Бармалей и Снегурочка

Глава 15. Круги на воде

Всем тут стало ясно, что тайная операция межведомственных сил по нейтрализации слетевшего со всех катушек и стопоров Карачуна, провалилась.

Да, с наскока взять темного не удалось. Однако неудача сыграла роль камня, в застойный пруд брошенного. Пошли от того камня по волшебному Русколанскому лесу круги в виде разнообразных непредвиденных событий, крупных и не очень. И кто его знает, не сунься тогда Бармалей сотоварищи с ночной миссией в дом Деда Мороза, в самое логово Злозвона, может, так бы все и оставалось, как до того было. Карачун жил бы себе в чужом доме, ходил бы по округе, звенел бы своими сосульками да нагонял на жителей страх и тоску. А после похождений тех лихих приходил бы не в свой дом, где Снегурка кормила бы его не ему полагавшимися пирогами с лисичками. А Мороз Иванович все так же, ни жив, ни мертв, на леднике бы лежал под охраной карачуновой волчьей стаи, и кто-то геройский изыскивал бы способ его оттуда освободить.

Однако камень в болото был брошен, вода всколыхнулась и круги разбежались далеко, разгоняя волну и ряску. Обитатели леса, кто более восприимчив, почуяли: грядут перемены.

Карачун, когда из дому с мешком, в котором Бармалеевы косточки ледяные постукивали, выскочил, оставив позади погрузившуюся в пучину горестного оцепенения Снегурку, он не абы куда побежал. Он точно знал, куда ему надобно. Ведомо было старому пакостнику одно место в волшебном лесу, откуда никому возврата и выдачи нет и не будет. Он и хотел сделать так, чтобы Бармалей, которого он невзлюбил всеми фибрами темной своей души, больше никогда-никогда не путался у него под ногами со своими благородными замашками, да со своей, непонятной ему самому, любовью. Вот в чем этому мерзлому ужасу не откажешь, так это в его злом упорстве и вредной последовательности. Если он чего решил, какую гадость задумал, выполнит обязательно – и к бабке не ходи. Не успокоится, пока своего не добьется.

Карачун все про волшебный лес знал, как и многие жители лесные. А тем, кто про лесные дела и отношения ничего раньше не слыхивал, наш рассказ.

Итак, течет через весь волшебный лес, тая река Смородина. Ее еще Пучай-рекой величают, отчего порой некоторая путаница возникает. На самом же деле, нет никакой путаницы, есть одна река, но обзывают ее по-разному. Смородина, потому как смород воды ее источают. Пучай – из-за того, что пучит ее изнутри пузырями, вода-то в ней сварной кипяток. Еще реку называют Огненной, но это не точно, потому как огненной она становится лишь от случая к случаю. Калинов мост через реку перекинут, и кроме, как по нему, никак на другой берег не перебраться. Хотя и это нелегко сделать, мост-то железный, и от реки раскален докрасна. Потому и Калинов, в смысле, каленый, – ягода-калина такая же, как жар горит.

Испокон веку, еще со времен велетов, великанов баснословных, текла та река Смородина через Русколанский лес, и дальше так течь она будет, покуда будет под небесами лежать, раскинувшись привольно, земля Русская.

И всегда делила та река Смородина Русколанский лес на две неравные части. В одной части творилось самое обычное сказочное волшебство, и управлял этим лесным пределом – до того, как место его самым неправедным образом занял владыка Зимнего солнцестояния – управлял здесь Дед Мороз Иванович.

Заречная часть леса была совсем иная. Иная жизнь в ней протекала, иные жители там проживали, иное колдовство творили.

Некоторые успели и за рекой пожить, и здесь, в светлой части. Например, мамаша Фи, несравненная Ягодинка Ниевна. Избушка ее на курьих ножках как раз на дальнем берегу Смородины стояла, аж пока не обветшала да на покой не запросилась. Отпустила мамаша избушку доживать свой век на Горелом болоте, а сама перебралась на левый берег да занялась там корчмарным делом. Как говорится, кардинально сменила имидж и область деятельности. И, надо сказать, что успех мамаше сопутствовал. Жалела она только об одном, именно о том, что раньше никто ее на такую перемену не надоумил. А что, все ей здесь нравилось, народ ее уважал, а, главное, весело было. Нет, понятно, что и раньше она не грустила особо, только на другом берегу Смородины-реки было совсем, совсем иное веселье.

Так вот, правила заречным пределом леса, «тем лесом», навьим, Мара, владычица зимы и смерти. Та самая, чей отец Сварог, а мать Лада, чьи сестры Жива да Леля.

Некоторые называют ее Морена, а иные говорят – злая Маринка. Но это неправильно, никакая она не злая, но непреложная, неотвратимая, неумолимая, – какой и должна быть судьба.

Немудрено, ведь Морена, помимо прочего, богиня – пряха. Без устали прядет она нити судьбы. И прядет, и обрезает – острый серп из рук не выпускает.

Нити судеб людских в своих руках удерживает, поэтому к ней лучше – с почтением.

Любовь, дело такое, непредвиденное и непредсказуемое, но вот уважение всегда можно и должно проявить заранее, хоть авансом, поскольку никогда не знаешь, с кем разговариваешь фактически. Кем собеседник твой может оказаться впоследствии, скинув обманные одежды, сняв навьи покровы.

Так и Мара – ее внешность обманчива. И переменчива. Осенью она красивая молодая женщина, черноволосая и с бледной кожей, в драгоценных одеждах, белых или лазоревых, обычно разгуливает. А к концу зимы она уже смотрится старой нищенкой, изможденной и в неприглядном рубище. Весны же цветения она может и вовсе не пережить, потому от весны сбегает подальше, туда, где всегда снега.

Злые, или очень длинные и без костей, языки сказывали, что мужем Морены был Кощей. Ха, скажем мы. Может, и был. Но в нашей сказке персонаж с таким именем покуда не задействован, не проходит даже свидетелем, поэтому, лучше о нем помолчим. Про Морену мы знаем, конечно, чуть поболее, однако время сказывать про нее историю еще впереди.

Лес на той стороне Смородинки растёт довольно чахлый, редкий и невысокий. Таким обычно представляется лесотундра. И только дуб Мильян там грудой возвышается до самого неба, закрывая собой половину небесного объема. Дорога от калинового моста стелется прямо к нему, – по ней Карачун и устремился, едва только через Пучай-реку переправился.

Горыныч, от скуки неизбывной пробавлявшийся на берегу условно огненной реки изготовлением воды натурально огненной, весело и задиристо заржал в три свои медные глотки, проследив с глумливым восторгом, как на железных пятках Карачун пропрыгал по мосту.

– Ай! Ай! Ай! Ай!

– Чего ржешь? – бросил темный, не останавливаясь.

– Ты бы видел себя со стороны! – крикнул ему вдогонку Горыныч. – Прыгаешь, как босой бес на раскаленной сковородке.

– Придурок! Зубоскал! Так я то и есть – бес, босой и на раскалённой сковородке! – отвечал Злозвон беззлобно.

– Что же ты ее, жаровню эту, не остудишь?! Ты, владыка холода?! – продолжал допытываться Горыныч, однако Карачун его последние слова проигнорировал, и беседа их продолжения не имела. Он имел цель и без остановки летел к Мильян-дубу. Лишь вильнул пару раз в сторону, на обочину дороги, выбирая, где сугробы поглубже, чтобы остудить в них раскаленные пятки. Снег таял, шипя, из-под ног его пар завивался султанами. Только темного Горыныч и видел.

Вот уже и дуб показался, вот уже и он.

Под дубом колодец вырыт глубокий. В него посмотреть – дна не увидать, только звезды светятся, как на небе.

Из того колодца никто никогда воды не набирал.

Что странно, да не очень.

Кто знает, что то за колодец, и за какой надобностью он здесь поставлен, не будет дивиться попусту, а постоит в скорбном молчании рядом, с мыслями о бренности жизни и в желании притормозить ее ток.

Напротив колодца, с другой стороны дерева великанского, из-под самых корней его ключ бьет. Тот поток сразу на два рукава разделяется. Который направо убегает, извиваясь ужом, и то теряется под снегом, то выскакивает на поверхность, – из него впоследствии Смородина-река получается. Вот так, хотите, верьте, хотите – нет. А лучше верьте, так все и есть.

Что речено – то и есть правда.

Тверже сказки правды нет!

Да, а другой поток, который на левую сторону заворачивает, он дуб кругом обегает, да в самый колодец по желобу каменному устремляется. И может те звездочки в глубине из брызг водяных получаются. Да, хитро устроено, хитро.

Колодец, как вы уже догадались, не простой, колодец чудесный. И не совсем он колодец, а, если присмотреться, то и не колодец вовсе, хоть и устроен во всем как тот. В нем на самом деле вход в Навь темную сокрыт. Хотя, что уж там, сокрыт. Кому надо, тот и так про все знает.

Вообще, как было уже речено, весь этот чахлый лес, что вокруг дуба лепится и аж до самого севера простирается, таки называется Навью, только светлой. Темная же Навь – в колодце скрывается, в темноте и непроявленности, как ей и положено. Зато перед калиновым мостом, по левому берегу Пучай-реки, самая что ни есть Явь цветет и пахнет. Самая жизнь здесь и происходит.

Разобрались? Вот и ладушки.

Тот поток, что в колодец сбегает-опускается, из него в самой глубине помимо звездочек образуется река Забвения. Темная, тяжелая и густая, как патока, вода течет неслышно, туманы ее берега укрывают, тени ее оберегают. Души усопших из Яви переправляются по калиновому мосту, спускаются в колодец, там их встречают, кому положено, и провожают в темную Навь покойную. Едва они через реку Забвения по другому мосту, стеклянному, переправятся, как и все, считай, пропали. Нет тогда никому возврата.

Раньше, в прежние времена, за прохождением душ людских в Навь темную присматривала Ягодина Ниевна, лично. Строго присматривала. Ей завидовали недалекие, говорили, что это так легко, с умершими общаться, в печали их купаться. Думали, синекура старой ведьме обломилась, легкий заработок, иными словами. Потому и слухи распускали. Только слухи – не руки, по рукам ударить можно, со слухами сложнее. На каждый роток, известно, не накинешь платок.

Те, кто слухи распускал, ничего не понимал на самом деле, что никакого прибытка в этом деле вовсе нет, а сплошная общественная нагрузка, головная боль и некомпенсируемый моральный вред.

Теперь же, когда мамаша Фи отошла от дел – от навьих дел, – и ее обязанность присматривать за дорогой до дуба Мильяна взвалили на Горыныча, все разговоры про злоупотребления как-то быстро поутихли.

А все потому, что мамаша – женщина, хоть и не первой молодости.

Женщине всегда трудно. Ей завидуют, ее репутацию очернить пытаются.

К чести мамаши Фи, она и прежде с черными наветами справлялась, и теперь справляется. Очаг в корчме ее не просто так день и ночь горит. И вода в котле не просто так кипит.

Но вернемся к Карачуну с его заботами.

Он так торопился, так припустил на последнем отрезке дистанции, такой устроил спурт, что не успел вовремя притормозить, и со всей дури врезался в колодезный сруб. Получился такой громкий бадабум, и такая основательная встряска, что пуганая ворона, в кроне дуба затаившаяся, со страху немного обгадилась на нарушителя спокойствия и с шумом да хлопаньем крыльев свалилась с ветки. После чего, голося истошно «Караул! Караул! Караул!», она умчалась в северную сторону окоема, само туда, где расположены Мары-царевны владения и чертоги.

Светлая Навь – это ее вотчина.

Темная Навь – владения Чернобога.

За переходом между ними тоже Мара присматривает.

Быстро скинув мешок с закорок, Карачун распустил завязки и, перегнувшись через край сруба колодезного, высыпал содержимое вниз. Обычно усопшие опускались в Навь неслышно и невесомо, как тени теней. Темный же бросил вниз останки Бармалея целиком, как они были, уверенный, что обратного исхода ему оттуда не будет. И он знал, о чем думал.

Опорожнив поклажу, чуть посомневавшись, он и мешок бросил туда же. Пусть, подумал, чтоб и следов не осталось. Потом, замерев у края, он долго прислушивался, как, постепенно затихая, звенят и бьются в глубине осколки льда о стенки колодца. Когда все стихло, отряхнул руки и, довольный проделанной работой, зашагал обратно, не слишком-то заботясь, что кто-то мог его на этой дороге заметить. И что? Он у себя дома! Почти.

Подойдя к Калинову мосту, Карачун замедлил шаг, остановился, а потом решительно свернул в сторону расположившегося на берегу Горыныча.

– Ну, что, хохол, прищурился? – спросил он змея насмешливо. – Наливай чистую!

– У-у-у-у, ты какой! – засмеялся ответно Горыныч, притворно грозя дружку пальцем. – Никогда мимо не пройдет! А все почему? А потому, что знает, где лучший продукт производят и наливают. Что на этот раз празднуем? Или просто так? Ты так несся, будто боялся опоздать. Успел?

– Успел! Все успел! – с гордостью доложил Злозвон и радостно прозвенел сосульками. – Праздновать победу будем.

– Полную и окончательную?

– Пока промежуточную, но очень важную!

– Промежуточная, еще и самая приятная бывает, – осклабился Горыныч. Он жестом пригласил Карачуна к своему столу и, не медля, наполнил стопки чистым, особой прозрачности продуктом. – Будем!

Сосуды сдвинулись, и понеслось! Звон чарок смешался со звоном сосулек, утробные глотки с благородной отрыжкой.

– Оооо! – выпучил в удивлении глаза Карачун, хватив первую рюмку. Воздуха и слов выразить свое восхищение ему явно не хватало.

– Всяк пьет, да не всяк крякает! – поощрил приятеля Горыныч.

Старые знакомцы встретились в ловкий, в удобный для обоих момент – почему бы им не расслабиться? Тем более, им всегда есть о чем поговорить, что обсудить.

Горыныч заступил на дозорную службу у Калинова моста сразу после того, как оставила ее Ягодина Ниевна. Но если у старушки, помимо того, других дел было много, Горыныч ничем таким не занимался, потому скоро и заскучал. Надраивать до блеска, до жара свой чешуйчатый медный доспех, из-за которого прилипло к нему прозвище Змей, ему скоро надоело. Да сколько можно его драить?! Он и так, и в ночи, как жар, горит! И от скуки, прямо на кордоне, наладил он медный же перегонный куб, путем многократных опытов добился требуемой чистоты и крепости продукта, ну и, мало-помалу, к употреблению оного пристрастился.

А, между прочим, был Горыныч начальником огненных дел в обоих, живом и неживом, жилом и нежилом сегментах пространства, повелителем пламени и распределителем термических потоков. Потому, зимнюю стужу переносил довольно легко, согреваемый снаружи близким пробеганием огненных вод Смородины, а изнутри подходящим градусом самогонного конденсата.

Был же Горыныч родом из южнорусских степей, оттуда и вынес ценные навыки выживания и практическую сноровку. Потому и не кружило ему голову, и не колдобило от смрадного духа реки. Кто пробовал самопальную горилку из сахарной свеклы сваренную, того ничто крепко пахнущее уже смутить не сможет.

Чтобы не сойти с ума от служебного напряжения, забавлялся Горыныч еще тем, что время от времени плевал огнем в проплывавшие мимо по реке деревья да в сугробы на противоположном берегу. Льды от его огненных бомб таяли. Веселое занятие, скорей даже забава, нравилась она Горынычу зело. Плохо, что для каждого выстрела приходилось долго накачиваться горючими материалами, покуда дух его не становился таким густым, что самопроизвольно, от одной мысли воспламенялся на воздухе.

Тут, задним умом, Карачун подумал, что надо было ему лучше ледяные осколки Снегуркиного ухажера в огненную реку бросить, или вон, Горынычу в качестве мишени предложить. Уже все растаяло да с другой водой смешалось бы. И думать забыл бы! А так, нет-нет, да и засомневается. Эх!

Время от времени на берегу Пучай-реки появлялись богатыри захожие и заезжие, желавшие испытать свою силушку в поединке с Горынычем. Никому сие не возбранялось. Ни и никому еще не удалось его победить, ни разу, как и не было никому от Горыныча пощады. Только косточки русские белели в травушке по обеим сторонам от моста, и с каждым годом становилось их все больше. Конечно, к такому стражнику, сделавшему рубежи Нави непроходимыми ни для кого постороннего, не имелось у начальства нареканий.

Но и в бражничанье не было Горынычу равных. Да и как его перепить, ежели пил он в три своих медных глотки? Так у него голова устроена, у Горыныча, что было на ней три личины на три разные стороны, которые свободно поворачиваться могли, сменяя одно другое, – вроде того, как вращаются стволы у пушки. Поэтому, как его перепить нормальному человеку, когда у него всегда новое жерло наготове? Никак. И Карачуну никогда прежде не удавалось такого рубежа достичь. Но сегодня, на радостях, что избежал смертельной опасности, и в твердом убеждении, что смута подавлена, вознамерился он сей славный рекорд установить.

– Наливай! – велел он Горынычу, подсаживаясь к его столу.

Тем временем Кот Баюн, чудесным образом избежав клацающих зубов Карачуновых волков, примчался прямиком к Гредню. Он и сам не мог объяснить, почему сюда именно – так ноги его распорядились.

При этом он так поспешал, что не заметил, как и где в волшебном лесу потерял свои валенки лапогрейные, и лапогрейные же варежки обронил. Только шарф красно-белый остался на шее Баюнской, хоть и тоже пострадал от острых шипов и иголок.

Увидев шествующего впереди дозором Волата, Баюн, не останавливаясь, запрыгнул тому на плечо и в безотчетном порыве прижался к его теплой шее.

– Котик! – обрадовался великан, осторожно прикрывая и прижимая Баюна к себе ладонью. – Это ты так сильно замерз или испугался?

– И то, и другое, – кивнул несколько раз подряд кот. – И то, и другое.

– Успокойся, – сказал могучан. – Больше тебе ничто не грозит. Пошли к берендею, там сказ держать будешь.

Гредень, будто почуял гостя, ждал их на крыльце. А поскольку Волат в дом, при всем желании, войти не мог, – слишком мал был для его стати дом – то и разговаривать они стали прямо там, на дворе.

– Ой, чую я, что не с доброй вестью ты, Баюн, явился, – встретил кота такой речью хозяин.

– Твоя правда! – вздохнул и горько заплакал кот. Проплакавшись же, рассказал, что за горе с ними приключилось. И куда только девалось его умение ладные речи произносить! Он заикался и запинался, и прерывался несчётное число раз, пока всю недолгую историю изложить сподобился. – Так что, больше остальных молодец наш пострадал. Он один, если на то пошло, и пострадал. За всех. Потому что – человек. А мы ничем ему помочь не смогли. Перехитрил нас коварный Карачун, эх! – Так закончил свой сказ Кот Баюн.

– Ох-хо-хо... – вздохнул и, взявшись за затылок и скребя его ногтями, крепко задумался Гредень. – Ох-хо-хо...

– А ты уверен, что Снегурка тут ни при чем? – спросил он потом. – Ну, в смысле, что она не на руку Карачуну сыграла?

– Да как ты можешь такое думать! – оскорбленно вскричал кот. – Зуб даю!

– Да я ничего не думаю, – сказал Гредень рассудительно. – Но мы не можем знать всех обстоятельств, в которые злодей ее поставил, потому и исключать ничего не должны.

– Нет-нет, – возразил кот. – Это пустое. Нам надо сосредоточиться на том, как парня спасать.

– А вот парню уже вряд ли чем поможешь. Мне очень жаль. Во всяком случае, не теперь, когда Карачун в полной своей силе, в высшем величии. Думать нужно немного дальше...

– Ну, вы можете думать, сколько хотите, – вдруг вступился в разговор Волат, – а мне уже некогда. Я, наконец, по себе дело нашел!

– Нет-нет, не смей! Даже не заикайся об этом! – горячо стал протестовать кудесник. – Голову сложишь!

– А и сложу, так что? Погибну, как положено воину и богатырю русскому, сохранив достоинство свое. Бармалей живота своего не пощадил, и мне не гоже. К тому же, засиделся я, Гредень, на этом свете, зажился. Все мои братья и прочие сродственники давным-давно в Неведомых Чертогах Родовых, я один здесь зачем-то остался. Вот, теперь ясно, зачем. Пригожусь и я. Прости, Гредень, только я тебе больше не служу. Теперь у меня – другая, особая служба.

– Погоди, погоди! – все пытался остановить могучара берендей. – Куда же ты пойдешь?

– Есть одно место, где ещё можно молодца перехватить. Надо не дать ему реку Забвения перейти.

– Но там же Горыныч на страже стоит? Тебе придется с ним сразиться!

– Что ж, давно уже у меня на него руки чешутся. Заодно посмотрим, кто из нас чего стоит. Извини, котик... – Он снял Баюна с плеча и осторожно поставил его на крыльцо, рядом с Греднем. Потом вытащил из-за пояса свой боевой топор, провел пальцем по лезвию, крепко взял его за рукоятку, на руке взвесил. – Ну, не поминайте лихом. Прощавайте!

Повернувшись к дому спиной, Волат, будто лесоруб, положил топор на плечо, потом медленно и неуклонно, широко отмахивая левой рукой, пошел вверх по склону оврага, нащупывая в снегу по неявным приметам одному ему видимую тропу подвига.

А что же леший?

Леший Андрейко, сделавшись невидимым и чудом увернувшись от морозильной палки Карачуна, вдруг обнаружил, что никому из друзей своих он помочь уже не может. Баюн, он знал, находился во дворе и там отвлекал на себя волков и медведей из личной охраны темного. И, судя по волчьему вою, не достался он им, смылся, едва запахло жареным. Значит, и помощь ему не требуется. Снегурочка – понятно, она и сама Мороза Ивановича не оставит. А вот кому помощь требовалась, Бармалею, ему леший ничем уже помочь не мог. И никто другой ему помочь не мог, поскольку заморозил его Карачун, а единую глыбу разбил на мелкие-мелкие кусочки. С такой бедой разве что Мара могла бы справиться, только где ее искать, да и вряд ли она захотела бы за незнакомого молодца вступаться.

В общем, быстро оценив ситуацию, почти инстинктивно, покинул Андрейко дом Мороза Ивановича. Невидимым покинул и неуслышанным – по-лешачьи.

И направился он прямиком в «Корчмуу».

Мамаша Фи, вся на нервах, уже его поджидала, хоть кого-то желая увидеть из геройской троицы. Она будто чувствовала, даже знала откуда-то, что экспедиция закончилась провалом. И вот, вернулся один только леший да в ноги ей упал.

– Ой, бяда, матушка! – заголосил леший по обыкновению. – Ой, бяда! Все пропало!

Протянула Ягодина Ниевна к лешему руку, погладила по голове, успокоила его, угомонила.

– Цыц! – сказала. – Не голоси! Встань на ноги и рассказывай все по порядку.

Леший с готовностью поднялся и изготовился сказ вести, только слова в горле застревали, не в силах был он ничего толком сказать, только «мэ» и «вэ» выходило.

– Погодь! Не хрипи! – сказала Ягодина, и велела подать лешему кухоль сбитня. Что и было немедля исполнено. Леший тот кухоль с благодарностью принял да тут же и осушил, после чего сказ его потек плавно и без запинки.

– И лишь перепробовав все способы борьбы и сопротивления, никак не раньше, чем понял всю их бесперспективность, покинул я тое ристалище. И вот я здесь, пред тобой, матушка, в грусти и в печали... – такими словами завершил леший свой сказ. Закончив повесть, он снова принялся всхлипывать.

В корчме повисла мертвая, гнетущая тишина. Даже пламя в очаге гудеть перестало, поникло и прильнуло к сосновым поленьям.

– Фи, не реви, – велела мамаша Фи Андрейке. – Пойдем-ка, присядем. Думу думать будем!

Они поднялись на возвышение, за хозяйский стол. Мамаша крикнула девкам кикиморкам, чтобы подали сбитня, а лучше браги, и когда повеление было исполнено, погрузились с хозяином лесным в тяжкие раздумья. Надо было спасть ситуацию, но ни в одну голову ничего толкового не шло. Сколько они ни думали, никакой спасительной мысли им на ум не приходило. Сколь ни забориста была бражка – ничего удалого и спасительного, с пеной и с хмелем, в головах их не воспряло. Ни-че-го. Да и Баюна рядом для разгона мысли явно не хватало.

Как ни повернут картину – все Карачун сверху оказывался.

Тяжелые времена настали, беспросветные, как никогда.

Ох, тоска!

Тем временем Снегурочка не стала ждать возвращения Карачуна злозвонного, а в полной мере воспользовалась царившей в доме временной неразберихой. Едва темный с Бармалеем в мешке из-под пельмешков дом оставил, она из другой двери, что с кухни да во двор, на противоположную сторону вела, вышмыгнула и в лес убежала. И бежала до тех пор, пока не убедилась, что никто ее не преследует. Тогда упала она в снег под елку лохматую и разрыдалась горько и беспросветно. И плакала-плакала, от горя-беды да от мысли подлой, что сама во всем виновата, и не могла остановиться, покуда все глазки свои не выплакала. И уже тогда, выплакавшись, она снегом студеным умылась и стала оглядываться да соображать, где, в какой чаще оказалась.

Не иначе, счастливая судьба водила ей, пока она в горячке беспамятства по волшебному Русколанскому лесу металась. Иначе как можно объяснить, что, едва оглядевшись, обнаружила она, что находится в трех шагах от «Корчмыы» мамаши Фи? Никак не объяснишь такое! А и воздух дымом печным пахнул, и саму трубу с дымовым хвостом на фоне луны вскоре она разглядела.

Это ли не знак, куда ей надо? Знак! Причем такой, что иначе и истолковать невозможно.

Поднялась Снегурка со снега на ноги, поклонилась в пояс на все четыре стороны, да и пошла в «Корчмуу». Там бросилась она в ноги хозяйке и попросила укрыть ее и защитить.

– Ой, матушка, Ягодинка Ниевна! – говорила она. – Помощи твоей прошу! Спрячь меня! Защити от супостата окаянного, от Карачуна мерзопакостного и злокозненного, также известного по прозвищу Злозвон. Он уже и дедушку Мороза Ивановича обманом взял, а теперь и до меня домогается. А мне лучше смерть!!!

Вздохнула мамаша Фи. Она, может, и хотела бы как-нибудь по-тихому да по-хитрому Карачуна вокруг пальца обвести, чтобы не сталкиваться с ним лобками напрямую. До таких кружевных способов она была охоча, и чаще всего к ним прибегала. Она и теперь такой выдумывала, и наверняка придумала бы, но... Но слова были сказаны громко, во всеуслышание, просьба о помощи озвучена, и отказать в ней просительнице она не могла. В Русколанском лесу к таким вещам относятся трепетно.

– Встань, дитя! – сказала мамаша Фи Снегурке. – Встань, не голоси. Прятать тебя, смысла нет. Тайное стало явным. Однако никто тебя супостату и не выдаст. Здесь, под нашей крышей, ты находишься под всецельной защитой. Блюсти тебя буду, как самою себя! В чем торжественно и во всеуслышание клянусь страшной клятвой.

По всему выходило, что стычки с Карачуном не миновать.

Что ж, подумала про себя Ягодина Ниевна, дело, может статься, и не такое уж безнадежное. Может, оного Карачуна удастся напугать, или хотя бы так смутить, что он и сам поостережется в драку лезть. Все хоть какой-то выход.

– Все сюда! – призвала мамаша сотрудников, постояльцев и гостей корчмы. – Ну-ка, пошевеливайтесь! Буду из вас ополчение лепить.

О, тут мамаша была на коне, в своей стихии. Определившись с тем, что делать, она крепко взяла бразды правления в руки.

Во время оно, еще до того, как старая избушка ее попросилась на пенсию, когда жила мамаша на том берегу Пучай-реки, под руководством Мары она кое-чему научилась. Знала теперь, что к чему. Было ей что сказать и как Карачуну ответить.

Перво-наперво, велела мамаша достать из чулана свои доспехи боевые, да надраить их до зеркального блеска, да оружие наточить наказала.

Были у нее в арсенале щит и меч кладенец, латы стальные, шолом богатырский да ступа боевая. Единственно, холодно в железе зимой да на морозе, не греет оно. Но ничего, коль до сечи дойдет, то и согреется. Так думала мамаша Фи, втягиваясь в процесс подготовки к противостоянию.

Шолом, начищенный да надраенный, подумав, велела она на крышу, на конек самый водрузить. Чтобы он, как жар, там горел, с утренним светилом споря. Чтоб, значит, издали супостат углядел его, а, углядев, убоялся, что ждут его здесь и встретят, как полагается. Как незваного гостя и ворога.

Еще повелела она дров принести поболее, да печи топить в доме наказала все, что есть, и буржуйские, и хозяйские. Может, если ничто другое не поможет, хоть жаром печным удастся повелителя холода отвадить? А не отвадить, так на расстоянии удержать.

В общем, подготовительная суматоха, корчму всколыхнувшая до основания, помогла ее населению справиться со страхом и с отчаянием. Тем более, кое-какое время на подготовку к батлу у них появилось.

А появилось время у них, вестимо, потому только, что очень для всех удачно главный возмутитель спокойствия, Карачуном именуемый, к обильному столу Горыныча подсел. Точней, к его агрегату самогонному. Темный, хладный всегда мечтал, что однажды удастся ему превзойти Змея в хмельном поединке, да все никак не мог для этого время подходящее подобрать. А тут все как бы само собой и сложилось, и условия, и настрой радостный, и кураж ухарский.

Долго пили они, стопку за стопкой, не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой. На выпад Змея тут же Карачун отвечал, свой ход делал. Ежели бы время в Нави отмеряли по-обычному, не меньше недели вышло бы. А так, может, и меньше. До тех пор они единоборничали, пока один из них решительно не отвалился. И то был не Карачун.

Горыныч за стопку взялся, а поднять ее не смог. Так и откинулся навзничь, так и заснул беспробудным сном.

Карачун тогда тую меру из руки Горыныча выпростал да в себя и опрокинул. И зашвырнул чарку в Смородину – только плеск взметнулся.

– Все! Мой верх! Мой! – крикнул он вослед кубарем летевшей по небу пуганой вороне. – Всяк пьет, да не всяк против Карачуна на ногах устоит. Хах!

Презрительная улыбка на губах да в бороде его зазмеилась. Он усмехнулся и хотел вдобавок сказать про софляжника своего что-то неприличное, но неожиданно икнул. И вырвалась с икотой изо рта его вместо слова реченного огненная бомба, как у того же Горыныча, когда он не спит, и с шипением в темные воды Смородины канула.

Испугался тогда Карачун, да рот ладонью поспешно прикрыл. Не приведи, увидит кто, слухи пойдут, – подумал он и хвосту вороньему погрозил:

– Смотри, сболтнешь, где что – так пучком и выдерну!

Услышав такое, ворона совсем голову потеряла и понеслась, неведомо куда, голося и кудахча, точно как курица от голодной лисы улепетывает.

Была ворона пуганая, стала перепуганная.

– Ну, пошли домой, что ли, – сказал себе Карачун. – Пора.

Поднявшись кое-как на ноги, огляделся темный сумрачным взглядом. На спящего Горыныча глянул, плечами пожал да покинул гостеприимный берег Пучай-реки. На Калиновом мосту опять пришлось ему вприпрыжку двигаться, уж больно, окаянный, пятки припекал. Зато в чувства Карачун там быстро пришел, и весь хмель из головы его скоро выветрился. На середине реки вдруг вспомнил он, как огнем рыгнул, и заулыбался. Хоть по статусу оно и негоже, и даже соромно, а по факту – приятственно.

– Ай, да темный! – сказал он себе, оглаживая бороду. – Ай, да сукин сын!

Дома закричал с порога:

– Снегурка! Ставь самовар! Чай пить желаю!

А в ответ, неожиданно, тишина. Никто ему не отвечает, никто его не встречает, не привечает. Карачун ажник осатанел от такой непочтительной дерзости. Никогда прежде девчонка такого себе не позволяла! Но и впредь такой воли он ей давать, не намерен. Затопал темный ногами в бешенстве, да чуть посох о колено не переломил – вовремя одумался, а то быть бы беде.

Он весь дом обежал – нет никого. Он на крыльцо выскочил, давай Снегурку звать – нет ответа.

– Уууууу! – завыл от злости Злозвон в темноту. – Уууууу!

Зверье его служилое со страху все попряталось, никто носа не кажет. Только сорока вестовая храбрости набралась да осторожно из-за угла хвост ему показывает. А там новость: Снегурочка-девица в корчме скрывается.

– Сам знаю! – огрызнулся Карачун заносчиво и понесся в «Корчмуу».

Прибежал, значит, а приблизиться не может – жарко ему. В корчме-то как раз все печи раскочегарили, что твои паровозные топки. Аж гуд стоит! И двери настежь!

От жара, да еще с перепою, Карачуну муторно стало, не по себе ему сделалось да чуть не выблевало. Ведь он даже чаю испить не сподобился, так поспешал!

– Яга-Ягуся! – кричит тогда он издали. – Ну-ка, выдь на крыльцо! Разговор имеется!

Выходит Ягодина Ниевна. Кираса на груди сияет.

– Что, – спрашивает насмешливо, – не заходишь? Али боисся чего?

– Чего мне бояться? Это меня самого все боятся. Душно у тебя в корчме, не по мне.

– Ладно, пусть так. Сказывай, чего хотел?

– Девица у тебя одна укрылась, Снегурка. Ты, – говорит, – выдай ее мне немедля!

– Снегурку знаю, – отвечает мамаша Фи. – Только какое ты к ней касательство имеешь? Она тебе не родная. Вот Морозу Ивановичу она внучкой приходится, пусть и названной. А тебе она никто. Как и ты ей.

– Тебе что за дело? Сказываю: отдавай девицу взад! А не выполнишь мое требование, – перешёл к угрозам Карачун, – спалю твое заведение! К едрене фене!

– Фи! Выражаешься еще! – сказала мамаша Фи наморщив нос. – Слыхала я, что ты, яко Горыныч, намастачился огнем плеваться, да не верила. А, выходит, то и правда? Выходит, ты на самом деле сменил ориентацию! Ой, старый, как же так? Кто же теперь по холоду да по морозам за главного будет? Неужто, Горыныч?

Очень не понравились Карачуну слова Ягодины Ниевны. Тяжелым, злым взглядом обвел он окрестности. Не дожидаясь, когда взгляд темнейшего упадет на нее, пуганая ворона с карканьем свалилась с «Корчмыы» трубы и кубарем полетела на луну – будто ее специальным раздувом ветра туда понесло. Теперь только там осталось для нее безопасное местечко.

– У-у-у! – погрозил ей кулаком Злозвон. – Доберусь я до тебя, сплетница! Глаз высосу! Сердце выцарапаю! Язык змеям скормлю!

Казалось, будто луне он грозится. Совсем дурной стал, подумала хозяйка корчмы, на такое его поведение глядячи.

– Шел бы ты, Карачун, восвояси! – сказала ему Ягодина Ниевна. – Снегурки тебе не видать! Последнее мое слово!

– Ладно, Яга, – сменил тактику темный. – Мне с тобой препираться недосуг. Посему, вот тебе мой ультиматум. Если вскорости Снегурка пред мои темные очи не явится, лично и очно, я вашего Мороза Ивановича навсегда порешу. Холодным огнем его в сухой лед пережгу. Помнишь, что такое холодный огонь?

– Ах! – мамаша Фи схватилась за кирасу. – Холодный огонь! Не имеешь права! Басурман!

Не она одна испугалась – все содрогнулись, ибо все ведали, что то за страх такой – холодный огонь

– Вижу, что знаешь, что помнишь, – удовлетворённо кивнул Карачун. – Хорошо. А право я как раз имею. Заодно и посмотрим, кто у нас по холоду да по морозам главный. Я, Яга, не хотел ничего такого, но вы меня вынудили. В общем, жду, но недолго. А там и начнем...

Карачун повернулся и понуро побрел домой. Хотелось ему место достойное в обществе занять, да опять что-то не сложилось. Опять он один и против всех выступил. Что за доля у него такая? – сокрушался он. За что, за какие грехи она ему выпала?

От дум его тяжких мороз по округе пополз лютый, трескучий да туманный. И даже луна в морозной дымке спряталась – добрался-таки до нее Карачун.

Свита волчья да медвежья расступилась, пропуская хозяина, и так же сомкнулась за ним, как волна, отсекая от мира явленного, скрывая из глаз.