Шадр

20. БУРЕВЕСТНИК РЕВОЛЮЦИИ

Многие произведения Шадра, сделанные им, казалось, в едином порыве, на самом деле были результатом долгих размышлений. Годами копились мысли, и, когда скульптор приступал к практической работе, все основное в композиции было уже решено и продумано.

Так было с «Булыжником — оружием пролетариата». Так было с изображением Горького.

Впервые желание вылепить его портрет мелькнуло у Шадра в те дни, когда Горький горячо заинтересовался проектом «Памятника мировому страданию». Но желанием этим Шадр поделился лишь с женой — попросить знаменитого писателя позировать он, начинающий скульптор, не решился.

Попросил он об этом через десять лет, в Италии, и был глубоко огорчен и даже обижен отказом Горького. Во всяком случае, после возвращения Горького в Советский Союз Шадр не искал встречи с ним; не пытался увидеться даже тогда, когда Горький высоко оценил памятник на ЗАГЭСе.

Однажды, когда Шадр отдыхал в Звенигороде, за ним пришла машина из Москвы. «Вам хотят заказать портрет». — «Кто?» — «Поедемте, в Москве узнаете». Шадр отказался ехать. Впоследствии он узнал, что машину присылал Горький, и подосадовал, что не поехал. Горький предложения не повторил. Вскоре он умер.

«Все равно я сделаю его портрет, — говорил Шадр жене. — Ведь я его видел, и не однажды. Будет труднее лепить — пусть будет труднее».

Толчком к работе послужил объявленный в 1939 году конкурс на памятник Горькому. Вернее, три конкурса, потому что речь шла о трех разных памятниках: один, изображающий писателя в зрелые годы, должен был предназначаться для Москвы; второй, воссоздающий молодого Горького, предполагалось установить на его родине, в городе Горьком; третий — в Ленинграде. В конкурсах принимали участие Мухина, Манизер, Меркуров, Королев, Блинова, Грубе, Николадзе, Матвеев, Домогацкий. Шадр решил представить проекты и для Москвы и для города Горького.

Он заново перечитывает некоторые книги Горького, с особым вниманием останавливаясь на «Городе желтого дьявола», «Человеке», «Матери», «Климе Самгине». В его бумагах появляются выписки из речи Павла Власова на суде, описания 1905 и 1917 годов из «Клима Самгина».

Шадр не жалеет теперь о неудаче в Италии. «Пожалуй, даже хорошо, что мне не пришлось лепить в то время Горького», — говорит он. Теперь он вложит в работу зрелое понимание образа писателя — и молодого революционера-романтика и старого мудреца, прожившего долгую, сложную, прекрасную жизнь.

Легким, порывистым, неукротимым лепит Шадр молодого Горького. Рвется вперед худощавая фигура в свободной, ниспадающей мягкими складками рубахе. В лихом развороте плеч, стремительности энергии — гордый вызов: «Буря! Скоро грянет буря!»

Решимость. Уверенность в себе. Непримиримость. Ненависть к старому миру. Готовность к сражению. Какое из этих чувств нашло более яркое выражение в проекте? Пожалуй, ни одно в отдельности. Все чувства приведены в такое душевное равновесие, которое одно и может породить гордую стать и неукротимое стремление к борьбе и победе.

«Пусть сильнее грянет буря!» — нет преграды силе мятежного волгаря.

Непокорный и внутренне свободный, гордый и смелый, он как бы вбирает в себя характер волжской вольницы. Недаром Шадр так заботился о точном определении места, где должен быть установлен монумент. Он хотел его видеть на высоком откосе, при слиянии Волги и Оки, откуда открывается вид на заволжские и заокские просторы, на крепостные стены, на старое Сормово.

«Замысел автора:

Использовать исключительное по своей естественной красоте место.

С высокого берега открываются далекие горизонты Заволжья, старой нижегородской ярмарки, пристани рек и вокзал.

Памятник, как маяк, должен быть виден с далеких путей — с плывущих плотов, с барж, с пароходов, с железнодорожного вокзала, из старого города.

Памятник должен органически срастись с природой, чтобы его нельзя было передвинуть на другое место.

Памятник с гигантской фигурой должен главенствовать над просторами».

На другом листе расчеты: «Высота берега — 60 метров; скалы-постамента — 17 метров; фигуры — 20 метров». Главное в расчетах — высота берега; все остальное продиктовано «естественными, органическими условиями».

Большой размер фигуры обуславливается необходимостью. При всем портретном сходстве она, взнесенная на огромную высоту откоса, будет ассоциироваться с образом революционера вообще. «Памятник не только человеку, но и идее, которой этот человек служил», — почти дословно воспроизводит Шадр мысль, обдуманную им во время работы над монументом Ленину. Мысль старого, теперь покойного, друга, Н. А. Касаткина.

Проект закончен. Шадр сразу же принимается за другой. Нет, не для Москвы еще, опять для Горького. Его не оставляет мысль: может быть, правильнее воссоздать на памятнике не юношу, а уже известного, хоть и молодого еще писателя?

Он лепит высокую фигуру с гордо откинутой головой, в длинном, наглухо застегнутом пальто, в сапогах. В этой интерпретации Горький не только старше, но и суровей, сдержанней.

Тот — откровенен, этот — более замкнут; тот — романтичнее, этот — серьезнее; тот — воплощение чувства, этот — воли.

Какой из них лучше? Какой глубже раскрывает образ писателя, социальный и нравственный смысл его произведений?

Сам Шадр этого не знает. Ему кажется, что оба эскиза можно бы сделать еще лучше, серьезнее. «Он никогда не мог удовлетвориться своими произведениями, — рассказывает Котов. — Он стремился к совершенству».

«Я еще не доработал, не додумал, — говорит Шадр. — Надо искать, лепить. Можно сделать сотню вариантов, а истину найти в сто первом. Как уж тут считать время…»

Он так увлечен образом Горького, что, отрываясь от работы над проектом, «для отдыха и для лучшего понимания» лепит его голову.

В ней он показывает характерность лица писателя. Глубокие вмятины носа и надбровий, резкость мускулов лица и шеи, сосредоточенную напряженность лба, взметенную копну волос. Податливая глина принимает волнение скульптора: Горький исполнен страсти, порыва в будущее. Его голова далека от иллюзорного, натуралистического правдоподобия — Шадр умышленно акцентирует, гиперболизирует элементы пластической формы, только в этом случае возможно «передать эмоциональный взлет, вдохновение!».

«Есть правда внутренняя и внешняя, — объясняет Шадр. — В первой — суть характера, во второй — счет морщим. Я леплю лишь те морщины, что рождают характер. Меня интересует жизнь человека, а не степень изношенности его кожи».

Правда искусства становится у Шадра концентрацией, обобщением правды жизни.

«Буревестник» называет Шадр вылепленную им голову Горького.

Чуть закончив ее, принимается за другую. Теперь он лепит голову Горького в последние годы жизни. Такой же нервной, темпераментной лепкой. Острым треугольником повисшие усы, острый нос, острые, выпирающие вперед брови. Острота взгляда и чувства становится главным в ней. И лишь глубоко за ними, спрятанные во внешней хмурости, просвечивают доброта и сердечность.

Весь колючий, борец, совесть революции — именно таким представляет его себе Шадр.

Казалось бы, образ писателя продуман до мелочей, до деталей. И тем не менее, приступая к разработке проекта памятника для Москвы, Шадр опять как бы начинает заново.

Опять стоп завален десятками фотографий. Шадр ищет характерный для Горького мотив- движения.

Крымская фотография — Горький на прогулке. Замедленная походка, рука, тяжело опирающаяся на палку, другая — в кармане пиджака. Тяжелая, немного грузная фигура старого, больного человека.

Другая фотография, тоже крымская, — Горький около дачи. То же положение рук, та же манера всем телом опираться на палку.

Горький с начинающими писателями: корпус его чуть-чуть наклонен вперед, правое плечо выдвинуто.

Эти фотографии и легли в основу силуэта писателя: одна рука в кармане, другая — на палке, медленная, осторожная походка, легкий наклон вперед, выступающее правое плечо. Горький как бы идет по жизни, идет неторопливо, размышляя о том, что видит. Болезненное в фигуре снято; старческое оставлено.

«В проекте памятника, — пишет Шадр, — я представляю Горького таким, каким мы знали его в последние годы. Спокойная и ясная, с предельной простотой вылепленная фигура великого мудреца. Он слегка опирается на трость, как будто шел и остановился на мгновение, вопрошающе и с радостной уверенностью смотрит вдаль, в будущее. Зрелые годы гения, прожившего огромную жизнь, отдавшего все свои силы, весь свой талант народу, людям, которых только он умел так любить. В этом старце угадываешь внутренний огонь, способность зажечь сердца миллионов. Великое братство мыслей и чувств в этом человеке, но нет в нем ни усталости, ни равнодушия.

Голова Горького, сжатые губы, вылепленные скулы, глубокие морщины.

Лицо много страдавшего и сумевшего подняться над страданиями человека.

Лицо мыслителя и борца».

Шадр не подтягивает мускулы старческого лица, не омолаживает Горького. Смысл его проекта в контрасте могучей силы духа и слабости тела, в победе духа над слабостью и болезнью. Он не скрадывает прожитых писателем лет, но показывает, что эти годы прожиты недаром. Внимательно, пристально всматривается его Горький в то, что расстилается перед глазами, в новую Москву, сравнивает ее со старой, оценивает. Крепок упор вертикально поставленной палки — уверенно, твердо стоит писатель на своей земле.

Пьедестал? Утес. Массивный кусок скалы. С него будет смотреть писатель на город.

Наступает день конкурса. Щадр экспонирует на нем не один проект, но весь свои труд: три проекта и две скульптурные головы Горького.

В выставке проектов участвуют семнадцать скульпторов. Шадр впервые видит их работы. Некоторые из них активно чужды ему. Это работы Блиновой, вылепившей Горького франтовато-нарядным, позирующим в почти театральной позе; Антропова, подчеркнувшего физическое богатырство писателя.

Это не соперники. Более внимательно присматривается он к проекту для города Горького Королева. Тот предлагает поставить монумент не на откосе, а в кремле, спустив от него ступени к волжским волнам. Это может оказаться очень красиво, величественно.

Нравился Шадру и проект Матвеева — «очень точный по пластическим отношениям».

Но самой сильной соперницей опять оказалась Мухина. Созданный ею проект даже по общему замыслу был похож на проект Шадра — в свободной, гордой позе стоял на высоком постаменте молодой Горький. Вольная мысль и бунтарский дух бушевали в нем. Шадр не мог не оценить ни точности психологического рисунка, ни великолепной лепки головы. «Удивительно удачный портрет!» — говорил он, анализируя выставку.

Его фигура молодого Горького непосредственней, мягче, взволнованней. У Мухиной он более собран, подтянут, строг. У него подчеркнута воля Горького. У нее — ум, интеллект. У него Горький запечатлен в момент начинающегося движения — он сжимает только читанную книгу, он возбужден, возмущен ею; он как бы подводит итоги — что надо изменить и перестроить в этом мире, решает, как это сделать. У Мухиной — он уже все обдумал, решил; у нее он стоит в ожидании большого и важного дела.

И критика и жюри конкурса признают большие достоинства обоих проектов. Которому будет отдано предпочтение? «Самые серьезные работы на выставке, — пишет в «Известиях» искусствовед Н. Машковцев, — это работы скульпторов Мухиной и Шадра. Оба скульптора прекрасно учли конкретные задания памятника. Они максимально использовали все материалы, все портреты Горького, вероятно, личные впечатления, рассказы близких. Это образ верный прежде всего. Это настоящий Горький».

В этом же номере газеты фотография эскиза памятника для Москвы. «Судьба опять улыбается мне», — говорит Шадр и, усмехаясь, прибавляет: «Вот и критика меня признала!»

Жюри конкурса выносит соломоново решение: для Горького принять проект Мухиной, для Москвы — Шадра. Проект памятника для Ленинграда не утвержден: нравившийся Шадру эскиз Матвеева признан комиссией камерным, недостаточно монументальным.

Шадру высказано пожелание: изменить постамент памятника.

С огромной энергией берется он за это. Он счастлив — сбывается давняя мечта водрузить большой, идейно и пластически значительный монумент в Москве. Вместе с архитектором Бартцем он проектирует высокий трехгранный постамент на Манежной площади. Гранит постамента будет созвучен бронзе фигуры. Поставленный в зелени сквера, дающего начало улице имени Горького, он приобретает как бы символическое значение.

А что, если вместо обычной решетки окружить памятник гигантским венком из цветов и плодов, перевитым лентами всех союзных социалистических республик?

Но эта идея, казавшаяся привлекательной и оригинальной в теории, не выдерживает испытания макетом. Венок, уложенный вокруг памятника, отрезает фигуру Горького от пространства площади и улиц. Шадр и Барщ решают окружить постамент пологим ступенчатым амфитеатром — на нем можно будет посидеть, посмотреть, подумать…[25]

Пера творческого «безвременья» Шадра кончилась. Кроме памятника Горькому, его еще ждет работа над памятником Пушкину для Ленинграда. Подписан договор и на пятнадцатиметровую фигуру «Красноармейца» — модель одобрена художественной комиссией: Симбирцевым, Алабяном, Мухиной, Грабарем, А. Герасимовым, Маниз ером.

Его снимают для кино. Ему строят новую мастерскую в центре города, возле Никитских ворот. Там уже не надо будет поднимать грузы на пятый этаж — мастерская делается для скульптора, да и от дома недалеко. Шадр живет теперь в Брюсовском переулке, в пяти минутах ходьбы от консерватории.

Шадр признан лучшими скульпторами Европы. Вернувшийся из Парижа Я. 3. Суриц, бывший советским послом во Франции, рассказывал, что Майоль приезжал к нему специально, чтобы посмотреть принадлежавший Сурицу бронзовый отлив портрета Марии Егоровны Ивановой. Долго молча смотрел, молча ушел, а через пять минут вернулся: «Пришел сказать, Шадр — это у вас явление-!»

Одно беспокоит его — тяжкие, упорные боли в желудке. Вот уже целый год. Рентгеновский снимок ничего не показывает, врачи ссылаются на нервы и предлагают лечить внушением. Шадр старается заглушить и боль и мысли о ней работой.

Он делает памятник — надгробие В. Л. Дурову. Родные Дурова давно просили его об этом, но Шадр не начинал работы, так как не мог найти подходящего камня. Наконец на одном из московских кладбищ, которые ему посоветовали объехать, нашел именно такую глыбу серого гранита, какую искал. Когда-то ее завезли на кладбище и не использовавши, бросили.

Дуров — клоун, чьи скоморошьи выступления зачастую бывали политическими актами. Паяц, от шуток которого трепетала правящая Россия. Шадр представляет его себе гневным и гордым, суровым и мужественным, полным презрения к окружающей обстановке и неподкупным.

Почти в рост вырубает он фигуру артиста в глыбе гранита. Надменно поднятая голова и гордая осанка контрастируют с цирковым костюмом — широкой, отделанной бахромой рубахой, гофрированным воротником. На плече у Дурова — маленькая, сморщенная, уродливая обезьянка.

Надгробие Дурову очень непохоже на другие мемориальные скульптуры Шадра. В тех — и в грустной нежности Аллилуевой, и в элегической артистичности Немировича-Данченко, и в раздумчивой сосредоточенности матери юного Уншлихта, и в смертном покое «Труженика» — царило примирение с печалью, чуть умиротворенное сознание последнего часа. Эти памятники, разные по замыслу, по композиции и единые по своему душевному строю, рассказывали об умерших.

В памятнике Дурову нет ничего, что говорило бы о смерти. Весь он живой, горячий, страстный. В образе Дурова та же бушующая непримиримость ко злу, что и в образе молодого Горького. Такого человека нельзя представить мертвым.

«Искусство не умирает, — говорит Шадр. — Творчество — это вечная жизнь. Даже на кладбище».

Шадру хочется как-то отделить это надгробие от остальных могил, обособить его. Он проектирует поставить его в глубине аллеи черных и голубых елей. Эпическая мощь северных деревьев, суровая строгость гранита, вечный огонь искусства…

Работа идет быстро — гипсовый эскиз в несколько месяцев почти целиком переведен в гранит. Шадр торопится — давно уже не ждало его так много интересных договоров. На ближайшие полгода главной работой для него станет проект памятника А. С. Пушкину.