Копейщики

Глава 3 В бегах

Два года он уже в бегах. Сначала Венгрия, потом Балканы, Турция, снова Балканы, северная часть Италии, Южный Тироль. И вот провидение привело его сюда, в маленький швейцарский кантон Обвальден. Небольшое бенедиктинское аббатство Энгельберг приютило беглеца. Монахи не спрашивали ни имени, ни звания, ни откуда он, ни куда идёт. Проводя почти всё своё время в монастырской библиотеке, брат Жиль (так Мерон просил монастырскую братию называть его) читал разрешённые настоятелем древние манускрипты, выписывал что-то в свои личные бумаги. Ещё он помогал в переплёте новых книг, обучался ровно разрезать и выравнивать листы кож, которые потом превращались в оклады книг. Когда начинала кружиться голова от запахов книжной пыли, красок, клея, он выходил во двор и вдыхал холодный воздух свободы. Он совершенно по-новому видел родину своих предков после долгих скитаний, после мерзкого чувства страха, если вдруг случайно в каком-нибудь кабачке или таверне ему приходилось слышать немецкую речь с венским акцентом.

Как он, оказывается, любил эти горы, эти покрытые снегом вершины с густыми высокими елями на пологих склонах, эти ручьи, берущие начало прямо под ногами и пропадающие в далёких, жаждущих влаги возделанных крестьянами полях! Эти скалы возвратили ему почти забытую радость защищённости и беспечную беззаботность детства. Жильбер даже вспомнил, как из коры дерева сделать кораблик, как пристроить к щепке мачту, как натянуть на неё парус из клочка ткани. Однажды он не удержался и вырезал из сухой сосновой ветки маленькую лодку и, спустив судёнышко на воду, шёл за ней до ближайшего скального уступа, где «каравелла» вместе с ручьём нырнула с обрыва. Жильбер нагнулся вниз, следя, выплывет ли. Она выплыла, и Мерон долго провожал глазами маленькую белую точку, вспоминая Италию, запах моря и тёплые солнечные дни.

Но здесь, среди камней и снега, ему лучше. Он никому и ничего не должен. Не нужно постоянно оглядываться на каждый шорох за спиной. Твёрдые, но доброжелательные глаза монахов Жильбер встречал ответными приветливыми взглядами и сдержанными поклонами. Половину денег, оставшихся после долгих приключений - а это была сумма немалая - Мерон отдал настоятелю. Они ему теперь не нужны. Зачем золото, когда есть крыша над головой, кусок хлеба, кувшин воды или кубок монастырского вина за ужином?

Правда, сердце! Сердце, долго остывающее в гневе, никак не могло успокоиться от перенесённой обиды. Но теперь всё это в прошлом. Теперь он может с холодной головой перенести свои воспоминания на толстую стопку бумаги, подаренную ему настоятелем.

Жильбер Мерон… Только серым, грубой выделки, листам, хранящимся под соломенным тюфяком его постели в келье для паломников, он может доверить своё имя.

В этой дьяволом забытой и обласканной Богом глуши императору Карлу, несмотря на все усилия шпионов, его не достать. Да и долго ли Габсбург будет помнить о каком-то офицере, исчезнувшем при странных обстоятельствах?

Мерон вспоминал и записывал все, что случилось с ним в Вене, пытаясь понять - почему?

Его не насторожила холодность императора при прощании. Жильберу было приятно снова встретиться со старыми товарищами, тянувшими лямку гарнизонной службы в небольшом городке в окрестностях австрийской столицы. Он излучал довольство собой и гордость, выходя из казначейства и чувствуя приятную тяжесть монет в объёмистой кожаной седельной сумке, небрежно перекинутой через плечо.

На вопрос чиновников, какими деньгами он хотел бы получить вознаграждение от короны, Мерон беззаботно, но с внутренней дрожью ответил:

- В золоте, конечно, во французских луидорах[141], если это возможно.

К его удивлению и радости, сверившись с записью в бумаге с императорской печатью и посовещавшись между собой, двое людей в канцелярских бело-зелёных мундирах вынесли небольшой мешок. Выложив на стол блестящие золотые кружочки, они дважды тщательно пересчитали их и подвинули вместе с ведомостью Мерону:

- Распишитесь.

Теперь золото хранится у настоятеля монастыря. А малая часть (на всякий случай) лежала в маленьком мешочке под матрасом в келье.

«Что сказал аббат, принимая деньги из рук неизвестного странника?» – Жильбер печально улыбнулся.

- На чёрный день, мой мальчик. Ваш или аббатства. Спаси нас Всевышний и разведи во времени с такими днями.

После аудиенции у короля Мерону казалось, что жизнь прекрасна. Карьера при дворе ему обеспечена. Он получил отпуск и с удовольствием посещал злачные места, угощая товарищей пивом и вином, женщинами и развлечениями.

Он ждал новых поручений и скучал, слушая хвастливые рассказы офицеров о подвигах в испанских походах.

Но потом всё изменилось. Казалось, что о нём просто забыли. Срок отпуска давно закончился, но ему продлили такую вольную жизнь ещё на месяц без просьб с его стороны и без объяснений.

«Кстати… - прервал воспоминания Жильбер, – пора бы выйти во двор и подышать свежим воздухом. Пусть глаза отдохнут. Да и руки нужно размять». Пальцы, уставшие держать перо, отекли и болели.

На монастырском подворье он кивнул привратнику, чинившему засов калитки, и вышел за ворота аббатства.

День клонился к вечеру. Неяркое в лёгкой туманной дымке солнце зацепилось за край уходящих к западу заснеженных вершин. Казалось, что оно ещё не решило, отправиться дальше на Запад, подарив долинам сон и покой, или ещё немного полюбоваться живописными холмами, суровыми скалами и вертикальными дымами печных труб маленьких, словно игрушечных крестьянских домов.

Их белые от инея бревенчатые кубики были разбросаны на лугах, схваченных первым слабым вечерним заморозком, и лукаво подмигивали небу светом небольших подслеповатых окон.

Солнце, подумав немного и решив, что пора двигаться дальше, холодным красным яблоком быстро скатилось за скальную гряду. Воздух стал осязаемо густым и в то же время прозрачным. Под елями залегли синие тени. Быстро стемнело.

Жильбер присел на камень у ворот. Все трудности, которые выпали на его долю в скитаниях, казалось, давно забыты им, но вот, поди ты… Сердце снова наполнилось горечью, а разум – туманом воспоминаний и гневом.

…Всё началось с пустяка. Однажды утром, забыв трость, Мерон круто развернулся и чуть ли не бегом направился к своему дому. Не сделав и трёх шагов, он наткнулся на двух странных людей. Они были почти одного роста, одеты в одинаковые серые пальто и шляпы. Не дослушав извинений Жильбера, субъекты спрятали лица в воротники пальто, отвели глаза и поспешили юркнуть в ближайшую подворотню. На следующий день витрина кондитерской на одной из центральных улиц Вены в районе Мариахильф отразила фигуры этих же людей, с видом бездельников изучающих ценники на пирожных. Но Мерон заметил их внимательные взгляды, направленные в его сторону. С этой минуты офицер понял, что за ним ведётся слежка. Две тени однажды вечером преследовали его по пятам в одном из городских садов Леопольдштадта. Весьма вероятно, что это были те самые два незнакомца, не сводивших с Мерона глаз у лавки сладостей. Жильбер всегда считал себя довольно храбрым человеком, но опасность, которую он почувствовал в малолюдных местах на глухих аллеях сада, привела его в замешательство. Он побежал. Быстрые ноги легко унесли его от людей в сером, но уже утром он снова видел их в нише стены рядом со своим домом.

Вскоре до Мерона стали доходить слухи, что император перестал доверять своему офицеру для особых поручений. Старые армейские товарищи почему-то стали избегать его общества. Двери домов, где щеголеватого и подающего надежды молодого человека совсем недавно принимали с радушием и гостеприимством, закрылись для него.

Кульминацией всех этих странных событий стал дождливый поздний вечер у дверей собственной квартиры офицера. Он получил удар по голове, а когда очнулся, то увидел, что все карманы его одежды вывернуты. Подкладка шинели распорота. Но это было ещё не всё. Когда Жильбер, едва не падая от головокружения и слабости, зашёл в дом, его глазам открылась картина полного беспорядка и хаоса. Перина кровати валялась на полу, изрезанная ножом. Валики кушеток и сиденья кресел бесстыдно выпятили свои вспоротые животы. Ящики стола и шкатулки оказались разбитыми в щепки. Шкаф валялся на ковре с разобранной задней стенкой. Повсюду летали перья от подушек, кучками лежали обрывки писем и бумаг. И только тогда Жильбер окончательно понял, что он не только объект слежки, но и потенциальная жертва безжалостного охотника. Только для кого он служил целью в этом всегда спокойном, царственном и благополучном городе - он пока не знал.

Наконец, многое прояснилось, когда командир драгунского полка, к которому был приписан Мерон, через два дня после нападения на офицера навестил своего подчинённого. Покосившись на рукоятку пистолета, торчащего из-под подушки и со знанием дела осмотрев заживающий шов на голове, он убедил Жильбера не поднимать шум и тайно уехать из страны. По-отечески похлопав раненого по плечу, он нагнулся и прошептал ему на ухо:

- Тебе повезло, дружище, что ты жив, а это уже хорошо. Плохо другое. Ты почему-то интересуешь имперскую полицию, - полковник ткнул указательным пальцем вверх. – Прости, дорогой Жильбер, но мне не оставили выбора. Уезжай из города прямо сейчас. А я, в свою очередь, из уважения к тебе и в знак нашей старой дружбы, сделаю следующее. Ровно через неделю, ни днём раньше, ты будешь объявлен дезертиром. Последствия можешь себе представить. Секретный приказ императора о созыве трибунала по смехотворному обвинению тебя в шпионаже в пользу Турции – у меня на столе. А дальше... Или суд и крепость Хоэнзальцбург, или... виселица, мой друг. Я на твоём месте поменял бы знаменитую камеру пыток замка на тихое местечко где-нибудь… А, впрочем, где - решай сам.

Так Жильбер узнал: «Кто». Но вот почему? Над этой загадкой ему ещё предстояло подумать.

В горах стало совсем темно. Холодный воздух Альп пробрался за воротник, сполз вниз по позвоночнику и затаился между лопаток, насыщаясь теплом сильного тела. Ударил колокол аббатства, призывая монахов и послушников к вечерней молитве. Мерон не стал нарушать заведённый порядок и поспешил в церковь, чтобы отстоять молебен. Для него это было необязательно, но он знал, что аббату будет приятно присутствие странного гостя.

С последним ударом на колокольне ворота монастыря закрылись до утра.

Жильбер вместе с монахами ужинал в трапезной. Он уже привык и к низким каменным сводам монастырских построек, и к благочестивому молчанию во время еды. В первое время он ловил на себе любопытные взгляды монахов и ободряющий взгляд аббата. Но прошло время - и никто уже не обращал внимания на его высокую фигуру в домотканой крестьянской одежде. Правило монастыря – не лезть к жаждущим убежища с пустыми разговорами - неукоснительно соблюдалось.

Для беглого офицера в этом законе был ещё один плюс. Его размышлениям никто не мешал.

Испросив у аббата благословения помочь завтра рубщикам дров, а во второй половине дня вновь посетить библиотеку, Мерон отправился в отведённую ему келью.

«Так… начнём всё сначала. Когда всё изменилось в жизни офицера, подававшего большие надежды? После аудиенции у императора? Нет! Это всего лишь следствие. Всё началось гораздо раньше… На Сицилии? Да, конечно же! Именно там. Давай, Жильбер, включай свой разум, пока ржавчина умиротворения альпийскими красотами не испортила этот механизм! Тебе ведь нужно знать, почему? Не для насыщения твоей души местью, не для утешения оскорблённого самолюбия… Для чего же тогда?»

- Святый боже! Для самоуважения, для разгадки тайны, для предостережения другим. Для того, чтобы не думали про меня, будто я овца, взращённая для стрижки и заклания, для… дьявол, не знаю для чего ещё. Но это важно, важно!

Мерон обхватил голову руками.

«Думай!.. Итак – Сицилия. Что ты сделал не так?»

- Я выполнял приказ!»

«А приказ ли? – Жильбер перебирал в памяти недавние события и размышлял. – Скорей, это выглядело, как предложение. Оно было высказано в виде лёгкого намёка, пожелания, ни к чему, казалось бы, не обязывающей просьбы. Поручение давалось тихим интригующим голосом с малой толикой металла».

Только сейчас юноше стало казаться, что за всем этим скрывался тонкий расчёт. Император выстраивал далеко идущую стратегию маленькой диверсии. Ему нужен был молодой любознательный осёл со знанием языков, любитель расспросов и мастер в поиске ответов. «То-то он сажал меня за шахматы и не обижался, когда с треском проигрывал. Кстати, Карл неплохо играет. Но, к сожалению, его прямолинейной и целеустремлённой игре не хватает терпения. Так… дальше, дальше», - Жильбер торопил себя. В памяти всплывали мгновения, сцены разговоров, картины игр кошки с мышью. Разум перебирал фразы, направления взглядов, интонации голоса Карла, улыбки адъютантов.

«Цель предприятия?.. Все эти греческие амфоры и восточные вазы, кувшины, оружие, картины – боковая ветвь, дымовая завеса. Хофбург ломится от сокровищ, привезённых туда со всех концов империи. В одной Испании Габсбурги в разное время ограбили целую кучу замков и городов с ценностями, принадлежавшими ещё маврам».

«Думаю, о наконечнике император знал значительно больше, чем я. Зачем он ему? Почему в гробнице Фридриха был плащ с крестом тамплиера? Почему крест был не из сплошной ткани, а вышит по контуру?» – Чем больше картин минувших событий всплывало в памяти Мерона, тем больше вопросов подбрасывал памяти его разум.

«Почему на одном из оттисков печати Штауфенов, который я видел на каком-то документе в архиве Фридриха, чёрный орёл на жёлтом поле держит в когтях щит не со львами, как должно быть на фамильном гербе Штауфенов, а с тамплиерским красным крестом?»

- Дьявол! – Мерон спохватился, что богохульствует вслух. - «И это - в святой обители под защитой Господа бога». - Он торопливо и искренне перекрестился.

Черепная коробка – вместилище нерасшифрованных намёков, свидетельств и загадок - уже не выдерживала напора вопросов. В голове с каждым ударом пульса усиливалась боль. Перед глазами всплыла вскрытая гробница Кафедрального собора Палермо. Мерон сжал затылок руками, откинулся на соломенный тюфяк. Сестра безумия – бессонница - ещё долго разрывала ночь вспышками невероятных озарений, и только под утро чёрная вуаль тревожного чуткого забытья подарила короткий отдых воспалённому мозгу…

- Тебя что-то тревожит? Ты не можешь найти в нашей обители спокойствия душе, смирения сердцу? – Настоятель монастыря отец Герард смотрел прямо в глаза Мерону, вопросительно подняв тонкие брови.

- Почему Вы так решили? – Жильбер опустил взгляд.

- Да как же, сын мой? Вот список книг. Ты ведь их хотел получить в книгохранилище?.. - аббат держал в руках клочок бумаги, который Мерон приготовил для служителя библиотеки. - Тут есть редкие рукописи и свитки, которые давным-давно никто не читает. Зачем тебе хроники Роберта Реймсского, зачем тебе записки рыцаря Роберта де Клари, книга графа Жоффруа де Виллардуэн «История захвата Константинополя», Сочинения Дионисия Ареопагита «О мистическом богословии»? А что я вижу здесь? - аббат перевернул листок. - В скриптории у монахов глаза полезли на лоб от удивления. Ты просишь книгу «Зохар» иудея Шимона Йохаима в списках Турской обители 1559 года. Что ты хочешь узнать о Каббале, мой мальчик? Или здесь, - настоятель подчеркнул ногтем какую-то строку записки. - «Суждение о рождённом» Авраама Ибн Эзры, «О Боге, человеке и его счастье» Бенедикта Спинозы. Что для тебя такого интересного в книгах Парацельса или в свитках Алана Лилльского и Райнерия Саккони? Зачем тебе знать о заблуждениях катаров и нафталитов?

Отец Герард испытующе смотрел на Жильбера.

- На праздное любопытство это не похоже, - аббат разволновался. Его руки с громким стуком перебирали косточки чёток.

- Простите меня, но если Вы не разрешите выдать эти книги, я сойду с ума. Мне нужно, очень нужно заглянуть в прошлое, – заливаясь смущённым румянцем, горячо настаивал Жильбер.

- Не знаю, какие бесы тебя искушают, - настоятель тяжело вздохнул и написал несколько строк на записке Мерона.

- Ступай, сын мой, но… подумай, может, тебе нужна исповедь?

- Спасибо, но… не сейчас, - Жильбер почтительно поклонился и нетерпеливо покосился в сторону двери.

- Ну что же, как знаешь. Ступай, ступай… – и аббат устало махнул рукой.

- Но это, наверное, ещё не всё, - повеселевшим голосом сказал Мерон, помахав в воздухе бумажкой…

- О, Господи! Помоги этой заблудшей душе!

Мерон, перешагивая сразу через две ступени, поднялся по узкой каменной лестнице в просторное помещение с высокими сводами, занимаемое библиотекой монастыря. Высокие потолки и широкие окна давали достаточно света зимой, а летом в проёмы вставлялись рамы с матовыми, закопчёнными дымом тлеющей сырой соломы стёклами. Таким образом монахи преграждали солнечным лучам, нагревающим помещение до невыносимой жары, доступ в скрипторий. Книги и свитки можно было читать и хранить, не боясь, что выцветут краски на окладах фолиантов и в рисунках, украшавших страницы книг. Сейчас, когда за стенами монастыря была глубокая осень, в скриптории было холодно.

«Слава Богу, что в этом аббатстве такое богатое ценными рукописями книгохранилище. Хотя в этом нет ничего удивительного». - Жильбер слышал, что ни одна королевская или императорская библиотека Европы, ни один университет не может сравниться в этом с любым, уважающим время и своё назначение монастырём.

Бывший драгун аккуратно надел вязаные нитяные перчатки, выданные служителем-монахом, и открыл первую книгу. Прочитав несколько страниц, он вдруг понял, что ему понадобится время и терпение, настойчивость и усидчивость. Всё, что он знал раньше, показалось ему мелким, поверхностным и хаотичным. А цель, которую он перед собой поставил, помимо упорства, требовала системы, порядка и анализа.

«Почему Фридрих Штауфен интересовался катарами?»

Мерон внимательно изучал толстые пергаменты и раскладывал по полочкам памяти всё, что, как ему казалось, заслуживало внимания.

«Что в их учении было такого? Почему тамплиеры на словах противостояли попыткам Святого престола организовать крестовый поход против, казалось бы, безобидных христианских общин, изучавших на свой лад Святое писание - а на деле принимали участие в осаде ряда крепостей в Провансе?»

Жильбер, уже не надеясь на память, тщательно подбирая слова и определения, стал писать:

«По учению катаров, мир является ареной борьбы двух непримиримых начал Добра и Зла. Дух является творением Добра, а материя, осквернившая и сковавшая дух, создана Злом. Для того, чтобы победило Добро, нужно преодолеть нечистую материю, отказаться от всего земного и суетного, стать бедным и целомудренным - и таким образом воспринять идею вселенской Любви».

- Что ещё?.. Ах, вот! «…они отрицали таинство исповеди, силу причастия, действенность церковных таинств, если совершающий их священник находился в состоянии греха».

«Боже, они были правы, эти катары - церковь того времени погрязла в роскоши, чревоугодии, доносительстве и разврате». - Жильбер, не торопясь, водил пером, наполняя листы бумаги опасным содержанием.

«…Склонялись к образованию церковных общин по византийскому образцу. Даже имели своих епископов… Здесь, очевидно, Святой престол раздражало растущее влияние константинопольской церкви, где пастыри были ближе и понятнее своей пастве…»

«…В 1022 году двенадцать (Двенадцать! Число любимых учеников Иисуса) катарских каноников Орлеанского кафедрального собора были осуждены за ересь и сожжены публично…»

- Вот это да! – громко вскрикнул Жильбер. - Уже тогда католическая церковь баловалась кострами?

Строчка за строчкой ложились на бумагу цепочками свидетельств неизвестных клириков и соединялись в единое целое собственными умозаключениями Мерона.

«К реформистскому движению катаров примыкает всё больше знати, служителей церкви, католических епископов Франции. Под контролем катарского движения были Бургундия, Фландрия, Тулуза, Шампань».

- Им даже оказывали поддержку граф Раймунд VI Тулузский, династия баронов Транковелей и графы де Фуа? Вот это покровители! – Жильбер не замечал, что, увлёкшись старыми рукописями, он всё чаще довольно громко говорил сам с собой. - Стоп! Граф Раймунд! Один из предводителей Христова воинства в третьем крестовом походе? Интересно!

«Так, что ещё… Ага, вот здесь очень интригующе… Они критиковали… «…Предрассудки Римской католической церкви...» - Мерон в испуге оглянулся. Ему показалось, что за ним кто-то наблюдает. Он заслонил рукавом блузы свиток.

«О каких предрассудках речь? Сейчас, сейчас… - «Греховное стремление к политической власти, массовая канонизация недостойных и признание их святыми мучениками, недопустимый культ реликвий, стремительное обогащение монастырей, пышное убранство церквей с изображением адовых мук, чистилища, монстров и гарпий, терзающих грешников. - Мерон наклонился ближе к старому пергаменту. – Им не нравился, даже пугал подавляющий волю и сознание готический стиль… Вот так-так! Намёк на Собор Нотр-Дам де Пари? Минуту, что-то я здесь пропустил, - подумал Мерон, возвращаясь к началу свитка. - Культ реликвий! Что катары имели в виду? Думай, думай Жильбер!»

Может, они намекали на копьё, хранящееся в Ватикане… Тёмная и, довольно, наивная история его обретения не смущала Святой престол.

Ну, конечно! Это очевидно. Ведь среди катаров были и крестоносцы. А кто, как не рыцари креста, знали о действительных и мнимых событиях? Кто, как не они могли отделить правду от вымысла? Именно они были свидетелями и очевидцами. Тамплиеры опекали своих духовных братьев и товарищей по оружию до такой степени, что катары занимали ряд важных должностей в иерархии ордена. Почему смертоносное копьё, прервавшее мучения Иисуса, было странным образом обнаружено сначала Петром Пустынником в окрестностях Иерусалима, а потом на Палатинских холмах в Риме? Ведь так написано вот в этом свитке. Как оно могло оказаться через столько лет после распятия Иисуса и почему именно в Италии? Зачем эту реликвию увезли обратно в Палестину? У кого она хранилась, прежде чем Людовик Святой привёз копьё в Европу и отдал снова на хранение в папские кладовые? Где оно было столько времени между распятием и явлением миру? Почему катары явно и тамплиеры тайно не признавали святость креста, а считали его орудием казни, недостойным поклонения. Вот запись в списках следствия инквизиции по делу катаров… Им в вину поставили вот эти слова:

"Крест, как символ распятия Иисуса, не должен служить предметом поклонения, так как никто не станет поклоняться виселице, на которой был повешен его отец, родственник или друг".

- Слишком много почему и зачем. – Мерон обвёл глазами полки библиотеки и вздохнул.

Правда, на первое «почему» он, кажется, знает ответ. Копьё, хранящееся в Соборе Святого Петра и Павла – или подделка, или просто старый кусок железа, принадлежавший во времена крестовых походов какому-то солдату.

Жильбер внимательно прочёл все свитки, где упоминалось обретение Ватиканского наконечника бродячим монахом по имени Простак Бартоломео.

«История слишком невероятна. Бред больного человека приняли за божье откровение. - Жильбер торопливо перебирал ещё одну кучу старых пергаментов с рисунками. - Перекопали кучи песка на огромных площадях пустынных территорий, бывших когда-то полями сражений. Странно было бы не найти какой-нибудь древний меч римлян, пику сарацина или копьё латника. А несчастного сумасшедшего монаха канонизировали под именем Святого Петра Пустынника». - Мерон отложил в сторону старые пергаменты и провёл по ним рукой в знак благодарности.

«Что ещё вы мне откроете?» – Не торопясь, он придвинул к себе очередной манускрипт, тоже относящийся к эпохе крестовых походов, и стал листать хрустящие на сгибах листы.

История! Что ты знаешь о вечности? Что знает вечность о тебе? Ты – или падчерица времени, или времени - заботливая мать, хранящая воспоминания о своём бесконечно растущем ребёнке. Иногда бывает слышно, как звуками военных труб слишком громко кричит время, играя в свои шумные игры. Иногда оно засыпает в своём сытом благополучии и спокойствии. Только слышно, как история со скрипом качает детскую колыбель. Но в огромном Царстве вечности, помимо всего прочего, длинной чередой сменяются люди, которые взяли на себя труд зеркал для подвижного, капризного, вспыльчивого и жестокого подростка.

Что время и история делали бы без незаметных и незаменимых в своём тщании и кропотливости смертных тщедушных человечков, гнувших спины в древних храмах Египта, Шумера, Иудеи, Эллады, Рима со стилосом или каламом в руках над глиняными и восковыми табличками? Разве зря в тени олив и пальм, в холоде пещер и тёмных келий, а спустя века - в сухом воздухе скрипторий - шла кропотливая работа? Кто бы знал о деяниях и мужестве великих, о нищете и вопиющих страданиях бедных, о сотрясателях Вселенной и мудром философе в пустой бочке из-под зерна? Кто знал бы о самой дубовой бочке, сбитой в жаркий полдень никому не известным рабом? Впрочем, бочку придумали, если время не ошибается, лет через пятьсот после смерти Диогена. Но ведь людям во все времена нужны красивые легенды.

Вот и сейчас, когда за окнами монастырей Солнце обжигает плечи крестьянам, когда весна протягивает сеятелям на ладони пышную тёплую землю, готовую принять зерно, за грубо сколоченными столами слышится тихое «Скр-р-р-ип». Это царапают бумагу гусиные перья, открывая для истории, как растёт и преображается, болеет язвами и выздоравливает, дурнеет или хорошеет, но никак не хочет взрослеть легкомысленное дитя-время.

Прошло почти полгода. Мерон проводил в библиотеке монастыря всё свое свободное время. Только сон или необходимость размять мышцы заставляли его выходить на белый свет. Он стал бледен и худ, и совсем не общался с монахами. Странники, ищущие край земли или жаждущие приобщения к благочестию Святого престола, тихо и смиренно приходили в аббатство Энгельберг и незаметно уходили спустя день или два. Только странный гость настоятеля стал для писцов и переплётчиков скриптория привычным и своим, как будто жил здесь целый век. Бежавший от суеты мира путник довольствовался малым. Он мог бы, как знаменитый ученик Антисфена по имени Диоген, когда спросили, зачем тот ходит среди белого дня с фонарём, ответить: «Ищу человека».

Жильбер, в отличие от античного философа, искал себя в огромном ворохе пергаментов, свитков и книг.

Он искал ответы.

Вот и сегодня он наносил воды из ручья для кухни, съел кусок козьего сыра и, алчущий истин, снова отправился в книгохранилище.

Мерон сел у открытого окна за любимый стол, часть которого ему освободили монахи. Из холщовой сумки на поясе он достал свои бумаги.

Это утро было особым. После долгих поисков, сбора чужих откровений и анализа собственных догадок, долгой пахоты среди густых зарослей литер, посева зёрен внимания на бесконечных строках белых бумажных и жёлтых пергаментных полей, наступило время жатвы. Он, наконец, систематизировал свои записи, выстроил ловушку, сплёл сеть для охоты на правду. Насколько густы для улова ячейки, он решил проверить сегодня.

Став своим в библиотеке аббатства, такой же привычной для монашеских глаз вещью, как деревянные лавки, дубовые столы, лестницы у самых высоких полок, Жильбер получил возможность самому рыться на стеллажах, в архивах, сундуках. В старом, облезлом шкафу в самом дальнем углу скриптория он обнаружил среди горы табличек и древних пергаментов несколько потрёпанных временем и изъеденных мышами писем Великого магистра Ордена тамплиеров, датированных 1226, 1228 и 1229 годами. Два куска тонкой телячьей кожи были долговыми расписками. Там шла речь о займах монастырю Энгельберг. Мерон сделал заключение, что аббатство в то время испытывало денежные затруднения, и настоятель обратился к тамплиерам.

В итоге святая обитель получила деньги в северной Италии в одном из командорств Ордена. Первая сумма составляла 1000 турских фунтов, вторая (конец 1228 года) значительно больше – 120 тысяч фунтов. Третье письмо отвечало на вопрос, зачем была нужна такая огромная сумма денег. Золото, привезённое в монастырь, через две недели выдали посланцам короля Фридриха. Помимо прочего, в куске пергамента со сломанными печатями магистрата Палермо (Мерон нашёл свиток в той же стопке пыльных бумаг) содержался запрос, написанный знакомым почерком короля Фридриха. В письме излагалась просьба к настоятелю аббатства Энгельберг найти в монастырских архивах сведения об иудейском племени нафталитов, о царе Израиля Давиде.

Жильбер с удивлением прочёл требование Штауфена прислать ему первые списки с Евангелий от Матвея и Иоанна.

«И что же значат эти очень большие по тем временам суммы? – Мерон оторвался от бумаг и задумчиво посмотрел в окно. - А это значит, что орден тамплиеров при посредничестве монастыря принимал участие в финансировании четвёртого крестового похода, которым командовал Фридрих», - размышлял Жильбер.

Он сделал пометку в своих записях.

«Зачем ему были нужны сведения о царе Давиде и нафталитах? - Зашелестели страницы, забегало в поиске перо. - А затем, что в иудейских книгах я уже встречал упоминание о копье царя Давида, как источнике силы, власти и могущества. Давид был прекрасным военным стратегом и тактиком, объединившим два царства – Иудею и Израиль. Никто не мог в то время противостоять его войскам и дипломатии. А нафталиты – ведь это одно из колен Израилевых. Они, похоже, владели какими-то тайными знаниями, о которых догадывался царь Давид и упоминание о которых искал Фридрих в книге «Зохар» и в «Суждение о рождённом» у Авраама Ибн Эзры.

«В свою очередь, эти факты с очевидностью свидетельствуют, что наконечник из гробницы Фридриха – ценная реликвия, своего рода талисман, путеводная нить в лабиринте восточной дипломатии, источник силы, которая помогла королю в крестовом походе почти без потерь отобрать у арабов Иерусалим и противостоять папским притязаниям на власть в самой Италии и центральной Европе. Мистика, конечно - но в её основе лежат конкретные великие деяния и успехи той или иной исторической личности. Может эта сталь быть копьём царя Давида? – Жильбер с усилием потёр виски, прогоняя усталость. – Конечно, может. Если бы у короля были наследники, стал бы он прятать копьё в пустой могиле? Но, увы, продолжателей рода и дела Бог ему не дал».

Мерон откинулся к стене и уставился в какую-то точку на балке перекрытия свода.

«Боже мой!» – Он вдруг вспомнил, что на письменном столе Карла VI видел стопку книг. На верхней, выполненной в виде деревянного ларца, инкрустированного серебром, готическим шрифтом выделялась надпись - «Синцериус Ренатус»[142] и далее «Теоретико-практическая теософия. Истинное и полное приготовление Философского Камня Братством Ордена Злато-Розового Креста».

«Уж не был ли Карл тайным мистиком и теософом, адептом зороастрийских учений о тайных знаниях и судьбоносных реликвиях?» - внезапная вспышка озарения положила конец изумлению Жильбера

«Вот она, мозаика. Всё сошлось. Камешек к камешку».

Учитывая одержимость Габсбурга в деле престолонаследия, копьё ему было нужно как гарантия, что трон императоров Священной римской империи займёт его дочь и что в будущем Марии-Терезии ничего не грозит. Ни поражение в войнах, ни претензии Испанских Габсбургов на австрийское наследство, ни продвижение Турции на восток с угрозой Вене.

«Срослись, соединились концы нитей. Клубок распущен - и вот она, истина. Я – всего лишь неудобный свидетель, который мог догадаться о предназначении копья, и который замешан в неблаговидной истории разграбления усыпальницы Фридриха».

Мерон опустил голову на руки и тихо рассмеялся. Монахи, сидящие неподалёку, подняли глаза от свитков и удивлённо переглянулись.

«Ну что же, загадка разгадана», - подумал Жильбер.

Только от этой мысли ему не стало легче. Не обращая внимания на удивление монахов, Жильбер продолжал рыться в пергаментных свитках. Что-то тревожило его, не давая поставить точку в своём расследовании.

«Откуда у Фридриха это копьё? Зачем через малоизвестный бенедиктинский монастырь в Альпах проезжали тамплиеры в 1307 году?»

Через три дня усердных поисков Мерон получил ответ и на этот вопрос. Ему удалось найти свидетельство о странном событии в книге регистрации паломников. Судя по еле заметной записи какого-то дотошного монаха на клочке ветхого пергамента, рыцари сопровождали обоз с какими-то ценностями. Текст реестра почти утрачен. А это значит, что он был приготовлен переписчиком для сохранения в новом архивном списке, а черновик по недосмотру не уничтожен. Мерон нашёл его, как закладку, в одной из книг.

Любопытна и пометка, тщательно скопированная Мероном: «…signum… decas equitis templum… vidulus grandis… aurum… directio Italia» (…отряд… десять рыцарей Тампля… большие ящики… камни… золото… в сторону Италии).

«Почему в Италию? Зачем и кому предназначалось золото? Может, это были те самые сокровища храмовников, которые не нашёл король Франции Филипп? Но почему в Италию? Быть может, в этой стране, в одном из многочисленных монастырей, обязанных, как и этот, помощи тамплиеров, спрятана казна Ордена?»

И тут Жильбер вспомнил, что самым первым банком в Европе, основанным в 1407 году (меньше, чем через сто лет после казни де Моле!), оказался банк Генуи.

«Вот оно значит, как!» - Жильбер даже вспотел от умственного перенапряжения и неожиданной догадки.

Может, и в Швейцарии, славящейся своими старейшими в Европе ссудными кассами, есть банки, восставшие из золота храмовников? Был ли конвой с сокровищами единственным?

«Какие хитрецы!» - Мерон не уставал удивляться уму тамплиеров. - Но всё равно остаются два вопроса. Откуда взялось у сицилийского короля копьё царя Давида, и где всё-таки копьё, пронзившее тело Иисуса Христа? Сохранилось ли оно - а если да, то кто владелец?»

«И ещё...» - Жильберу вдруг вспомнились последние странные строки в послании, зашифрованном Фридрихом и спрятанном на чердаке дворца в Палермо:

В торопливом возбуждении и в горячке тех дней он не обратил внимания на финальную часть стихотворения.

«Что значит inferno?»

Сколько ни напрягал свою память Жильбер, сколько ни искал толкование этого слова в различных книгах - ему так и не удалось расшифровать его.

«Что связывало слово «любовь» со словом «инферно»? Ведь в том маленьком стихотворении каждой строке придан особый смысл, но именно последние фразы остались для меня загадкой... Может быть, попросить настоятеля монастыря отца Герарда помочь разобраться с этим словом? Аббат, наверное, за свою долгую жизнь прочёл в этой библиотеке даже то, что нельзя уже разобрать в изъеденных мышами и временем книгах», - Жильбер обвёл глазами шкафы и полки, забитые до отказа.

- Инферно, инферно! - Он по памяти, тщательно выводя каждую букву, записал это слово на клочке бумаги, собрал свою сумку с записями и отправился искать настоятеля.

Весна прессовала своими тёплыми ладошками подсыхающие проплешины и сырые тропинки, уходящие от монастыря в разные стороны. Кое-где в самых высоких местах на дорогах уже образовалась пыль, а первая трава на обочинах приобрела лёгкую желтизну и жаждала дождей. Ветки деревьев только-только стряхнули на землю кожуру почек и высыпали редкими мохнатыми зелёными беззащитными гребешками на коричневых, налитых живительным соком стволах. И только вечнозелёные ели охотно наслаждались всё ещё холодными порывами ветра со стороны недалёких гор.

Горячее солнце давно разорвало ленточку полудня и зависло чуть левее зенита, указывая время.

«Дон, дон!» Колокол аббатства подтвердил догадку монастырских водяных часов. Два часа.

Мерон нагнулся и понюхал пушистый комочек на кусте шиповника. Перволист пах свежестью и близким летом.

Отец Герард стоял на хозяйственном дворе монастыря рядом с келарем и монахом, приставленным к конюшне обители. Конюх, поднимая по очереди ноги крупному вороному коню, показывал пальцем на подковы. Горячась, он втолковывал что-то келарю. Тот не соглашался, стоял на своём и отрицательно мотал головой. Наконец настоятель мягко, но настойчиво оборвал их спор и отдал распоряжения келарю. Келарь молча поклонился и ушёл.

Мерон дождался, пока аббат повернулся в его сторону, подошёл и тихо поздоровался с монахами.

- Отец Герард, мне нужно поговорить с Вами.

Настоятель внимательно посмотрел на сильно похудевшее лицо Жильбера и, немного помедлив, кивнул головой.

Пройдя вдоль стен монастыря по дорожке, выложенной битым камнем к цветущему розовыми лепестками яблоневому саду, они присели на лавку под раскидистым, с обрезанными ветками, старым деревом.

- Что-то случилось или у тебя есть нужда во мне? - Настоятель положил свою сухую ладонь на плечо Мерону.

- Вы проницательны, отец Герард, - Жильбер поднял глаза и с благодарностью взглянул на аббата. - Не могу сказать, что произошло нечто необычное или мне чего-то не хватает, только... - Мерон замялся, не зная, как начать разговор, ради которого он просил о встрече.

Аббат, заметив нерешительность жаждущего совета, подбодрил его:

- Говори. Не смущайся поставить меня в неловкое положение. Я знаю, что в своих поисках ты достиг успеха и определённой степени просветления разума. Да вот вижу - душа у тебя не на месте. Что-то беспокоит тебя, что-то удерживает в этих стенах. Или вкус истины оказался неожиданно горьким? – монах обвёл глазами ограду монастыря.

Мерон, не говоря ни слова, достал обрывок бумаги и протянул настоятелю.

- «INFERNO», - прочитал вслух аббат и перекрестился. - Ты хочешь узнать, что это?

Мерон кивнул.

- Я не задам тебе больше ни одного вопроса, но… Ты нашёл нечто, пугающее меня.

Настоятель ещё раз сотворил перед грудью распятие.

- На самом деле - с этим словом всё просто. Сложнее то, что стоит за ним. - Отец Герард отдал кусочек бумаги Мерону и продолжал. - Это слово на языке англосаксов означает «Ад».

Мерон вздрогнул и побледнел.

- Ты по-прежнему не хочешь исповедаться?

Жильбер подумал немного.

- Наверное, пора это сделать, но я могу рассказать вам только о своих грехах. Чужие – забота Господа.

Аббат понимающе кивнул. В глазах его не было ни любопытства, ни равнодушия. Там горел огонь веры и желание помочь заблудшей душе.

После исповеди они долго сидели молча по разные стороны перегородки, разделяющей пространство исповедальни. Казалось бы, очищающее молчание должно снизойти на землю лёгким светлым облаком, свободным от груза грехов и тяжести раскаяния, от бремени дел и грязной шелухи мыслей.

Но всё было наоборот. Молчание сгущаясь, нависло у них над головой неразрешимыми сомнениями.

Наконец аббат вздохнул и приоткрыл решётчатое окошко в перегородке.

- Ты напомнил мне о заблуждениях Абелара[143], многократно осуждённого католической церковью за ересь. Но - да простит меня Господь! - он был прав, когда говорил, что Бог дал человеку силы для достижения благих целей, следовательно, он дал рабам своим ум, дабы удержать в разумных пределах игру воображения и направлять к истинной вере. Вера, как считал этот богослов, зиждется непоколебимо только на убеждении, достигнутом путём свободного мышления; а потому вера, приобретённая без содействия умственной силы и принятая без самодеятельной проверки, недостойна свободной личности. А ещё он утверждал, что единственными источниками истины являются диалектика и Священное писание. По его мнению, даже апостолы и отцы церкви могли заблуждаться, и что любая официальная догма церкви, не основанная на Библии, в принципе могла быть ложной.

Настоятель перевёл дух и продолжал:

- В своих поисках истины ты заставил меня вспомнить и о монахе Мартине Лютере[144], об одном из принципов его учения в спасение через благодать. Он не противопоставлял мирское духовному и говорил, что и в мирской жизни осуществляется благодать Бога. Вот его слова: «Бог предназначает человека к определённому виду труда посредством вложенного таланта или способности, а долг человека - прилежно трудиться, исполняя свое призвание. Причем в глазах Бога нет труда благородного или презренного». Труды монахов и священников, какими бы тяжкими и святыми они ни были, ни на йоту не отличаются в глазах Бога от трудов крестьянина в поле или кузнеца у горна, или ищущего правду в скрипториях аббатств.

Монах вышел из исповедальни, вывел за руку Мерона в придел церкви и, положив ему руку на склонённую голову, тихо сказал:

- Господь отпускает тебе грех осквернения могилы, легкомысленной кражи и прикосновения к странной, полной святости и притяжений невиданных сил реликвии. Ты, по моему разумению, очень близок к какой-то пугающей меня истине. Но кое-что подсказывает мне… Ты далёк от смирения и готовности принять эти откровения, и это расстояние не даёт покоя ни сердцу твоему, ни разуму.

- Что ещё сказать тебе? - Аббат, не опуская глаз, смотрел в упор на Жильбера. - Есть путь сомнений, и есть путь самоуверенной гордыни. Есть тропа веры и дорога поиска, – монах запнулся, как бы подбирая слова.

- Я не говорю: «Выбери смирение». Я не говорю: «Успокой свою душу и разум в молитвах». Я не говорю: «Оставь в покое истину и умерших, не тревожь прикосновением суеты подлинные реликвии и святость». Я не говорю этого, ибо ты – молод и горяч. Ибо, кто свят, а кто нет - решает Господь. Какие материи или, сиречь – вещи, есть реликвии, в чём их божественная мощь - тоже дело Господа. Я не говорю тебе: «Сила - в вере». Мол, верь - и снизойдёт в твоё сердце откровение, - голос отца Герарда на мгновение прервался. На его лице блуждала печальная улыбка. - Ибо силой является также и знание, ибо знание предполагает поиск и путь, а путь сопоставим ценностью с верой и открывает новые грани божественного и магического в задуманном и исполненном Иисусом Христом.

Голос настоятеля понемногу стал крепнуть, повышаясь в тоне.

- Я скажу тебе «Выбери путь». Если поток сомнений подмывает твою веру, не утоляет жажду истины, сжигает тебя изнутри - то это от Господа. Значит, ты избран Иисусом открыть нечто, приуготованное им. Ты – перст, указующий к обретению человецами неизвестной им доселе дороги. Ты - первопроходец, ты - подготовлен другими, блуждавшими в прошлом и не нашедшими будущего.

- Иди, сын мой, - аббат обвёл глазами часовню и понизил голос, понемногу обретая спокойствие. - Давно уже никто не нарушал моего духовного равновесия. А вот тебе, мой мальчик, удалось, - монах смущённо улыбнулся. - Я дам тебе письмо к аббату Турского монастыря отцу Флориану.

Увидев удивлённые глаза Мерона, монах покачал головой:

- Нет, я не гоню тебя. Но, возможно, там ты найдёшь то, что ищешь… - после непродолжительной паузы исповедник продолжал:

- Твой путь лежит в местечко Marmoutier. Это во Франции. Монастырь знаменит своим древнейшим скрипторием. Библиотеку начинал собирать ещё первый аббат братства – Святой Отец Мартин. Наибольшей славой обитель пользовалась в эпоху Карла Великого. Там переписывалось в год столько старых свитков, сколько нельзя было найти тогда во всей Европе. Летописный

свод монастыря начат ещё в VII веке. Многие монахи, отправляясь с крестоносными армиями в Иудею и Палестину, в Месопотамию и Персию, в Грецию и Египет, возвращались с древними папирусами, языческими глиняными табличками. И всё это богатство человеческой мысли переводилось на латынь именно там. Не зря мудрости монастыря искали Капетинги, Валуа и Бурбоны. Не зря мантия аббата Мартина является святыней франкских королей.

Настоятель прервал свою речь, собираясь с мыслями, и закончил исповедь:

- Когда аббат Турской обители прочитает моё письмо и, не дай Бог, откажет тебе - напомни ему, что Святой Мартин отдал в лютую стужу свой плащ нищему, сам оставшись голым. Ступай, сын мой, и пусть хранит тебя Господь наш Иисус Христос.

Отец Флориан оказался толстым, маленького роста монахом. Лёгкая ироническая улыбка не покидала его пухлых губ даже во время молитвы. Грубая, домотканая чёрная одежда странным образом преображала его открытое розовощёкое лицо с живыми голубыми глазами. Сутана делала монаха похожим на добродушного маленького гнома. Но в его взгляде Мерон заметил ум, твёрдость характера, властность и волю.

Не вскрывая письма отца Герарда, он с участием расспрашивал Жильбера о трудностях и опасностях дороги, о погоде в Швейцарии, о здоровье настоятеля отца Герарда. Отметив здоровый румянец на щеках Мерона, аббат обратил внимание на потрёпанную крестьянскую одежду, сильную линию плеч и выпуклые мышцы рук, распирающих ткань блузы.

- Вы ведь бывший военный, сын мой, - проницательно заметил он. - Монастырская жизнь на свежем горном воздухе пошла Вам на пользу.

- А вот отец Герард говорил, что я сильно похудел.

- Его наблюдения подтверждают истину, что суровая монастырская жизнь идёт людям на пользу. В вас нет ни капли лишней плоти.

- Нет-нет, - аббат поторопился прервать Мерона, заметив в госте желание заговорить о делах. - О суетном – не сейчас. Сегодня вам нужно отдохнуть, а завтра, когда я прочитаю это письмо, - он коснулся пальцами пакета с восковой печатью отца Герарда, - мы поговорим о цели Вашего прихода в нашу отмеченную покровительством Господа обитель. Отдохните, сын мой, отдохните. Несмотря на Ваш цветущий вид, во взгляде вашем я вижу беспокойство и усталость.

Аббат позвонил в колокольчик и попросил молодого монаха, ожидающего за дверью, проводить гостя в одну из келий. Проходя коридорами и лестницами, Мерон жадно заглядывал в каждое помещение, разыскивая глазами полки с книгами. Ему мерещился за каждой открытой дверью знаменитый скрипторий монастыря.

Как ни хотелось Мерону немедленно приступить к поискам, прерванным долгой дорогой, беспокойными короткими ночами в грязных постоялых дворах, он, едва коснувшись спиной чистой постели, быстро уснул.

Его разбудила птичья перепалка за окном. С высокого дерева две любопытные синицы заглядывали в келью. Они никак не могли решить, кому первой проникнуть внутрь и попробовать на вкус кусок хлеба. Ароматная свежеиспечённая булка, прикрытая чистой тряпицей, лежала на столе, источая тонкий запах хорошо пропечённого теста. Рядом стояла плошка с парным молоком. Когда и кто всё это принёс в келью - Мерон не слышал.

Собравшись с мыслями, он торопливо сунул руку под тюфяк и нащупал холщовую сумку. Все бумаги были на месте.

Жильбер встал, быстро умылся чистой холодной водой из кувшина, вылил грязную воду из глубокой напольной чаши за окно, съел хлеб, выпил молоко и покормил синиц. Затем подошёл к двери, но та оказалась закрытой снаружи на ключ. Мерон постучал, подождал немного, постучал громче кулаком. За дверью было тихо. Мерон пожал плечами, сел на тюфяк и стал ждать. Часы аббатства пробили восемь раз. Минут через десять послышались шаги, в замочной скважине провернулся ключ, и на пороге показался юный послушник.

- Настоятель ждёт тебя, - монашек отступил в коридор и поманил Мерона за собой.

Аббат поднялся навстречу гостю. В руках он держал тот самый, уже распечатанный пакет с рекомендательным письмом.

- Я решил не отказывать просьбе отца Герарда. Разве не долг монастырей открывать ищущим знаний двери кладовых мудрости и ларцы с тайнами мира? Разве не служение - указать пилигриму путеводную звезду на тропах, ведущих к истинам? Вынужден с горечью признать, что Вы, сын мой – первый мирянин за десять последних лет, жаждущий припасть к источнику, скрытому в этих стенах. Бесконечные войны за обретение власти над материальным, грабежи и насилие над утратившими надежду отвратили сердца с пути познания, перекрыли кровотоки поиска и жажды. Какова бы ни была цель ваших исследований - а я уверен, что она подкреплена благочестивыми намерениями - я открою вам архиварий. Достопочтимым отцом Герардом Вам даны самые лучшие рекомендации. Мне этого достаточно, – аббат разгладил ладонью письмо, слегка помятое после долгой дороги.

- Смотритель библиотеки уже получил все распоряжения, - Отец Флориан ободряюще улыбнулся Мерону и отпустил его движением руки.

Жильбер молча поклонился и последовал за монастырским служкой.

Такого богатства свидетельств эпохи становления христианства, данных о работе трибуналий и квесторий инквизиции, такого сокровища собраний ранневизантийских рукописей и свитков, списанных с эллинских и иудейских папирусов, Мерон не видел с самого детства, да и не увидит, наверное, никогда и нигде.

Он изучал списки из отчётов по обвинению катаров и тамплиеров в ереси, копии прокламаций и булл Святого престола по делу Николая Коперника[145], указы пап по обвинению в богохульстве и самоуправстве короля Сицилии Фридриха II.

- Ага, вот это уже интересно, - Мерон стал сопоставлять даты прокламаций Ватикана и Амьена с вехами военных и дипломатических предприятий сицилийского короля. - За что так папы не любили Штауфена? - Жильбер принялся бегло просматривать пергаменты.

Он взял в руки очередной жёлтый лист. Это была написанная от руки листовка самого Фридриха (наверное, как контрвыпад против Святого престола), где критиковался - подумать только! - сам Наместник Бога на земле. Мерон стал внимательно читать.

«…Вы ссылаетесь на древних, вы ссылаетесь на мудрость Гераклита Эфесского, который в ряду великих изречений, таких как «Всё течёт, всё изменяется», по моему мнению, сотворил ложные истины, не совместимые с христианством, а совместимые с вашим revisio учений Иисуса Христа. Что рёк Иисус? - «…Не убий… подставь левую щеку, если ударили по правой…» А что говорил Гераклит, этот еретик, объяснивший вам предвозвестие и первопричинность Логоса? Блуждая в лабиринтах сарказма, заблуждений и неразумного озлобления, он писал: «Война — отец всех, царь всех. Одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными…»

Мерон торопливо стал заносить выдержки из документа на бумагу, делая ошибки, зачёркивая и тут же исправляя слова.

«…Это и есть ваша veritas[146] и суть, ваше praeceptum[147], заблуждения и побуждения к действию. Вы – посылающие христиан в крестовые походы убивать других христиан, не признающих ваших ошибок. Ваши легаты – посылающие с Вашего благословения резать иудеев и мусульман, также верующих вместе с нами в пророка Адама, Иисуса, Мухаммеда - этого последнего из подвижников, спасших нас от многобожия и идолопоклонства. Это вы – еретики и безбожники, поклоняющиеся тельцу наживы, украшающие ваши церкви золотом, снятым со святилищ Иерусалима и Константинополя… Это вы торгуете индульгенциями и фальшивыми слёзами Иисуса…»

Исписанные Мероном страницы вырастали во внушительную стопку.

«…Это вас нужно гнать из церквей и соборов, как гнал Иисус лавочников из Иерусалимского храма…»

Озадаченный, Жильбер прислонился спиной к выбеленной стене скриптория.

«И эти строки выносил на всеобщее обозрение Фридрих, участник крестовых походов и командующий христианскими армиями на Святой земле? Не может быть! Нужно посмотреть дату. Месяц август 1246 года. Это писано за четыре года до смерти короля. Что произошло с сицилийским монархом и императором Священной Римской империи? Какие причины так изменили сознание честолюбивого воина и рыцаря? Уж не учение альбигойцев тому виной?»

А может, здесь причина в другом? В переосмыслении самим королём Святого Писания, в понимании тщеты добрых намерений, несовместимых с негодными средствами, злом и насилием, как инструментами достижения целей? Ведь все его действия в последние годы жизни направлены на освобождение всей Италии из-под власти пап, на объединение итальянских провинций в единое мощное государство, на закладку фундамента дворцам просвещения, коими являлись университеты. Не зря церковь считала его безумцем, еретиком, одержимым дьяволом.

«Теперь я понимаю, за что он был отлучён от церкви. И за меньшее сжигали. Но только - не в этом случае. Руки были коротки». – Мерон уставился в переписываемый текст.

«Тогда что получается? В той последней строке стихотворения король был прав. Жизнь, где вера в Бога вошла в противоречие с реалиями духовной и светской жизни, далёкими от учения Иисуса… Жизнь, где устремления подвижника натолкнулись на непонимание людьми целей его реформ. Такая жизнь, осложнённая безысходностью, чувством бессилия и невозможностью изменить положение вещей была для него адом».

Вдруг Мерона осенила робкая, но встраиваемая в логическую цепочку рассуждений мысль.

«А не в том ли причина непротивления тамплиеров арестам и пыткам в королевских судах, что они осознали всю разрушительность военного противостояния Ордена с королём Франции и Святым престолом? Для Европы это было бы катастрофой. Обладавшие мощной рыцарской армией, огромным штатом осведомителей и шпионов монахи могли бы поставить любого короля на место. Но… подставили другую щёку ради высшей цели. Какой? И что всё-таки искал Филипп Красивый при обыске Тампля? Деньги были для него не главным. Господи, опять я блуждаю в лабиринте домыслов и тайн…»

Обычное утро для монастыря. Пропели тонко петухи в недалёкой деревне. Рассвет заблудился в облаках, напитался влагой и пролился лёгким дождём. Голос звонницы призвал монахов к утренней молитве и затих. Из пекарни аббатства запахло свежеиспечённым хлебом. Восстало и прошло время утренней трапезы.

Но Мерон никак не мог проснуться. Эту ночь он запомнит, как тяжёлое забытьё, сквозь которое он слышал осторожные шаги, тихий шёпот, шелест ряс. Он знал, что ему нужно встать и открыть глаза. Только все попытки подняться были напрасны.

Наконец кто-то сильно потряс его за плечо, и Мерон с трудом разлепил веки. Это оказался монах, пришедший забрать посуду после завтрака. Удивлённо переводя взгляд с нетронутой кружки молока на кусок хлеба, ополовиненный птицами, и увидев, что спящий открыл глаза, монах перестал тормошить Жильбера. Сильный выдох облегчения из могучих лёгких заставил тонкую занавеску на окне пошевелиться.

- Ох! Слава Иисусу, ты жив! – Монах повеселел, заулыбался и принялся укорять Мерона:

- Ах, как постыдно чрезмерное питие вина. Остерегись, брат Жиль. Монастырское – оно крепче любого мирского. Только разбирает не сразу, - сильная рука парня хлопнула Мерона по плечу. – Вставай! В скриптории уже спрашивали о тебе.

Жильбер с трудом сел на постели, чувствуя тошноту и головную боль.

«Странно, ведь я вчера вина и в рот не брал».

За ужином монахи причащались, а он пил только яблочный сок, принесённый для тех, кто постился, наложив на себя обет воздержания.

Сухая горечь во рту не давала разуму сосредоточиться на делах насущных. Внезапно на дне желудка зашевелился горячий ком, который, увеличиваясь в размерах, подкатил к горлу и попросился наружу. Рвота густым фонтаном выплеснулась на пол. А ведь Мерон не только не пил спиртного, но и съел за ужином всего лишь овсяный суп.

«Похоже на яд, - подумал вдруг Жильбер, - или… на сонное зелье».

Он взял кувшин воды, приготовленный для умывания, и выпил содержимое до дна.

Спустя пару минут тошнота вновь подкатила к горлу. Выворачиваемый наизнанку, Жильбер схватил медный labrum. Через мгновение всё содержимое желудка оказалось в тазу.

Ещё через пару минут к Мерону возвратилась способность думать. Он вспомнил свой мучительный сон, шорохи в келье и бросился к постели. Подняв тюфяк, проверил содержимое сумки. Всё вроде в привычном порядке лежало на месте. Только чередование бумаг в стопках было несколько иным.

«Кто-то просматривал мои записи. Из праздного любопытства? Не может быть. Тогда бы они не рисковали и не подливали снотворное в сок или суп. Значит, кому-то стало не всё равно, что я делаю в библиотеке монастыря, что ищу и что переписываю из пергаментов в свои бумаги».

К Жильберу постепенно возвращалась обычное состояние духа.

Прошёл почти месяц, как он постучал в ворота Турского аббатства. За это время всё, что касалось времён тамплиеров и крестовых походов, было просмотрено Мероном и систематизировано. Работа с более древними манускриптами поглощала странника целиком. У него едва оставалось три-четыре часа в сутки на сон. Толстые, украшенные рисунками страницы, более поздние копии с ветхих папирусных свитков и восковых табличек, переводы на латынь иудейских, персидских, арабских текстов, мистические проповеди зороастрийцев, сохранившиеся заклинания волхвов и друидов, любая мелочь, в которой упоминались копья, мечи, щиты и посохи, обладавшие, по мнению древних авторов, сверхъестественной силой - всё это было выписано Жильбером и разложено в только ему известном порядке. Поиски увели Мерона в такие глубины забытых, невостребованных знаний, что ему стало жалко европейских лекарей, алхимиков, теологов, изучателей материального мира. Порой они заново придумывали то, что давно было известно в период великих царств и империй. Жалкие инструментарии средневековых учёных в освобождённом от тумана заблуждений воображении Мерона представлялись ему ветхими самодельными подпорками, костылями для окостеневшего в предрассудках разума горе-исследователей. Все сведения из мира древних носили глубокие следы духовных и мистических исканий, основанных на вскрытии взаимосвязей между материальным и метафизическим. Жильбер узнал о древнегреческих мистериях, о философском экстазе платоников, об индусах, владеющих методами входа и выхода из бесконечной цепи перерождений при достижении абсолюта прозрения. Он читал и восторгался методом погружения в себя буддистов, способами интуитивного познания эпикурийцев, удивлялся духовному росту и самосовершенствованию мусульманских суфистов, достигавших полного освобождения от куфра[148] на пути к гайба[149].

И вот кому-то не понравилось рвение чужака в изучении мудрости древних.

Жильбер стал рыться в памяти, выстраивая перед мысленным взором галерею монашеских лиц.

«Нет. Настоятель радушен и ровен. У него - открытое лицо, бесхитростное и добродушное. Остальные… впрочем, в них нет ничего подозрительного. Но кто-то из них всё-таки подсыпал в пищу снотворное. Надо бы присмотреться к монахам, работающим на кухне».

Мерон не хотел поднимать шум и жаловаться аббату, но с этой минуты решил есть только свежеиспечённый хлеб и пить только воду, взятую им самим из монастырского колодца.

Он позавтракал остатками ржаной краюхи, не съеденной птицами, и, чувствуя слабость в ногах, поплёлся в библиотеку. До самого вечера Жильбер ощущал тошноту и головокружение. Доза снотворного оказалась слишком велика даже для организма, закалённого военным прошлым и недавними скитаниями по закоулкам Европы.

Мерон стал осторожнее. Он перестал принимать пищу в келье, ел вместе с монахами в трапезной, сам резал хлеб, выставленный на общий стол. Он взял в привычку ходить трижды в день за водой к колодцу и пил из ковша, привязанного к кленовой бадье. Все свои записи он теперь носил с собой.

Прошла неделя. Жильбер постепенно освобождался от подозрительности и всё чаще задерживался в книгохранилище до поздней вечерней молитвы. С первым ударом колокола, призывавшим монахов в церковь, он ставил на место книги и свитки. За ним последним монахи закрывали дверь скриптория.

Был тихий вечер в один из дней, когда зима задержалась где-то по дороге с севера на юг, а осень, пользуясь случаем, напитала теплом давно убранные поля и потерявшие листву сады. Яблони, обманутые временем, вдруг неожиданно зацвели и выпустили редкие маленькие листья. Мерон, спрятав в складках лёгкого монашеского плаща свою сумку, вышел из книгохранилища.

Он решил немного подышать свежим воздухом перед сном. Его лёгкие, пропитавшиеся пыльным воздухом скриптория, делали один глубокий вдох за другим. Жильбер побрёл на задний двор монастыря и сел под окнами келий. Согретые солнцем камни отдавали своё тепло усталым мышцам спины. Бывший офицер с некоторых пор ощущал ломоту в суставах от неподвижных поз, привычных только переписчикам-монахам. Он пристроился поплотней к стене и расслабился, глядя на небо.

Быстро темнело. Луны ещё не было, но высоко в небе одна за другой уже зажигались звёзды. Из конюшни напротив доносились редкий топот копыт и тихий хруст овса на зубах лошадей. Ещё немного - и темнота заполнила углы и ниши двора.

Внезапно Мерон почувствовал опасность. Он услышал, как в тени навесов для сена прошелестели шаги. Как будто кто-то осторожно крался вдоль ограды, время от времени замирая и сдерживая дыхание.

«Может быть, мне показалось?» - Жильбер напрасно напрягал зрение и слух, пытаясь определить, откуда шли странные в эту пору звуки.

Неожиданно в воздухе раздался свист, и в деревянную балку, скрепляющую каменную кладку стены, совсем рядом, буквально над головой Мерона со звоном вошёл нож. Жильбер бросился на землю, чувствуя, как испуганно колотится сердце. Медленно, плотно прижимаясь к земле, стараясь не шуметь, он отполз за угол и притаился. В проёме ворот конюшни мелькнула тень. Прозвучал торопливый топот ног. Скрипнула дверь, ведущая к кельям.

Первую, пожалуй, самую неудачную из пришедших на ум, мысль о преследовании неизвестного Мерон сразу же отбросил. Он плохо знал многочисленные переходы и помещения монастыря. В некоторых он ещё ни разу не был. Только недавно один из монахов ему рассказал, что из келий есть подземный ход в крипту[150] аббатства, а оттуда можно было попасть и в храм, и к кладовым, и на лестницу, ведущую на колокольню. Чем заканчиваются лабиринты и куда ведут ещё, монах понятия не имел.

Затаив дыхание, не шевелясь, Жильбер ждал. Быть может, неизвестных было двое, и второй притаился в засаде? Метнувший нож не услышал предсмертного стона Мерона, а лишь звук от удара стали, вошедшей в дерево. Быть может, напарник нападавшего ждёт ошибки жертвы? Воображение Жильбера рисовало ему человека в чёрном плаще. Вон он стоит у стены и ловит сейчас каждый шорох, чтобы закончить дело.

Но было тихо. Ничто не прерывало лёгкого шума ветра в траве и вздохов лошадей в конюшне. Мерон осторожно встал и, стараясь ступать на носки, подошёл к месту, где сидел раньше. Тусклый блеск стали выдал тёмную поверхность балки и торчащий в ней нож. Жильбер взялся за ручку и с трудом вытащил клинок из дерева.

Спрятав лезвие в складках плаща, стараясь держаться в тени стен, он обошёл кельи со стороны капеллы. Там подходила к концу служба, доносились пение и речитатив молитв. Мерон протиснулся в полуоткрытые двери и прислонился к колонне.

Через несколько минут вечерняя месса закончилась возгласами «Амен!». Жильбер смешался с толпой монахов и вместе с ними пошёл в дормиторий[151].

В своей келье он сунул нож под тюфяк и, не снимая плаща, лёг на постель.

«Кому-то мешает моё любопытство. Судя по всему, в своих поисках я подошёл слишком близко к некой границе, за которую мне не советуют переходить». - Этот безрадостный вывод заставил Мерона внутренне содрогнуться. Бросок ножа был сделан опытной рукой и, если его хотели убить, этот человек вряд ли промахнулся. Но в следующий раз всё может кончиться гораздо хуже, даже если не думать о фатальном исходе.

«Исход! Вот к чему подталкивают чужака. Ну что же, пора уходить из обители». - Жильбер перевернулся на бок и подпёр кулаком давно не бритую щёку. Для завершения работы ему не хватает всего пары дней. В длинном перечне рукописных сокровищ архива он обнаружил несколько свитков и писем, которые могли дать ответы на самые главные вопросы. Мерон вскочил и вытащил на свет божий свою суму.

«Пара дней, не больше. И не нужно отвлекаться на интересные, но совершенно не нужные мне tabellis[152]. Но как не записать вот это?» – Мерон заглянул в свои бумаги.

Вчера ему на глаза попались два пергамента. Первый вызвал у него двоякое странное чувство. Это была копия письма - очевидно, часть переписки, с датой 1388 год, отправленного архиепископу Неаполя. В нём содержалась подробная инструкция, как сделать некий маленький фокус «…для явления народу тайны вскипания крови великомучеников Церкви святой…»

Жильбер с удивлением узнал, что раствор так называемой крови можно получить из… «…вот вам, пастыри благословенного епископата Неапольского, молотая мелко, выпаренная на белом огне горна ferratus metallicus[153], сиречь sandyx[154], замешанная с маслом оливы, и божьим промыслом ставшая подобием загустевшей пролитой крови Великомучеников, а хотя бы и самого San Gennaro. Для явления чуда разжижения и закипания удерживайте в закрытом стеклянном phiola[155] без доступа воздуха и поворачивайте, вращая по оси. Волею Господа нашего, молитвами паствы и вашим терпением по истечении положенного срока Soliditas[156] перейдёт в Liquiditas[157] …и явится миру чудо возмущения крови пузырями пред глаз верующих…».

Ещё тогда, в библиотеке, Мерон испуганно поднял глаза от пергамента, оглянулся, прикрыл текст руками и спросил ближайшего монаха-служителя скриптория:

- А зачем вы храните старые черновики и ненужные уже списки бумаг?

Монах поднял взгляд, затуманенный усердием и усталостью копирования, пожевал губами и ответил:

- Того не ведаю, но таков заведённый порядок и свод, - потом подумал немного и вопрошающе добавил: - А если при переписке набело, тщанием дьявола, будет допущена ошибка? – поймав взглядом понимающий кивок головы Мерона, монах со вздохом снова взялся за перо.

Но Мерон не отставал в расспросах и заставил его опять поднять голову:

- А кто такой San Gennaro?

Монах, обрадованный вынужденным перерывом в работе, стал охотно объяснять.

- Прости, Господи, невежество странноприимного... Хотя - откуда тебе знать… Это самый почитаемый святой города Неаполя, священномученик Януарий. Он известен своими чудесами, главное из которых - оживление собственной крови, собранной верующими на месте усекновения его главы судиями мерзкого богоборца Диоклетиана. Это только ты не знаешь, но он много раз спасал и предостерегал Неаполь от козней врагов и схождения огненной лавы из логова дьявола, называемого Везувием. – Переписчик испуганно перекрестился и сплюнул через левое плечо. - Скажу больше: он самый богатый святой богом хранимой Италии, - монах, увлёкшись, стал перечислять:

- Усекновенной главе его подарен серебряный бюст-реликварий, увенчанный митрой с 3328 диамантами, 198 изумрудами и 168 рубинами.

- Ампулы с кровью его сокрыты от праздных взоров любопытных в нише с двумя серебряными дверями, подаренными самим Карлом II Габсбургом Испанским.

- Там, в сокровищнице у него, много чего есть из золота, греховной красоты самоцветов и серебра. - Монашек спохватился, поймал себя на излишней болтливости и замолчал.

Мерон оставил в покое монаха и положил подбородок на собранные вместе ладони.

«Что слава королей? Она преходяща. Тает, как снег по весне. Иное дело житие святых. Хотя без рукотворных чудес - кто бы их помнил и почитал?» - думал он.

Жильбер только сейчас понял то самое душевное состояние короля Фридриха, его смятение, раздвоенность вопросами веры, которые привели к противостоянию со Святым престолом.

- О, Господи!.. Иисус, отец наш небесный, прости мне грехи мои, как я прощаю должникам своим, не введи меня во искушение, но избавь от лукавства недостойных слуг твоих. - Мерон широко перекрестился.

Он помнил, что вечером положил тот самый странный пергамент с инструкциями в кожаный cooperculum[158] скриптория.

«А вот где второй, взятый до утра, чтобы прочесть без лишних глаз?» - вспоминая, Жильбер аккуратно перебрал свои бумаги.

- Боже мой, да вот же он. – Мерон по рассеянности или от усталости сунул его вместе со своими записями на самое дно сумки.

Он зажёг свечу и развернул свиток.

Это была копия свидетельства миссии посредничества Турского монастыря в сделке, совершённой между некой Маргаритой де Шарни и Людвигом I Савойским. Текст гласил: «…Я, аббат монастыря Священномученика богом избранного Мартина Турского отец Иоанн, в присутствии… рыцарей графа Женевского Людовика и князя Пьемонта Амадея, представляющих своим благородным усердием герцога Людовика Савойского[159]… свидетельствую именем благочестивого Святого Мартина, что дочерью рыцаря Жоффруа де Шарни из Лирее Маргарет де Шарни де Пуатье передана под благословенную опёку и содержание герцогов Савойи Плащаница Иерусалимская и Константинопольская, освящённая кровью и мученическим ликом Господа нашего Иисуса Христа…»

Поражённый содержанием свитка, Жильбер чуть не выронил его из рук. Немного успокоив нервы, он продолжал чтение:

«…также своей подписью и знаком монастырским свидетельствую печать с гербом его милости герцога Савойского и печать рыцаря Жоффруа де Шарни, дочь которого Маргарет обрела в моём присутствии от посланников герцога за тщание, святое усердие и богоугодный оберег Плащаницы[160] тысячу золотых флоринов[161] и замок Варамбон в свою и своих наследников вечную собственность… Милостью Господа нашего, а также с благословения и покровительства pontifex Romanus[162] Николая V, верховного первосвященника Вселенской Церкви, нарекаю избранных рыцарей защитниками веры и объявляю хранителем вновь явленной миру святейшей реликвии …его светлость герцога Ludovico I di Savoia, да пребудет с ним воля и слава Господня…

…Писано в Женеве, 22 дня марта месяца 1453 года…».

Мерон не заметил, как стал разговаривать сам с собой.

- Так-так-так… Знакомое имя. Жоффруа де Шарни. Сожжённый вместе с Жаком де Моле тамплиер и командор Нормандии. А это, очевидно - его потомок, избежавший гонений на рыцарей ордена. А как иначе можно объяснить совпадение имён и счастливое обретение плащаницы после стольких лет её забвения? Ведь она, судя по всему, вместе с другими реликвиями тамплиеров исчезла без следа. И вот на тебе - чудесным образом объявилась снова. Кто такой этот де Шарни - понятно, а вот откуда он взялся? Где осели забытые потомки храмовников и беглых шевалье? Здесь упоминается Лирей. По-моему - это городок недалеко от Парижа на границе с Нормандией. Почти у стен Лувра, под боком у королей Франции. Ну-ка, посмотрим на печати… Как интересно! Печать герцога Савойи: на чёрном поле, судя по цвету оттиска, выгравирован серебряный крест. А вот печать де Шарни не разберу. Слишком мелко. – Мерон облокотился о стол, пытаясь рассмотреть затёртый герб. - Нужно будет завтра в библиотеке найти геральдический свод Франции.

Была уже глубокая ночь. В открытое окно задувал свежий холодный ветер с близких полей. Пахло опавшими листьями и зеленью трав, обманутых теплом. Усталость и пережитые волнения клонили голову Жильбера к столу. Он задремал, положив горячий лоб на нервно подрагивающие руки.

Под утро монах-привратник вышел из кельи для облегчения переполненного мочевого пузыря. Он обвёл глазами стены аббатства, подсвеченные взошедшей Луной, купол капеллы, шпиль колокольни, пологую крышу конюшен и дормитория. На тёмном фоне странноприимных помещений светилось единственное окно. Монах неодобрительно покачал головой.

- Опять забыли погасить свечу.

Жильбер со вкусом жевал свежий, пахнущий пропечённой корочкой кусок ржаной лепёшки. Вместе со всеми из общей миски он ел разогретый на огне деревенский сыр и запивал водой из кувшина, принесённого с собой. Монахи молча трапезничали, не тратя время на разговоры. Сегодня часть обитателей монастыря собиралась на вспашку новых земельных наделов. Другие назначены принимать у местных крестьян часть урожая капусты с ферм, отданных аббатством в аренду. Все торопились.

Один Мерон, обводя глазами знакомые лица, завтракал не спеша.

«Кто из них был тем неизвестным у конюшен». - Он внимательно рассматривал руки монахов. Ладонь нападавшего должна быть достаточно сильной, чтобы с такой точностью и мощью вогнать нож в толстую дубовую балку. Но большинство трапезничающих уже дожили до преклонного возраста и, по разумению Жильбера, владеть ножом так ловко не могли. Всего пять человек из полусотни подошли бы на роль метателя.

Им мог быть келарь, достаточно молодой и сильный. Ещё подходил на звание убийцы монах средних лет, работающий в деревенской кузнице подмастерьем. Также из списка нельзя исключить звонаря – здорового малого с широкими плечами и выпуклой грудью. Оставались под подозрением и два молодых послушника. Один из них - почти двухметрового роста - подмигнул Мерону, лучась широкой добродушной улыбкой.

«Вечером нужно быть осторожным и исключить возможность застать себя врасплох».

Жильбер смёл крошки хлеба со стола и отправил их в рот.

В библиотеке царствовал полумрак. Ко времени утренней молитвы снаружи похолодало и распогодилось. Яркое солнце било прямо в окна, и монахи прикрыли проёмы полотняными плотными шторами. Кое-где в узкие щели проникали яркие длинные лучи, и пыль в столбах золотистого света клубилась кольцами, овалами, спиралями, оседая на книгах.

Мерон достал с полки геральдический свод Франции.

«Вот он, герб герцогов Савойских. На черни серебряный прямой крест. Ни лилий, ни львов, ни единорогов. Только крест. Похвальная скромность крестоносца».

А вот и герб де Шарни. На красном поле - три щита. Больше ничего. Мерон развернул свиток с описанием сделки по продаже плащаницы и поднёс оттиск печати де Шарни под солнечный луч. Щиты были испещрены неясными знаками. Он окликнул монаха и попросил у него толстое увеличительное стекло, которым в скриптории пользовались для гравёрных работ. И только тогда на одном из щитов Жильберу удалось рассмотреть мастерок каменщика, на втором – ветку дерева с узкими продолговатыми листьями. На третьем чётко был виден глаз[163].

«Что это значит?» - Он пролистал весь свод гербов французского дворянства. Ничего подобного Мерон больше не встретил.

- Ладно! С этим разберёмся позже.

«Сейчас мне нужна родословная де Шарни».

Найдя геральдическое древо рыцаря с подробным описанием деяний, Жильбер не удивился. Он уже знал, что там найдётся подтверждение его догадкам. Придвинув бумагу, он стал выписывать для памяти отдельные строки.

«До 1314 года, времени казни храмовников – ничего. Как будто человек появился ниоткуда. Далее идёт упоминание о благородном, но бедном рыцаре графе Жоффруа де Шарни, участнике битвы при Кале. Был пленён англичанами, выкуплен королём Франции, потому что у самого графа не было ни гроша… Странно. Ничего себе - такая честь для захудалого дворянина! Сам король заплатил за него выкуп, – подумал Жильбер. – И вдруг этот бедняк строит церковь в Лирее. Храм освящал сам епископ Труа Анри Пуатье».

- Святая дева Мария! А это как понимать? – И Мерон прочёл следующее:

«В январе 1352 года Жоффруа де Шарни вместе с несколькими рыцарями основал Орден звезды, позднее переименованный в Орден Девы благородного дома».

- Очень умно! Хорошее убежище для рассеянных по свету тамплиеров! - Мерон перевернул страницу.

«В 1356 году де Шарни убит в знаменитом сражении при Пуатье, заслонив собой короля Франции от удара копьём».

Дальше в родословной упоминался сын благородного рыцаря с тем самым именем, принадлежавшем последнему Прецептору Нормандии, казнённому почти пятьдесят лет назад. Жоффруа де Шарни!

- Какое упорство в сохранении фамильной чести знаменитого предка…

А вот и первые сведения о плащанице. Её вывесили в день службы по успению славного рыцаря, погибшего при Пуатье для обозрения верующими под сводами той самой новой церкви Лиреи. После долгих споров высших иерархов Святого престола плащаница была признана папой Климентом VII, как подлинная реликвия католической церкви.

Жоффруа де Шарни, последний в роду славных потомков фактических владельцев и хранителей плащаницы, умер 22 мая 1398 года, оставив святыню в наследство своей дочери Маргарите де Шарни де Пуатье.

- Вот такая история! - Мерон удовлетворённо вздохнул.

Немного посидев в приятном бездействии, Жильбер, увеличив размеры оттиска печати, перерисовал ее с особым тщанием, делая упор на знаках внутри щитов.

Несколько раз проверив через увеличительное стекло, всё ли верно, он вернул взятые ранее свитки и бумаги на полки.

Через некоторое время, уже в келье, Мерон разложил некоторые свои записи в хронологическом порядке на столе. Странно, но он не чувствовал ни облегчения от проделанной им работы, ни радости, что многие загадки, связанные с копьём короля Фридриха, были им решены. Преобладало чувство опасности, опустошённости и уверенности в том, что где-то он мог допустить ошибку или небрежность.

Он не узнал, где находится копьё, пронзившее тело Иисуса, сохранились ли подлинные тексты нафталитов. Кто владеет этой магией слов, позволяющей проникнуть в тайну предназначения копья? Есть ли связь между наконечником царя Давида и лонхе центуриона Гая Кассия Лонгина? Почему вместе с наконечником царя Давида в тайнике гробницы Фридриха хранились гвозди? Чем больше он узнавал, копаясь в архивах, тем больше появлялось новых вопросов.

«Зачем кто-то пытался предостеречь меня таким странным способом?» – Он вдруг вспомнил про нож и достал его. Лёгкая рукоять имела необычную дугообразную форму в виде переплетённых виноградных лоз. Поднеся к свету тяжёлое лезвие, он вдруг заметил на нём тонкую гравировку - цветок лилии, где центральный лепесток напоминал наконечник копья, был переплетён верёвкой. Узел вокруг цветка напоминал математический знак бесконечности.

Такого клейма, больше похожего на замысловатый геральдический символ, Мерон ещё не видел. Он схватил свечу, поднёс к ней блестящую плоскость ножа и несколько минут держал клинок над пламенем. Тонкий слой сажи закрыл сталь. Аккуратно держа лезвие за острый конец и короткую рукоятку, Жильбер приложил его клеймом к бумаге.

Всё получилось. На белом листе ясно отпечатался необычный знак. Оторвав кусочек ткани от тюфяка, он смочил его слюной и, намотав тряпку на щепку, аккуратно стёр лишнюю сажу с оттиска цветка и переплетений верёвки.

Теперь можно сохранить этот рисунок для дальнейшей расшифровки.

- А как быть с ножом?

«Что нож? - В конце концов, это – всего лишь оружие. Хорошее, тщательно выверенное по весу, - офицер знал толк в хороших клинках и поэтому высоко оценил великолепно сделанный метательный снаряд. - Правда, лезвие может сломаться, выпасть при быстрой ходьбе или езде верхом. В конце концов - его могут украсть. И всё же нужно постараться сохранить его… А бумаги? - Мерон задумался. - Бумаги надо бы спрятать в месте, где их никто не найдёт. Слишком опасным стало их содержание. Не зря такой красавец, - Жильбер с уважением посмотрел на сталь, - без сожалений по чьей-то злой воле покинул ножны!»

Короткий осенний день быстро отсчитывал минуты, удлиняя тени и покидая вспаханные под первый снег поля. Солнце, найдя прореху в тяжёлых лиловых облаках, на мгновение порадовало землю ярким светом и скрылось. Через час стало темно, в воздухе закружились белые мухи, и на притихшую, ещё тёплую землю крупными хлопьями стал ложиться долгожданный снег. В келье становилось холодно и сыро, но Мерон не хотел закрывать окно. Со двора вкусно пахло сеном и капустой, которую весь день солили монахи.

Он убрал бумаги в свою потрёпанную сумку и прилёг вздремнуть до часа вечерней трапезы.

Сколько прошло времени, он не знал. Его не разбудили ни удары колокола, ни далёкое пение монахов в капелле. Его поднял на ноги тихий скребущийся звук.

Была глубокая ночь. Монастырь спал после дневных трудов, молитв и служб. Не было слышно даже чтения катехизиса в соседней келье, где поместился паломник наедине с обетом бессонницы. Звук повторился. В слабом свете, проникающем в комнату, источником которого был белый снег за окном, Мерон увидел, как через дверную щель под запорный крючок подсовывают тонкую полоску стали. Но засов, задвинутый с вечера Мероном, плотно сидел в гнезде.

Жильбер посмотрел на открытое окно. Там в проёме чернела толстая железная решётка. Выбраться через неё наружу не представлялось возможным. Он повесил сумку с бумагами через плечо, тихо подошёл к двери и встал у стены чуть в стороне от дверного проёма. Через пару минут засов оказался сдвинут в сторону, дверь, тихо скрипнув, отворилась. Мерон не дышал, скрытый распахнувшейся створкой. В келью тихо вошёл высокий человек. Взгляд его был устремлён к тёмному пятну постели. Мерон со всей силы ударил его дверью и выскочил в коридор. Отбросив к стене ещё одну фигуру, Жильбер застал врасплох третьего человека со свечой в руках. Сильный удар в живот опрокинул незнакомого монаха на пол. Не теряя ни секунды, прижимая к груди свои рукописные сокровища, Мерон побежал. Скатившись по лестнице, ведущей вниз, он толкнул дверь крипты. Затхлый тёплый воздух окутал его плотным чёрным плащом. Не дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, Мерон, держась рукой за стену, натыкаясь на кости и черепа, пошёл на слабый свет в конце прохода. Лестница вывела его к дверям капеллы. Жильбер проскользнул внутрь, быстро пробрался боковой колоннадой к выходу и побежал вдоль стены монастыря. В южной части ограда была частично разрушена. Мерон подпрыгнул, подтянулся на руках и очутился по ту сторону каменной кладки. Ночь приняла его под своё покровительство. Жильбер быстрее ветра пересёк целину белого снега, тонким слоем укрывшего поля, и вошёл в лес. Теперь, за чёрной ширмой деревьев, его так просто не найти. Беглец перевёл дух и оглянулся. В монастыре то тут, то там зажигались факелы. Огни, словно в испуге, метались из стороны в сторону, роняя на снег клочки горящей пакли. Метель холодными порывистыми выдохами простуженных лёгких сбивала пламя вниз и одновременно сильными призрачно-белыми руками толкала Жильбера прочь от аббатства.