Английский раб султана

16

Султан-завоеватель был мрачен. Хор придворных льстецов уже прожужжал ему все уши славословиями по поводу его нового обиталища, возведенного на руинах дворца византийских василевсов, а в его голове молотом отдавались чеканные строки Хайяма:

Что дворец! Перед другими он может в безмолвном недосягаемом величии выказывать из себя тень Аллаха на земле и все такое прочее, что прописано на воротах его нового дворца, но перед самим собой как ему не быть честным? Знамя ислама еще не покрыло своей тенью многочисленные гяурские земли и города, и что толку в покоренных, когда они постоянно готовы восстать, и никакие реки крови не устрашают их.

Даже в Греции, в высокогорьях, есть еще места, где турку нельзя появиться без того, чтоб не полететь вниз головой в пропасть, с распоротым животом или размозженной головой. Вот Албания. Нет уже Скандербега, а дело его живет. Вдохнувшего воздух свободы и выпившего вина неповиновения трудно загнать обратно под ярмо… Значит, надо резать, жечь… нет, выжигать… Но славно ли это — победить мятежных вонючих пастухов, давно уже запроданных османам их князьками, суетливо топчущимися вокруг султанова трона и казны, словно мухи у меда, а и не сказать хуже?.. Италия — вот где поле славы. Пустить пастись своего коня там, где живет их главный дервиш, именуемый папой. Италия! Набитая сокровищами и мудрыми книгами! Это не нищая Албания. И, конечно, Родос. Взять его — все равно что повторить свой константинопольский успех. Это будет второй Константинополь и по трудности, и по славе. Наглые воинственные монахи, они думают, что спасутся за их высокими стенами и крепкими башнями, словно его, великого падишаха, пушки не сметут эти твердыни в груды щебня вместе с их защитниками. Родос… Он один, пожалуй, всей Италии стоит. Султан уже готов к разговору со своими сановниками по этому поводу, но для них это будет неожиданностью… кроме Палеолога. Мизак тоже все приготовил…

Тяжелым взглядом Мехмед обвел собравшихся в роскошном, изуроченном цветными плитками и позолоченной резьбой павильоне, располагавшемся рядом с гаремом — святая святых султана, ближе пускать некуда. Он только что оттуда, изволив облагодетельствовать красивую гречанку из знатной трапезундской семьи… Что там, что здесь: пестрота людей, одежд и мыслей… Один шейх-уль-ислам заседает в простых белых одеждах, зато с таким алмазом на тюрбане… Как правило, этот сановник не допускался на заседания дивана, ну да и сам султан на нем обычно не показывался, слушая прения из окна башни, пристроенной к павильону, и только своим покашливанием или демонстративным удалением выказывая свое недовольство или несогласие. Нет, сейчас это не простое заседание, оно должно направить дальнейшее развитие государства османов, его расширение… Об Албании уже поговорили, это дело решенное, и, как бы так выразиться, потерявшее свой вкус.

— Гяуры обеспокоены нашими успехами, — наконец угрюмо выдавил из себя Мехмед, извлек из ножен свой верный кривой меч и начал медленно и негромко читать изваянные на нем золотом письмена: "Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Пусть будет удачна власть Аллаха, Вседержителя, который укрепляет скобы веры сверкающими и ясными словами стихов и острыми и пылающими клинками. Да пребудет мир с пророком Мухаммедом, выраженный самыми прекрасными и плавными словами".

— Пришла пора, — продолжал султан, — не только показать неверным огненный свет наших клинков, но и, покорив Албанию, обратить наши взоры на Родос и Италию. Пока не разорено волчье логово, не будет конца гибели овцам.

Султан умолк, давая правительству переварить его новую идею. Первый камень брошен, посмотрим, каковы круги от него. Молчат… Не ожидали… Визири, главнокомандующие, капудан-паша, янычарский ага… Ах да, надо же дозволить…

— Я слушаю.

Шейх-уль-ислам, желчный, высохший старичок, метнул яростный взгляд на султана и изрек:

— Да. Все правильно сказал великий падишах. Пока меч Аллаха не блеснет над шеей главного римского попа, а обрушенные каменные твердыни Родоса не покроют собой хищных волков-иоаннитов — тщетны наши усилия в глазах Аллаха. Ты сломил хребет румскому царству христиан, но это дело прошлое, а когда почиешь во славе, не замечаешь, как ржавеет меч. А ржаветь он не должен!

— И я о том же, — сказал Мехмед и вновь залюбовался клинком, стал читать. Восток же, спешить некуда, да и не принято; пусть пока остальные подумают!

А на клинке было написано: "Мой Аллах! Дай власть и силу Мехмед-хану, сыну султана Мурад-хана, который есть острейший меч, обнаженный против крестоносцев, султан старых бойцов и моджахедов, которые сражались во славу господ веры, и да будет милость ножен его меча на шеях врагов шариата, а чернила его трости — для Бога вселенных. Он, Мехмед-хан, сын султана Осман-хана, сын Орхан-хана, сын Баязид-хана. Да оросит Аллах землю на их могилах холодной и сладкой влагой, стекающей с мечей старых воинов, и да позволит им жить в небесах под сенью их мечей. Аминь…"

Когда надпись была неспешно прочитана, Мехмед снова заговорил:

— Вы могли бы мне заметить, если бы осмелились, что государство может не выдержать новой, столь обширной войны. Но вот что я на это скажу: по моему поручению главный казначей со своими подручными подсчитал, сколько я могу содержать на мои личные средства людей и сколько лет, не прибегая к государственной казне и даже при отсутствии новых поступлений: оказалось, 400 000 человек в течение 10 лет. И это включая все расходы на жалованье, вооружение, одежду, коней, питание и прочее. Признаюсь, этого я не ожидал.

Почтительный вздох восхищения пронесся по павильону с заседавшими; перед их очами засверкал пресловутый бриллиантовый дым, мгновенно рассеявший собой все сомнения и возражения. Были искренне поражены все и шептали хвалу Аллаху, столь щедро снабдившему великого падишаха средствами на ведение священной войны против неверных.

— Вот я и спрашиваю вас: при такой-то мощи, которую даровал нам Аллах Своей милостью, следует ли нам сидеть на месте и ждать, пока свободные — ну, пока ещё свободные — христиане соберутся против нас, а подвластные восстанут?

— Конечно же, нет, — сказали сразу несколько голосов, а капудан-паша прибавил, что, разумеется, лучше выступить против неверных и бить их на их же землях, а не допускать в свое государство, предавая его на разорение при этаких-то средствах; промолчал лишь великий визирь; дело в том, что Мехмед Караманли был человеком сугубо мирным, и призвание свое видел в бесполезной попытке реформировать систему государственного управления; до визирьства он был преподавателем медресе, придворным каллиграфом, затем султанским советником, заведующим его перепиской и, наконец, создателем свода законов.

Султан тут же отметил это и спросил с хитрым прищуром, сулящим мало хорошего "воздержавшемуся при голосовании":

— Великий визирь так не думает?

— Нет-нет, просто я размышлял о том, в силах ли мы будем переварить то, что проглотим…

— А почему же нет? — рассмеялся султан. — Пока что нам это прекрасно удавалось. Ты выразился неверно и неизящно, не так, как подобает столь высокоученому мужу. Армия подпитывает сама себя; теряя верных воинов, что горестно, но неизбежно, мы увеличиваем их число благодаря дани христианскими головами. Расходы возмещаются с таким избытком, о котором мы ранее и мечтать не могли. Что же тебя беспокоит?

— То, что набеги на покоренные земли и нашествия в прочие не делают нашу державу крепче. Гяуры — как дурная трава. Ее косишь — она лишь пуще от этого растет. Надо не просто выкосить ее, но засеять добрым семенем.

— Здесь ты прав, мой визирь. Этому и служит насаждение истин ислама, нашей культуры. Вот какую задачу я вам предложу… — Султан поднялся с мягкой софы, взял с чеканного византийского блюда большое спелое яблоко, не спеша вышел в центр павильона, положил плод на середину большого ковра и вернулся на свое место. — Подайте мне его — но только возьмите с ковра, не ступая на него.

Придворные окружили ковер, взволнованно закудахтали: задача представлялась невозможной.

— Пойду возьму ножны от сабли у караульного, может, дотянусь… — промолвил ага янычар, но султан его остановил:

— Нет, без всяких посторонних предметов.

— Но, великий падишах, в таком случае это невозможно!

— Отказываетесь, цвет мудрейших? Никто не постиг моей шутки. Ай-ай, а все так просто! — Мехмед вернулся к ковру и начал скатывать его с края, шаг за шагом приближаясь к яблоку, пока наконец преспокойно не взял плод. — Поняли, к чему сие? Лучше гяуров теснить вот так, медленно, но неуклонно, не углубляясь неразумно и запальчиво в глубь их земель. И в итоге все будет наше. А так, если нас там постигнет неудача, наши же рабы немедленно воткнут нам в спину нож. Кто стоит на нашем пути? Италия и Родос. Когда они падут и все Средиземное море будет наше, мы просто удушим Европу! Она, как старая бесплодная баба, впала в слабоумие, дерется сама с собой — а это нам и нужно. Нет согласия — и все идет прахом. Вспомните Никополь! Что сгубило гяуров, как не пустячные разногласия, кому когда наступать и под чьим руководством? А ведь Баязид Йилдырым был на грани поражения! Кабы не сербы, удивительным образом сохранившие ему верность и обрушившиеся на своих единоверцев… Также бросили и Скандербега, более того, наши преданнейшие враги-друзья, венецианцы, нанесли ему хороший удар в тыл. Да что говорить! Было б у кяфиров единение, не видать бы мне ни Константинополя, ни всех прочих земель. Аллах велик, он затмевает разум христиан. Сербы и боснийцы предают франков, итальянцы — греков… Они не видят простой истины, что наше государство, при всей своей мощи, не справилось бы с ними со всеми сразу! Мы успешно воюем с одними противниками, даже с союзами нескольких врагов сразу, но, объединись они все… Однако ж они не объединятся, и все мы это прекрасно знаем, коль скоро даже их римский папа, с завидным постоянством призывающий к крестовому походу против нас, остается ни с чем и сидит у себя во дворце в ожидании прихода наших всадников! Тому ведь уж лет пятнадцать, как один из них все собирался двинуться на нас, да его забрал Азраил в Анконе? И все одно — говорильня.

— А все потому, — назидательно отметил шейх-уль-ислам, — что истинно слово Аллаха, переданное Пророком, да благословит его Аллах и приветствует: "Мы также взяли завет с тех, которые сказали: "Мы — христиане". Они забыли долю из того, что им напомнили, и тогда Мы возбудили между ними вражду и ненависть до Дня воскресения". И еще сказал Пророк, да благословит его Аллах и приветствует: "Воистину, они страшатся вас в сердцах сильнее, чем Аллаха, поскольку они являются людьми непонимающими. Они не станут сражаться с вами вместе, разве что в укрепленных селениях из-за стен. Меж собой у них великая вражда. Ты полагаешь, что они едины, но сердца их разобщены. Это потому, что они — люди неразумные. Они подобны своим недавним предшественникам, которые вкусили пагубность своих деяний и которым уготованы мучительные страдания. Они подобны дьяволу, который говорит человеку: "Не веруй!" Когда же тот становится неверующим, он говорит: "Я не причастен к тебе! Я боюсь Аллаха, Господа миров". Концом тех и других станет попадание в Огонь, в котором они пребудут вечно. Таково воздаяние беззаконникам!" Кроме того, их бог — золото. Как сказано: "О те, которые уверовали! Воистину, многие из первосвященников и монахов незаконно пожирают имущество людей и сбивают их с пути Аллаха. Обрадуй ж тех, которые накапливают золото и серебро и не расходуют их на пути Аллаха, мучительными страданиями. В тот день накопленные ими сокровища будут раскалены в огне Геены, и ими будут заклеймены их лбы, бока и спины. Им будет сказано: "Вот то, что вы копили для себя. Вкусите же то, что вы копили!"

— Истинны слова великого падишаха, — отозвался еще один из меньших визирей. — Давно уж говорят: "о, счастливый повелитель" об этом римском попе, что он намеревается со всеми христианами напасть на нас, так если б он даже ехал сюда на свинье, он давно был бы уже у нас. Так что надо делать дело, не обращая внимания на пустые ветры, несущие вздор из Рима.

Султан улыбнулся и похвалил его речь, что тут же не преминули сделать и остальные.

— Ну, раз он к нам не едет, почему бы нам самим не навестить его? Значит, так: после победоносного — а в этом мы не сомневаемся — завершения албанского похода я объявляю войну Неаполю и Милану; вместе с тем мы нападаем на острова и юг Италии, откуда, укрепившись, двинемся на Рим, попутно блокируя полуостров с моря. Иоанниты сильны на море, но не настолько, чтобы помочь своему папе. Им свой бы остров защитить, не то что… Кстати, Зизим, мой мальчик, правитель Карии, вполне искренне полагает, что нам с рыцарями надо жить мирно, да и его сосед по владениям, мой достопочтенный племянник Челеби, того же мнения… Зизим… Ребенок. Наивный ребенок. Но его искренняя убежденность сослужит нам хорошую службу, а Аллах — наилучший из хитрецов, и хитрость Аллаха несокрушима. А ведь сказал Пророк — да благословит его Аллах и приветствует: "Неверующие подобны скотине, на которую прикрикивает пастух, тогда как она не слышит ничего, кроме зова и крика. Они глухи, немы и слепы. Они ничего не разумеют". Я уже распорядился усыпить бдительность магистра мирными переговорами и даже подготовил посла — со всеми соответствующими пользе дела наставлениями, дабы, словно хитрая Пенелопа, ночью распускать все то, что соткет за день; о, мы еще посадим их всех на адскую цепь в 70 локтей, и едой им будет кровавый гной, кипяток и ядовитые колючки. Сегодня этот посол будет вам представлен… Грек, перешедший в ислам, человек беспринципный… Да, Мизак-паша? Верно я тебя характеризую? Ладно, не обижайся… Так вот, значит как. Кроме того, почтенный правитель Ликии уже получил наше высочайшее предписание под предлогом выкупа пленных гяуров начать длительные переговоры с д’Обюссоном, застя ему очи и выведывая все, что нужно. Не беда, если он кого-то и вернет в дом неверия — все одно Аллах предаст их в наши руки — всех сразу.

— Но я слышал, — осторожно вмешался адмирал Ахмед-паша, — что д’Обюссон уже обратился с призывом ко всем желающим благородным рыцарям франков и орденским братьям со всего Фарангистана прибыть на Родос для его защиты. Не очень-то усыплена его бдительность. Я дерзнул принести с собой одно из его перехваченных посланий, и если великий падишах соблаговолит…

Адмирал выжидающе уставился на Мехмеда: тот кивнул, и Ахмед-паша ловко вынул из глубин своих одежд небольшой свиток, развернул и начал торжественно оглашать:

— "Мои дражайшие братья, посреди величайших опасностей, коими устрашают Родос, мы осознали, что нельзя более не положиться на такую помощь, как общий и скорый сбор всех наших братьев. Враг у наших ворот; гордый Мехмед не полагает преград для своих широчайших замыслов, его власть становится грознее день ото дня; у него бесчисленное количество воинов, отличных капитанов и громадных сокровищ: все это предназначено против нас; он желает нашего уничтожения; у меня есть веские тому доказательства. Его войска уже в движении; соседние провинции наводнены ими; они идут по Карии и Ликии: чудовищное количество судов и галер ждут только весны и возвращения хорошей погоды, чтобы отплыть на наш остров. Чего мы ждем? Разве вы не видите, что иностранная помощь, которая обычно весьма слаба и ненадежна, далеко от нас? У нас нет более резерва, как в нашей собственной доблести, и мы погибнем, если сами себя не спасем. Торжественная клятва, которую вы дали, мои братья, обязывает вас все покинуть по нашим приказам. Во имя чести тех святых обещаний, что вы дали Богу перед Его алтарем, я теперь призываю вас. Возвращайтесь, не теряя ни мгновения, в наше владение, а вернее — ваше, поспешая с равной ревностью и отвагой на помощь Ордену. Ваша мать зовет вас, нежная мать, которая выкормила и вынянчила вас на своей груди — она сейчас в опасности. Возможно ли, чтоб хотя бы один-единственный рыцарь противоестественно предал ее ярости варваров? Нет, мои братья, нет у меня такого мрачного предчувствия. Такие подлые и неблагочестивые чувства несовместимы с благородством вашего происхождения и еще более не согласны с благородством и доблестью, которые вы исповедуете".

— Это делает ему честь и показывает, что он не такой уж и дурак, — тяжело промолвил султан. — Однако что не проведет одного, заставит задуматься и не приезжать других. Он ждет нападения весной и весьма неблагоразумно пишет об этом — но весна этого года уже проходит, да и будущей мы еще не грянем — нас держит Албания. Войск в Карии и Ликии много, судов тоже — но мы бережем свои границы от нападок ордена — кстати, эту мысль надо довести до наших венецианских друзей, чтоб они ее раструбили своими хоботами в доме неверия. Выходит, магистр лжет. К чему нам нападать на Родос, коль скоро мы ведем переговоры и полны решимости увенчать их вечным миром — а? Для чего все это представление, я спрашиваю? То-то. Мизак, распорядись, чтоб привели твоих людей! И пусть принесут то, что сделал немец!

Визирь проворно выскочил и вскоре вернулся и с поклоном доложил:

— Сейчас их приведут.

— Хорошо. Помните, что сказал Аллах: "Воистину, те, которые сражаются против Аллаха и Его Посланника и стремятся сотворить на земле нечестие, в воздаяние должны быть убиты или распяты, или у них должны быть отсечены накрест руки и ноги, или они должны быть изгнаны из страны. Это будет для них позором в этом мире, а в Последней жизни для них уготованы великие мучения". И так будет — Аллах поможет своим воинам на Его пути против презренных обезьян.

Вскоре вошли трое: два грека и высокий полный белокурый немец лет сорока пяти, пали ниц перед султаном; Мизак представил их дивану придворных:

— Деметриос Софианос: человек тончайшего ума и изящный расставитель мысленных силков; он поплывет послом на Родос, как бы представляя карийского правителя Зизима. Антоний Мелигалл, почтенный родосский житель, к сожалению, пришедший в последнее время в крайнее разорение и надеющийся при благословенной власти великого падишаха над Родосом поправить свои дела, за что обещает служить честно и добросовестно. Разумеется, он может быть неоценимым советчиком при осаде. И только один человек может быть еще полезнее — тот, кто сам укреплял Родос, а это не кто иной, как великий мастер Георг Фрапан, уже почти двадцать лет верно служащий великому падишаху, перейдя под его победоносные знамена из хиосского гарнизона. Не счесть бомбард, пушек, кулеврин и серпентин, отлитых им для непобедимых османских войск, львиным рыком своим устрашающих ряды неверных и разрывающих их телеса губительным огнем.

— Изящно представил, Мизак-паша, нечего сказать. Но я добавлю главное, — изрек султан. — Я просил многих начертить мне укрепления Родоса, и вернейший чертеж изо всех представил мне Георг. Пригодились, конечно, и остальные для того, чтобы, как говорится, сверить; кто бывал на Родосе, высоко оценили точность чертежа Георга. Вот полюбуйтесь, как эти ценные знания были привнесены в жизнь! — прокомментировал Мехмед появление в диване большого деревянного макета родосской крепости.

Рой сановников с любопытством окружил макет. Кто-то заметил, что работа, безусловно, проделана большая, однако за двадцать лет многое изменилось.

— Отвечай, Георг, — повелел султан, и тот на безукоризненном турецком языке сказал:

— Безусловно. Д’Обюссон потом много потрудился, будучи еще главным орденским инженером, однако несомненно и то, что расширение рва и возведение некоторых бастионов несильно поможет крепости противостоять артиллерийскому огню базилик великого падишаха. Некоторые их башни до сих пор прямоугольны, что естественно, если рассчитывать их против требушетов — но пушками их легко расколоть. Новые круглые башни — Петра, Павла, Богоматери, Святого Николая в порту — тоже не устоят. Огонь просто сроет их до основания. Уважаемый Мелигалл, полагаю, подтвердит мои слова.

— Говори! — приказал Мехмед.

— Да-да, великий падишах, мастер Георгий прав. Крепость гнилая, совершенно.

— И я, с позволения сказать, того же мнения, — добавил третий ренегат. — Мне приходилось там неоднократно бывать, и я подтверждаю, что все верно. Крепость быстро осыпется.

— Пример Константинополя говорит сам за себя, — вновь взял слово Фрапан. — Укрепления Родоса возведены по его образцу. Что сделала с ними артиллерия великого падишаха — мы прекрасно знаем и видим до сих пор. Помнится, башне у ворот, которые греки называют воротами Святого Романа, достало всего одного хорошего выстрела! А теперь добавьте, что за прошедшую четверть века крепость иоаннитов еще больше обветшала, а пушки великого падишаха, напротив, стали намного совершеннее и мощнее.

— Твоими трудами, Георг.

— Но и великий падишах не оставлял меня и мою семью своими милостями и щедротами.

— Можешь и впредь рассчитывать на них, если и далее твоя служба будет столь же полезна и плодотворна; впрочем, это касается вообще всех присутствующих. Я решил, что подготовкой экспедиции против острова займется мой четвертый визирь — Мизак-паша.

Капудан-паша смущенно кашлянул, потом осторожно спросил:

— Великий падишах обиделся на своего старого верного слугу?

Султан метнул на него гневный взгляд, и они двое прекрасно знали то, о чем не говорилось вслух. Личная трагедия омрачала взаимоотношения этих двух незаурядных людей, и Мехмед давным-давно удавил бы Гедика, если б тот не был ему нужен. Принц Мустафа, любимец отца… Как не вспоминать его, глядя на Гедика? Жена Ахмеда, красивейшая женщина и ненасытная шлюха, открылась перед принцем, идя в баню, и тот проник вслед за ней и прямо при служанках сделал свое мужское дело. Ахмет вынес скандал наружу, пав со своей женой перед султаном, требуя правосудия… Султан тогда насмешливо ответствовал ему: "Разве ты и твоя жена не рабы великого падишаха?" Но сам Мустафа повел себя, как самодовольный осел, не выказывая и тени раскаяния, и Мехмеду пришлось отдать страшный приказ, дабы показать подданным, что закон, столь им восхваляемый и пестуемый, равен для всех… Не один царь Петр казнил своего Алексея… И после этого Ахмед осмеливается задавать такой тупейший вопрос… Но надо сохранять лицо…

— Гедик Ахмед, не выказывай свое недовольство, ты же не можешь быть одновременно в нескольких местах? После Албании именно на тебя ляжет священная, почетная и тяжелейшая миссия взять Отранто и сделать из него опору нашего наступления на Рим и всю Италию! Дай и другим потрудиться. К тому же, слуги мои верные, у меня есть одно небольшое соображение, играющее на пользу Мизака. Надеюсь только, он не примет его всерьез, вознамерившись поднять восстание против меня? Скажите мне, что произошло на Родосе год с небольшим назад? — Вопрошенные безмолвствовали. — Подстрекаемый своими черными дервишами, греческий народ в очередной раз поднял восстание против навязанной ему унии, так что было большое кровопролитие. Греками властвуют франки, не забывайте, что у них разные взгляды на некоторые вопросы их веры, так что еще покойный Лука Нотара приговаривал, что предпочитает исламскую чалму папской тиаре. Нет, я не льщу себя особой надеждой, что греческий простой народ сдаст мне Родос и примет ислам, но отметьте: он своими хозяевами недоволен! А этим можно воспользоваться. Мизак хоть и мусульманин, однако при всем том принц правившей Румом династии. Не шевельнется ль в греках желание поменять нового хозяина на тень старого? Очень может быть. Потому и хочу поставить на это дело Мизака Палеолога. Но, повторяю, прошу его не забываться. И для него всегда найдется шелковая удавка, если… Он понимает, о чем я.

— Великий падишах, за что такое недоверие к самому преданному из твоих слуг? — картинно возопил ренегат, но султан быстро остудил его наигранный жар:

— Благодари, пес, что я не дал ход доносу на тебя! Поверил, хоть, может, и зря! А запросить бы венецианский архив, нет ли у них там твоего письмишка, в котором ты предлагал им сдать Галлиполи за 40 тысяч дукатов и помощь для того, чтоб сесть царьком в Морее? Полагаю, они не отказали бы мне в этой малой любезности, так что сиди и помалкивай.

— Так стоит ли, — опять встрял капудан-паша, — доверять ему такое предприятие?

— А, тогда мне всех вас надо поразогнать, а еще лучше — на колья порассажать! И визиря-караманца, и тебя в первую очередь! Ты ж тоже ренегат! Забыл, кто ты — грек али серб?

— Я верный раб великого падишаха!

— То-то что. Ничего, мои орлы, небо широко для ваших полетов, не столкнетесь!

Георг Фрапан снова пал ниц и тихо проговорил:

— О, великий падишах, я знаю, так не принято, но есть нечто, тревожащее меня, о чем бы я хотел почтительно сообщить тебе без лишних ушей! — Султан дозволительно кивнул и пальцем поманил немца подползти ближе, что тот и сделал, после чего продолжил: — Подозрительный человек был в моем доме, прикинувшись, словно из сулахдар[94], но я узнал его, хоть двадцать лет прошло. Видел на Родосе, в чинах хоть и мелких, но… Не могут два человека быть столь похожи, да и меня видеть он тоже как бы был не особо рад, хоть и пытался это скрыть. Наговорил какой-то чуши и быстро удалился. Полагаю, он рылся в моих бумагах; так ничего не пропало, но кто знает, что он там видел, и даже если и нет — он не мог не видеть макет крепости, что я заканчивал.

— Плохо. Но благодарю тебя за бдительность. Если этот человек среди моих трехсот сулахдаров, нетрудно будет опознать его, если согнать всех. После заседания дивана сделаем это, так что не уходи…

Далее на совете дивана ничего особо интересного для нашего рассказа не было, а потом был устроен обещанный султаном обыск среди сулахдаров — естественно, искомый человек не нашелся. Оставалось два вывода — либо он скрылся, либо вообще не принадлежал дворцовому ведомству. Справились у сулахдар-паши, тот начал выяснять, как среди его людей мог затесаться лазутчик; ничего не выяснил, кроме обнаружившейся пропажи одной формы. Вопрос тем самым разрешился. Тут же были подняты на ноги янычары, тайная полиция, сыщики-женщины — ими очень славился османский сыск! — и даже члены корпорации воров, служившие ценнейшим источником информации для великого визиря; и все за половину дня. К вечеру ищейки султана вышли на след…