Бармалей и Снегурочка

Глава 5. Сказки Агафьи Никитичны

Первый шок от случившегося прошел скоро, тем более что во время происшествия Бармалей никак не пострадал. Да и времени рассиживаться и вздыхать, особо не было. В конце декабря темнеть начинало быстро, соответственно, и решения следовало принимать так же. Но тут особого выбора у него не было, вариантов виделось всего два. Либо возвращаться назад в Митькино, либо пробиваться вперед в Тютькино. Пешком, разумеется. И либо там, либо там, уже на месте искать помощи.

Бармалей выбрал второй вариант. Тем более, ему показалось, что он почти доехал, и, приглядевшись, различил впереди первые Тютькинские дома. А до Митькино еще идти и идти!

Дверцу машины он открыл с трудом, пришлось поработать ей, как лопатой для уборки снега. Оказалось, что, слетев с дороги, он зарылся в довольно глубокий сугроб. Бармалей шагнул прямо в снег, не видя дна, и сразу провалился по пояс. И, пробивая себе дорогу в снегу, вернулся назад, на проторенный машиной след. И тогда там оглянулся.

До Тютькино, действительно, было рукой подать, по крайней мере, так казалось. Вон они, избы темнеют в снегу. Дорога дальше... Да какая дорога! Так, тропка, посреди высоких наносов и сквозь переметы. Вообще, удивительно, что он досюда доехал.

А вокруг снега, снега... И тишина такая звонкая, что уши закладывает. И простор такой необъятный, что сердце замирает. И покой всерасстворяющий...

Что ж, приняв решение, Бармалей запахнул полушубок, нахлобучил шапку и припустил по единственной тропке. Хорошо бы добыть в деревне трактор, думал он. Иначе ведь машину из снега не вытащить. Хотя, не похоже, чтобы у кого-то тут был трактор. Коли б был, дорогу до шоссе расчистили бы однозначно, а так...

В общем, вскоре возбуждение, вызванное быстрой ездой и внезапным дорожным происшествием сошло на нет, и вместо него воцарилось в его душе непостижимое уныние. Захотелось махнуть на все рукой, сесть в машину да умчаться домой. Однако этого он как раз и не мог сделать. Оттого и уныние. Впрочем, он быстро прогнал его прочь, ибо памятовал, что уныние – страшный грех и форменное непотребство.

Тем не менее, вскоре он заметил, как окружающие его заснеженные поля прямо на глазах стали наливаться синевой. Появились тени и начали громоздиться друг на друга, тесниться, обступать со всех сторон. Но, что удивительно, в домах, к которым он шел и насколько видел, не засветилось ни одно оконце навстречу сумеркам, не вспыхнула ни единая желтая лампочка. Это что же, подумал он, тут и не живет никто? Даже дымов из труб, что на крышах, не видать. А если так, что ему делать?

Бармалей остановился и стал с тревогой оглядываться.

Да-а, пустыня, подумал он. Вечный покой. Собаки и те в молчанку играют. Оставалось, вернуться обратно к машине и греться в ней до утра, бензина должно хватить.

Вдруг он увидел, что в одном хозяйстве, стоявшем чуть поодаль от остальных домов, в низине, вспыхнула лампочка во дворе. Ну и, слава Богу! – обрадовался Борис. Хоть что-то.

Он отыскал тропинку, пробитую от дороги прямо к тому хозяйству в низине, и припустил по ней. Вообще-то, одет он был неплохо – полушубок, заячья шапка. Но вот ботиночки на ногах были добротные, но чисто городские. Несерьезные, как говаривал дед его Василий Павлович. Без подогрева. Потому и стал уже морозец его за пальцы покусывать, что тоже вынуждало парня ускоряться.

На ходу Бармалей разогрелся, раскраснелся, он почти бежал, такая волна удали молодеческой его захлестнула, что он даже принялся смеяться в голос. Оно ведь и голову кружит, когда кровь горячая мороз побеждает. То ли дело!

Он был уже возле забора, и видел перед собой горящую лампу, болтавшуюся на ветру над крыльцом, как вдруг из-под ворот выскочили три здоровенных лохматых пса и с лаем набросились на него. Надо сказать, это стало для него неожиданностью! Бармалей зафукал, закричал на животных, стараясь отогнать их, однако они даже не думали слушаться. Парень размахивал длинными руками, отбрыкивался – все без толку, собаки не боялись, наоборот, раззадоривались пуще прежнего и все норовили в край полушубка вцепиться.

Гвалт поднялся невообразимый, и тут, перекрывая его, раздался медный спокойный голос:

– Стоять! Тихо! Все тихо!

Собаки сразу прекратили нападки, и отошли от вечернего гостя, но недалеко, на пару метров, и там сели, дистанционно взяв Бармалея в кольцо. Тогда только, повернувшись на голос, он увидел, что в открытой настежь калитке стоит, по виду, обычная баба в валенках и накинутом на голову пуховом платке. И наставляет на него ружье, между прочим. Ничего себе, подумал Бармалей, а если пальнет? И скормит мое молодое тело собакам, вона они какие! Бр-р!

– Ты, смотри, не дергайся, – предупредила его баба строго. – Если что, я и стрельнуть могу, не сомневайся. Без колебаний.

Вот, подумал Бармалей, начинается.

– Да стою я, стою, – сказал он успокоительно. – Ты, главное, не нервничай.

– Я ничего, спокойная, – уверила его баба, – Тебя вот на мушке держу. У меня, если что, картечь заряжена, волков навылет прошивает, так что, стой у меня смирно. Я понятно говорю?

– Понял, стою...

– Кто таков? Зачем здесь?

– Спросила бы раньше, чем собак натравливать.

– Собаки приучены свою работу делать, их никто не подгоняет. Места у нас глухие, сам видишь, предосторожность не помешает. Ты на вопрос-то отвечай!

– Борис я. Ехал из города в деревню Тютькино, да слетел с дороги и машина в снегу завязла. Шел за подмогой, чтобы машину из сугроба выдернуть. Что тут такого?

– Ага. А почему сюда шел?

– Так только здесь свет и горит. Куда еще идти?

– Вот оно что. Ты, стало быть, как бабочка на свет спешил. А зачем тебя вообще в Тютькино понесло? Что за интерес?

– Интерес у меня конкретный. Я до этого в Митькино был. В общем, я одну девчонку ищу, сестренку мою, мне сказали, что ее в Тютькино как раз и видели. Вот я и... Сюда.

– Понятно. Ну, что, с виду ты вроде не опасный, можешь в дом зайти. Но имей в виду, руки свои держи так, чтобы я их видела. Чуть что – ружье у меня всегда рядом. И собак кликну, они за меня медведя загрызут.

– Вы меня убедили. У, как у вас тут серьезно!

– А ты думал! Только так!

Посторонившись, она пропустила Бармалея во двор. Сопровождаемые собаками, они поднялись на высокое крыльцо, где лампочка-светлячок омыла их желтым светом, и вошли в дом. Собаки остались во дворе – расселись вокруг крыльца на карауле.

Едва оказались в сенях, пахнуло прежде неслыханными Бармалеем запахами, он даже не мог определить, что пахло, но было остро, ярко и необычно. А когда баба открыла дверь, приглашая его войти в горницу, оттуда потянуло жарким теплом и густым коричным запахом свежеиспечённого пирога.

– Раздевайся, проходи туда, – указала баба.

Бармалей скинул в угол полушубок и шапку и прямиком направился к большой, беленой известью и пышущей жаром русской печи. Сев на лавку, он с трудом снял ботинки с одеревеневших ног и, задрав их, притиснул подошвы к боку печи.

– Ног не чувствую, так замерзли, – пояснил он. – Что же за холода тут у вас, а? Куда это годится? Куда начальство смотрит?

– Начальство, как всегда, куда надо смотрит. Нормальные холода. Просто следует по погоде обуваться. Смотри, не перегорячи ног, а то болеть будут, – предупредила его баба.

– Ой, не могу!

Бармалей оглянулся, и тут обнаружил, что баба поставила ружьишко к стенке, да спустила платок с головы на плечи, и превратилась в молодую еще женщину лет сорока, крепко сбитую, в самом соку. Только на лице ее пригожем лежали морщины тенями, как следы пережитых забот и печалей.

– Как тебя звать-величать, хозяйка? – спросил Бармалей.

– Агафья Никитична я...

Ух, ты! – оценил Бармалей. Как серьезно. И как красиво!

Убранство дома выявилось самым простым, деревенским, о каком читал и каковое представлял себе Борис. Кроме печи, имелся еще крепко сбитый деревянный стол, большой, для всей семьи, да лавка подле него. На стенах ходики болтливые да вышитые самой хозяйкой, видимо, рушники. Но вот освещалась комната старинной бронзовой люстрой с выдутым пузырем стеклом, что показалось гостю необычным для этого дома роскошеством.

Обернувшись обратно к печи, Бармалей как раз всю семью и обнаружил. Четыре вихрастых, светловолосых, как у матери, детские головы. Свесившись с лежанки, устроенной на печи, жадно рассматривали его охочие до новостей четыре пары детских глаз.

– Ого! – удивился Бармалей. – Ваши?

– Наши, – вздохнув, отвечала Агафья Никитична. – Все наши. Достояние республики.

– А где ж хозяин ваш? – спросил гость. – Автор всего этого достояния?

Вот тут Бармалей понял, что совершил промах. Не о том он спросил, не надо было.

Ничего ему Агафья Никитична не ответила. Молча отошла куда-то и принесла ему пару валенок, явно не ее размера, должно быть, хозяину, про которого он интерес проявил, принадлежавших.

– На-ка, надень, – сказала, подавая ему обувку. – В валенцах, медленным теплом, лучше отогреваться. Да прошу к столу! Мы как раз собирались чай пить. Эй, белобрысики! Ну-ка, поторапливайтесь!

Тут же занавеска, закрывавшая лежанку, отлетела в сторону, и в облаке визга, смеха и шороха на пол с печи ссыпались четверо. Две девчушки и два мальца, как рассмотрел Бармалей. Судя по облику и размеру, все погодки.

Взлетела крахмальная скатерть, накрывая стол, появился пыхтящий самовар, чашки, блюдо с пирогом – все готово. Бармалея усадили на почетное место. Агафья Никитична – напротив. Тут же и детки на лавке в ряд, мал мала меньше. Мать на них посмотрела, и умилилась, и смахнула слезу из глаза.

– Эти двое, старшенькие, близняшки. А те – погодки. Отец их, Федор, как в прошлом году по осени ушел на охоту, так до сих пор и не вернулся. Так и ждем отца. И мужа.

– Ситуация не простая, – определил Борис.

– Да уж.

– И что, никаких известий?

– Нет, – покачала головой Агафья. – Ничего нет.

Скоро, напившись чаю с пирогом и испросив разрешения, детки выскользнули из-за стола и вновь забрались на печь. Головы выставили, ушки навострили – приготовились слушать, о чем взрослые говорить будут. Интересно же! Не пропустить бы хоть слово!

Время разговоры вести наступило.

– Так что ты, Бориска, про сестру свою сказывал? – спросила Агафья Никитична.

– Что пропала, сказывал. Что ищу ее. Что будто видели ее тут, в Тютькино, сказывал.

– Это кто ж ее тут видел?

– Истопник на почте, не спросил, как звать его, уж больно суровый мужчина. Жена его Анфиса, Степановна которая, почтальон.

– А, ну да, ну да. Был он здесь. С кумом. И что?

– Все. Я тебе портрет ее покажу. – Бармалей сходил к полушубку и, вернувшись, положил перед Агафьей на стол свой рисунок, где Марфутка точно на шоколадке изображена. – Вот.

Агафья Никитична, улыбнувшись, разгладила листок ладонью.

– Да, – сказала, – она. Что ж, я тебе верю. И расскажу, что знаю, слушай.

Глаза ее затуманились от нахлынувших воспоминаний, но она не позволила им взять над собой верх. В том смысле, что сама вполне контролировала свои мысли и чувства.

– В октябре было дело, – начала рассказ Агафья, – или в ноябре уже... Сего года. То есть, по всем меркам, недавно. Мои обстоятельства тебе известны, ты их сам наблюдаешь. Без мужа, без мужика в доме я сама как мужик. В том смысле, что все на мне. И косить я, и дровишек заготовить, и что угодно. Дети, слава Богу, хорошие, помогают матери, но им еще расти и расти. Ну, а на охоту с мужниным ружьишком, вот с этим, я и вовсе сама.

– Дичь-то есть тут у вас?

– Есть! Дичь есть. Зайца много, но его еще надо уметь взять. Мне иногда удается. Птица разная встречается, то рябчик, то косач, а то и глухарь. Так вот, в октябре, на первой неделе, на Зосиму, взяла я ружье… Значит, все-таки в октябре дело было. В общем, отправилась я в лес. Подумала, что неплохо будет малышню мою белобрысую мяском подкормить. Расти-то им, как ни крутись, надо. День был холодный, ночью заморозок лег и не отпускал, лужи застеклились, да иней на ветках, точно сахар. Только не зря же октябрь грязником именуют. А собиралась я тогда подальше уйти, где как раз глухаря встретить можно. Глухарь птица большая, царь-птица, ее на всех хватит.

Помню, зашла я от дома уже далече, когда вдруг небо потемнело, хотя ничто не предвещало, ветер поднялся такой, что сучья на деревьях затрещали и на землю посыпались. А после началась гроза, с громами, с яркими вспышками. Чувство такое было, будто молнии прямо в меня целят. И то! Одна в сосну рядом со мной угодила! Дерево раскололось, в щепки рассыпалось, да еще и загорелось. Ой! Такой ужас меня обуял, что я, себя не помня, схватилась и побежала. Куда глаза глядят! Прямо сквозь кусты какие-то, сквозь все напролом. Неслась, ног под собой не чуя, аж пока гроза не кончилась. Ой, такого страха я в жизни не знала!

А гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Раз, и все успокоилось, ветер унялся, тучи разлетелись. Солнце не показалось, но все одно посветлело. Я стою, оглядываюсь, и не понимаю, где очутилась. Уж насколько я все места в округе знаю, а этих не припомню. И думаю себе: уж, не в Русколанский ли лес меня занесло? И опять страшно стало.

– Это что еще за лес такой, Русколанский? – спросил Бармалей, который слушал рассказ Агафьи Никитичны, приоткрыв рот. – Никогда про такой не слыхивал.

– Понятно, что не слыхивал. Потому что лес волшебный, заговоренный. Про него не сказывают, и в него так просто попасть невозможно. К слову, есть примета, что когда гремит в октябре, зима теплая и бесснежная случается. Как видишь, не все приметы сбываются.

– А ты и приметы все знаешь? – удивился гость.

– А как же! Мы с природой в обнимку живем, нам это надоть. Ты слушай, что дальше было. Короче говоря, оказалась я в незнакомом месте, и поняла тогда, что заблудилась. Стою, озираюсь по сторонам, и думаю: что же делать? Куда идти? И вдруг – батюшки! Медведь! Я уж и забыла, когда в последний раз косолапого в наших местах видела, а тут на тебе, сидит! А у меня в ружье патроны дробовые, я же по птице охотничала. А что, думаю, коли озлится Потапыч, что пришла к нему без спросу, да пойдет меня драть? А у меня детишки! Что делать? Как спасаться? Как говорится, пережила несколько незабываемых мгновений.

Когда смотрю: а ведь и не медведь это! Похоже, но не он. Да и слишком маленький на самом деле медведь что-то. Это он от страха-то мне большим показался! Я ближе подошла и вижу, что это девочка, маленькая. На ней тулупчик старенький, да меховой полушалок на голове, мохнатый, вот я ее за медведя и приняла.

Агафья рассказ остановила, вздохнула, – часто вздыхает, заметил тогда Бармалей – губы сжала да картинку Марфуткину погладила.

– Так что, сестра твоя, – сказала она после, – если взаправду сестра, объявилась в наших краях очень необычным образом. Через грозу. Ну, это ладно, дальше слушай.

Я к ней: как зовут? Марфутка. Откуда взялась? Где твой дом? Не знаю, говорит, заблудилась я. Как не знаешь? Как заблудилась? Молчит. Молчит, и ладно. Не оставлять же деваху одну в лесу? Отведу домой, думаю, а там, может, и родители ее найдутся. Кто-то же должен ее искать? Опять же, в тягость она нам не будет. К моим четверым еще один рот прибавить, так и незаметно будет. Взяла ее за руку и повела. Повела... Сначала стою и думаю, куда идти? А она мне: «Вы вон к той березе идите, тетя Агафья. Там за ней и дорога откроется». Я к ней, откуда, мол, мое имя знаешь? Я тебе не называлась. Молчит! Только улыбается, как ангелочек. Ну, что, пошли мы. И действительно, только к березе подошли, как я и местность признала. Далеко, надо сказать, занесло меня в тот раз! Кстати, дорогой и глухарь нам попался, и заяц, так что, как ни странно, и охота в тот раз удалась.

Вот так Марфутка твоя в доме этом и появилась. Нетрадиционным, можно сказать, способом. Не по дороге, а прямиком из лесу. Ну, а дальше чудеса с ней не закончились, наоборот, только начались.

Да, привести-то я ее привела, а дальше что? У нас же тут кроме людей никакой власти нет. Все в Митькино. Участковый и тот наездами. Ну, решила: как-нибудь. Пусть живет, а там видно будет.

Надо сказать, очень добрая и ласковая девочка, с моими белобрысиками сразу подружилась. Они у меня такие, сторожкие, а эту сразу приняли, как родную. Определила ей угол в доме, вон тот, за занавеской, там она и жила. Странная... Оказалось, что не умеет ни писать, ни читать, так мои ее уму-разуму учили. В смысле, буквы с ней разучивали, и как из них слова складываются. Зато она их чему другому учила. Она, например, травы лучше меня знает. Такие чаи из них составляла, не передать! А пирожки какие готовила! Мне ни в жисть такие не удавались. А то вдруг возьмет и заговорит на незнакомом тарабарском языке. Такая удивительная у тебя сестра.

Но если ты думаешь, что это все ее странности, так нет. Не все.

Вон там, – Агафья указала рукой на красный угол, – карточка Федора, мужа моего, стоит. Так она посмотрела только на нее и говорит: нет, не погиб он. Живой, говорит, ваш супруг, только он в неволю попал. Он освободится и вернется к вам, но не сразу, надо подождать. Где в плену, у кого, – про то не сказала. Ждите, говорит, может и несколько лет. Ждем, что делать. Детям без отца плохо. А жена без мужа не жена.

Несколько дней так посмотрела она на наше житье-бытье, и призадумалась. О чем, не ведомо. А после стала разговаривать с кем-то невидимым. Мне про то дети сказали, я сама не видала. Поговорила она так невесть с кем, потом веник взяла и чисто всю избу вымела. Тут уж я пришла. Увидела ее за работой, похвалила. Молодец, говорю, и упрашивать тебя не нужно, сама все делаешь. А она мне и отвечает: вы потому так трудно живете, что приходит к вам в дом серый злой человек. Вы его видеть не можете, а он тем и пользуется. Он вашим счастьем и вашим достатком питается. Раньше, говорит, питался, но больше не будет. Я ему, говорит, дорогу в ваш дом заказала, да следы его замела. Вот так. Хошь, верь, хошь нет, но только с того дня жизнь наша стала и светлей, и сытней. Будто достатку прибавилось! Я, к слову, тебя поначалу за того серого приняла. Думала, опять вернулся, аспид, кровушку нашу пить.

– Вот оно в чем дело! – удивился Бармалей. – А что? Неплохой способ устранить проблему, правда, немного радикальный. Но я вроде бы вполне себе видимый. Разве нет? Меня и потрогать даже можно.

– Так-то так, но кто его знает? Только я решила: не пущу! А потом смотрю: таки да, вполне себе добрый молодец. Ну, и...

– Осмотрительность, весьма положительное свойство, хозяйка.

– А то!

– Что же дальше было? Сказывай!

– Дальше... Дальше чудеса не прекращались. После очистки дома, взялась Марфуша за сарай, где у нас корова содержится. Это я уже сама частично видела, своими глазами наблюдала. Пошла она в сараюшку, метлу взяла и давай выметать из всех углов, опять же, как и в доме. Тем временем с кем-то все разговоры она вела, на непонятном языке. А потом игру странную затеяла, будто нянчит кого-то. И все того, кого нянчит, поросёночком называет. Ну, я насмотрелась... Дверь-то в сараюшку настежь, я и заглядываю. Странная все-таки девка, думаю. А она нанянчилась, сказалась, что спать хочет и ушла, а наутро в сараюшке поросеночек-то и появился. Откуда? Как? Неведомо! Я к ней с расспросами, а она лишь улыбается. А в ответ еще сказала, что, мол, весной у вас и теленочек от коровки случится. Со звездой во лбу! Так и сказала. Ну, думаю, девка, блажишь ты! Не может теленочек просто так появиться, если корову бычку не предоставить. А мы ведь ее еще не сводили! Да... А следующим днем ветеринар, коровий доктор к нам заглянул, я его еще раньше приглашала, чтобы буренку нашу проверил. Он и проверил. Говорит, тяжелая. Ждите весной приплода. Вот и как тут не поверить в мистику? В волшебство кондовое? Ждем теперь теленочка и откармливаем поросенка. Поросенка, уж прости, Борькой величают. Это Марфа ему такое имя подгадала.

– Отличное имя! – согласился Бармалей. – Значит, не забывала она обо мне. Это радует.

– И я про то. С того момента слух по округе прошел, что, мол, девчонка моя коров врачует. Не знаю, кто пустил его. Может, коровий доктор, он тоже озадачен был. Но и это еще не все! К самому главному подходим. Но об этом чуть позже, сначала надо белобрысиков спать уложить. А то, ишь, уши развесили, да глаза таращат, а сами квелые, сонные. Ну-ка, детвора, спать все! Живо!

Удивительно, но никто из детей с матерью спорить не стал. Быстро все рассосались по местам своим спальным, и вскоре в доме стало тихо-тихо. Только ходики самоходные продолжали мерно тюкать бронзовыми молоточками, отмеряя остаток ночи до утра.

Агафья Никитична пошла, проверить, как да что, не балует ли кто из деток, да не раскрылся ли ненароком. По дороге она свет во всем доме приглушила, чтобы белобрысиков ее не беспокоил, только подле стола одна лампа теплая под абажуром осталась. Принесла она с собой, вернувшись, бутылку зелена-вина, на стол поставила.

– Давай, – сказала Борису, – выпьем с тобой по чарочке. А то разговор такой складывается, на сухую его не осилить.

Ну, выпили. Агафья ничего, а Бармалей крякнул, закашлялся.

– Ох, и вино у тебя, хозяйка! – сказал с уважением. – Забористое! Но приятное. Сама, что ли, делала?

– А то кто же? Все сама. На травах правильных да на кореньях. Вино, как любовь должно быть: голову кружить, душу радовать, тело – баловать. Ты, закусывай, молодец, закусывай. – Она придвинула к нему ближе блюдо с остатками пирога. – И слушай дальше. Уж, коль взялась я сказывать, так до конца сказ доведу. А и осталось немного.

Примерно через неделю после того, как ветеринар корову осматривал и определил, что она стельная, случилось вот что, – продолжила рассказ Агафья. – Заболела я вдруг. То ли застудилась, то ли издавна во мне хворь эта зрела – не ведаю. Только дюже мне погано сделалось. Жар такой со мной случился, что одежда на мне едва не дымилась. А не дымилась потому, что мокрая была насквозь, все от того же жара. Такое. И еще, что-то страшное на горле вспучилось, опухоль, будто жаба огромная, и так она меня придушила, что я и дышать перестала. Чувствую, все, конец мой. До утра не доживу.

Сбегали за фельдшером. Тот пришел, посмотрел, пощупал, говорит – завтра с утра в больницу повезу. А сейчас нечем тебя везти, машины нет. Терпи! Какой, терпи! Я же чувствую: вот-вот отойду! Ой, горюшко, думаю. А как же мои белобрысики? Кто им без меня пироги печь будет? Кто им слово доброе скажет? Ой, у меня сердце тут же едва надвое не разорвалось.

В общем, ушел фельдшер. Оставил помирать, ага. Тут ко мне Марфушка подходит, лицо странное у нее, будто деревянное. Как маска, вот. Глаза серьезные такие, светятся угольями. Приносит тряпицу, водой, вроде, смоченную, и ту тряпицу мне на горло, прямо на ту жабу, накладывает. И сверху руками прижимает. Лежи, говорит, смирно, тетка Агафья, не двигайся. Я, говорит, рядом посижу. Да какой двигаться мне было! У меня глаза-то сами и закрылись, я и отключилась. Боль, однако, тут сразу и унялась, отступила. Будто стакан зелена-вина я выпила, так хорошо стало и легко. И я заснула, глубоко, точно умерла.

До утра проспала – ничего не помню. А утром проснулась здоровая, ни опухоли, ни жара, ничего. А ты говоришь...

– Что я говорю? – удивился Бармалей. – Я вот, пирог доедаю. Вкусно, между прочим.

Агафья вздохнула, воспоминания ее были не легки.

– Да это я так. Взгрустнула. В общем, благодаря твоей сестрице белобрысики мои круглыми сиротами не остались. И вот тогда, после этого случая пригляделась я к Марфутке пристальней. До того видела лишь то, что она всем показать хотела, а теперь кое-что истинное.

– Что истинное? Не понимаю.

– Она ведь все маленькой девочкой представлялась, да я так о ней и думала, что едва ли она старше моих старшеньких. Ну, как-то могла она такой обман навести. А тут после болезни моей истопила я баньку. Думаю, надо смыть с себя все, что от хвори осталось. Ну, а перед собой ребятню помыться пустила, и Марфа тогда с ними пошла. А я ведь своих все еще сама мою, особенно младшеньких. Вот и захожу, как обычно, чтобы помывку сделать, и тут Марфу увидала, голенькую, и все сразу поняла. Не-а, думаю, никакая ты не девочка уже. Ты – невеста. А и то, у нее и грудки наливные, как яблочки. Белый налив яблочки есть, сортовые, слыхал? Вот, у нее такое же. И волосики имеются золотые, где положено им быть. Али я не знаю, как баба выглядит? Моим деткам до нее еще лет пять, а то и больше взрослеть. А ты говоришь, сестра...

– Да, сестра, правду говорю! – загорячился против разоблачения Борис. – Мы ведь с ней детдомовские. Я-то выпустился, потому как старше, а она осталась еще. Я думал, устроюсь и заберу сестру к себе. Но она же странная, ты сама видела. Вот ее из-за странности ее в больницу и определили. А она оттуда – раз! – и сбежала. И никто ничего не знает. Вот и ищу теперь повсюду.

– Да я же не против, – согласилась Агафья. – Сестра, так сестра, мне все равно. Я ведь вижу, что ты ей зла не причинишь. Только, Бориска, нет твоей Марфушки здесь больше. Нет.

– Куда же она подевалась?

– Вот и мне любопытно. Ты дослушай историю до конца, может, сам что поймешь. На следующий буквально день после баньки той памятной, забеспокоилась вдруг Марфушка, сама не своя стала. Ой, говорит, Агафья Никитична, чую я нехорошее. Я говорит, пойду в сарай к коровушке, а вы тут гостя встречайте. Будет про меня спрашивать, вы не запирайтесь, отвечайте, что спрашивает, чтобы он вам горя не причинил, а то он может. Все ему расскажите. А попросится, так вы его и в сарай сведите. Глянула на меня, будто прощения просит, и пошла.

Я ничего не понимаю. О чем она говорит, о ком? Когда слышу, собаки лай подняли, пугают кого-то. Я выхожу, перед воротами старик стоит. Странный, страшный. В тулупчике распахнутом, ноги босые, черные. Это зимой-то! Шляпа на нем высокая, с полей ее сосульки свисают, и звенят так заунывно, друг о друга бьются. Дзинь-дзинь... Волосы длинные седые, борода до пояса, а взгляд из-под бровей такой тяжелый, будто камень могильный. И к тому еще клюка в руках. Он как меня увидал, клюку свою поднял и ну ей потрясать. И вдруг страшно так завоет:

– Уууууу!

И вижу я, как от той палки его синий туман заструился, да через забор и во двор. Весь его и наполнил, как вода корыто. А когда до меня добрался, поняла я, что не туман то, а мороз. На самом деле и не мороз, а стужа лютая. И, чувствую, еще чуток, и душа моя из тела замерзлого улизнет в те края, где тепло. Но старый до смертоубийства не довел дело, палку наземь опустил, и туман рассеялся. Только иней в воздухе серебрится да, падая, двор ровным слоем покрывает.

– Где, – спрашивает он строго, – внучка моя, Снегурка? Я все вижу, все знаю! Отвечай!

Ага, думаю, внучка. То-то она от такого дедушки бегает. А сама, как Марфа, учила, отвечаю кротко: в сараюшке, батюшка, при коровке. Только, говорю, никакая она не Снегурка.

– Веди, – говорит, – показывай! Разберемся.

И не просит, а велит же! Такому и отказать невозможно. Я собак уняла, а дедушку этого к сараю проводила. Вместе мы туда зашли, а там и пусто, нет никого. В смысле, Марфы нет, только коровка да поросеночек. Старик носом воздух потянул и говорит: да, ушла внучка. Опять обвела деда вокруг пальца. Но, говорит, ничего, я ее все одно найду. От меня, говорит, не скроешься.

Вышел он, когда за ворота, ко мне оборотился, и говорит:

– Что внучку мою привечала, молодец. А в том, что она ушла, твоей вины нет, так что живи, как жила, как живется. Но и обо мне не забывай!

И пошел. Босиком пошел, по снегу. И туман его синий морозный за ним потянулся. Тут собачка одна не выдержала, выскочила за ворота и за стариком бросилась с лаем. Он, не останавливаясь, собачку только клюкой своей тюкнул, и она свалилась замертво. Убил! Заморозил! И, будто ничего не случилось, пошел себе. Только звон за ним завивается, сосульки его звенят.

Я потом сама бросилась Марфутку искать, ан нет нигде. А за сараюшкой поле снежное, и ни следочка на нем! Не могла она по нему от старика злого уйти! Не могла! Однако ушла, факт! Так я и не поняла, куда тогда Марфутка делась. Исчезла, и нет ее. И, может, не Марфутка она, а Снегурочка? Тогда еще больше вопросов остается. Не знаю я, что и думать...

Агафья Никитична замолкла, и какое-то время сидела молча, сложив руки перед собой, будто ждала, пока одной ей слышный сосулечный звон стихнет. Потом вздохнула и, подведя черту, сказала.

– Вот и все, что я знаю. Про то, кому Марфушка сестра, а кому она внучка, я, знамо дело, не ведаю. Только хочу, чтобы избежала она по возможности всех бед.

– А что за старик то был? – спросил Бармалей. – Ты его прежде не видела? Или, может, что-то слышала про него?

– Не знаю я, – Агафья покачала головой. – Никогда прежде не видела и не слышала. Но, ежели судить по виду его, да по тому, как он собачку мою успокоил, может, то сам Карачун и был. Сейчас как раз его время наступило. Ладно, хватит сказок, давай спать собираться. Пора, ночь-то проходит.

Хозяйка отвела Бориса в угол, в котором прежде Марфушка ночевала.

– Спи тут, за занавеской, – сказала. – Тут покойно.

Забравшись под перину, Бармалей какое-то время думал про странного старика, который Марфутку выслеживал. Уж больно он на придуманного дедом Василием Павловичем персонажа походил. На Злозвона. Чья кукла пропала намедни. Да, дела...

Бармалей утомился, уж больно прожитый до ночи день выдался хлопотный, богатый на события и впечатления. Едва он согрелся, как тут же стал проваливаться в дремную сладость. Не сразу и заметил, как кто-то проник в постель и прижался к нему жарким упругим телом.

– Спишь, что ли? – спросила Агафья Никитична. Агаша. – Погоди-тко спать. Я тебе еще не все сказки свои рассказала.

И рассказывала она Бармалею-Бармалеюшке сказки до самого утра, да такие, каких он прежде и не слыхивал. А уж, какие ему сны хозяйка показывала, про то мы только догадываться можем.