Английский раб султана

4

Фамагуста встретила путешественников тягостным и напряженным ожиданием беды. Прямо в порту толпились вооруженные люди, стояли большие бомбарды, готовые обрушить свой огонь на врага, а поддерживали их орудия на башнях и куртинах[22] лузиньянского замка-цитадели и пристроенной к нему крепости, окружавшей город.

Англичан долго не впускали в порт. И только после того, как к их коггу подошла лодка с вооруженными досмотрщиками и они удостоверились в том, что имевший намерение войти в порт большой, хорошо вооруженный когг — действительно английский корабль, груженный лимассольским вином и сахаром, ему отвели место для якорной стоянки.

Лео Торнвилля, капитана и сопровождавших их двух цистерцианцев пригласили для разговора к капитану порта. Тот, посеревший и осунувшийся от забот, попросил извинения за причиненные неудобства и затяжку времени, после чего перешел сразу к делу. (Разговор между иностранцами, опять же, как было с командором-испанцем в Колосси, шел на кое-какой латыни, но со стороны чиновника уже больше похожей на итальянский.)

— Неподтвержденные, но многочисленные слухи заставляют принять меры к возможному отражению нападения. Поэтому, конечно, вам придется и в дальнейшем претерпеть некоторые неудобства, в первую очередь связанные с тем, что наш подеста полностью запретил ночную жизнь и вход-выход из города. Вы обязаны знать, что в создавшемся положении… В общем, город вынужден рассчитывать на вас, как и на прочих гостей в это тревожное время. Вы должны представить нам опись находящегося на борту огнестрельного оружия, включая пушки, аркебузы, сарбатаны[23] и прочее, а также опись ядер и указание наличного пороха в баррелях. В случае необходимости это вооружение поступает в распоряжение городского капитана и используется для отражения врага. Льщу себя надеждой, что и вы сами, как добрые христиане, в меру сил примете участие в обороне города. По окончании военных действий вам будет возвращено все оружие и компенсированы затраты пороха и ядер тем же количеством снаряжения, если не останется — деньгами.

— Невеселая перспектива — уплыть с деньгами, но без оружия. Легкая добыча для любого неленивого! — вставил капитан когга, но капитан порта устало возразил:

— Так надо. Не я законы устанавливаю, я только занимаюсь их внедрением. Может, все и обойдется. Просто я должен вас сразу обо всем предупредить. Кроме того, если дело дойдет до боя, ваш корабль будет находиться под защитой фамагустских пушек, так что и вам от нас тоже есть польза.

— Пушек-το хоть много? — вопросил Сильвестр, на что фамагустец злобно ответил:

— Задай этот вопрос в городе — и попадешь на виселицу!

Мы могли бы удовлетворить любопытство брата-казначея, однако жанр этого произведения никак не позволяет автору из двадцать первого столетия вступать в прямой диалог с персонажем из столетия пятнадцатого. Однако пусть хотя бы читатель узнает то, что не узнал цистерцианец.

Когда Фамагуста находилась в состоянии переходного периода от генуэзцев к венецианцам, ее укрепления вовсе не напоминали те, что перенесли 11-месячную осаду турок в 1570–1571 годах. Нет, те были воздвигнуты позже, причем, ни много ни мало, по проекту и рекомендациям Леонардо да Винчи — гения, признанного военного инженера, приглашенного венецианцами, перепуганными турецкой осадой Родоса 1480 года. Модернизировать укрепления Фамагусты начали в 1481 году. Пока же город-порт защищали менее мощные, но все равно по тем временам первоклассные стены и башни кипрских Лузиньянов и оккупантов-генуэзцев.

В башнях стояло до пяти больших бомбард на каждой (всего числом 26), восемь — в замке. Одни только сухопутные ворота Лимассола охранялись сразу четырьмя орудиями. Три бомбарды стояли на крепостных куртинах, две — в порту, три — на таможне, одна — на лестнице Святого Стефана.

Тут и там мелькали желтые "бургундские" куртки пушкарей, из бойниц торчали дула порядка семи десятков сарбатан. Обслуживал все это адское хозяйство гарнизон, состоявший, по прикидке, из порядка 400 человек, включая обслугу более мирного характера — кузнецов, плотников и т. п.

В лучшие генуэзские времена насчитывалось до 23 капральств. В каждом — дюжина человек под командованием капрала. Из них 11 — копейщицких (пикинерских), 10 — стенных, два — охраняли коммеркию. Командовал всем капитан города — нечто вроде наместника или итальянского подесты, сиречь городского головы. Ему непосредственно подчинялись капитан ворот Лимассола, смотритель крепости, два замковых кастеллана (начальствовавших, в свою очередь, над двумя субкастелланами), два охранника порта и его капитан, а также смотритель пригорода.

32—34 поста были распределены по воротам крепости. На каждом посту было от 5 до 19 человек — на каждой башне, куртине, лестнице. Гарнизон цитадели составлял 32 человека. Если время было мирным, днем состав поста значительно сокращался (например, 1 человек вместо 8), но это не касалось важных лимассольских ворот.

Выше было упомянуто, что при них состояли 4 бомбарды. 12 человек денно и нощно охраняли сами ворота, трое пребывали в башне, 9 стерегли лестницу и 11 — куртину. Это генуэзцы поджидали с суши главного врага — кипрского короля. Когда он их одолел, естественно, стражу здесь, да и в иных местах подсократили, новых хозяев — венецианцев — как-то больше волновало возможное нападение с моря, но они, как тоже было отмечено, подошли к решению вопроса обороны позже.

Итак, Фамагуста была крепким орешком, и вид ее, суетно готовящейся к обороне, не подавал англичанам повода для радости. Им откровенно не улыбалось очутиться между молотом и наковальней. Еще бы! Раз такая твердыня не может положиться только на себя, а должна заботиться о привлечении лишних пушек и тяжелых ружей, значит, грядущая неприятность явно будет не из малых.

Если б жители Туманного Альбиона могли отличить среди воинов гарнизона еще и ополченцев, их настроение упало бы еще больше — а ополченцы имелись. Конечно, это были отнюдь не бородатые крестьяне с цепами и вилами, которых тут же рисует воображение, совершенно нет. Местное ополчение — это знать с легкими (по понятиям тех времен) короткоствольными ружьями. Внешне это были длинноволосые молодые люди, разноцветно разодетые, словно попугаи (так что даже одна штанина отличалась по цвету от другой). Доспехов они не носили то ли в силу легкомыслия и желания порисоваться, то ли выказывая презрение к смерти (что тоже, впрочем, иногда сродни легкомыслию). Исключением можно было считать разве что островерхие шлемы с белым цаплиным пером и круглыми наушниками. Вооружение дополняли большие прямые кинжалы.

Кроме них в толпе привлекали внимание арбалетчики, отличные от тех, которых англичане видели в Лимассоле. Их арбалеты были раза в два больше, и сами воины были экипированы иначе, менее добротно, но зато более удобно для движений. Этих воинов защищали кираса, кольчужные наплечники, металлические недлинные набедренники и поножи, а также простой касочный шлем типа "салет" с опускаемой стрелкой на нос, предохранявшей лицо от поперечных ударов мечом или саблей.

Подобный шлем, конечно, стал частью экипировки не просто так: явно готовые и к рукопашному бою, местные арбалетчики носили длинные прямые мечи.

Караулы были смешанные из латников-пикинеров и ополченцев с ружьями.

— Попали мы, — проворчал капитан когга, и был прав. Разговором с капитаном порта дело не закончились.

С реестром своего защитного вооружения англичане попали в жесткие лапы смотрителя крепости, заставившего их сдать бомбарды и порох и приписавшего их к одному из участков стен, глядящих на море — не особо важному (мало ли что!) и подальше от замковой цитадели.

Удалось отстоять лишь двух из шести аркебузиров, в порядке смены должных пребывать на корабле, а также капитана, штурмана и боцмана. Канонир и половина команды были привлечены к несению внезапно обрушившейся на них воинской повинности. Цистерцианские тунеядцы, разумеется, предпочли оказаться внутри крепости.

Но, как говорится, привыкнешь — и в аду хорошо. Потихоньку англичане вошли в русло тревожной фамагустской жизни, брат Сильвестр начал выискивать зла-тотканные сирийские материи по приемлемой для него цене, а прочие: Торнвилль, аркебузиры и моряки — тоже начали в удовольствие пользоваться имеемым свободным временем для знакомства с городом, его достопримечательностями и соблазнами.

Несмотря ни на что, жизнь шла своим чередом. На главной площади меж огромным готическим собором Святого Николая и лузиньянским дворцом шумел большой рынок, откуда, как щупальца гигантского спрута, шли к порту торговые улицы, полные лавок, складов, харчевен и постоялых дворов. На одном из этих дворов и нашли себе приют англичане — как частично мобилизованные, так и пребывавшие на когге, ведь шла постоянная ротация.

Как-то, вспомнив о полушутливой-полусерьезной просьбе дяди помолиться о его здравии в соборе Святого Николая, Лео в свободное от воинских трудов время направился туда.

Огромный готический собор Святого Николая, Мир-ликийского чудотворца, был возведен по образцу Реймсского собора франками в 1298–1312 годах напротив королевского дворца: трехпортальный, двухбашенный, с гигантской круглой готической розеткой над центральным входом. Он являлся местом священного коронования номинальных иерусалимских королей из рода Лузиньянов после того, как пало христианское иерусалимское королевство.

Позднее — в 1572 году — турки, возведя минарет на левой готической башне и уничтожив внутреннее убранство собора, превратили его в мечеть, которой он и остается и по сей день, в назидание потомкам — дабы видели, что случается с христианами, не сумевшими вовремя забыть распри и объединиться против общего врага.

Белизна готических стен неприятно поражает глаз, когда думаешь о том великолепии, которое царило здесь, когда этот храм был королевским собором. В алтаре справа еще заметны ниши для статуй, определяемые по пространству для нимбов, а над лишенными витражей окнами во множестве заметны резные каменные кресты… В общем, не представить, какую красоту застал там Лео — разве что уцелевшие готические соборы Европы могут дать определенное представление об утраченной красоте главного храма Фамагусты.

Солнце весело светило сквозь разноцветную стекольную мозаику витражей, создавая сияющий калейдоскоп на полу и стенах. Ряд мощных круглых колонн разделял внутреннее пространство собора на три части — главный неф и боковые. Вверху виднелось каменное кружевное хитросплетение готических сводов. Также ради пущей красоты от круглых колонн вверх по стенам шли декоративные тройные, просто тонюсенькие, колонны — такие же, что изнутри разделяли стрельчатые окна по стенам боковых нефов.

В алтаре окна стройнели невероятно, образуя как бы два этажа по пять окон в ряду, одни над другими, а разделявшие их каменные ребра уходили ввысь, сплетаясь воедино над престолом Божиим…

Да что описывать готику, разве это вообще возможно, не ударяясь в сухое нагромождение архитектурных терминов или, наоборот, восхищенно-дилетантское эмоциональное словоблудие? В общем, кто видел нечто подобное, тот представит, о чем речь.

В соборе шла служба. Под каменными сводами раздавались медоточивые голоса хора, славившие Богоматерь, наполняя его животворящей благодатью, словно воздух легкие:

— Мать-питательница, дочь Своего Сына, Дева, чудесно зачавшая без мужа, не знающая никакого греха. Кто достойно может восхвалить Тебя, Которая превыше целого мира, кто может провозвестить Твои достоинства, Единая незапятнанная? Ты — путь вечной жизни, Ты — прибежище грешников, Ты — благочестивые врата спасения, Ты — утешение обездоленных. Твоя воля — Бога воля, и все, что Ты желаешь, — нравится Ему. Никогда не будет тщетна надежда тех, кто искренне молится Тебе. О, Мария, звезда морская, рожденная для спасения мира, единственное создание, вознесенное превыше прочих. Ты предстоишь в ангельском хоре, всегда зрящем Бога. Все сотворенное покланяется Тебе, получая через Тебя все, что пожелают. Царица неба и мира, в Которой таинственно соединены божественное и человеческое, униженное и возвышенное, сделай молящихся тебе гражданами Царствия Небесного, чтобы на небесах, в добре и преуспевании, вечно они были свободны от мук ада[24].

В соборе были две часовни на западной стороне. В одной из них хранилось сокровище — святыня, добытая войсками самого, наверное, известного кипрского короля, Петра Первого — крестоносца, грозы турок и египтян, павшего от рук своих придворных, зарезавших его, по словам хрониста Леонтия Махеры, "словно поросенка", за то, что он опозорил всех знатных дам Никосии.

А святыня эта была — икона Николая Чудотворца, вывезенная киприотами из захваченной и сожженной ими турецкой крепости в Мирах Ликийских в 1362 году. Помещенная в собор Святого Николая в Фамагусте, она долго оставалась памятью последнего великого кипрского короля…

Лео вспомнил, как его соотечественник, поэт, не слишком удачливый воин и таможенный служащий Джеффри Чосер, сложил кипрскому монарху эпитафию, хотя в ней обстоятельства гибели монарха были немного приукрашены:

Ах, бессмертные "Кентерберийские рассказы", которые маленькому Лео читала мама…

Тут внимание рыцаря переключилось с возвышенного на земное: пред статуей Девы Марии коленопреклоненно молилась незнакомка. Богатое одеяние отнюдь не скрадывало изгибов ее тела, бывшего тем более рельефным от своеобразия коленопреклоненной позы. Под покрытой головой чувствовалась копна уложенных волос.

"О, — подумал Торнвилль, — если ее лицо соответствует фигуре, это была бы настоящая фея". Единственным его желанием (исключая пробудившееся вожделение) стало заглянуть незнакомке в лицо. Вот она встала и направилась к выходу.

Торнвилль проворно пробежал наперерез и подал ей в ладони святой воды из чаши — есть у католиков такой обычай: окунув пальцы в святую воду, креститься, входя в храм и выходя из него.

Незнакомка подняла голову и встретилась взглядом с юным Лео. Кислая проза жизни подскажет всякому, что чаровница оказалась бы, скорее всего, заурядным (а то и хуже того — незаурядным!) крокодилом, но давайте пожалеем юного героя. У нас хоть и исторический, но все же роман!

Да, она была прекрасна, эта итальянка, как только могут быть нежно прекрасны уроженки этой Богом поцелованной земли — Италии. Эти красавицы запечатлены Мадоннами, Магдалинами и Венерами в творениях великих художников Возрождения. И эта красота доселе живет среди нас, так что вы вполне можете представить себе лицо незнакомки. Добавим только, что глаза ее были красны от слез…

Окунув свои тонкие персты в ладонь Лео, она сухо спросила:

— Ты кто?

— Лео Торнвилль, рыцарь земли английской, — тихо ответил тот.

Прошла не одна минута, пока они смотрели друг на друга, не замечая любопытных глаз досужих молящихся, а особенно одной бабки, судя по всему, сопровождавшей красавицу. Наконец прекрасная незнакомка так же сухо произнесла совершенно неожиданные для рыцаря слова:

— Сегодня придешь на вечернюю службу в церковь Петра и Павла — это совсем недалеко отсюда, там тебя встретят и проводят ко мне. Сейчас за мною не иди, оставайся в храме.

Лео от неожиданности потерял дар речи и даже замер, будто статуя, а незнакомка, взмахнув широкой юбкой, стремительно вышла на улицу. Следом семенила бабка, а затем к ней присоединились двое слуг с палками, до этого отдыхавшие в тени южных деревьев — Лео, от потрясения по-прежнему не могший ни говорить, ни двигаться, видел через открытые двери выхода, слуги как проворно вскочили и последовали за женщинами.

"Чудеса! — только и подумал он. — Надо же! Как все быстро и просто, непривычно и неожиданно — но замечательно! Чего раздумывать, когда надо действовать?" Лео даже не подумал ни о том, что это может быть просто шутка, издевательство красавицы над очередным поклонником или даже опасная ловушка, которая окончится для него продажей в рабство. Но если все обстояло не так плохо, то что это была за дама? Замужняя или нет? Почему с такой легкостью оказалась готова принять первого встречного?..

Аббат Арчибальд именно этого и опасался в своем племяннике — неожиданных легкомысленных или рискованных поступков, на которые тот бывал время от времени горазд. Впрочем, вернемся к нашему герою.

Тот летал по Фамагусте, окрыленный предстоящим приключением: прошерстил лавки, приодевшись в новое и модное, что ему присоветовали продавцы; купил благосклонной даме тяжелый золотой браслет с каменьями, опустошивший (вместе с одеждой) его кошель на две трети; расспросил, где находится храм апостолов.

Узнав это, Лео не смог дождаться назначенного времени и пошел искать храм заранее. Выйдя на соборную площадь и оставя справа от себя большой францисканский монастырь с храмом святого покровителя ордена, датируемый приблизительно 1300 годом, а слева — по-средневековому мощный, но не очень изящный дворец Лузиньянов, юноша через несколько минут вышел к храму Петра и Павла.

Возведенный в 1360 году купцом Симоне Нострано, он представлял из себя крепкую каменную громаду — дородную, если этот термин применим к чему-то неживому. Причудливое смешение византийского и готического архитектурных стилей сказалось здесь, как и в ряде других церквей города.

Еще на подходе к зданию сразу обращали на себя внимание три полукруглые апсиды[26] в алтарной части, как у многих византийских храмов. В средней апсиде, наиболее просторной, конечно, находился сам алтарь. Однако окна в ней были стрельчатые, готические. Окна такой же формы виднелись в боковых стенах строения и располагались в два яруса, но по сравнению с тем, сколько обычно делается окон в готическом храме, их казалось мало, и это говорило о том, что архитектор следовал византийской традиции, которая окна "не любит".

И все же сама форма здания, укрепленного готическими контрфорсами, и высокие готические своды, которые открывались взору, как только войдешь внутрь, никак не позволяли принять постройку за православный храм. В общем, конструкция церкви напоминала и восточнохристианскую базилику, и готический трехнефный собор одновременно, так что было сложно сказать, что превалирует.

Все солидно, добротно, по-купечески. Однако именно эта крепко сбитая "дородная" конструкция помогла храму пережить 11-месячную турецкую бомбардировку 1570–1571 годов, обратившую в прах большинство храмов прекрасной Фамагусты…

Итак, искомый храм был найден, но время тянулось невыносимо долго, поэтому рыцарь стал кружить по городу, буквально нашпигованному самыми разными храмами и соборами… Всего не перечислить и не описать, а то, что осталось ныне, по большей части своей — жалкие остовы расстрелянных турками храмов, и венцом этой разрухи является помойка среди руин храма Святого Франциска…

Но вот и вечерня. Примеченная ранее нами бабка осторожно подошла к Лео и прошептала:

— Пойдем, господин, если ты не передумал.

Англичанин улыбнулся, ответил шутливо:

— Хотел бы я посмотреть на такого дурака, который бы передумал.

— Ай и хорошо, — оживилась старуха, — тогда дай бабушке золотой, если не жалко.

"Вымогательство!" — мелькнула мысль, но разве мог несчастный золотой стать помехой грядущему счастью? Он быстро перекочевал из кошеля рыцаря к бабке, проворно засунувшей его себе за щеку, и та колобком покатилась к даме рыцарева сердца, так что тот с трудом поспевал за ней.

Вот, небольшое трехэтажное палаццо с узким фасадом всего в три окна. Внутри как будто все вымерло, бабка шустро ведет Лео вверх по лестнице, потом кивает на приоткрытую дверь и, буркнув: "Туда!", и исчезает.

Рыцарь решительно вошел. В небольшой тускло освещенной комнате хорошо видно только стрельчатое окно, пару масляных светильников и еще один, из страусового яйца, который подвешен к потолку.

Затем Лео разглядел не горевший мраморный камин, приземистый шкафчик и роскошный стрельчато-готический вызолоченный иконостас. Мадонну с Младенцем, находившуюся в самой большой и широкой арке, окружали святые, каждый в своей арке поменьше: Екатерина Александрийская с ветвью и пыточным колесом, апостолы Петр и Павел, расстрелянный Себастьян, Варвара с башней в руке, блаженный Августин. Наверху было распятие.

Но добрую половину комнатки занимал роскошный альков в гербах, отделанный дорогой материей, внутри коего помещалось ложе, отделанное резным деревом.

Хозяйка комнаты стояла возле ложа. Она была в легкой ночной рубахе, также из дорогой белой материи, трагически полупрозрачной, с чашей вина в руке. Волны ее волос (теперь, без накидки, стало видно, что дама — брюнетка) спускались до талии. На головы была плетенка из тонких серебряных полос, украшенных большими жемчужинами, к которой крепилась белая вуаль, спускавшаяся сзади и по бокам.

— Дело не улучшится, если его затягивать, — все так же сухо, как и в соборе, сказала дама и протянула Торнвиллю чашу.

Рыцарь с легким поклоном принял угощение и выпил, думая при этом про себя, что что-то тут, видать, не совсем так. Если он понравился загадочной даме, почему же все так сухо и обыденно? Нет, лучше не думать.

Вино слегка ударило в голову. Дама взяла его за руку и решительно повела под свод алькова. Там чуть не рывком сняла с себя оставшуюся одежду и жестом велела Торнвиллю сделать то же самое, даже не глядя на юношу. Это показалось ему все же неприятным, и он спросил:

— Что все это значит?

— Ты что, пришел сюда вопросы задавать? — резковато спросила дама. — В соборе я по твоему виду поняла, что ты — человек дела, а не пустослов. Неужели я ошиблась?

— Нет, но…

— Я резка с тобой — прости, не твоя в этом вина. Никаких разговоров сейчас, иначе я сойду с ума. Иди, английский львенок, на ратное ложе любви… Все узнается со временем…

Он заключил ее в объятия, оба упали на ложе, простыня окрасилась кровью. Чуть позже Лео, увидев это, озадачился — наглая, бесстрастная блудница оказалась девственницей!

— Все же почему? — тихо спросил он прелестную итальянку.

— Так я решила… — тихо ответила она, печально улыбаясь. — Если б я не встретила тебя, это сделал бы первый матрос в порту… Но не надо обижаться, — тут же добавила она, видя помрачневшее лицо рыцаря. — Я рада, что встретила английского львенка. Ты мне нравишься, ты ласковый, храбрый, знаешь языки… Ты хороший…

— Ты тоже… Но я даже не знаю, как тебя зовут…

— Это не важно…

— Разве мы больше не увидимся? — испугался Лео. Незнакомка, несмотря на холодность и резкость в обращении, юноше понравилась. Даже очень. Она была прекрасна, а ее тайна, которую пока не удалось узнать, будоражила воображение. Так неужели это счастье так быстро закончится?

— Мы увидимся, — ответила красавица. — Увидимся, хотя ты должен знать, что нам отпущено мало времени. Ни ты, ни я этого не преодолеем, поэтому пусть пока все идет, как идет. Люби меня и ни о чем не думай… Уйдешь рано утром…

Слова дамы о предстоящей разлуке были слишком горьки, чтоб можно было забыть о них. Торнвиллю даже захотелось, чтобы эта встреча не закончилась никогда. В порыве чувства, которое дядя Арчибальд непременно назвал бы легкомыслием, рыцарь воскликнул:

— А может, мы все же будем вместе?! Я дворянин, и хотя род мой захудал и небогат, у меня есть землица в Англии… В общем, я могу взять тебя в жены… Или я тебе не пара?

— Увы, маленький благородный львенок, моя судьба уже решена, и не мною. Будь счастлив тем, что я дарю тебе свою любовь, а я буду тоже счастлива тем, что дарю ее тебе. И это небольшое счастье мы устроили себе сами…

Лео такое объяснение не устроило, но он тактично решил воздержаться от дальнейших расспросов и никаких действий более не предлагал, не зная всех обстоятельств, но надеясь все потом выяснить и переломить дело в свою пользу. Надежда на такой исход появилась еще и потому, что итальянка, все больше поддаваясь страсти, забыла свою прежнюю холодность.

Молодые люди неистовствовали на ложе, а на остров потихоньку опустилась ночь, прикрывая своей мантией все — и доброе, и дурное…

На заре рыцарь протянул даме браслет со словами:

— Прими, богиня, от чистого сердца.

Итальянка усмехнулась кончиками губ:

— Я верю, что от чистого сердца, хотя ты наверняка покупал его мне, как взбалмошной шлюхе. Так что именно поэтому я его не приму, не обижайся. Ты сам сказал, что беден.

— Вот я как раз и обижусь, тем более что ты все поняла.

Дама встала, прошлепала босыми ногами из алькова к шкафчику, отперла дверцу, извлекла из недр шкафчика большой ларец, а затем принесла к кровати — показать рыцарю. Ларец тоже был заперт, а когда крышка наконец откинулась, то оказалось, что внутри хранится груда драгоценных изделий.

— Это от отца и матери. Не сосчитать, сколько здесь уместилось каменных домов и груженных пряностями кораблей.

Дама отнесла ларец обратно, достала другой, поменьше, также принесла и открыла; содержимое было практически то же.

— Это, — сухо и еле сдерживая рыдания произнесла девушка, — прислала мне в качестве свадебного подарка старая анконская обезьяна. Мои братья получили за меня больше, но только не драгоценностями, а звонкой золотой монетой.

Ларец выпал из ее рук; проклятое золото и камни разлетелись по полу. Теперь Лео все стало ясно без дальнейших разъяснений. Он пал перед девой на колени, обнял, прижавшись щекой к ее теплому животу:

— Я не отдам тебя. Убью всех и каждого, кто осмелится…

— Не надо! — Рыдая, она упала на колени рядом с ним и обняла его. — Так решено, и не изменить ничего!

— Нет, — упрямо потряс головой Лео, — негоже нам, ничего не делая, ждать, пока нас разлучат, как бессловесных животных! Мы убежим! В порту стоит мой корабль, и как только кончится это проклятое военное положение… В общем, лишь бы ты была согласна! Подумай!

Решимость юноши, казалось, начала побеждать фатализм итальянки. Она перестала плакать, положила голову на плечо Лео и тихо прошептала:

— Я подумаю… Обещаю… А теперь тебе пора…

Он нацепил браслет ей на запястье и поцеловал незнакомку, имени которой так и не узнал.