Бармалей и Снегурочка

Глава 4. Неудачная миссия в Митькино

Кто-то, чтобы проснуться, пьет кофе на голодный желудок, а Бармалею сначала надо было поесть. Он проснулся поздно, и сразу почувствовал, насколько же он голоден. Желудок просто сводило.

Накануне они засиделись у стариков в Дозорной башне, конкретно, в дедовой «кадочке», все судили-рядили да прикидывали, как восполнить пропажу куклы Злозвона. Ситуация, если честно, складывалась напряженная, и хоть дед знал, как и что следовало делать, из чего и в каком порядке, помнил все хитрости и тонкости, однако не все нужные материалы оказались в наличии, да и времени откровенно не хватало. В общем, у Бармалея сложилось такое мнение, что куклу восстановить до премьеры им не удастся. Даже с помощью Марфутки. Он свое мнение до поры держал при себе, никому его не высказывал, но присутствие его в голове настроения ему не добавляло.

Кстати, возникло у него ощущение, что дед его, Василий Павлович, и сам в это не очень-то верил. Цеплялся за призрачную возможность, но внутри себя уже знал, что нет, не успеть. Конечно, Борис сделает все, что только возможно, что от него зависит, поможет всем, что в его силах, но... Но. Надо бы продумать и вариант Б. На всякий случай.

А еще хотелось бы узнать, кто и для чего такую пакость им всем подложил. Ведь ясно, что забираться в мастерскую, взламывать дверь, непонятным, к слову, способом, чтобы выкрасть одну единственную куклу, которая еще и не готова вполне, и ни в одном спектакле не засвечена, то есть, не знаменита, как та же Алиса – особого смысла не имеет. Материального смысла, коллекционного. Значит, прежде всего, хотели сорвать спектакль, сделать так, чтобы он не состоялся, а вот это уже серьезно. Потому что такое вообще понять нельзя: кому мог помешать детский кукольный спектакль? Бред какой-то!

Теперь еще эта Марфа. Кто она такая? Откуда взялась на их голову? Еще пророчества глупые сочиняет. Кстати, не такие уж и глупые. Что-то такое, вроде предсказанного Марфеткой, Бармалей и сам предчувствовал. Что-то в их группе назревало, о чем ему думать не хотелось, но о чем не думать он не мог. Вот и думал полночи, потому и заснуть никак не мог от копошения неприятных мыслей в голове. Плюс ко всему, стоило ему закрыть глаза, как Марфа принималась на него смотреть своими громадными глазищами. Ясные светлые глаза виделись ему всю-то ноченьку. Вот, что этой девахе от него нужно было? Почто ему спать она не давала?

Короче говоря, крутился Бармалей, крутился в постели, и заснул только под утро. А проснулся ближе к полудню, да и то от страшного голода. И тогда сразу же бросился делать себе яичницу.

Жарить яичницу дело не хитрое, Бармалей владел им профессионально, мог и с закрытыми глазами, если бы на спор пришлось. Он разогрел сковороду на огне, плеснул в нее масла. Потом достал из холодильника три яйца, однако разбить их не успел, так как в этот самый момент зазвонил телефон. Неприятно зазвонил, неуместно. Расколол тишину, как колокол судьбы. Борис сразу подумал, что ничего хорошего от этого звонка не будет. Однако отложил яйца в сторону и снял трубку.

Звонил Аркаша Насос, гитарист их группы, старый друг Бармалея и самый ярый его соперник.

– Надо встретиться, – просипел Насос.

– Поднимайся, или ты дорогу забыл? – спросил Борис.

– Нет. На нейтральной территории.

– Я еще не ел, только собрался.

– Здесь поешь, в кафе напротив. Я жду. Однако ответа Насос ждать не стал, бросил трубку.

Так, подумал Бармалей, начинается. Предчувствия его не обманули. Он выключил плиту, быстро оделся и вышел из дома.

Жил Бармалей в доме на берегу широкого проспекта в районе новостроек, в квартире, доставшейся ему от родителей. На улице было морозно, от дыхания поднимался пар. Снега в предыдущие дни насыпало много, он лежал повсюду, дворники не справлялись с уборкой. Однако сам проспект расчистили, по обочинам его высились огромные сугробы, отчего стал похож он на замерзший канал где-нибудь в Голландии. По снежному желобу с черепашьей скоростью, будто гондолы, двигались автомобили.

Бармалей перебежал на другую сторону проспекта и вошел в кафе, которое он, разумеется, хорошо знал, так как бывал здесь не раз, и один, и с друзьями.

Аркаша по прозвищу Насос был рослый, но худой и сутулый парень с дрэдами до плеч, позволявшими ему и в такой, как сегодня, мороз обходиться без шапки. Еще он выделялся грустными глазами и длинным поникшим носом, который приятели в зависимости от ситуации называли то подсосом, то отсосом. А всего Аркашу, целиком, как феномен, из-за носа именовали Насосом с турбонаддувом. Насос обидами не заморачивался, а прозвищами своими гордился как товарным знаком. В кафе он обосновался за столиком в углу, завидев Бармалея, поднял руку и, точно ветряк, призывно покрутил кистью. Борис подошел, отодвинул стул, сел.

– Здорово, – сказал он Аркаше. – Что стряслось?

– Ты ешь, я тебе заказал, – Насос заботливо придвинул ему тарелки. – Яичница, как ты любишь.

– Что-то ты какой-то официальный сегодня.

– Так и есть. У меня к тебе официальное уведомление.

– От кого уведомление? По поводу чего?

– От группы. Мы решили, что дальше будем делать музыку без тебя. Вот так.

– Так, хорошая приправа к яичнице. И что же за музыку вы собрались играть теперь?

– Нормальную музыку, нормальную.

– Это какую? А сейчас что, не нормальную играем?

– Мы хотим танцевальную, более попсовую музыку делать.

– Денег захотелось?

– Естественно. Сколько же можно нищенствовать? Пора зарабатывать, а не побираться.

– Ладно, договоримся. Я готов изменить концепцию.

– Нет, Бармалей, мы знаем, что ты всегда будешь в свою сторону тянуть. Поэтому, не взыщи, дальше мы расходимся. Будем двигаться, как самостоятельные единицы, и в разные стороны.

– Кто у вас петь-то теперь будет? Вместо меня?

– Найдем, не волнуйся. Уже нашли.

– Кого нашли?

– Не важно.

– Да, не важно. Уже не важно.

– Ладно, – Насос поднялся. – Я пойду. Ты это, зла не держи. Просто такой расклад случился. Жизнь, брат, такая штука, неумолимая. Бывай. Еще пересечемся.

– Иди, иди...

Так, – сказал себе Бармалей, когда Аркаша с турбонаддувом исчез в облаке морозного пара и грохоте входной двери. Собственно, это все, что он мог пока сказать. Удивительно, злости он не испытывал, но была досада, что вот так, не поняли, а еще показалось, что солнечный свет за окном померк.

Он хотел было подняться, да уйти следом за Насосом, и даже было привстал немного, но тут почувствовал, что голод никуда не делся, а яичница стояла на столе такая аппетитная, и за нее Аркаша, должно быть, уже заплатил, так что он сел обратно и съел все подчистую. Без особой радости и просветления, но с аппетитом и в охотку. Что же теперь, не есть, что ли? – оправдывался он.

Нет, не заплатил Насос ни за яичницу, ни за свой кофе. Видимо, хотел показать, что денег мало, а виноват в этом он, Бармалей.

Поедая завтрак, Борис думал, что с Насоса взятки гладки. Парни решили, что ж, значит, так тому и быть. Сегодня они так решили, а завтра, вполне вероятно, все переиначат. Зависит от того, как карта ляжет. Но вот Марфуха пусть за базар ответит. Ведь откуда-то же она прознала про все заранее? Откуда? Как она могла? Сказочка про ведовство его не убеждала. Значит, сейчас он пойдет, возьмет девку в оборот и все из нее вытрясет. Расскажет! Никуда не денется!

В таком забористом состоянии и очень решительном настроении Бармалей оставил кафе и широким шагом направился к дому деда. Впрочем, шаг вскоре пришлось сузить. Идти хоть и недалеко – всего-то выбраться на соседнюю улицу, но надо было пройти дворами, которые все еще под завязку оставались забиты снегом. А по снегу, по пробитым в нем тропкам, широко не пошагаешь.

Когда Бармалей, немного взмокший от шагания по сугробам, оказался на соседней улице, ему на встречу выкатился городской трамвайчик. Тот самый, знаменитый Берендеевский трамвай. Громыхая, звеня и подпрыгивая, он катился по рельсам, как музыкальная шкатулка, или как веселый балаган – у Бориса промелькнула такая ассоциация. И эта нарочитая веселость вагончика заставила его изменить свои намерения. Он пустился бегом, и успел вскочить на подножку, откуда перебрался в вагон.

Я выведу тебя на чистую воду, думал он про Марфу. Но не так, не расспросами в лоб. Он вспомнил, что Марфушку старики встретили в трамвае, возможно, в этом самом. И наверняка она ехала с конечной остановки, почему-то Бармалей был в этом уверен. Стало быть, с конечной и следовало начинать дознание, уж коль он решил им заняться. Надо отправиться туда, а там посмотреть. На что посмотреть? Да на что угодно! Что в глаза бросится. Там, вроде бы, есть автобусная станция. Марфа рассказывала про свою деревню в лесу, вот, надо разузнать, до каких деревень по этой дороге автобусы ходят.

Автостанция там, действительно была. Ну, как автостанция? Одно название. Больше эта избушка была похожа на зимовье или охотничью заимку. Беленое известью приземистое здание с огромной снеговой шапкой на плоской крыше, мало отличалось от окружавших его сугробов и формой, и окраской. Отапливали станцию, судя по запаху, углем. Серый дым валил из длинной асбестовой трубы, увенчанной колпаком, поднимался метров до десяти столбом, а там его терзал и рассеивал ветер.

В расписании на стене возле кассы можно было разобрать только это слово – «Расписание». Стекло, под которым, собственно, расписание скрывалось, заиндевело насмерть. Пришлось стучаться в окошко.

– Что надо? – спросила недоступная глазу кассирша, едва приоткрыв окошко, чтобы тепло не улетучивалось зазря. Однако Бармалей все равно ощутил выставленной вперед щекой слабый ток тепла, и еще он уловил приятный запах сушившегося на печи хлеба.

– А скажите, – сглотнув слюну, заторопился он, боясь, что окошко захлопнется. – Скажите, пожалуйста, до каких деревень тут автобусы ходят?

– Расписание перед вами, – пропела кассирша.

– Замерзло оно, не видно ничего, – поспешил объяснить свою настойчивость Бармалей.

– Деревни Митькино и Тютькино, больше по этой трассе на север населенных пунктов, охваченных автобусным сообщением, нет.

– А автобусы когда ходят? Они сейчас вообще ходят?

– Конечно. Один автобус у нас. Два рейса делает, утром и вечером. Утренний уже ушел, скоро вернуться должен. А вечерний в семнадцать тридцать. Что еще? Все?

И, не дожидаясь нового вопроса, окошко захлопнулось, отделив теплое нутро автостанции от зимы снаружи. Бармалей немедленно почувствовал себя немного брошенным в пургу на северном полюсе, хотя никакой пурги и в помине не было. Он подумал, что вечером ехать по деревням, смысла нет, а ждать завтрашнего утра не хотелось. Тогда у него зародился один план. Он снова постучал в окошко. Через минуту оно раскрылось, на такую же величину, как прежде. Видно, что-то его там ограничивало.

– Что еще? – судя по тону вопроса, кассирша уже начинала терять терпение.

– А скажите, до этих Митькино и Тютькино далеко? Сколько километров?

– В Тютькино не заезжает, от остановки еще километра полтора идти. А Митькино конечная. Километров десять от нас, не больше.

– Еще скажите, дорогу от снега расчистили?

– Конечно, мил человек! Автобус как, по-вашему, ходить должен?

– Спасибо!

Окошко неожиданно раскрылось шире обычного, и в нем сверкнул любопытствующий глаз кассирши.

– Счастливого пути! – пожелала она назойливому клиенту, прежде чем окошко захлопнулось окончательно.

Вот, она поняла, подумал Бармалей. Но она сомневается. А мы ей, и прочим разным, докажем, что нас недооценивать нельзя.

С этими мыслями он вернулся к трамвайчику, успев забраться в него перед самым отправлением. Думая о чем-то и сосредоточенно глядя в заиндевевшее окно, будто проницая его взглядом, он проехал в обратном направлении несколько остановок. Если точно – сошел на четвертой. Там он сразу свернул за угол и, пройдя совсем немного, оказался перед длинным приземистым зданием с большими воротами, выходившими на улицу. На большой вывеске красными буквами – АВТОМАСТЕРСКАЯ. Потянув утепленную дверь, устроенную в одной из воротин, он вошел.

Еще перед крайней поездкой с группой, он загнал сюда машину на обслуживание, да чтобы заодно и переобули ее на зимнюю резину. Старенькая дедова «Волга», которую Василий Павлович отдал внуку в вечное пользование, требовала заботы и ухода. И Бармалей старался все, что нужно, ей обеспечивать. По идее, машина должна была быть готова, на ходу, и он надеялся смотаться на ней в Митькино. А, если придется, то и в Тютькино.

Интересно, что в этой мастерской какое-то время проработал механиком Аркаша Насос. Собственно, отсюда он и вынес свое прозвище, превратив его впоследствии в сценический псевдоним. А что, нормальный ход. Так вот, по Аркашиной протекции вся группа обслуживала и ремонтировала свои авто здесь, а механики все поголовно являлись их фанатами. Борис надеялся, что про его уход из группы еще не прослышали, а то ненужных разговоров не избежать. Только, он в чем виноват? Может, в чем-то и виноват, но все же инициатива исходила не от него.

И правда, автомобиль его оказался в полной боевой готовности, ждал хозяина, персонал встретил Бармалея, как обычно, восторженно, так что через полчаса он уже гнал по северной трассе на Митькино. Перед выездом из города, правда, еще заехал заправиться.

Машина стремительно неслась на север сквозь заснеженную, морозную страну. Колеса пели монотонную песню, цепляясь шипами с шипами за снежный наст. Зимняя резина хорошо держала дорогу, так что Бармалей, пребывавший поначалу в небольшом напряжении, понемногу успокоился и расслабился. Солнце с утра вовсю светило с ясного неба, от щедрот заливая окрестные равнины сиянием. Хвойные в основном леса, зеленой линией тянувшиеся поодаль, постепенно подобрались к самой дороге и, вот уже, выставили караул вдоль обочин. Ели-гренадеры да сосны-великаны, все в белых пушистых полушубках.

На душе у Бармалея было на удивление светло и тихо, ни грусти, ни печали по поводу принесённого Насосом известия он не испытывал. Впрочем, и радости никакой тоже. Да и с чего бы? Что произошло, то уже произошло, переживать по этому поводу глупо. Жизнь предложит другие варианты развития, и как-то все наладится. Не так, так эдак. Еще не известно, кто в итоге выиграет, а кто проиграет. Надо просто немного подождать. И, да, потерпеть. В его случае это будет не так уж сложно. Ему точно есть чем заняться, одна Марфа чего стоит.

Марфа... Марфа, это загадка. Загадку надо отгадать.

Он включил радио, и тут же в салон ворвался собственный его голос. Крутили последнюю запись группы, песня вошла в горячую ротацию на самом популярной в городе радиостанции. И что им не нравится? – подумал он, все-таки, зло. Отличная же песня! Народ в восторге. Потянулся, чтобы выключить трансляцию, но передумал. Пусть! – решил. А кто не хочет, тот не слушает!

Дальше до самого Митькино Бармалей, как ему казалось, ни о чем не думал. Только смотрел на дорогу и управлял стремительным полетом своей ласточки. Говорят, чтобы оценить ситуацию правильно, надо перестать о ней думать. Выбросить из головы. Напрочь! Вообще все мысли заморозить. Сделать разум пустым и холодным. И тогда, через какое-то время, нужное и правильное решение придет само. Снизойдет, как озарение.

Может, и так, только ему никаких светлых решений в награду за ничегонедуманье не пришло. А, да. По дороге он видел забитый снегом поворот на Тютькино. Но всего лишь отметил, где он находится, сработал бесстрастным видеорегистратором, решив не отвлекаться и ехать прямиком в Митькино.

Прямиком в Митькино, это, как выяснилось, не фигура речи. Дорога после развилки действительно лежала прямая, как натянутый канат. Видимо, проложили ее уже в новейшее время, а не в доисторическое, когда следование от пункта до пункта, от города до города подчинялось иной, не механической логике. Бармалей еще подумал, что остатки той, изначальной дороги, или тракта, до сих пор петляют по округе. Правда, до весны они все равно будут скрыты под снегом, так что и думать об этом бессмысленно.

Не успел он чуть отвлечься на сторонние размышления, как дорога незаметно переросла в деревенскую улицу, такую же прямую, и столь же заполненную снегом, как и все пространство вокруг нее. Бармалей прокатился до центра села, и там остановился возле голубого забора, за которым возлежало, распластавшись, довольно большое общественное здание – длинный ряд окон в белых наличниках по фасаду. Часто используемое здание, заметил Бармалей по тому, что от дороги до калитки и далее до крыльца в снегу была пробита и нахожена широкая тропа. На крыльце дверь, на двери замок, над дверью вывеска «КЛУБ». Еще на двери виднелось бумажное объявление, ветер трепал его углы, но что там за текст сохранялся, конечно, издали было не разобрать.

– Так! – сказал Бармалей. – И куда теперь?

Не заглушая мотора и не выходя из машины, он принялся осматриваться.

Село Митькино имело три полноценных улицы, которые сходились в центре, образуя что-то вроде площади, на которой сосредоточились другие общественные здания – продмаг, почта и, очевидно, правление. И еще беленая по традиции известкой кирпичная остановка торчала из сугроба там, где городской автобус делает разворот. Чуть поодаль от площади, но близко к ней, каждая улица приняла на себя дополнительную нагрузку. Вот эта – клуб, та, что слева – церковь с совершенно такой же голубизны, что и забор, маковками, а с другой стороны, по всей видимости, находилось деревенское кафе.

По домам ходить, спрашивать, смысла нет, решил Бармалей. Пойдем лучше туда, где люди сами собираются. Ближе всего располагалась почта. Значит – почта!

Он заглушил двигатель и выбрался из машины. Мороз, однако, пощипывал, знатный был морозец. Но молодая кровь его кипела, согревала, Бармалей только раззадорился. Ух! – выдохнул он клубом пар и рассмеялся. Нахлобучил шапку на затылок, сунул руки в карманы и, не застегивая полушубка, припустил к почте, которую определил, правильно, по вывеске.

Все вокруг было под шапками снеговыми. Иней сверкал на солнце точно бриллиантовая чешуя.

С деревянного крылечка почты он оглянулся еще раз, окинул взглядом пространство деревенское. Что ж, примерно таким он себе его и представлял, и теперь узнавал помысленное, хоть до сей поры в зимних деревнях не бывал. Тем не менее, душа его радовалась и пела, чувствуя себя, так, будто вернулась в родное, благоприятное место. Еще он в ряд заметил, что дома все в округе бревенчатые. А какими им быть? Лес кругом! И что голубой цвет его «Волги» отлично гармонирует с таким же выцветшим голубым штакетника, у которого она стояла. Вот нарочно так не придумаешь подобрать оттенки. С этой мыслью он потянул за ручку, преодолел упорство пружины и переступил порог учреждения связи.

Дверь, предоставленная произволу рассерженной пружины, хлопнула за спиной. Молодая женщина за барьером подняла голову, увидев вошедшего Бармалея, улыбнулась. Да и то, редкая женщина не улыбнётся при виде такого красавца. Тем более что он и сам цвел, будто маков цвет – щеки с мороза румяные, улыбка до ушей, из-под шапки русые кудри кольцами.

Гипнотизируя служительницу почты взглядом, Бармалей приблизился и, облокотившись на узкий прилавок, улыбнулся еще шире.

– Так-так-так, – сказал он. – Я и не знал, что за настоящей красотой нужно ехать в деревню Митькино.

– А вот, – сказала женщина. – И никто не знает.

А молодка была действительно хороша. Тонкое лицо, огромные синие глазищи, будто два яхонта горят, и русая коса в руку толщиной на плече. От слов Бармалея глаза ее наполнились благодарным блеском. В помещении было тепло, в углу шумела горячая печь, но женщина все равно куталась в пуховый платок. Мерзла.

– Но ты, мил человек, ведь не ради моей красы сюда приехал, правда? – спросила она.

– Ну, почему же... – попробовал было поспорить Борис, но почтальон поднятием руки его остановила.

– Ах, – сказала она, – жаль, что мы не встретились где в другом месте. Тогда бы можно было и поговорить, и полюбезничать. Но не здесь.

– А здесь чем плохо? – удивился Бармалей.

– Не плохо, – вздохнула женщина. – Только я ж жена! А истопником туточки мой супруг работает, и он страсть не любит, когда рядом со мной чужой мужчина оказывается, да без присмотра.

– Вот как! Ревнивый что ли?

– Да уж!

– Оно и понятно. Такую красу всегда найдется желающий умыкнуть. Как вас зовут?

– Анфиса я. Степановна.

– Ну, а я Бармалей.

– Ай, да... – покачав головой, успела сказать почтальон, как хлопнула дверь, и в зал вошел рослый, как Бармалей, но шире в плечах и постарше его мужчина, в таком же полушубке нараспашку. Без шапки, чернявые кудри путались с овчиной на вороте. Он принес дрова, с десяток поленьев. Бросив охапку под печку с нарочитым грохотом, повернулся и, расправив плечи, прямо посмотрел на Бармалея. Орлиным взглядом. Не было в его взгляде вызова, но было предостережение и, если глянуть глубже, угроза. Тоже, красавец, отметил про себя гость.

– Так, почто вы к нам пожаловали-то? – спросила, наконец, женщина.

– Ах, да! – вспомнил о деле и Борис. – Я это, сестру ищу. Прямо сходу он стал сочинять легенду.

– В смысле, ищу? Вы откуда сами?

– Я из Берендейска. Сестрица моя младшая ушла из дому и не вернулась. Еще в конце осени ушла. Я уже все обыскал – нет нигде. Но недавно добрые люди подсказали, что вроде где-то здесь, в одной из деревень похожую девицу встречали. Так я сразу сюда.

– Не знаю, – женщина пожала плечами, выглядело, будто поежилась. – А фотографии ее у вас нет?

– Фотографии нет, – опечалился Бармалей. – Забыл взять.

– Жаль, с фотокарточкой было бы сподручней искать.

– О! – осенило вдруг Бориса. – Я могу ее портрет нарисовать. Карандаш есть у вас?

Женщина поискала на столе, и подала ему карандаш. Инструмент был едва заточен, Бармалей осмотрел его критически, но ничего не сказал, удовлетворился. Он взял из стопки на стойке чистый телеграммный бланк и на обратной его стороне принялся рисовать.

– Вот, готово! – заявил он, не прошло и трех минут. Полюбовался немного сам делом рук своих, и протянул рисунок Анфисе Степановне.

Та взяла портрет обеими руками, и при взгляде на него ее брови удивленно взлетели.

– О, а вы умеете рисовать! – оценила она.

– Немного, – согласился Бармалей. – Едва научился сходство схватывать.

Он зря скромничал, Марфушка на его рисунке была, как живая.

– Знаете, это похоже на рисунок на шоколадке «Аленка». То, что вы изобразили. По стилю. Только без платка. Красивая девчонка. Нет, никогда не видела. У нас ее не было. А вы, я смотрю, красоту везде ищете?

– Ради чего ж еще стоит жить? – ответил вопросом Борис. – Провести жизнь в поисках красоты, согласитесь, не так и плохо.

– Может быть, может быть... Нет, этой девочки у нас в Митькино не было. Я бы запомнила, сто процентов. Можете дальше даже не искать. Она покачала головой и с сожалением вернула Борису рисунок.

Стоявший доселе молчаливо и взглядом будто подталкивавший Бармалея в спину к выходу, супруг Анфисы Степановны подошел и молча взял из его руки рисунок. Молча же рассматривал его минуты три. Потом вернул портрет и сказал глухим голосом:

– В Тютькино. По осени видел ее в Тютькино. Это село рядом с нашим.

– Я в курсе. Только мимо проезжал…

– А что это ты в Тютькино делал? – вскинулась Анфиса Степановна. – Ради какого рожна тебя туда носило?

Супруг посмотрел на Афису свою задумчивым теплым взглядом. Долгим взглядом. Потом ответил спокойно:

– С кумом Георгием ездили насчет коровы. У него корова заболела, помнишь? Вот она, – он кивнул на рисунок в руке у Бармалея, – знатно животину врачевала. Прямо как рукой хворь сняла. Только не уверен я, что там она поныне. Сказывали, будто пропала. Ты, будешь в Берендейск возвращаться, заверни туда по дороге. Это недалече. Все сам и разузнаешь.

– Только и остаётся. Хорошо, спасибо! – поблагодарил Бармалей. – Что ж, поеду в Тютькино.

Он отсалютовал почтовым людям зажатым в кулаке рисунком и оставил теплую почту, где в углу в печурке весело пел огонь. Анфиса Степановна махнула рукой, а ее истопник едва улыбнулся ему вслед, да еще блеснул в его глазах лукавый огонек, значения которому Бармалей в тот миг не придал, но вполне оценил позже.

Двигатель «Волги» даже на морозе остыть не успел, завелся с пол оборота. Что ж, едем в Тютькино! – пробормотал Борис и, развернувшись перед остановкой по кольцевому следу автобуса, помчался в обратный путь. Марфин портрет он перед собой на ветровом стекле пристроил.

Что характерно, ни по дороге в Митькино, ни теперь, обратно, ему не попалось ни единого транспортного средства. Ни трактора какого, ни лошадки с санями. Да и пеших селян, кроме почтарей, никого он не встретил. Наверное, думалось ему, сидят все по домам, печки топят. Греются. Это его несет куда-то нелегкая. И все-таки хорошо, думал он, что Марфу опознали, что здесь ее живой след сыскался. Выходит, он правильно все рассчитал. Значит, в Тютькино!

До поворота на деревню он долетел лихо и, не раздумывая, свернул налево. Указатель показывал, что до Тютькино всего полтора километра. Ну, что такое полтора километра? Тьфу! Пять минут!

Дорога, правда, скажем прямо, была так себе. Грейдера не знала. Так, не ухожена, хоть и наезжена – довольно рыхлый наст. Но шипованные шины справлялись с работой вполне сносно, и Бармалей уверенно поддавал газу. Однако ближе к деревне он вдруг попал на целину вовсе нехоженую, даже не понял, как так получилось, и куда подевалась дорога. Машина с разгона села на днище, вильнула, гася скорость, потом ее понесло в сторону и, на излете траектории, уткнуло бампером в толстую березу. Мотор предательски чихнул и заглох. Все. Алес.

Тишина свалилась на его голову обвалом. Он огляделся по сторонам, но ничего кроме заснеженных полей вокруг не увидел. И только тогда понял значение лукавого огонька, замеченного им во взгляде супруга Анфисы Степановны.