Бармалей и Снегурочка

Глава 16. Крутой батл на Калиновом мосту

А вот и Волат, последний из могучаров волшебного леса. Идет, поспешает, пробирается заснеженными тропами. Идти вроде и недалече, как ему представляется, а быстро не доберешься. И даже семимильными шагами путь-дорогу не сократишь: самому ее прошагать надобно, шаг за шагом, от начала и до конца.

Идет Волат, плечами ростовые ели да сосенки раздвигает. И кажется ему порой, что не одинок он, что не сам собой пустым лесом пробирается, а идут с ним рядом, локоть к локтю, велеты-великаны, богатыри Русколанские. Давным-давно один-одинешенек на белом свете живет Волат, но помнит он всех своих сродственников, в лицо и по имени, будто вчера только расстались. Да и как забыть их можно? Все равно, что себя потерять.

Так ведь и забыл однажды, и потерял, ой-ей...

Нить памяти ведет в прошлое.

Но прошлое, получается, это всего лишь дальняя сторонушка, в которой однажды как ни избегай, а окажешься.

Все там будем, думает Волат совершенно справедливо. Кто раньше, кто позже. Он вот подзадержался на этом свете, и его давно ждут, не дождутся никак Неведомые Чертоги Родовые.

Только, ой ли неведомые? Может, просто память играет с ним в прятки? И неспроста так заведено? А стоит ему увидеть то место вблизи, как он все и вспомнит?

Идет Волат, перебирает былое, как камешки самоцветные в кузовке, все пристальней в грядущее заглядывает. Гадает, как там оно все сложится? Не о себе он беспокоится, но о Бармалее, молодом чужаке. Чудно, правда?

А, если разобраться, то и не чудно ничуть. Нормально. Как раньше говорили: помогай всякому, до кого рукой можешь дотянуться. Вот он так и старается, дотянуться...

Парень Бармалей молодой, не опытный, сунулся в волшебный лес выручать кого-то... Вот уж точно, не зная броду, полез в воду... Но смелый, этого не отнимешь. Теперь его самого спасать надо.

«Надо! Я сказал», – так утверждал свою волю Волат.

Если о себе молодец сам не позаботился, но о других больше думал и на том пострадал, – кто-то должен и за него постоять. Кто-то должен и ему свое плечо подставить.

А чье, разве не его, могучара, плечо для спасательной миссии лучше всего подходит?

Вот и ответ на вопрос, почему распрощался Волат с Греднем и бредет теперь по морозному лесу неведомо куда.

Только, почему же, неведомо куда? Распрекрасно Волат ведал, куда идти следовало, где молодца сыскать.

Если где и можно его найти теперь, так только в Нави. В самой темной Нави. И поспешать надобно, пока его через реку Забвения в страну теней не переправили.

Однако почему-то имелось у Волата предположение, что не успели, не переправили. Слишком бы это просто было, ради такого быстрого конца не стоило и историю затевать. Парень этот уж больно интересный, и больно много шума уже наделал, наверняка сильные мира того захотят к нему пристальней приглядеться да обстоятельней с ним разобраться. А они обыкновенно в своих разбирательствах не торопятся. Куда им спешить? Некуда же, у них – вечность впереди! А ее тоже чем-то скрашивать надобно. Стало быть, есть шанс...

Вполне можно парня к жизни вернуть, думал Волат. А почему нельзя? Лес-то волшебный, тут все возможно. Если, конечно, эта смерть его не третья. Если третья, тогда все, пиши, пропало. Только с чего бы ей третьей быть? Парень он в самом расцвете, ему и первые две лишние, вне очереди достались. Жаль, что не кошачьего он племени, у Баюна, например, вовсе семь жизней про запас. А зачем ему, балаболу, столько? Вопрос...

Главное, до Мары достаться, рассуждал Волат далее, и она обязательно пойдет ему на встречу. Уж с ней-то он сумеет сторговаться. А если заартачится, если не захочет, у него найдется кое-что ей предъявить. Кое-какой должок за ней числится! Пусть! Какая ей разница? А ежели что не так, то готов он с Бармалеем местами обменяться. Сам на сам, жизнь за жизнь. Пусть парня отпустят, а его взамен возьмут. Если для них это так чувствительно и щепетильно. Если ей, Маре бледнолицей, так важно, пусть лучше над ним позабавится. Будет даже приятно, в последний раз послужить ей. Ему все равно пора, он знает, что давно уже ждут его Неведомые Чертоги родовые. А в них попасть через Навь только и можно. Так что, он готовый. Раз все равно пришел.

Так рассуждал Волат.

Так думал Волат.

Но знал Волат, что все не совсем так... Совсем не так. Кое о чем ему вспоминать решительно не хотелось. Но только ведь оно само, наплывает и наплывает...

То, что он сейчас обмозговывал, было лишь концом истории. Но ведь имелось у нее и начало. И какое!

Абсолютно ошеломительное. Незабываемое.

Никогда не мог понять Волат, почему из всех велетов Мара выбрала именно его? Он был совсем не лучше других, и даже ничем особенным не отличался, и вот же. Поманила пальцем, сказала: «Люб ты мне, Волат. Будь моим!»

И пошел ведь за ней, как миленький. Будто веревочкой волшебной привязали.

А, может, так и было?

А хоть и было! Все равно шел за ней он по своей воле.

Он как ее увидел, когда поднял глаза от земли на ее оклик, так сразу и прикипел к ней сердцем. Навсегда. А про землю впервые узнал, какая она привольная да прекрасная.

Так все и случилось.

Волат всегда думал, что это любовь. Ему нравилось так думать. Само это слово было залогом того счастья, что поселилось в его душе. Да, он точно ее любил. А вот она... С ней все было гораздо сложней.

Он позже понял, что Мара никого любить не может. Страсть – да, любовь – нет.

Но ему и такой наполненности чувств доставало. Он был согласен и на меньшее. Всё потому, что крепко любил сам. Такой чертов парадокс.

Может, из-за того, что парнем он оказался тугоплавким, способным выдерживать длительный накал страстей, связь у них случилась долгая, тягучая, жаркая, как истома в июльский полдень. При том, что летом они никогда не виделись.

Она приходила к нему с началом осени и оставалась всю первую половину зимы, вплоть до Хрустального бала. Он знал ее особенность, ее способность меняться. В осень она вступала бледнолицей красавицей с длинными цвета воронового крыла волосами, а к зимнему солнцестоянию подходила зрелой женщиной со строгим умным лицом. Что происходило с ней дальше, он не знал, она не позволяла ему видеть. Но он был уверен, что продолжал бы любить ее в любой ипостаси, в любом ее облике.

Но Мара предпочитала не рисковать, видимо, она тоже дорожила их отношениями. Волат был сильным мужем, по всему, он соответствовал требованиям богини, устраивал ее.

И да, эти частые и длительные разлуки разрывали его душу, но они же годами и годами поддерживали их страсть негасимой. Это постоянство, эта неизменная череда встреч и разлук шли на пользу обоим. Особенно Маре, сгладив и каким-то образом воспитав ее неистовый нрав.

Так продолжалось долго. Один за другим в Неведомые Чертоги родовые собрались и ушли все велеты. Он остался, один – из-за нее.

Только возможность видеть ее иногда, прикасаться к ней, придавала смысл его пребыванию в волшебном лесу, где уже давным-давно не осталось дел соразмерных его силушке и предназначению.

Чтоб не оставаться совсем уж одному, Волат прибился к Гредню. Общение с берендеем и легкая служба ему позволяли могучару скрашивать каким-то образом долгие дни ожидания возвращения любви.

Великан наш не знал, чем Мара занималась, когда была не с ним. Поговаривали, что она ему изменяла – с разными мужами. Он не пытался вызнать подробности, он горевал молча, не подавая виду, он испил яду ревности сполна, и только Гредень знал величину его страданий. Но рано или поздно, а чаще по календарю, наступала осень, и Мара возвращалась к нему, юная и прекрасная. Волат забывал обо всех своих горестях, подозрениях и терзаниях, он воспревал духом и вновь наполнялся любовью, как купель наполняется живительной влагой.

Она заплетала его бороду в косы, она украшала их красными лентами.

Она вила из своего могучара веревки так же легко, как легко справлялась с его бородой.

Для Волата было счастьем служить своей королеве. Но она никогда не омрачала праздник их любви какими-то практическими вопросами или поручениями. Со всем подобным она прекрасно справлялась сама.

Но однажды все переменилось.

Мара вернулась, но Волата к себе не призвала. И даже велела больше не пускать его в Навь. Позже она сама пришла к нему, чтобы сказать, что эта их встреча последняя. Самая-самая последняя. Что все между ними кончено, как все когда-то кончается, чтобы принял это спокойно, чтобы уходил и не дурил.

Вот так, уходи и не дури. Или, не дури и уходи.

Но он не хотел уходить! Он не мог уйти от любви.

Запил могучар от горя, и надурил-таки много чего, ибо силушка его соответствовала глубине его страданий.

Вывел Волата из беспробудного бражничанья и, на самом деле вернул его к жизни, Гредень.

– Слушай, – сказал он ему, – ведь ты магыть, могучан. Не пристало тебе расплываться соплями из-за бабы. Даже из-за такой, как Мара. Если ты возможешь найти в себе силы просохнуть, для начала, да, охолонув немного, посмотришь на все строго, как вослед стреле, ты не сможешь не заметить, что все, что делает твоя царевна, она делает исключительно для себя. Для своей неги, для своего удовольствия. Ты для нее лишь способ достижения того или другого наслаждения, очередной утехи или невиданной услады. Видимо все, что ты мог ей дать, что она хотела от тебя поиметь, все то сбылось. А раз так, то и не о чем тут горевать. У мужа и богатыря несколько иное предназначение, чем предаваться плачу. Поверь мне! Пойдем, нам с тобой еще есть чем заняться в этой жизни. А и бражничать, если на то пошло, лучше вдвоем.

Волат позволил Гредню себя уговорить, да и остался с ним рядом. Хотя берендею особой нужды в помощи могучана не было, он и сам со своими делами справлялся вполне. Но помочь велету встать на ноги – это дорогого стоит.

Велету же давно следовало податься в Неведомые Чертоги родовые, и он часто думал о том, но пока что силы бросить этот мир и Мару в нем навсегда, такой силы он в себе не находил. Оставаться неподалеку, ходить дозором, это была позиция, которая вполне его устраивала. И кто его знает, сколько бы он в ней оставался и пребывал, но тут – Бармалей.

«Вот и время мое пришло, – сразу решил Волат, как услышал рассказ Баюна о происшествии с пришлым молодцем и Карачуном в доме Мороза Ивановича. – Если я не помогу ему, то кто тогда?»

Долго ли, коротко ли пробирался могучан Волат Русколанским бездорожьем, он за своими думами и не заметил. Только вдруг как очнулся, и вот уже парит в морозном воздухе впереди река Смородина, да Калинов мост через нее светится накалом.

Не успел Волат на тот Калинов мост ступить, как, глядь, – Горыныч перед ним преградой возник, лапы растопырил, не пущает.

– Стой! – кричит грозно во все три глотки да на три стороны. – Не пущу!

– Что за нелепость такая? – удивляется Волат. – Почему не пустишь?

– Потому, как права прохода не имеешь!

– Как так не имею? – еще больше удивляется Волат. – Я же прежде ходил! И ты мне тогда препятствий не чинил...

– Так, то когда было! А теперь тебя пускать не велено.

– Какие-то небылицы ты мне все рассказываешь, Змей, – начал терять терпение Волат. – Ежели мне надо пройти, я пройду, ты знаешь. А мне надо! Так что, не задерживай, посторонись, цел покуда. Видишь, ноги уже припекать начинает!

И он хотел подвинуть Горыныча в сторону, как ветку в лесу, да пройти себе мимо. Но не тут-то было!

Во-первых, Горыныча так просто не подвинешь. Все-таки – страж мостового перехода и владыка огня. И даже могучану его с наскока не одолеть. Особенно, когда у Горыныча голова болит, гудит, как медный чан. У Змея и так характер скверный, никто не рискует с ним связываться, а когда он с похмелья, так и вовсе, вздорней и мерзопакостней существа не сыскать.

Медный гуд висел над Смородиной, к воде прижимался, далече раздавался – вот как страдал Змеюшка.

Не удалось Волату Горыныча подвинуть, с прохода убрать. Тот еще больше растопырился, да на хвост встал, уперся им изо всей злобной силушки. И еще надулся и до небес вырос – он так умеет, чтобы, значит, сопернику соответствовать.

– Что ж, быть тогда сече великой! – возвестил Волат. Поплевав на ладони, он принялся по-молодечески жонглировать боевым топориком, с руки на руку да с плеча на плечо перекидывать, да в очередь локтями его подпинывать.

– Титаномахия! – откликнулся Горыныч на тарабарском. Ощетиниваясь медной чешуей, он потянул из-за пояса булаву тяжелую, шипастую. – Армагеддон! – прорычал он вдобавок.

– Нет, – засомневался могучан и даже головушкой покачал, – на серьезную битву наша стычка не потянет. Думается, надолго я тут с тобой не задержусь. Поэтому, есть такое слово – батл...

– Это где ж ты такое непотребство подхватил? – прямо оскорбился Змей.

– Надо где! А для тебя – самое то!

Тут же на мосту они и схватились, и схлестнулись. Как оно и бывает: слово за слово, кочерыжкой по столу – и понеслось.

Столкнулась гора стальных мускулов с медной башней чешуйчатой.

Земля содрогнулась, небо наклонилось, набекрень стало, и луна по нему ходуном заходила.

Тут у башни и преимущество сразу обнаружилось: она еще огнем вокруг себя, почитай, на версту поливала. После длительного возлияния самогона на пару с Карачуном, Горыныч огнетворным топливом по самую макушку оказался заполнен, так что, плевался огненными бомбами без остановки. Страх, да и только! А никакой не батл легкомысленный, тут Волат супротивника слегка недооценил. А, может, наоборот раззадорить хотел, разозлить, чтобы тот от злости голову потерял.

Так оно поначалу и случилось.

Схватился могучан за топор и ну им работать. Он так часто им орудовал, поднимая и опуская на медный доспех Змеев, что блестящее лезвие образовало в воздухе ясную дугу, а звук ударов слился в единый гул, грому подобный.

Эх, раззудись рука, развернись плечо!

Напор да натиск Волата довольно скоро принесли ему успех. Велету удалось продавить Горыныча и оттеснить его на другой берег Почай-реки. Ну, думал великан, как-нибудь! И всего-то делов! Ударить самому, уклониться от булавы Змеевой, увернуться от его бомбы огненной, да вновь ударить. В таком темпе, в расчёте два своих удара на один его, и продолжать. И тогда, даст Бог, все получится. Ничего!

Ничего-то ничего, но ведь и Горыныч совсем не промах. Он, когда силы ему не достает, характер свой пакостный привлекает на подмогу.

Тут ведь вот какое дело. Волат почему-то думал, и даже был уверен, что про его любовь с Марой никто не догадывался. Ага, конечно! Это в Русколанском-то лесу? Что-то скрыть? Щас! Просто ему в глаза никто ничего не говорил, опасаясь его силушки и необузданной вспыльчивости. А Горыныч ему глаза-то на заблуждение и открыл. Нашел время!

– А куда же ты так рвешься? – стал он вопросы задавать неудобные и сам же на них отвечать. – Ты что же, думаешь, что зазноба твоя, Марушка, ждет тебя? Дождаться не может?

– Замолчи, Змей поганый! – отвечал Волат.

– Или, думаешь, что она по тебе горюет-убивается? Места себе не находит? Руки на себя наложить пытается? Да ничуть не бывало!

– Замолчи, тебе сказано! Замолкни!

– Нет, богатырь, давным-давно нашла Марушка-Морана тебе замену. Знаешь кого? Не заешь! Так слушай, я скажу тебе. Это Тугарин Змей, богатырь чужестранный, плененный. Дальний мой, к слову, сродственник. Видать, сук у него покрепче твоего оказался! А ты...

– Замолчи, тебе сказано! – закричал Волат. – Не то вырву язык твой поганый!

– Новый вырастет! – засмеялся Горыныч глумливо. – К тому же у меня их целых три! Но ты погоди, я не договорил!

Эх, что тут началось! Волат совсем рассвирепел и с утроенной силой на Змея навалился. Удар за ударом, удар за ударом! Лезвие скользит по чешуе медной, та гнется, удары держит, но, кажется, что ненадолго ее достанет, с таким-то охаживанием. Почувствовал Змей, что хватил он лишнего, и зря все-таки могучана раззадорил. Вот и смертушка, старуха проклятая, пришла за мной, подумал он.

А Волат все теснит его и теснит, и вот уже дуб-Мильян рядом и колодец под ним виднеется. Эх, подумал могучар, пора кончать со змеем-негодником. Надоело уже, думает, топором махать. И так крепко приложился, что топор возьми, и преломись. Рукоять треснула, а боек, вертясь и фырча, отлетел прямо в небо и со всего лету ударил по луне.

Удар был такой силы, что луна возьми и повернись темной своей стороной.

Враз потемнело, будто ночь сгустилась. Да и откуда свету взяться, если ночное солнце лик свой спрятало. Хорошо еще, снега повсюду много, он сам собой светится.

Эх, обрадовался Горыныч, видя, что противник его безоружен остался! Так и бросился на него с булавой, так и устремился.

– Сейчас, – кричит, – расквашу тебя!

Но могучара расквасить не так-то просто. Он, если придется, и голыми руками гору по камешку разнесет.

Вырвал Волат из земли с корнем молодой дубок, и ну им, точно дубиной, от Змеевой булавы отмахиваться. Остановил он было Горыныча, но тот воодушевился, все равно наседает. К тому же, дерево, даже и дуб, против стали булатной недолго продержится. Вот и от дубины Волатовой щепки раз за разом отлетают, вот и его уже Горыныч прямо к колодцу теснит. И силушка противостоять медному истукану иссякает.

Вот и смертушка ко мне подбирается, думает Волат в свой черед. Жаль, жаль... Не то жаль, что голову сложил, а то, что не сумел молодцу помочь. Во всяком случае, я сделал все, что мог. Что от меня зависело, сделал...

Вот уж и свет в его очах померк, вот и холодом потусторонним лицо опалило...

Но тут пришла к нему помощь, откуда ее не ждали. Он уж точно не чаял, не надеялся.

Так, разве ж мы не в сказке?

Пришла к Волату подсобка с самого неба, где луна повернулась к земле черной и невидимой обычно стороной.

Никто на тот факт как бы внимания не обратил – да и кому было? А между тем, на обратной стороне луны умостились серебряные чертоги Дыя, владыки ночного неба. Он, если забыли, Волату отцом доводится.

– Что за беспокойство! – осерчал Дый немного, когда топор велета по луне грохнул, и шар ее загремел долгим громом. Ну, и выбрался Дый из чертогов глянуть, кому же это неймется, кто непутевый ему непокой причинил.

Вниз, на землю посмотрел, а там Волат с Горынычем единоборством балуются. Увлекся Дый действием, какое-никакое, а развлечение. А когда узнал в одном из воинов собственного сына, так даже залюбовался им и стал за него болеть. Надо бы, подумалось Дыю, поближе с сынком познакомиться. А то время течет, а мы все будто не родные...

Смотрит тут Дый, а ситуация на ристалище-то скверная складывается. Теснит Змей сына его, а у того оружие слабое, против булавы выстоять не может. И хоть это против правил, решил Дый помочь Волату. А что, он такой, что и сам может правила устанавливать. Али не владыка?

Взял Дый сгусток тьмы ночной, целый ком мохнатого мрака, и пустил его прямо в голову Змея. Застила тому глаза тьма немедленная и непроглядная, он в одночасье зрения и лишился.

Как увидел Волат, что противник его маленько растерялся, потеряв ориентировку, так и смекнул: «Ага, медлить нельзя!» Тут и бросился вперед с решительной атакой. И даром что продолжал Змей беспорядочно метать огонь из трех глоток во все стороны, магут от всего пламени летящего благополучно уклонился, подобрался к врагу вплотную, и тогда обрушился на него с остатками дубины. Так за три удара голову змея в плечи по самую маковку и вколотил. Только глаза змеевы в последний раз блеснули зло, да и погасли, провалившись за воротник.

Упал Горыныч, на бок завалился, будто бак водогрейный, и, гремя чешуей, к колодцу покатился. Там как раз небольшой уклон намечался, а снег они, который от огня не растопился, так плотно вдвоем утоптали, что впору было на коньках кататься.

Подкатился, значит, Горыныч к срубу, да в него и уперся, лежит не шевелится. И не отсвечивает даже, луна ведь темная! Подошел к врагу Волат, стоит над ним, отдышаться никак не может. Ничего себе, батл, думает. Такой крутой рукопашный батл получился, что сам едва жив остался. Ну и ладно. Кто нас не убьет, того мы сами убьем!

Отдышался он, наконец, и тогда понимает: «Э, так мне же сюда, в колодец и надо!»

Подошел он к срубу, взялся за него, а внутрь забраться не может. Как ни встанет, как ни повернется – все ему лежащий рядом и напереймы Змей мешает. Посмотрел Волат на такое дело, лоб наморщил, на руки поплевал, да обхвативши Горыныча поперек тулова и поднатужившись, от земли его оторвал. А после в колодец и отпустил.

Загрохотало тело Змея медной амуницией, о неровные стенки колодца биясь. Прислушался Волат. Этот звук для его ушей прозвучал, как услада. Понеслась душа в Навь, подумал он радостно. Я ли не магут? Я ли не могучар? Ай, да я!

Рано расслабился Волат, рано. Горыныч-то в колодец ухнул, а хвост его снаружи остался. Он тем хвостом велету ногу захлестнул, а когда вся слабина выбралась, рывком его опрокинул, да за собой в колодец и утащил.

«Ий-оп!..» – только и успел Волат вскрикнуть. Всплеснул руками – и был таков.

Дый, увидев такое неприятное происшествие со своим отпрыском великовозрастным, в сердцах плюнул вниз, да и захлопнул окошко, в которое выглядывал. Глаз его зло сверкнул в темноте, суля кому-то беды адовы. Луна от резкого движения снова повернулась, на место встала. И тогда в разлившемся вновь над землей лунном сиянии, рождаясь, будто из самого воздуха, вдруг материализовался и поплыл, и просыпался легкий, едва заметный снежок – вот во что плевочек владыки ночи обратился. Ибо – волшебник!

«Это судьба, – мыслил Дый, исполненный печали. – Хоть и не нравится, а что ей возразишь? Или, все же, можно что-то придумать?»

«И все-таки, мы его сделали!» – имея в виду Горыныча, пробивалась сквозь печаль отеческая гордость.

Колодец тот, куда ухнули Горыныч с Волатом, представьте, не простой был, не обычный. Водицы в нем, конечно, не набрать, хотя водица там тоже имеется. Все потому, что есть он, прежде всего, проход со света в темный мир Нави. Самому Волату живому туда с боем пришлось бы пробиваться, а так его за собой на прицепе Горыныч протащил. Змей, если кто не знает, единственное из существ, которое свободно и беспрепятственно может перемещаться между миром живых и миром мертвых. Так он, разогнавшись на спуске, прямиком за реку Забвения перескочил, еще и богатыря за собой утянул. И дальше, дальше, в самые Неведомые Чертоги Родовые устремил. По непроглядному колдовскому небу темной Нави, на котором всегда мрачно сияет Черное навье солнце.

Грохот при их эффектном пролете случился страшный, какого эти тихие места печали отродясь не слыхивали. Такой грохот, что он даже самого Чернобога возбудил и вывел из его обычной непроницаемой задумчивости, прям как давеча владыку Дыя на луне.

– Ну, нет, я так не играю! – протянул властитель мертвых обиженно. – Вот не могут никак в умиротворении да в равновесии старика оставить! А мне, между прочим, вечный покой предписан!

Насупил Чернобог брови мохнатые, усы серебряные встопорщил и покинул чертоги свои гулкие, пустые. Невиданное дело! Опираясь на кривую палку да откидывая ей на сторону подвернувшиеся под ноги косточки человечьи, пошел он Мару сыскать.

– Мара! Мара! – издали кричит. – Что тут у вас происходит?!