоторые зовут меня Пётр Пустынник - зовите меня этим прозвищем, святой отец.

- Пусть будет по-твоему. У Святого престола к тебе есть дело. – Папа, делая многозначительные паузы тихим, но уверенным голосом, обращая внимание монаха на важные детали, изложил свой план освобождения Святых мест от язычников. Глаза фанатика загорелись огнём честолюбия и жажды власти над толпой.

- Иди, сын мой, и помни: Святая церковь не забудет твоих трудов. Ты призван Господом нести крест Господень в земли нечестивых. Правом, данным мне Иисусом, отпускаю все грехи твои в прошлом и будущем. Отныне на тебя смотрит Бог, за тобой пойдёт его заблудшее стадо, все эти неприкаянные грешники, переполняющие города своими нечестивыми делами и наглым попрошайничеством. В тебе они должны увидеть духовного пастыря, поведущего армию Господа на Иерусалим. – Папа подал Петру руку в тонкой белой перчатке. Пустынник покосился на грязное пятно, оставшеееся от поцелуев множества уст, прикасавшихся к руке блюстителя Святого престола с самого утра, и клюнул испачканное место носом.

Двумя днями позже Пётр стоял перед огромной толпой на центральной площади Руана. Он смотрел на нищих, прикрывающих рваным тряпьём свои худые тела в струпьях и язвах, на разорившихся крестьян, на мелких воришек, шарящих по карманам зевак, на разбойников с большой дороги и безработных ремесленников, раззявивших в криках рты, на монахов, бросивших монастыри и спокойную жизнь в затворничестве. Все они сливались в огромную сотрясавшую воздух массу, грозящую небу сжатыми кулаками и палками. А он, избранник Господа, проповедовал им и направлял это быдло, как овец, на путь истинный:

- Бросайте поля, посевы и земли, бросайте имения и дома, оставьте разбои и грабежи, воровство и попрошайничество. Вас призывает Господь в многострадальную Палестину. Ангелы гнева зовут вас своими трубами к гробу Господа нашего. Прощаются вам все грехи ваши, все долги и неуплаченные подати сеньорам. Отныне один крест вам защита и указующий перст на Восток. Ваше имущество, жёны и дети отныне - под покровительством церкви. Идите за мной, и вы искупите все прегрешения ваши в бою с неверными. Нет для вас иного пути, нет для вас иного дела, пока Гроб Господень и Палестина в руках нечестивых агарян. Короли и пророки, святые мученики и рыцари давно минувших времён переворачиваются в гробах, покидают свои могилы, чтобы встать впереди вас рядом со мной. Само небо покровительствует нам! – Пётр простёр руки вверх.

На Востоке плотным ажурным ковром расцветали кроваво-красные облака. Прямо над головами нищего воинства встало видение. Комета в виде меча опускалась на белый, медленно уносимый западным ветром призрачный город, обнесённый стеной и высокими башнями, на одной из которых чётко был виден полумесяц. Толпа ахнула в едином порыве.

В первые дни апреля 1095 года все дороги Европы были заполнены толпами крестьян, вооружённых вилами и косами, отрядами рыцарей и солдат, повозками с утварью и нехитрым скарбом. Вьючные мулы, нагруженные палатками, лоскутными одеялами и котлами, тонули в грязи. Отовсюду слышались звуки рожков, свирелей и труб, пение гимнов и псалмов. Чаще всего слышались возгласы «Аллилуйя!» и «Этого желает Иисус». Сам Пётр Пустынник в шерстяной рясе, плаще с капюшоном, в сандалиях на босу ногу ехал во главе армии оборванцев и нищего сброда на муле, подаренном ему рыцарем Готье Неимущим. Авангард войска состоял всего из восьми всадников под началом самого Готье и имел хоть какое-то представление о дисциплине и воинском искусстве. Остальная толпа промышляла воровством, грабежами и собиранием милостыни в селениях и городах на всём протяжении пути до гаваней Греции и Византии. После долгого изнурительного похода, стычек и драк за воду и еду, сено и женщин, после болезней и смертей, христово воинство наконец добралось до моря.

Поредевшее на марше войско крестоносцев собралось на европейском берегу в окрестностях Константинополя. В отсутствие опытных командиров многие из крестьян, нищих и монахов не выдержали тягот пути и остались лежать в безымянных могилах на обочинах дороги. Остатки армии присоединялись к отрядам из Германии, стекавшимся к берегам Босфора, и разбивали лагеря под стенами Царьграда. Участились грабежи византийских предместий. Несколько вилл, дворцов и церквей уже были сожжены. Казалось, что весь этот сброд обосновался в виду Константинополя навсегда. Наконец, после долгих переговоров с предводителями крестоносцев, император Алексей Комнин заставил их перейти на другую сторону пролива, и первая же серьёзная стычка у маленькой крепости Никея закончилась для христиан поражением. Рыцарь Готье, который был достоин предводительствовать лучшими воинами, пал, сраженный семью стрелами.

Жарко и душно антиохийское лето. Войска графа Тулузского передвигались маршами по 6-8 лье в сутки, выбирая время между заходом солнца и полуночью, между часом рассвета и девятью часами утра. Днём искали оазисы и небольшие рощи низкорослых пальм и синдианов[51]. Выставляли на прилегающих холмах караулы, опасаясь сельджукских лучников, чинили оружие, упряжь, дремали, ели, менялись добычей, молились, сходили с ума от жары и умирали от плохой пищи и воды. Ночью было немного легче. Внутри временного лагеря можно было лежать на песке, дрожать от холода, смотреть на близкие звёзды и спать. Правда, сны были такие же тяжёлые, как дневная жара, как песок, проникающий под сильными порывами ветра в нос и горло, как томительное ожидание близких битв за Иерусалим.

Простак Бартоломео, как его звали пехотинцы Тулузы, крестьянин из Прованса, оставивший тяжёлую работу на маленьком наделе земли жене и детям ради военной службы, а почётную службу - ради отшельничества в заброшенном монастрые, а покаяние - ради освобождения Гроба Господня, метался в бреду. Он был болен, как и многие в крестоносном войске. Его простуженные лёгкие с трудом вдыхали зловонный воздух лагеря. Сильные судороги в области живота выворачивали его наизнанку. Ему снились сны, сводящие его с ума. Он рассказывал о них товарищам, но они только смеялись в ответ, подтрунивая над Простаком. Тот уходил в пустыню, ложился среди верблюжьих колючек и ждал следующих снов. Солдаты, забывая о его кличке Простак, вспомнили, что раньше звали его Петром Пустынником. Вот и этой ночью Бартоломео проснулся в поту, ослабленный сонной рвотой и коликами в желудке. Простак встал на ослабевшие, опухшие ноги и пошёл искать священника. Первый увиденный им лысый монах стоял на коленях среди небольшой кучки людей и читал молитву по умершему этой ночью солдату. Опустившись рядом на землю и помолившись за упокой души худого малорослого крестьянина, совсем мальчишки, бывший монах попросил исповеди у святого отца. Тот, проследив, чтобы солдаты закопали поглубже в песок тело погибшего во славу Господа, повернулся к Бартоломео.

- Говори, сын мой, да пребудет с тобой милость Господа нашего Иисуса Христа, - священник накрыл голову Простака своей грязной вонючей рясой.

- Прости мне грехи святой отец, хочу признаться в сводящем меня с ума навязчивом сне. Быть может, дьявол меня искушает, готовя к смерти, и грозит мне копьём, поразившим Иисуса.

И отставной проповедник, в недавнем прошлом духовный вождь крестоносного воинства, рассказал священнику, как уже седьмую ночь подряд ему снится человек и ведёт его за собой, указывая место в песке.

- Рой вот здесь у самых ног моих, и ты обрящешь любовь и покровительство Иисуса…- Бартоломео сдёрнул рясу с головы и больно схватил руку исповедника.

- Я видел копье, отче. Я видел железо. Через песок, под землёй. Оно было чёрным от крови.

Испуганные криками монаха, лежащие вокруг солдаты вскочили.

- Опять этот Пустынник за своё! Отче, отпусти ему грехи поскорее - и пусть идёт себе с миром куда подальше.

Но монах подумал, помолчал, взял Простака за руку и повёл к палаткам рыцарей.

- Следуй за мной, сын мой, расскажешь о своих видениях канонику графа Тулузского. Он известен своим терпением и святостью. - Они подошли к стоящим на холме шатрам рыцарства, перешагивая через лежащих солдат, мешки, котлы, оружие, обходя лошадей.

Только через три дня священнику походной церкви графа удалось уговорить рыцарей выслушать сонный бред Бартоломео.

- Как тебя зовут, солдат? - Один из влиятельных командиров крестоносцев Раймунд де Сен-Жиль, граф Тулузы, в белой сорочке, казавшейся бронзовой при свете факела, привязанного к алебарде, с усмешкой смотрел на Простака.

- Пётр, Ваша милость, - бывший монах стоял в тени, боясь подойти ближе к скорому на расправу графу.

- Пётр Бартоломео, - повторил он, подхватывая кожаный шлем, сбитый с его головы рукой какого-то слуги, проходящего мимо с вином для графа.

- Ну и где оно, это твоё копьё? – Граф взял бокал из рук оруженосца, понюхал вино и, сморщившись, отставил его в сторону.

- Оно не моё. Это железо - Иисусово, и лежит оно на тропе святости, - на лице больного бедняги выступили крупные капли пота.

- Говори толком, а не то прикажу слугам выпороть тебя плетьми, - граф закипал гневом.

Пётр уже сам был не рад своей смелости. Он не знал, что ответить графу, не покривив против истины видений. После минутного замешательства, когда рыцарь, теряя терпение, казалось, вот-вот прикажет вытолкать дурака взашей, он вспомнил, что самым ближайшим местом, где им предстояло соединиться с передовыми отрядами Боэмунда - князя Торентского - был городок Тиверия. О нём говорили вчера пехотные командиры Тулузы.

- По дороге в Иерусалим, в песке у стен Тиверии, сто локтей от Северных ворот, - выпалил он облегчённо.

Слова Петра озадачили графа. Раймунд де Сен-Жиль был истовым христианином и верил в святые реликвии. А Пустынник, заметив замешательство графа и осмелев, продолжал бормотать, погружаясь всё больше в свои фантазии.

- Только сказано мне: «Копать нужно ровно в полдень, помолясь Святому апостолу Петру». Ангелы, приходящие ко мне почти каждую ночь, напророчествовали, что копьё принесёт удачу христову воинству и поразит нечестивых ударами небесной молнии. Что Иерусалим падёт к ногам Вашей милости от звуков труб, зовущих рыцарей на приступ, как пал когда-то греховный языческий Иерихон. – Пётр всё больше входил в раж и проповедовал с подвыванием и дрожью в голосе.

К удивлению графа, вопреки постоянным грубым шуткам и насмешкам герцога Нормандского, скептическому веселью Готфрида Бульонского[52], через месяц у ворот Тиверии, взятой без боя, после того, как солдаты перекопали целую гору песка, ржавый наконечник копья, похожий на вытянутый ромб простой нормандской пики, был найден.

Раймунд Сен-Жиль покачал головой, кинул несколько монет Простаку и, несмотря на скепсис и недоверие рыцарской знати, спрятал копьё в своём походном сундуке.

Солдаты, хлопая Петра по плечу, шутили:

- Вот это нюх! Слушай, парень, может, ты щит и меч короля Артура найдёшь?

Но, к удивлению многих, после поражений, понесённых христианами в последнее время, турецкие крепости стали сдаваться одна за другой.

15 июля 1099 года после штурма объединёнными отрядами крестоносцев Иерусалим был взят христианами первый раз. К утру 16 июля после кровопролитной резни практически всё население Иерусалима - мусульмане, евреи, немногочисленные христиане - были перебиты во славу Иисуса Христа.

Граф Роже де Фуа и арьежский рыцарь Гильом Паутвен первыми ворвались в небольшую ротонду, зажатую между несколькими часовнями поменьше, лавками торговцев и тесными улочками с уходящими вниз каменными ступенями. Потные и грязные, испачканные кровью, разгорячённые штурмом и сопротивлением мусульманских копейщиков в Гефсиманских садах, они не сразу заметили Гроб Господень[53]. Граф де Фуа ошеломлённо смотрел на небольшую пещеру в каменной стене. С правой стороны в грязно-жёлтой породе было высечено ложе.

- Неужели? - Гильом рукавом кольчужной рубахи смёл с потрескавшейся и выщербленной известняковой плиты, кое-где прикрытой плитами мраморной облицовки, пыль и мелкие камни.

- Сюда! - громко крикнул он. Эхо взлетело под сводами часовни и вспугнуло голубей в нише стены. Две птицы взлетели вверх, завораживая людей частым взмахом белых крыльев, почти прозрачных в свете солнца, струящегося сквозь узкие окна под куполом постройки.

- Тише, - благоговейно сказал де Фуа, подходя к гробнице и становясь на колени. Он снял шлем, отбросил его в сторону и припал грудью к холодному камню. Гильом, воткнув свой меч в землю, тяжело опустился рядом. Несколько мгновений прошло в полной тишине. За стенами часовни ещё кипел бой, но крики и звон мечей уже затихали, теряясь в узких улицах Иерусалима. Наконец граф встал и обвёл глазами стены и свод часовни.

- До сих пор не верю, что мы это сделали.

- Господь вёл нас всё это время, - ответил Гильом. Он поднялся, отошёл в угол и сел на низкую скамью, вытирая с лица пот. – Здесь в точности всё так, как описывали паломники. Только ведь лгали бенедиктинцы - часовня не разрушена сарацинами, и ложе успения Господа в целости и сохранности. Византийцы умели строить.

Граф обвёл глазами часовню. В небольшом помещении усыпальницы было достаточно светло, чтобы рассмотреть несколько фресок из жизни Иисуса, пустые без масла погасшие светильники, несколько тесных приделов.

- Я не думал, что здесь всё будет так скромно и просто.- Де Фуа обошёл по периметру ротонду, касаясь рукой стен.

- Не то, что у нас во Франции, где всё кричит о роскоши и гордыни князей церкви, - закончил за графа Гильом и поднялся. Зацепившись ногой за камень, незамеченный им на полу, рыцарь споткнулся и, гремя доспехами, стал падать вперёд. Нелепо взмахнув руками, всей тяжестью стокилограммового, закованного в железо тела, он рухнул на некое подобие алтаря. Каменная тумба не выдержала такого напора и чуть сдвинулась по кругу на своей невидимой оси.

- Дьявол! - не сдержал ругательства Паутвен и перевернулся на бок. Он стал подниматься, но вдруг застыл с разинутым ртом. Ни слова не говоря, он вдруг протянул руку и показал на стену. Де Фуа оглянулся и увидел, что один из камней в изголовье ложа немного вышел из сети трещин и чуть повернулся влево. Песок тонкой струйкой сыпался вниз, расширяя узкий паз. Граф быстро нагнулся, пролез в нишу, достал из ножен кинжал и поддел камень. Не рассчитав усилий, он слишком сильно навалился на рукоятку плечом, и лезвие сломалось с оглушительным звоном.

- Хватит лежать, - граф обернулся к Гильому. - Ну-ка, давай вместе.

Паутвен, кряхтя, поднялся, протиснулся в узкую и низкую усыпальницу. Царапая друг друга латами и толкаясь, рыцари начали работать мечами.

Камень вывалился наружу и упал на пол, подняв облако пыли. В открывшемся проёме лежал старый медный кувшин.

- А я-то думал, здесь тайник с пожертвованиями. Золото, ну, на худой конец - серебро, - Гильом озадаченно потёр свежую ссадину на лбу.

- И что? - задумчиво, отрешённо спросил де Фуа.

- Как что? Добыча! Господь ведь должен вознаградить нас за труды ратные, - веско ответил барон.

- Ну и дурак же вы, мессир Паутвен, - глаза графа сверкнули яростью. - Ты забыл, где находишься? Опомнись!

- Прости, Господи! - спохватился арьежский рыцарь и стал торопливо креститься. - Не подумал в ослеплении алчностью. Всё грехи наши виноваты. Тьфу ты! Вот и крест – причину страстей господних - на себя возложил в забывчивости. - Простодушный барон - альбигоец в душе - снова упал на колени.

Роже де Фуа тем временем вертел в руках кувшин, поднося его к глазам и так, и этак.

- Смотри! Запечатан каким-то белым металлом. Наша сталь даже не оставляет на нём царапин, - граф ковырял обломком кинжала в горлышке сосуда. - Постой-ка, здесь есть какие-то буквы. Надпись сделана то ли на арабском, то ли ещё на каком-то незнакомом языке. Может, на иудейском? Что скажешь?

- Я бы поймал какого-нибудь живого иудея и дал бы ему взглянуть, - ответил Гильом.

В это время послышался шум и звон оружия. Толпой, обезумевшей от радости, в часовню вваливались хмельные от победного штурма солдаты. Сталкиваясь доспехами и тесня друг друга, они с восторженными криками обступили Гроб Господень. Спустя несколько мгновений крики сменились благоговейным молчанием и молитвами.

Роже де Фуа, оттеснённый в самый угол ротонды плотной стеной рыцарей, сунул кувшин в свой шлем, взял его под мышку и, кивнув Паутвену, стал пробираться к выходу.

- Пошли! Пошли скорей отсюда. Сейчас начнётся! Подъедут Бодуэн Тарентский, Роберт Фландрский, Готфрид Бульонский, другие командиры, пажи, священники. Начнут свои речи и проповеди с крестами и молитвами. Это не для нас! – Граф, схватив барона за рукав, вытащил его из часовни и повёл вниз по боковой улочке к центру города. Навстречу им попался знакомый тирольский рыцарь Эрнгард де Меро. Он ругался вслух, как деревенский кузнец, и срывал с дверей ограбленных крестоносцами лавок и домов щиты, копейные значки и железные перчатки с гербами их владельцев.

- Корыстолюбцы! - вопил он на всю улицу. – Разбойники! Креста на вас нет!

Увидев Паутвена и де Фуа, он замолчал и уставился на кувшин, блеснувший своим медным боком из-под плаща графа Роже.

- И вы туда же!

Гильом Паутвен схватился было за меч, но граф остановил его.

- Это совсем не то, что ты думаешь, - тихо сказал де Фуа и почему-то покраснел. - Мы не грабим, мы… - но рыцарь из Эрля прервал его:

- Да знаю я вас! Эх, вы, крестоносцы! – Де Меро тяжело вздохнул, огляделся вокруг, огорчённо махнул рукой и пошёл дальше, приволакивая задетую стрелой правую ногу.

Паутвен хотел что-то крикнуть ему вслед, но Роже решительно подтолкнул своего товарища в спину, заставляя двинуться дальше.

Через два квартала рыцари остановились и огляделись. В этом районе Иерусалима уже побывали христиане. Ворота и калитки многих домов были взломаны. В переулках бродили оруженосцы, добивая раненых защитников города. В одной из разграбленных харчевен над трупами родственников сидел старый иудей. Гильом толкнул в бок своего товарища и показал глазами на находку - кувшин. Граф понимающе кивнул, и они направились к старику. Рыцари опустились на колени возле несчастного, и Паутвен в показном сочувствии склонил голову перед погибшими. Граф, в свою очередь, похлопал иудея по плечу.

- Что поделаешь, война, - произнёс Роже на латыни и взял старика за шиворот.

- Прочти, что здесь написано, - рыцарь сунул под нос иудею горлышко медного кувшина.

Хозяин разграбленного и осквернённого многими смертями дома непонимающе поднял глаза на графа. Тот ещё раз встряхнул старика. Иудей отрешённо перевёл взгляд на странный сосуд и через несколько мгновений стал беззвучно шевелить губами. Лицо его вытянулось, зрачки расширились. Он весь подобрался, выхватил кувшин из рук рыцаря, вскочил на ноги и пустился наутёк.

Первым опомнился Гильом. Выхватив свой кинжал, он пустил его вдогонку иудею. Лезвие, сверкнув на солнце белой молнией, вошло старику под левую лопатку. Ноги беглеца подогнулись, и он упал, захлёбываясь стонами и хрипом. Рыцари подскочили к нему. Граф вырвал кувшин из крепко сцепленных ладоней иудея и опустился на колено.

- Что здесь написано? - закричал он, приподняв голову старика и не обращая внимания на кровь, пачкавшую его плащ. – Зачем ты это сделал, маленький уродец? Зачем бросился бежать?

- Лухот а-брит[54], - с трудом выдавил из себя иудей и, видя недоумение в глазах рыцаря, повторил уже шёпотом на латыни:

- Foederis, testamentum vetus et novum. Non evitabile aperio [55].

Граф отпустил голову старика, и она с глухим стуком упала на камни. Иудей был мёртв.

- Что он сказал? – Паутвен пнул ногой тело мертвеца.

Роже де Фуа поднялся с земли и, зажав кувшин под мышкой, пошёл прочь.

- Что он сказал? - догоняя графа, крикнул Гильом.

- Тише, - сказал граф, поднимая предостерегающе руку и оглядываясь. - Если верить старику, то это, - Роже похлопал по меди, – какая-то иудейская святыня. Ты не удивился, когда он рванул вниз по улице? Для них – большое святотатство и оскорбление, если иноверец прикоснулся к священному предмету. И ещё, он сказал – «не открывать». Ты бы видел ужас, который полыхнул в его умирающих глазах. Но почему этот сосуд водоносов иудеи замуровали в гробнице Иисуса? – Граф задумчиво посмотрел в сторону оставленной ими часовни. - Интересно, а зачем ты его так кинжалом? Что мы, не догнали бы старика?

- Да ладно тебе жалеть какого-то иудея! Вон их сколько легло сегодня под нашими мечами! А потом, мёртвое тело – всего лишь плоть. А плоть – порождение дьявола, сосуд греха и нечестивых мыслей. Забыл, чему учили нас с детства альбигойские апостолы[56]?

- Послушай! Ну и каша у тебя в голове. Вспомни Нагорную проповедь Христа. «Не убий» - говорил он. А ты сегодня орудовал мечом направо и налево. Ты видел, чтобы я хоть кого-то проткнул своим? Выбить из седла – это милое дело. Оглушить ударом плашмя - пожалуйста. В конце концов, увечье – не смерть, и на мне нет греха убийства. – Роже с осуждением смотрел на Паутвена.

Но Гильом возразил:

- Хотел бы я на тебя посмотреть, если бы над твоей головой один из турок занёс свой меч для смертельного удара. Агарянин, как миленький, рубанул бы сплеча - и не стало бы графа Роже! Игры в христовы добродетели не доведут тебя до добра. Скорей, до гроба. Скажи спасибо, что я прикрываю твою спину.

Граф с упрёком посмотрел на Паутвена, потом рассмеялся, быстро протянул руку и грубовато толкнул барона в плечо:

- Ладно, мой друг. Хватит ворчать.

Гильом резко вскинул голову, приводя в порядок свой шлем. Забрало, щёлкнув заклёпками, подскочило вверх. Рыцарь рукой закрепил доспех основательней и хитро улыбнулся:

- Вернёмся к нашей добыче. Всё-таки интересно узнать, что там внутри?

Де Фуа вместо ответа поднял кувшин и потряс им возле своего уха.

- Там что-то плещется, - тихо сказал он и ещё раз встряхнул сосуд.

- А может, там вино? – барон облизнул губы.

- Скажешь тоже - вино. Вино давно бы прокисло. Иудей сказал «не открывать» и ещё что-то про какой-то ковчег.

Роже задумался, отирая пот со лба. Он обвёл глазами улицу, на которой совсем недавно шёл бой, потом перевёл взгляд наверх к холму. Возле базилики Воскресения собиралась толпа из рыцарей, лучников, и монахов. Лицо графа внезапно просветлело, и он вскрикнул:

- Будь я проклят, если у нас в руках не кровь Христова! Это же…

Роже испугался собственного крика и заткнул рот своим же кулаком. Паутвен споткнулся на ровном месте. Рыцари смотрели в лицо друг другу, переваривая догадку и не обращая внимания на вопли, ещё взлетавшие эхом над старыми улочками поверженного Иерусалима. После минутного молчания граф, положив руку на плечо друга, сказал:

- Поклянись хранить молчание. Если мы сейчас скажем об этом кому-нибудь из вождей крестоносцев, у нас отберут святыню, обвинив во всех смертных грехах. И ещё неизвестно, останемся ли мы в живых после интриг и резни между командирами за обладание реликвией. Франки, германские бароны, норманнские герцоги и короли карликовых земель глотку друг другу перегрызут за этот кувшин.

- Ты прав, - Гильом Паутвен наморщил лоб. – И что же нам теперь делать?

- Прежде всего - сохраним тайну и увезём в Лангедок эту святыню. Видно, так было угодно Господу, что только «добрым людям» открылась кровь Христова. Если наше учение и вера возьмут верх, то не крест будет символом христианства, а этот сосуд. А пока – помни: никому ни звука. Мы едем домой.