Английский раб султана

12

Имение улема Гиязеддина действительно было украшением местности и, пожалуй, могло бы получить название дворца, будь оно еще побольше и побогаче. Впрочем, Гиязеддин принадлежал к той немногочисленной категории истинных богословов, для которых познание мудрости было важнее сбирания многочисленных крох хлеба насущного.

Его, как и ему подобных, именовали "углоседами", то есть теми, кто проводит жизнь, сидя в неприметном углу за книгой, и редко выползает из своей норы на свет божий, по крайней мере, старается не делать этого без особой нужды.

Впрочем, и полным бессребреником Гиязеддин тоже не был, поэтому все же отвлекался от книг, чтобы присматривать за своим управляющим Ибрагимом.

Улем владел кое-какими землями по окрестностям, где во множестве паслись овцы. С овец состригали шерсть, отбеливали ее в волшебных иерапольских водах, а затем красили в тех же волшебных водах или особыми корнями. Также на земле Гиязеддина рос хлопок, и все это (и хлопок, и шерсть) продавал, с прибытком для себя, хитрый Ибрагим.

Его хозяин, как ни старался, не мог увидеть этот прибыток в отчетах. Гиязеддин мог вычислить путь планеты Кейван[81] и легко читал карту звездного неба, но в изучении отчётов был вовсе не так искусен. И коль скоро справедливо утверждение о том, что Ибрагим обворовывал хозяина, то не менее справедливым будет и то, что, веди улем хозяйство сам, он мог бы прийти к полному разорению.

Ибрагим являлся как бы меньшим злом по сравнению с могущим произойти большим, а Гиязеддин даже не знал, что управляющий успешно возродил на хозяйских землях бывшие там при византийцах виноградники.

Поскольку правоверным запрещено производить вино и торговать им, Ибрагим посадил на это дело некоего пройдоху-грека, который в свою очередь порядочно надувал Ибрагима.

О, сколько таких больших и малых кровососов кормил своей кровью Гиязеддин, сам того не ведая!

…Усадьба улема на плане имела вид прямоугольника. Её окружала стена, немного напоминавшая крепостную, с той лишь разницей, что она была тоньше, ниже, без башен, бойниц, зубцов и пушек. В одной из коротких стен размещался парадный вход, украшенный рельефной каменной резьбой, ведший в первый двор (авлу).

Этот двор представлял собой кучку разного рода построек, органично включенных в весьма небольшой — точнее, даже крохотный — парк. Тут жили слуги, имелись стойла для ослов и мулов, склады, баня.

Во втором, тоже небольшом, дворике высилась мечеть с одним минаретом. В третьем находилось жилое сердце имения — двухэтажные апартаменты хозяина с большой гостиной и библиотекой, гарем и кухня. Там же была выстроена высокая башня для астрономических наблюдений — использовать для этой цели минарет старому Гиязеддину было неудобно.

Окна везде были вытянутые, зачастую по два ряда на одном этаже (в этом случае нижние были прямоугольные, а верхние — круглые или овальные) и почти все закрывались искусно вырезанными деревянными решётками, делающими невозможным для людей снаружи видеть то, что делается внутри помещения.

Здания отапливались природной горячей иерапольской водой. Стены были украшены изразцовой плиткой — где с витиевато оформленными изречениями из Корана, где — разноцветной с цветами.

Но читателю наверняка хочется больше знать про гарем… Гарем был словно усадьбой в усадьбе, располагая собственным крохотным садом вокруг фонтана и своей банькой.

В этом обособленном мирке хозяйничала Шекер-Мемели-ханум, молодая вдова погибшего сына улема Гиязеддина, — высокая турчанка в истинно османском вкусе, то есть довольно тучная. Однако разглядеть ее красу, конечно, было ни для Лео, ни для кого другого невозможно: на людях она показывалась нечасто и была при этом настолько задрапирована, что, кроме глаз, ничего видно не было.

Для читателя, мы, конечно, приоткроем завесу тайны и скажем, что Шекер-Мемели носила широкие шаровары, рубаху до колен, длинный приталенный кафтан с пуговицами, подпоясанный шалью, а также тюрбан и тапки, которые годились хоть для дома, хоть для улицы. Вне дома все это тайное великолепие вдобавок заворачивалось еще в длиннющую накидку, до ступней, а голова и лицо прикрывались белой вуалью.

Родни у этой женщины не было, чтобы забрать домой и выдать замуж повторно, поэтому Гиязеддину, по всем законам, как старшему родственнику мужского пола приходилось заботиться о Шекер-Мемели и содержать её.

Не сказать, чтобы это оказалось ему в тягость. Он даже обрадовался этому из-за привязанности к своему покойному сыну, но все равно подумывал выдать сноху замуж, чтоб ее жизнь не завяла пустоцветом — детей у неё не было…

Когда только-только стало известно о вдовстве Шекер-Мемели, на нее разинул рот Ибрагим — что объяснимо при той роли, которую он играл в Гиязеддиновом хозяйстве.

Как мы помним, в османской Турции такого понятия, как социальное происхождение, просто не существовало. Весьма часто толковый управитель, даже бывший раб, постигший все тонкости хозяйства, женился на дочери хозяина и становился наследником, если других претендентов не имелось.

Здесь ситуация сложилась похожая, однако притязания Ибрагима оказались слишком неприкрыты. Они выглядели откровенной наглостью, поэтому улем сразу дал понять, что подобное невозможно. Мнением самой снохи он, разумеется, не интересовался, но ей сметливый управляющий тоже был противен.

Оставим, впрочем, Ибрагима на время и вернемся к гарему богослова. Его любимая жена, европейка, давно умерла. Некоторое время оставалась еще вторая, молодая и взбалмошная, но она до того довела ученого мужа, что он торжественно дал ей развод и старался даже не вспоминать об этом существе.

Были еще несколько наложниц, но они не могли соперничать с книгами, с каждым годом все больше проигрывая. Книги Гиязеддин любил гораздо больше, так что был у наложниц нечастым гостем, а с недавних пор и вовсе потерял к женщинам интерес.

Правда, он всё равно посещал гарем, вызывая одобрение правоверных, однако никто из мужчин не знал, что достопочтенный Гиязеддин там… читал, уединяясь в комнате, выходившей окнами в сад.

Оказалось, что чтение в гареме, а не в библиотеке — это отличный способ избавиться от назойливых посетителей, ищущих доброго совета только для того, чтоб в итоге им не воспользоваться.

Долго-долго порой Гиязеддин пропадал в гареме — там же часто обедал и ужинал как единственный мужчина в имении, имевший на это право. Тогда за столом ему прислуживали не его собственные слуги, а гаремные служанки, часто вместе с очередным блюдом передававшие устное послание от той или иной "госпожи". Но послания оставались без ответа, а затем звездная ночь призывала Гиязеддина из дома удовольствия на башню — наблюдать за ходом светил.

…Первое время пребывание Лео в имении улема было связано в основном с обследованием и лечением. Местный врач был склонен разделять мнение грека о необходимости еще раз переламывать ногу во избежание пожизненной хромоты.

Поскольку это явно отдаляло перспективу побега, Торнвилль попросил пару дней на раздумье, однако усиливавшиеся боли, которые не снимали ни лекарства, ни целебные воды Памуккале, заставили его рискнуть. Хромой, он только и сгодится, что доживать под боком богослова, а эта перспектива юношу не радовала. Недостойно воина, да еще ведь надо за себя и за дядю поквитаться — выпустить кишочки новоявленному киркстидскому аббату!

Перед операцией Лео с трудом прогулялся по окрестностям, посетив одну достопримечательность, которая его поражала. Совсем недалеко от имения улема находилось чудо природы, обязанное своим происхождением, опять-таки, волшебным горячим водам Памуккале. Это был огромный чудо-гриб (назовем его так исключительно по особенностям его формы) из минеральных отложений, похожий одновременно на торчащую из воды гигантскую медузу.

Красновато-коричнево-рыжий купол в разводах возвышался над землей метра на три-четыре, и в диаметре был равен метрам шести-семи. Сверху на этот купол по всем сторонам струился минеральный кипяток.

Края купола, то есть грибной шляпки, если ее можно так назвать, закруглялись, и под ними, словно медузьи щупальца, свисали причудливые маленькие сталактитики, сантиметров всего, наверное, по сорок, а внизу — у основания минерального гриба — находилось что-то вроде бассейна.

Рыцарь неоднократно приходил любоваться на это удивительное чудо природы — наглядное свидетельство могущества Творца. И сейчас, перед ответственным моментом своей жизни, он вновь пришел преклониться перед Творцом. Не в храме, которого, конечно, не было, а сюда, созерцая Его силу и мощь, проявленные в необычном творении.

Процедуру ломания ноги без наркоза описывать ни к чему. Хотя своеобразный наркоз, конечно, был. Посоветовавшись друг с другом, доктор и улем преподнесли Лео ракию — местную водку.

— Вот тебе, Арслан, львиное молоко, — сказал богослов. — Мы его так называем. Правда, обычно мы его разбавляем пополам водой, отчего оно и становится молочного цвета. Но тебе лучше не разбавлять, наверное.

Торнвилль попробовал и даже обрадовался:

— Вот это замечательная вещь! Не знал о ее существовании… Нет, это разбавлять ни в коем случае не надо. Ну, вперед! Делайте свое дело, а я выпью за ваше здоровье!

Врач и богослов озадаченно переглянулись, глядя, как Лео поглощал ракию, как воду. Такое было обоим в диковину. А потом эскулап попросил Лео зажать в зубах палку, взял инструменты и воскликнул:

— Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!

Опять постельный режим. Лубки, костыли… Еще лежа Торнвилль приступил к определенной ему Гиязеддином работе, диктуя слуге перевод.

Улем сам пару раз присутствовал при этих занятиях и, одобрив качество процесса, более не надзирал за ним. Жаль, что библиотека Гиязеддина состояла на три четверти из арабских писаний, и это, естественно, делало их недоступными англичанину, но порой улем сам читал ему арабские сочинения, мгновенно переводя их на турецкий.

А послушать было что — многих работ того же Аристотеля, например, в переводе на латынь еще не существовало, а те, которые были, в большинстве своем имели существенные искажения стараниями переводчиков. Арабы же трепетно сохраняли наследие эллинской философии, и лучшие умы Европы уже обращались к их спискам, делая новые переводы сначала на латынь, а потом и на иные европейские языки — на дворе-то уж стояло Возрождение!

Вечерами сквозь открытое окно юноша порой слышал нежное, печальное пение, сопровождаемое игрой на лутве — своеобразной османской лютне из ценных пород дерева, инкрустированной перламутром. На вопрос Лео улем ответил:

— Это Шекер-Мемели, печальная птица хюма[82]. Горюет о своем муже и о себе. Она часто вечерами поет в саду под чинарой, вокруг которой ползают черепахи со светильниками на панцирях, словно планеты вокруг солнца.

— Я, наверное, что-то не так понял, уважаемый. Вокруг солнца? Мне послышалось?

Улем внимательно посмотрел на юношу и сказал:

— Нет, ты не ослышался. Это великая тайна древних, с которой я, как это ни печально, ни с кем не могу поделиться… Видишь ли… Не один десяток лет я наблюдаю движение планет, Луны и Солнца. Конечно, твои глаза говорят тебе, что это Солнце, как и Луна, движется вокруг Земли, однако петляющие пути планет открывают нечто иное, удивительное и захватывающее. И объяснить это нельзя, иначе как допустив вращение их не вокруг Земли — но Солнца, которое и есть неподвижный центр нашего мира… И наш мир — он тоже одна из планет, и тоже движется…

— Солнце — неподвижный центр? Но мы же видим, что он движется.

— Обман зрения, — уверенно произнес старик и велел: — Вытяни кисть руки и посмотри на нее. Так, держи ее неподвижно и, глядя на нее, передвигай голову. Видишь? Рука как будто движется относительно прочих объектов — между тем она неподвижна, и ты это прекрасно знаешь. И здесь то же самое, только в непостижимо огромных масштабах.

Лео потряс головой — все это казалось невероятным, ересью.

— Немыслимо, — сказал он. — Доказательства?

— Чего именно? Движения планет вокруг Солнца, шарообразности Земли?

— Движения планет шарообразности. А насчет шарообразности — мой дядя тоже так считал. Кроме того, как иначе объяснить пропажу и появление судов из-за горизонта? Это я видел сам и понимаю, что иначе быть не может, хотя, если честно, мне непонятно, что тогда на этом шаре удерживает воду. Разве Бог Своей силой?

— Наверное. Поправляйся скорее, и мы вместе будем следить за звездами и планетами. Как писал еще один великий слепец Абу-ль-Ала аль-Маари:

— Пока же, — продолжал Гиязеддин, — удовлетворю твое любопытство своими записями, расчетами, чертежами. Более того: я хочу сделать действующую модель мироздания, чтоб наглядно все увидеть самому и показать тебе.

— Хорошо, — согласился Лео, но тут же спросил: — А ты не одинок в этом своем убеждении?

— А как это проверить среди множества ученых ослов, готовых растерзать того, кто ослом не является? Хорошо сказал великий Хайям:

— Тебе я доверяю, — сказал Гиязеддин, — потому что, полагаю, твой ум не зашорен представлениями о дискообразной тверди, покоящейся на слонах, черепахах и прочей гигантской мифической живности и парящих над ней семи небесах. По крайней мере, тебя можно убедить, твой ум требует доказательств, и это прекрасно. В Коране сказано, что Земля есть плоскость, разостланная Всевышним, словно ковер, равновесие коей поддерживается специально для того созданными горами. Над ней — семь небес, располагающихся одно над другим, словно этажи, в виде твердых сводов, в которых нет ни трещины, ни щели, и стоят твердо, хотя и без столпов. Солнце и Луна суть на нижнем своде для украшения небес и службы людям. Вот так! Не растут уши выше лба! Попробуй заявить, что все по-иному… На это надо большое, крайне большое мужество, которым я, увы, как видно, не обладаю. Но мысль о неподвижном Солнце и вращающейся вокруг него Земле не чужда исламскому миру — я могу указать на пример Аль-Бируни и иных… Не таких трусов, как я.

Лео, конечно, возразил:

— Ты, по-моему, преувеличиваешь, уважаемый. Много повидал ты на своем веку, наверное…

— Пришлось.

— И пирамиды египетские доводилось видеть?

— Доводилось, и не только снаружи. Издали, кстати говоря, они выглядят намного целее, нежели вблизи. У одного арабского поэта есть интересные стихи о пирамидах… Пока никак не вспомню… Но смысл в целом весьма интересен. После велеречивых восхвалений автор завершает свой стих унылым вопросом: а к чему они?..

— Я хотел просить у тебя об одной услуге, — перебил Лео, — если это мне будет позволено как пленнику.

— Говори, я постараюсь. И без нужды не повторяй это слово — пленник.

— Меч… или пока хотя бы турецкую саблю. Боюсь, рука забудет. Я давно не пробовал. То камни таскаешь, то еще чем занимаешься. А скоро два года как я в плену. Я — воин! Для меня разучиться владеть оружием равносильно смерти.

— Льщу себя надеждой воспитать в тебе ученого, а не мясника. Я не говорю, что владеть мечом позорнее, нежели пером. Но перо может быть во много крат полезнее для людей.

— О! Я пока не мыслю столь обширными категориями! Я мечтаю о том времени, когда смогу покинуть твой гостеприимный дом и вернуться домой… или не домой, это неважно. Дела еще есть, и неотложные.

— Аллах ведает, что и как будет. Думаю, что случится по-моему и ты полюбишь науки сильнее, чем войну, но кто знает. По крайней мере, чтобы ты не чувствовал себя здесь обиженным или ущемленным, я исполню твою просьбу. Это мне не в тягость. Потом, когда ты встанешь на ноги… если встанешь, конечно… ты будешь иметь возможность состязаться с моими слугами, если это не умаляет твоих понятий о чести. Даже мой управляющий Ибрагим — и тот когда-то был боец не из последних.

— Благодарю. Это то, что нужно.

— Изволь.

На сём плодотворный разговор прекратился, а через некоторое время улем прислал болящему ценнейший подарок — дамасский клинок.

Рука с радостью ощутила в себе вес смертоносного оружия, но надо сказать, что опасения Лео не были напрасными — клинок показался ему тяжелым, а ведь до меча ему было очень-очень далеко…

Хорошо было, пока хоть лежа, подержать его, поворачивать им… "Поскорее бы встать на ноги, начать ходить… А пока — пусть поет грустная Шекер-Мемели.

Интересно, насколько это красиво, когда в ночном саду ползают черепахи-лампы?"

Внезапно жестокая тоска скрутила Лео: "А если эта Шекер-Мемели красива, обнять бы ее крепко, наполнить лёгкие ароматами ее благовоний… Нет, нет. Куда заведут такие мысли! К тому же ее все равно не увидеть, а в Анконе страдает Урсула, в Англии благоденствует мразь Энтони… Не оставаться же навеки здесь, в этом странном царстве целебного кипятка и каменного снега… Обменять веру Христову на покой и достаток… Да будет ли покой? Вон, как почтенный богослов мается от своего ума! Воистину, нет пророка в своем отечестве. Бог все образует, если и он сам, конечно, при этом постарается. Пока же надо выздоравливать и ждать".