Английский раб султана

8

Зима на юге Турции, конечно же, не та, что в Европе, а тем более в России. Ее и язык-το не повернется зимой назвать. Погода так, на уровне 10–15 градусов тепла. Турки мерзнут, а пленным европейцам — хорошо, не так морит зной. Но и средь зимы от каких-либо известий может бросить в такой жар, что с турецким июлем не сравнить. Впрочем, обо всем по порядку…

Хаджи, который наведывался к последнему пленному гораздо реже, от силы пару раз в месяц, нагрянул как-то неожиданно скоро после своего последнего визита и был явно смущен. Что же повергло его в беспокойство и вызвало краску стыда на морщинистом лице?

Стыд. Причем не за себя, не за своих турок, не за правительство больших и мелких статей. Стыд за человеческую подлость вообще.

— Не знаю, как тебе и сказать, — начал он было мяться, но Лео был готов к дурным вестям.

Изможденный, загоревший и сильно обросший, Торнвилль сказал ему по-турецки (эх, невольно прав был колосский командор Николас — попадешь в плен к туркам, выучишься и турецкому):

— Говори как есть, уважаемый. Что еще нового случилось под этим небом?

— Да уж случилось нового, такого нового… Не буду томить, в общем, получили мы известие с твоей родины — дядя отказался за тебя платить.

Вот он, удар судьбы! Не в присказке, а на самом деле. Перед глазами юноши пошли круги, вихрем завертелись мысли: "Дядя! Неужели?! Почему? Земля? Но как дядя ни жаден… Неужто Агнешка?.. Дядя, дядя, высокий ученый, скептик, умница — опустился до такой тонкой и подлой мести. Может, он не так понял?"

Лео так и спросил, но хаджи печально покачал козлиной бородой и ответил:

— Нет, молодой человек. Правда — ее хоть на латыни скажи, хоть на турецком, хоть на персидском иль арабском — она своего значения от этого не изменит. Вот письмо, читай сам.

Дрожащей рукой рыцарь схватил лист, поднес к отвыкшим от чтения глазам: "Почерк знакомый, но не дядин… Постеснялся, старый черт, сам свою низость оформить на бумаге. Вместо этого продиктовал".

Строчки и буквы бестолково прыгали и танцевали перед глазами. Лео с трудом ухватывал смысл: "В ответ… смиренно сообщаем… сэр Лео Торнвилль… погиб близ Кипра в корабельной сватке, что клятвенно засвидетельствовано…"

"Кем же, черт возьми?" — подумал Лео.

Письмо ответило: "…единственным вырвавшимся из рук врага аркебузиром…"

"Вот он, гад, где всплыл. Вывернулся, вероотступник, до Англии добрался, сволочь!" — мысленно вскипел Лео и продолжал читать:

"Отпет как принятый морем в храме Святого Леонарда вне стен аббатства… в связи с чем выдающий себя за покойного… есть самозванец и негодяй, достойный… Божьего гнева и рабского ярма по гроб жизни… впрочем, желая… не гибели грешника, но раскаяния, возносим наши смиренные мольбы…"

"Чего ж дальше читать, все ясно". — Торнвилль хотел в досаде швырнуть письмо себе под ноги, но увидел подпись: "Смиренный раб Божий, недостойный аббат Киркстидской обители Энтони Реддиш. Дано во второй месяц настоятельства нашего, а в лето Господне 1475".

Рыцарь застонал и закрыл глаза рукой: "Вот оно как! Теперь все ясно. Дядюшка родной, прости, что приписал тебе такую подлость! Посмел только подумать об этом!..

Бедный дядя, что же с ним?.. Умер наверняка. Сам ли еще?.. Господи…"

— Мои сожаления!

— Что же теперь? — невольно вырвалось у Лео.

— По-прежнему два пути. Ислам и служба великому падишаху или рабство. Теперь уже безнадежное и до смерти. Но небо не видело такого позора, что выявился в твоем деле! Ты хоть и гяур, но человек, и мне тебя искренне жаль.

— Спасибо, и мне себя тоже изрядно жалко. Жалко тех восьми месяцев, что я потерял, не думая о побеге…

— А у позорного столба кто стоял? Моли милостивого Аллаха, что от тебя не отреклись еще тогда, иначе лежать бы тебе тоже на навозной куче. Ты это учти, кстати. Впрочем… Скажи мне вот что, может, кто-то еще согласится выкупить тебя?

Спасибо старику за этот луч надежды. Но опять же, кого можно, и, самое главное, нужно обременять? "Попробовать сообщить в Анкону, чтобы выкупила Урсула? — вдруг подумал Лео. — Занятно, но… как она сама там? Скомпрометировать даму… Да это, пожалуй, недостойно рыцаря. Нет, недостойно. А кто тогда? В Англии — некому. Если колосский командор Заплана? Нет, это старый, испытанный воин, идальго, стыдно обращаться к нему с такой просьбой".

Все было решено в какие-то мгновения, и Лео твердо сказал:

— Пожалуй что и некому, по здравом размышлении.

— Не уверен, что ты сказал истинную правду, но вполне тебя понимаю — не к каждому можно обратиться с подобной просьбой. Что ж, думай пока, но будь готов к более тяжким оковам.

— Воля победившего…

— Что я мог бы сделать для тебя? — помедлив, спросил старик.

Лео горько рассмеялся:

— Разве я могу что-то советовать? Спасибо, что ты желаешь мне добра, но видно, такая уж моя судьба.

— По-прежнему непреклонен?

— Я считаю это предательством, я уже говорил. Не могу же я винить Его за мое нынешнее положение — ваши же турки сами говорят, что не постигнет нас ничего, кроме того, что предначертал Всевышний. Стало быть, так суждено.

— Аллах велик! Ты уразумеваешь Его волю.

— Посмотрим, куда она меня еще приведет…

Привела, как оказалось, на литейное производство в Топхане Куле, арсенальной башне порта. В результате разрыва формы погибли работники, срочно понадобились новые — вот в их число и попал по весне Лео.

Вспомнились опыты покойного дяди Арчи и производственная вонь в родном феоде. Теперь уж нанюхался вволю! Да еще и адская жара. И поначалу было нестерпимо, и потом тоже. Пушек османам нужно было много, и в первую очередь самой Алаийе.

Мало того что ими оснащались султановы галеры и пиратские суда, многие орудия шли на стены поновляемой крепости и в иные твердыни на караманском приграничье — Анамур, Кызкале и др.

Арсенальная башня Алаийи стояла у самой воды, чтобы в случае чего, с одной стороны, не допустить всеобщего пожара при несчастном случае, а с другой — иметь возможность как можно быстрее начавшийся пожар потушить.

Процесс отливки пушек, который наблюдал и в котором принимал участие пленный рыцарь, был довольно любопытен. В нем было занято много всякого народу — разного рода начальники — как самого производства, так и крепости. Был там даже имам[49] с целой ордой разных шейхов[50] и дервишей[51], должных обеспечить благоволение Аллаха к исполняемому делу. Был, конечно, мастер, а также ответственный за время хронометрист и, наконец, сами литейщики.

По знаку бейлербея начиналось моление, и потом, при взывании к Аллаху, рабы, в числе коих был и Лео, загружали в огромную топку целые бревна. На этом кончался первый этап, необходимо было ждать, пока не раскалится нужным образом печь — а на это требовались сутки.

Естественно, все начальство временно исчезало, оставались лишь инспектор, мастер, духовенство, которое молилось беспрерывно: "Нет мощи и силы, кроме Аллаха", ну и, естественно, рабочий люд.

Казалось, сама башня начинала раскаляться, горячий воздух жег легкие. Становилось и голому жарко. Литейщики и рабы-истопники почти полностью раздевались и пребывали лишь в штанах, шлепанцах и толстотканых нарукавниках.

Наконец, наступал ответственный момент: начальство возвращалось, пушечный мастер приказывал закладывать металл в огромный котел и позже приглашал духовенство кидать в начинавшую кипеть массу золотые и серебряные монеты.

Одни рабы ворочали в чане металлическими шестами, промешивая субстанцию, в то время как другие вновь заталкивали бревна в топку. Всеобщее вставание означало, что осталось полчаса до открытия задвижки, за чем тщательно следил упомянутый выше хронометрист.

Имам со своими подчиненными произносил усиленное моление, потом хронометрист давал сигнал, и двое на сей момент главных действующих лиц — мастер и главный литейщик, — благоговейно брали багры с крюками, торжественно подходили к задвижке и синхронно отворяли ее. Освобожденный металл начинал свой бег по желобам к глиняным литейным формам. Духовенство меж тем резало жертвенных баранов по обеим сторонам печи.

Для отливки большого орудия требовалось полчаса, для меньших — соответственно, меньше времени. Не слишком много, но вспомните, сколько времени уходило на подготовку! Именно поэтому турки отливали пушки, что называется, конвейером. Когда заполнялась одна форма, поток металла преграждали массой маслянистой глины и умело перенаправляли на заполнение следующей формы. В итоге — новый урожай смертоносных орудий, порой огромных, с арабской вязью молитв на хищных рылах.

Высшим классом являлась гигантская сборная бомбарда. Не видя, невозможно поверить в существование подобных чудищ, когда одна часть ствола, приблизительно в две пятых длины, словно болт с резьбой, ввертывалась во вторую — однако подобный монстр пятнадцатого века дожил до нашего времени, хранится в Великобритании, около Портсмута, в музее форта Нельсон, и называется "Дарданелльская пушка".

Если кого интересуют размеры — пожалуйста. "Базилика", главная пушка венгерского мастера Урбана, служившего туркам при осаде Константинополя в 1453 году, имела в среднем следующие тактико-технические характеристики. Длина — порядка 8—12 метров; вес — около 32 тонн; диаметр ствола — порядка 75–93 см. Это чудище метало ядра весом порядка 540–590 кг и диаметром около 73–91 см. Дальность полета ядра — примерно 2 км. И после каждого выстрела требовался час на охлаждение бронзы, из которой это орудие было отлито.

Подобные пушки отливались в основном на литейном дворе Топхане в тогдашней турецкой столице, то есть в захваченном Константинополе. Однако чуть позже турки, чтобы не таскать их с собой по Европе и Азии, отливали эти орудия прямо на месте своей новой осады. К пушкам меньшего размера это правило применялось давно, еще при отце султана Мехмеда — Мураде Втором.

Но вернемся пока в Алаийе, где успешно завершилась очередная плавка. Возносились всеобщие молитвословия Аллаху, выплачивались премии и подарки, все гуляли. Получали свою порцию бузы и рабы — истопники и литейщики, — порадоваться, что на этот раз никто не погиб, а ведь жертвы случались.

Свидетелем одной из катастроф стал и Торнвилль, отработавший в литейном заведении уже несколько месяцев. Глиняная форма треснула, и раскаленный расплавленный металл фонтаном брызнул из трещины, тут же ее расширив и прорвав форму окончательно, словно бурный поток — плотину.

Чад, дым, истошные вопли вкупе со зловонным запахом горелого мяса, безумное блеяние жертвенных баранов, безуспешная попытка мастера задраить задвижку, кончившаяся его гибелью… Рабы судорожно кидают масляную глину, кто-то вновь пытается закрыть задвижку, огненная река продолжает разливаться, испепеляя людей, падающих в нее…

Над арсенальной башней медленно, но верно поднимается черный дым, оповещая о произошедшем несчастье. По указу караульного туда спешит пожарная команда. Еле-еле передвигаясь, выходят наружу немногие уцелевшие. Среди них — Лео. Гремя цепями, он в изнеможении припал к фонтану с ледяной водой: "Страшно!.. Смерть смерти рознь, но вот так, словно ошпаренный поросенок…"

То ли нервное потрясение, то ли ледяная вода после адской жары привели к сильной лихорадке. Несколько дней Лео был между жизнью и смертью, потом его отходили в специальном отделении больницы, предназначенном для неверных.

Литейное производство пока восстанавливалось. Рыцаря и еще некоторых выживших, но легко пострадавших и посему не способных к восстановительному труду в арсенале истопников, чтоб рабочий скот не простаивал, отправили на уборку хлопка за пределы города, где-то в паре дней пути от Алаийе. Кажется, наступал благоприятный момент для побега!

Цепи, эти проклятые цепи, до крови стиравшие кожу, — днем они оставались только на ногах. Потому и бежать надо было днем!

Два дня ушло на обдумывание и подготовку. Юноша сэкономил хлеб, налил воду в небольшую сушеную тыкву.

Затаиться в хлопчатнике не составило особого труда. Лео начал пробираться и нарвался на товарища по несчастью, но тот не выдал — только поглядел на него печальными глазами и еле уловимо сделал знак креста, будто благословляя на побег. Зато надсмотрщик заметил, загалдел.

Тут Лео, словно заправский хищник, силы которого удесятерила долгими месяцами накапливаемая ненависть, кинулся на турка и, быстро свалив, задушил голыми руками. Отобрав у обмякшей жертвы нож и плеть, раб опасливо продолжил путь к свободе. Главное — выйти к морю. Там уж как-нибудь, если надо будет, отсидится, переждет, но попадет на христианский корабль. Можно украсть лодку и постараться доплыть до Кипра. Карты не было, но, по расчетам Лео, Кипр должен был располагаться почти напротив Алаийе. "Если море спокойно, то доплыть можно, — думал Торнвилль. — Сейчас надо покинуть хлопчатник и затаиться до ночи".

Прикинув днем по солнцу, в которой стороне расположено море, весь вечер и ночь Лео шел не таясь. На рассвете следовало бы схорониться до следующей ночи, но уж больно велико было искушение — казалось, уже чувствуется морской ветер… "Рано, — думал Лео, — можно еще часок пройти, пока солнце окончательно не взошло, по лощинам, по лесу… Все ближе к цели".

Может, план и удался бы, если б в это самое время последний караманский бей Касым не совершал набега из своих горных крепостей на окрестности Алаийе. Его дикие всадники в лохматых одеждах, возвращаясь к себе с добычей и оставя позади смерть, пожар и разрушение, приметили в тусклом предрассветном мареве неловко крадущуюся фигурку оборванного бородача.

Кони пустились наметом, хлестнула петля аркана. Лео бился, извивался, безумно хрипя и вращая глазами. Но что поделаешь — петля давит все туже, аркан тащит, направляемый умелой и крепкой рукой. И вот раб, сбежавший из турецкого плена, стал пленником туркменов-караманцев, ведущих его куда-то в глубь страны, все дальше и дальше от спасительного моря.