Бармалей и Снегурочка

Глава 9. «Корчмаа» мамаши Фи

Однако едва дверь позади него, скрипнув надтреснутым фальцетом, закрылась, Бармалей остановился у порога. Еще не различив никого в полумраке внутренностей большого помещения, в котором оказался, он стянул шапку с головы и произнес традиционное: «Мир вашему дому!» Тогда только стал с интересом оглядываться и присматриваться. Очень уж ему любопытно было, как Корчмаа изнутри выглядит.

Дом, как уже говорилось, был пятистенком, без учета стен внутренних. Потому и зал, в котором он очутился, тоже имел форму пятиугольника. У каждой стояло по длинному деревянному столу, возле которых имелось по паре лавок. В отличие от дома, мебель была вполне себе традиционная. На столах, нещадно коптя, теплились жирным оранжевым пламенем масляные лампы, или подобного типа светильники, по два на стол. В этом мерцающем обманчивом свете Бармалей разглядел посетителей корчмы, которые все, как по команде, повернулись к входу и, сверкая глазами, а кое-кто и зубами, уставились на вошедших. Конечно, весь их интерес был адресован неожиданному гостю из Берендейска. Как сам Борис определил, народец в заведении собрался странный, это мягко говоря. Но примерно половина из присутствующих были уж очень, как ближайшие родственники, похожи на хозяина леса, то есть и сами были лешими, а к его виду Бармалей уже немного привык. Впрочем, он был парнем не робкого десятка, так что, не стушевался.

Посреди обширного помещения был сложен большой очаг из дикого камня, где жарко полыхал огонь. Над пламенем висел огромный медный котел, в надраенных боках которого, приоткрывая тайные глубины пространства, отражались то ли огоньки фитилей на столах, то ли уголья и искры чьих-то глаз. В котле бурлило варево, очевидно, готовилось то самое жаркое, от запаха которого у Бармалея подводило живот и текли слюни. Над очагом, на четырех толстых цепях, подвешенных к потолку, крепился вытяжной кожух в виде пирамиды, тоже медный. От вершины пирамиды квадратная вытяжка уходила в потолок, чтобы на крыше превратиться в трубу. Тяга была приличной, дыма в зале совсем не ощущалось, – только запах пищи. Гость сразу заметил, что очаг устроен, что называется, по уму, стало быть, имелся в хозяйстве соответствующий умелец.

Еще Бармалей увидел приготовленные для топки дрова в поленнице у одной из стен, и, наискосок через зал, проход в соседнее помещение. Оттуда раздавалось звяканье ножей, и доносились другие, обычные для работающей кухни, звуки.

Стол, который напротив входа, располагался на возвышении, он и был освещен ярче остальных. Светильников здесь имелось три, плюс на стене над столом висели две лампы – они-то и давали яркий устойчивый свет. Оттуда, из-за главного стола, раздался ласковый ответ на приветствие Бармалея:

– Милости просим к нашему шалашу!

Как-то само собой получилось, что вошедшие выстроились перед дверью следующим образом: за центрового Бармалей, по левую его руку встал леший, а у правой ноги – кот. Баюн при этом периодически чесал, а казалось, что точил, клык о колено парня, отчего тот раз за разом отбрыкивался.

– Вы только гляньте: прям, три богатыря! Вылитые! – подметил кто-то из старых гостей, смешливый.

По корчме, как, бывает иной раз, вихрь в поле ворочает тяжелый неподъемный воздух, пронесся смех.

– Цыц у меня! – с высокого стола раздался окрик хозяйки заведения, и смех тут же угас, не разогнавшись.

Тут вдруг леший вспомнил, что, как-никак, на службе дозорной состоит, и, спохватившись, выступил вперед с докладом:

– Нарушитель лесного спокойствия доставлен, хозяйка! Незаконное проникновение подтверждено и пресечено!

– Ну-ка, ну-ка, посмотрим... – проявила повышенный интерес хозяйка, чем заставила Бармалея подбочениться, дабы продемонстрировать себя в лучшем виде. И это ему, похоже, удалось. – Так вот ты каков, любитель незаконных проникновений!

– Не знаю, что вы имеете в виду, – ответил гость несколько смущенно. – Даже теряюсь в предположениях.

– Незаконное проникновение имею в виду! – в голосе хозяйки корчмы прозвучали металлические нотки. – На запретную территорию волшебного леса. Ты, мил человек, как есть нелегальный мигрант!

– Почему же это нелегальный? Даже обидно, честное слово! – Бармалей от возмущения несправедливостью обвинений, покраснел. – Я, между прочим, настоящим заклинанием воспользовался для прибытия сюда, так что, все законно. Имею право!

– Ага, вот как, значит, – хозяйка с готовностью приняла его объяснения и даже не стала спорить. – Что ж, это меняет дело. Ты проходи сюда, гостюшка дорогой, – поманила она Бориса голосом и, приглашая, махнула белой рукой. – Поднимайся к нам сюды, знакомиться будем.

– А вы что уши развесили? – вдруг зычно окликнула она внемлющую их разговору публику. И действительно, оглянувшись, Бармалей увидел, что лица присутствующих, у кого они имелись, до единого все направлены на него. Прочие оборотили в его сторону свои образины, которые лицами-то назвать язык не повернётся. Ощущалось, как за спиной сгущалось напряженное, настороженное молчание. – Ну-ка, угостите себя брагой! А еще лучше, спойте-ка нам песню про нашу малую родину!

По залу прошло волнение, шум, и почти сразу в левом от входа углу чистый густой голос басовой тональности затянул:

– Шуме-ел сурово Брянский лес, спуска-ались синие туманы...

Сводный хор леших и кикимор подхватил и грянул:

– И сосны слышали окрест, как шли на битву партизаны...

Что-то не слишком весело у них тут, подумал Бармалей, восходя по двум ступенькам на подиум и оглядывая с той высоты поющий зал. Тем не менее, продолжил он мысль, репертуар, походу, правильный. Поднявшись же, перво-наперво поклонился хозяйке в пояс. Никто его не учил такому этикету, но сказок он в детстве пересмотрел и перечитал немало, кое-что помнил. Потому и решил: раз уж в сказку попал, все должно быть правильно. По сказочному. Дед, Василий Павлович, точно так бы себя вел.

Хозяйка старательное его поведение оценила.

– Какой же ты, молодец, пригожий да обходительный, – сказала ему ласково, да на почетное место по правую от себя руку усадила. Лешему же с Баюном по-простому мановением пальца места их за столом указала.

– Что ж, давай знакомиться, – сказала она приветливо, но тоном, не допускающим возражений, – Кто таков будешь, добрый молодец? И зачем в наш Волшебный лес пожаловал?

– Я вообще-то музыкант, имя ношу Борис, а по прозвищу я Бармалей, – отрекомендовался гость. – В лесу же вашем оказался не случайно. Девицу я одну разыскиваю, Марфуткой зовется. Случаем, ничего про нее не слыхивали? Почему-то он решил имя Снегурки пока не раскрывать. Мало ли что!

– Ну, а кто я, ты, должно быть, знаешь? – сама встречно спросила хозяйка Бармалея, проигнорировав его вопрос о Марфутке. – Нет? Фи! Безобразие! Почему же до сих пор никто меня не представил?!

– Не пришлось как-то, – поспешил оправдаться леший. И тут же исправил оплошность: – Ягодинка Ниевна, хозяюшка наша драгоценная и всесильная. Но чаще мы по-свойски зовем ее мамаша Фи.

– Вы, должно быть, польских кровей? – предположил от внезапной догадки Борис.

– Пожалуй, что и польских, – на миг, задумавшись, согласилась хозяйка корчмы. И добавила определенности: – Рюриковичи мы.

Она улыбнулась Бармалею доброй, открытой улыбкой, после которой тот совершенно уверился, что рядом с этой женщиной расслабляться не стоит, и поспешил внимательно изучить ее внешность.

Мамаша Фи на вид была молодая еще по всем статьям женщина, белолицая, румяная. Голову ее плотно обтягивал завязанный на затылке платок в горошек, так что про качество волос никаких заключений Борис не сделал, однако предположил, что они, должно быть, коротко острижены. Если вообще есть. Тонкий породистый нос с горбинкой и немного хищным вырезом ноздрей, и такой же изящный, а также выдвинутый вперед подбородок говорили о твердом характере и крутом нраве. Но вот глаза ее! Глаза посверкивали в отблесках ласковой улыбки на тонких губах, как, бывает, играет клинок на солнце. Тут у Бармалея немного сердечко холодком тронулось да подморозилось, поскольку был тот клинок острием направлен прямо в него. Тут уж и восприятие ее изменилось. Судя по глазам, мамаше Фи в равной степени могло быть и сорок пять, и четыреста сорок пять лет.

Тонкий стан мамаши Фи обтягивал темно-зеленый жакет с меховой опушкой, но она все равно обнимала себе за плечи похожими на куриные лапки руками с длинными пальцами, будто мерзла. Ее птичий силуэт напомнил Борису виденную когда-то картину, он не помнил чью, и не помнил, где. Там на той картине была изображена подобная женская фигура, в каком-то кафе, за столиком, только у той женщины в пальцах была зажата сигарета в длинном мундштуке. Да, сигареты мамаше Фи не хватало, для завершения образа. И рюмки абсента на столе.

Наклонившись к коту, Бармалей подтолкнул того локтем и шепнул ему на ухо:

– А мамаша-то ваша, о-го-го!

– Что ты! Фигура! – живо откликнулся кот. – Она и богатырка, и похитительница, и дарительница!

– Что ты говоришь! – удивился Бармалей. – Надо же! Кого же она похищает? Чем одаривает?

– Про то лучше тебе не знать! У нее, чтоб ты знал, змеиный хвост под юбкой. Никто его не видал, но все про него знают. Мамаша Фи владетельница волшебных предметов и сама наделена магической силой. А еще сказывают, будто когда-то стерегла она проход в подземный мир и пропускала туда тени усопших. Сказывают, нибыто она сама ими питалась, потому так легка до сих пор, что летать может.

– Но это не точно? – спросил с надеждой сбитый с толку данными котом характеристиками Бармалей. – Скажи, что про все это ты сейчас сам придумал?

– Верняк! – не пощадил его Баюн. И все же в конце оставил надежду: – Хотя, кто знает...

– Яга! – догадался тут Борис. – Ягодинка, это же... Страшно ему стало, не по себе. – Ох, и попал же я! – подумал он.

Хор к этому времени затянул «В лесу прифронтовом». Очень проникновенно, надо сказать, с душой. Слышать такое исполнение было довольно необычно, как и необычной и даже странной казалась приоткрытая без опаски душа лешего. Две кикиморы немедленно вскочили и, сцепившись руками, закружились в вальсе. Когти их зашаркали по струганным доскам пола, как набойки на подошвах. Очень им, видимо, старинный этот вальсок, «Осенний сон», по нраву пришелся.

– Что это вы там шепчетесь? – вмешалась мамаша Фи в разговор кота с гостем. – Ты, Лютик, как я понимаю, свою проверку закончил уже? Испытал молодца?

– Даже не начинал еще! – раскинул лапы Баюн. – Когда мне было?

– Что значит, не начинал? – удивилась хозяйка. – А это что?

Бармалей глянул, куда указывала мамаша Фи, и тогда только заметил, что во время прыжка на шапку, Баюн зацепил-таки и рассек когтем его ухо. Кровь неслышно сочилась из раны, капала на отворот полушубка, дробилась там, на белой овчине и, расползаясь, расцветала ярким алым цветком.

– Ох, ты! – огорчился Бармалей и полез в карман за платком, чтобы, значит, ранку прикрыть.

– Царрапина! – презрительно промяукал кот.

– Не годится с таким украшением по нашему лесу расхаживать, – сказала веско владелица корчмы. – Мало ли кто на запах свежей людской кровушки сбежаться может! Нам такие гости ни к чему! Ну-ка, дай-ка сюда!

Потянувшись к Бармалею, мамаша Фи пальцами защемила рассеченную мочку его уха, сдавила на мгновение, а когда руку отняла, ни крови, ни даже следа царапины там больше не оставалось. Только молодое ухо, розовое, будто после ласковой трепки. Так же просто, небрежным движением, владетельница волшебных предметов смахнула с ворота Борисова кожушка аленький цветочек. Раз! – и нет его.

– Так-то лучше, – оценила она дело рук своих.

– Вот это да! – в очередной раз удивился Бармалей. – Вы, мамаша, еще и целительница!

– Иногда, – согласилась Ягодинка Ниевна. – По мере надобности. А теперь – она хлопнула в ладоши – испытание!

– Я вот подумал, – с простецкой улыбкой выдвинул гость встречное предложение, – а нельзя ли совместить испытание с трапезой? Еще лучше, ежели б трапеза и стала испытанием? Я бы точно его выдержал.

– Ага, понимаем. Люблю я поработать, особенно поесть?

– Ха-ха. Да, есть такое дело. Немного... Просто, очень уж я проголодался.

– Мы тут все проголодались, – возразила хозяйка. – Однако испытание Баюна, стало быть, на его усмотрение.

– Нет, – сказал кот категорически. – Не велю!

– Ишь, не велит он! – подчеркнула хозяйка и немедленно переключилась на Баюна, стала того поторапливать: – Так, давай, начинай, говорливый ты наш! Не тяни больше! А то гостя кормить уже надобно, а мы еще ничего не решили. Может статься, он сам на шурпу пойдет?

И женщина неожиданно цыкнула зубом. Оказалось, она умеет делать это крайне убедительно. Из-под тонкой губы ее мелькнул желтый острый клык.

Тут Бармалей совсем побледнел, и про голод свой напрочь позабыл. Как бы самому, потому что, радушным хозяевам на прокорм не пойти. Ну и дела! – думал он, внутренне подбираясь. Вот попал, так попал! Нет, пусть уж лучше голодный, да живой!

«В темном лесе, в темном лесе, – принялся выводить хор распевно. – Распашуль я, распашуль я...»

– Пение тебе помехой не станет. Ничего, – заявила мамаша Фи баюну- сказочнику. И коротким жестом велела приступать.

Кот Баюн, повинуясь указанию хозяйки поторапливаться, невзирая на собственный довольно изрядный физический размер, неожиданно легко вскочил на стол и подбоченился. Стол скрипнул, такой массивной оказалась кошачья тушка, однако вполне его выдержал, поскольку сбит был основательно, из толстых дубовых досок.

– Что ж, любезные русколанцы! – обернув хвост с белой кисточкой на конце вокруг пояса, начал свое выступление Баюн. – Майне дамен унд херрен! Мадаме ... – кот отвесил отдельный поклон мамаше Фи.

– Ты что же, немец? – снова влез с вопросом Борис. Такая у него привычка выявилась, до всего докапываться, во все вникать.

– Пожалуй, что немец, – легко согласился кот. – В каждом, если постараться, можно немца найти. И сделал тут серьезный жест лапой, предостережительно выставив перед собой длинный загнутый коготь: – Ты больше не перебивай, ладно? А то с мысли сбиваешь. Не люблю я этого! Я-асно? Вот так-то. Итак, дамы и господа! Судари мои и сударыни! А расскажу-ка я вам сказочку!

– Я не понял! – прошептал неуемный Бармалей, наклонясь к мамаше Фи. – Выслушать котейкину сказку, и есть, что ли, испытание?

– Так и есть! – шепнула в ответ Ягодинка Ниевна. Вблизи был слышен шедший от нее тонкий сладкий запах сушеной травы и грибов. – Не заснешь ежели, до конца досидишь, внемля, значит, испытание выдержал. А заснешь, то уже и не проснешься. Извиняй...

– Аха!.. – озадачился Бармалей. Спать ему, однако, хотелось не менее чем есть. Ведь вторую ночь подряд он, почитай, глаз не смыкал. Тем более, разомлел тут, в тепле Корчмыы... Но делать нечего, испытание есть испытание, его полагается держать. Взбодрился он, как мог, встрепенулся, глаза вытаращил да и приготовился Баюнову сказочку слушать.

– В тридевятом царстве, в тридевятом государстве, – начал Баюн свой сказ, – А, может, не в государстве, не в царстве и даже не в королевстве, а как раз наоборот, где-нибудь в лесу, на поляне, не важно, жила-была девица, жила-была красавица. Одна жила, совсем одна... Или не одна, уже не помню. Не важно. А, вот, вспомнил: жила она с дедушкой! А дедушка, соответственно, в том самом лесу лесником работал. Или не работал, но служил точно. Не важно. Да, служил. А девица, соответственно, службу дедушке справлять помогала. По мере сил.

Голос у Баюна мелодичный, убаюкивающий, что называется, бархатный, по ушам так и скользит. При этом рассказчиком он выявился никудышным, Бармалей это сразу определил. Уж до Василия Павловича с его сказочками Баюну, как сказочнику, было далеко, дальше, нежели отсюда до Берендейска пешком. Кот экал, бэкал и запинался, с одного на другое всю дорогу перескакивал да назад возвращался. А иногда и вовсе, вдруг хватался за хвост не озвученной мысли и уносился следом за ней неведомо куда. В общем, не потерять нить его рассказа да не заснуть при этом, тем более с устатку, было задачей не из легких.

Действительно, испытаньице, думал Бармалей. Его нещадно тянуло на зевоту, и он не знал, как с эдакой напастью справиться, аж пока не придумал кусать себя за палец. Слезы текли из глаз его от боли да от проглоченных судорог, он так терзал себя, что вскоре почувствовал на языке вкус крови из прокушенной кожи. Приходилось терпеть. А что делать? Жить захочешь, и не то вытерпишь. Но ведь главной задачей его было не заснуть, и он с ней худо-бедно справлялся. Правда, все зависело от того, надолго ли Баюн завел свою канитель. Если надолго, ничто его не спасет, думал Борис. Тут хоть как, хоть по локоть руку себе искусай, непременно и неминуемо заснешь. А во сне станешь дальше себя кусать, и все равно не проснешься. Такая вот беда с Баюновой сказочкой.

– Итак, девица, – между тем, продолжал Баюн. – С девицей однако все было замечательно. Как не быть? Было! Или не было. Кто теперь сказать может? Непосредственных свидетелей тому не осталось. Это только со стороны кажется, что так, а не иначе. Девица та, когда нашлась, сразу была маленькая, но пригожая, а как подросла, то и вовсе расцвела, как маковый цветочек стала. Или как клубничка. Не важно, расцвела. Лесной дедушка держал ее в строгости, у него не забалуешь! А, с другой стороны, он в ней души не чаял, всякие подарки да гостинцы ей из лесу приносил. То прикрасу принесет, то неведому зверушку. Хотя, откуда в лесу неведомым зверушкам взяться? Понятно, что неоткуда. В лесу зверушки друг другу до того знакомы, что, можно сказать, уже родня. Дальняя, но все же. Так вот. Про девицу никто ничего подобного сказать не мог. Потому что, откуда она в лесу взялась, и что с ней было до того, как дед-лесник ее под елкой нашел, не известно. Не знает про нее никто ничего. А кто знает, тот не сказывает. Вот и получается, что хоть и внучка, а не родная. А если родная, то не ясно, кому.

– Уф! – Баюн перевел дух. – Быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Или наоборот. Да, бывает и наоборот. Не важно. Но что особенно хочется отметить: жили дед с внучкой душа в душу. Мирно, то есть, жили, в любви и согласии. Особенно когда девица подросла и стала деду во всем помогать. В особенности зимой. Ведь зимой в лесу забот, как говорят, полон рот. А рот – до ушей. Не важно. Так вот! О чем это я? Да! Тогда это все и случилось. Зимой! Отправился как-то лесничий дед в обычный обход, проверить свою делянку, посмотреть, все ли на ней в порядке. Да и пропал. Девица день ждала его дома, два ждала, а потом решила, что приключилась с дедушкой беда неведомая, и что надо его спасать. Собралась она, не раздумывая, да и отправилась за дедушкой в лес. Да и сама там пропала. С той поры больше не видел никто в лесу ни дедушку, ни внучку. Пропала девица, пропала, красавица. Никто даже имени ее настоящего не знает, вот ведь какая беда!

Бармалея к этому моменту сморило окончательно. Только безудержное кусание пальца не давало его голове упасть на стол. Да что Бармалей! Он к декламациям Кота Баюна непривычный, его невыдержанность можно понять. Но даже Леший с мамашей Фи, и те вовсю похрапывали! Только ведь испытывался все же Бармалей, а не кто другой, он должен был, кровь из носу, держаться. В его случае, конечно, кровь из пальца.

Однако как раз в этот момент кое-что до Бармалея дошло. Сообразил он, наконец, про кого на самом деле в Баюновой сказочке ведется – и сонливость его как рукой сняло!

– То есть, как это, никто имени ее не знает?! – вскинулся он. – Кое-кто очень даже знает! Ты байку свою о нашей Марфутке сказываешь! О той самой девице, за которой я в ваш волшебный лес пришел!

– При чем здесь Марфутка твоя? – кот помотал головой. – Не ведаем мы никакой Марфутки!

– Как не ведаете! – распалился неожиданно Борис. – Давай-ка, голуба, не втирай мне! Байки байками, а реальная история совсем другое дело. Все вы ведаете! Только вы ее, девицу мою, Марфутку, как Снегурку знаете. Ну, Снегурочка? Знаете же? То-то! И, если на то пошло, она вернулась домой, в лес. Только это не точно. Проверить надобно.

Бармалей так громко и так бурно выражал свою радость, что сыскался, наконец, след пропавшей Снегурки, что разбудил и переполошил не только мамашу Фи с лешим, но и вообще всех посетителей Корчмыы, которых сморил и усыпил своим рассказом Баюн-сказочник. Проснувшись и сообразив, в чем дело, все дружно закричали: – Ура!

Наполнили до краев брагой и сдвинули в едином порыве глиняные кружки, и выпили до дна.

– Гип-гип, ура! Ура! Ура!

И немедленно возобновили песнопение. Ликующе:

– Да, я покинул заброшенный лес, но звучит его утренний блеск, что встречал нас восторженно!

Бармалею было невдомек, отчего так разволновались и какому известию обрадовались обитатели Корчмыы. Он-то думал, что поиски Снегурочки сугубо его личное дело. Но, с другой стороны, он и сам был рад, что обстановка, наконец, разрядилась, и что хозяйка и прочие постояльцы перестали смотреть на него подозрительно и враждебно, сверкая голодными горячими глазами.

Впрочем, глазами сверкать хозяйка все же не перестала. Наоборот, они у нее еще ярче вспыхнули. Дождавшись, когда крики радости и одобрения в исполнении посетителей Корчмыы, сменились их же чавканьем и сопением и, само собой, пением, Мамаша Фи поманила к себе Бармалея-молодца пальцем и, когда он приблизил к ней лицо, сказала проникновенно:

– А вот про Снегурку, мил человек, ты нам расскажи. Все, как есть, все, что знаешь, не утаивая ничегошеньки.

– Всенепременно, хозяйка, всенепременно! – словами и киванием головой выразил свое горячее согласие и стремление к сотрудничеству Бармалей. – Тем более что мне и самому многое в этом деле прояснить надобно. Но сначала – ужин. Я пока не поем, ни о чем другом думать не могу.

– Конечно, конечно!

Мамаша хлопнула в ладоши, тут же из кухоньки выглянула молодая пригожая кикимора и выжидательно уставилась на хозяйку. Глазки смышленые такие, озорные, сама, того и гляди, со смеху прыснет.

– Подавай! – велела Ягодинка Ниевна.

Тотчас из кухни явились и замельтешили вокруг стола подобных первой некоторое количество кикимор. Они так быстро двигались, почти летали, что Бармалей не смог сосчитать, сколько же их было на самом деле, может, пять, может, семь, а может и вовсе только три. В мгновение ока стол был накрыт, перед Борисом оказалась большущая миска с парными варениками.

– Угощайся, гостюшка дорогой! – пригласила молодца к трапезе хозяйка. – Вареники с грибочками, да с клюквой, да с брусникой! Она подвинула к нему плошку со сметаной. – Зубками их, зубками.

– Ой! – умилился Бармалей. От вида пищи, да от сказочного ее аромата он необратимо захлебывался слюной. – Вельми, вельми... – только и смог произнести первое, пришедшее на ум. Он, не медля, схватил деревянную ложку и принялся поглощать угощение. – Ум, ум, ум...

Кикиморки, числом от пяти до семи, выстроились в дверях кухни и, пересмеиваясь, строили Борису-молодцу глазки.

– Ну-ка, брысь! – прикрикнула на них мамаша Фи. Взвизгнув от притворного страха, молодки скрылись, будто их ветром сдуло. – Я вот думаю, – глядя на юношеские забавы, задумчиво сказала хозяйка, – а с какого-такого рожна ты за Снегуркой невесть куда бросился? Ведь не просто так?

– В смысле? – удивился постановке вопроса Бармалей. Сам-то он об этом как бы и не задумывался.

– В прямом, – не отступала Мамаша Фи. – Вижу, что люба она тебе стала. Другого объяснения нет. Разве не так?

– Да нет! – Бармалей из чувства противоречия даже миску с варениками от себя отодвинул. Вареников в ней, правда, оставалось уже далеко меньше половины. Подумав и, видимо, взвесив все, он медленно придвинул миску обратно и снова взялся за ложку. – Тут ведь какое дело... – сказал он со вздохом. – Марфутка, то есть Снегурочка, на самом деле мне в душу запала, запираться не стану. Только, если вы ее знаете, сама-то она никого не любит, и любить не может. Потому что сердце у нее холодное. Про то она и сама сказывала. Так что, можно сказать, что стремление мое помочь ей вполне бескорыстно.

– Это верно, – согласилась хозяйка корчмы. – Видать, холодность эта у нее от матери.

– А матушка ее кто?

– Да кто ж ее знает! Кукушка! Обронила дите на лету, подкинула, да и не заметила... Или же от деда, тоже возможно.

– Так дед же вроде не родной?

– Вот ничего определенного на этот счет сказать не могу! Потому как не ведаю. А что ведаю, про то лучше промолчу. Вопросы родства, знаешь ли, слишком важные, чтобы их за миской вареников в корчме обсуждать. Кстати, почему ты ее Марфуткой кличешь? Странно как-то.

– Она сама так назвалась, поначалу.

– Хм. Интересно.

– У меня к вам другой вопрос, – сказал Бармалей. Он как раз управился с варениками. Облизав ложку, положил ее на стол, и тогда придвинул к себе пироги. – Вот у вас корчма... Корчмаа. Всем хороша! Но все же это не избушка на курьих ножках...

– У, ты какой! – притворно погрозила ему пальцем Ягодинка Ниевна и засмеялась. – Сообразительный. А нету больше избушки! Стара стала, на покой попросилась, мы ее и отпустили. А сами – вот, новую жизнь здесь начали. Избушка теперь новая, и старушка новая. Нет больше старушки! Ну, ты что, поел? Тогда по-серьезному гуторить будем! Нет, ты пироги ешь, ешь, они как раз доброй беседе не помеха.

– А лес стоит загадочный, – вторя хозяйке Корчмыы, затянул хор кикимор. – А сердце так стучит! Скажи, пусть будет больно мне, но только не молчи!