Бармалей и Снегурочка

Глава 17. В темной Нави переполох

Мара – совсем другое дело.

Ее, если честно, постичь нелегко. Потому как Мара – целых три загадки в одном средоточии: она и женщина, и богиня, и кудесница. Сама она давным-давно даже пытаться бросила в себе разобраться. Рукой на все махнула и стала поступать только так, как ей того хочется. И, представьте, ни разу не ошиблась, не прогадала. Вот это называется – колдовское предвидение, вот это чуйка.

Впрочем, нет. Не вполне. Если честно, одна промашка и у нее случилась. Но какая! Произошла она как раз с Волатом. Расслабилась Мара как-то в его объятиях, в неге да в блаженстве, улетела, выпустила процесс перетекания жидкостей из-под контроля, да тут же и залетела, – прям, как обычная баба залетела. Понесла! И что теперь прикажете делать?

На самом деле, Волат ей по всем статьям подходил, и по величине, и по силе. Он и покладистый был, и добрый, и любил ее, как никто. Ах, как он любил! Какие полеты ей дарил! Что ты! Они буквально улетали с ним в небеса и про все забывали. Вот в нем она всегда была уверена, что любит он ее взаправду, по-настоящему, не притворно. Всей душой любит, а не просто так, по-мужицки – покачаться да поскакать. Кабы спросили бы ее прямо, она так же без обиняков ответила, что да, люб ей могучар. До того люб, что она была бы не прочь от него ребеночка родить. Порой эта мысль даже закрадывалась к ней. Только никак это было невозможно. Просто не по чину ему, не по рангу от нее да ребеночка.

Потому и приходилось им от мира русколанского скрываться. Конечно, от кого тут скроешься? Смешно! Все всё про всех знают. Но приличия соблюдены – и ладно.

И не то, чтобы прежде такого с ней не случалось – родить. Случалось. Например, от Чернобога у нее две дочечки, Желя и Карна. Обе – царицы загробного мира, провожающая и встречающая. Обе – Змиевны. Но то ведь – Чернобог! Змий! Сам! Волат – несколько иная история. И не в том дело, что он ей совсем уж неровня. Нет, тут все как раз более-менее. Но вот Чернобог... Ревнивец, вечный неизменный ревнивец. Он может закрыть глаза на многое, да почти на все. На замужество за Кощеем, на шашни любовные на стороне, коих и было и будет еще немало. Но в вопросах потомства Змий чрезвычайно щепетильный, желает, чтобы окромя него – никто более. И если он прознает про Снегурочку, боялась Мара, несдобровать ни ей самой, ни дочке ее малой. И уж тем более – Волату. Чернобог хоть и кажется совсем дряхлым стариком, замшелым глухим пнем, но только лишь, кажется. Он – Бог! Первый над всеми! Под стать ему только Свентовит, да и то, еще посмотреть надо.

Вот так оно все и вышло. Едва Мара узнала, что понесла от Волата, она немедля с ним порвала. Как ни рыдала ее душа, как ни страдало сердце! Но так следовало поступить, чтобы спасти и его, и себя, и малышку. Но в первую голову – его.

Со Снегуркой же все сложилось как нельзя более удачно. Поначалу, когда все случилось, как раз настало время ее затворничества, потому никто у нее живота и не заметил. Да он и совсем невелик был, живот. А разродилась она и вовсе в начале осени, молодой и сильной, потому все и прошло легко и быстро. А после удачно подкинула дочку-подростка на пути у Мороза Ивановича, тому как раз Снегурка требовалась. Он ее и взял, и все отлично устроилось. Мара осталась в тени, никто на нее даже не подумал, что она мать, и дочка рядом, под присмотром. Дедом Мороз Иванович был строгим, но заботливым, и внучку обретенную любил непритворно. Хорошо ей у него было, ласково. Все так бы и продолжалось, пока она Снегурке хорошего мужа не подобрала бы, да тут, как снег на голову, Карачун появился. Вот уж, что называется, шлея под хвост старому козлу попала. Что теперь прикажете со всем этим делать?

А делать что-то придется...

Хуже всего, что Карачун – порождение самого Чернобога. Можно сказать, он сам и есть. Его ипостась, его дума черная, потаенная, которой удается вырваться из темницы Нави лишь раз в году, во время зимнего солнцестояния. Неделя предновогоднего разгула, шабаш холода и тьмы – его способ реванша, возможность напомнить о себе.

Может, кто знает, как дурной сон отвадить и вернуть обратно в голову, его породившую? В Змиеву голову? И чтобы при том он так и не понял, кто за противодействием ему стоит? Отож...

Ах, как он не любит, когда супротив него выступают, когда перечат ему! Да, собственно, никто из них этого не любит. Она и не рискнула бы в ином случае, не стала бы Змию противостоять. Но, Снегурочка! Дочечка! Не ей говорить о святости, но это – святое... Ради нее она готова рискнуть.

Придумать бы еще, что делать.

Так, возлежа на ложе в приемном покое темной Нави, думала думу Мара.

Дума ее была тяжелой и неприятной, потому и не в самом лучшем расположении духа пребывала властительница зимы и смерти. До того та дума ее измучила, что даже забросила она свое любимое занятие, перестала прясть и плести нити судьбы. Одним махом обрезала в сердцах все, что были заготовлены раньше, и лишь поигрывала теперь серебряным серпом. Красивое лицо нахмурено, очи сверкают грозно – не подходи! Еще серп этот... Ловчей нее с серпом никто не может управляться. Вжик! – и нет. Никого нет.

– Злая Маринка, злая... – дразнит ее Тугарин Змеевич.

Он ее пленник, он охранник и привратник при спуске в Навь темную. А после отставки Волата, он еще ее полюбовник. Сидит в ногах, привалившись спиной к ложу, ждет, когда позовет. А ей не до того, ей невмоготу. Ей проблему решить надобно. Тугарин же, полюбовничек, нагличает, клинья к ней подбивает.

– Махтес, а, Махтес! – говорит он, откинувшись назад и обратив к ней круглое лицо. – Я на тебе жениться хочу! Выходи за меня! Как сыр в масле кататься будешь, слушай! Один сладкий щербет всегда кушать будешь, больше ничего!

Глазки его хитро щурились, и так узкие, совсем в щелочки превратились. Усики тонкие змеятся, на грудь стекают, косица жиденькая по спине с плеча на плечо перекатывается.

– Не люблю щербета! – отрезала она.

– Хорошо, бывает! А рахат-лукум любишь? Будет тебе рахат-лукум! Все будет, только выходи!

– Ты посмотри на себя! – ответила ему Мара. – Как я могу за тебя пойти? Негоже мне, русской, за басурманина. Довольно того, что так тебя до себя допускаю. Но это для здоровья только. ЗОЖ называется, слышал? Ты кровушки русской немало попил, вот, теперь отрабатывай должок.

– Значит, чем-то я все-таки нравлюсь тебе, а, Махтес? – не отставал Тугарин.

Он звал ее Махтес, намекая, что не существовало такого места на земле, где бы она не побывала. Что ж, возможно. Она не возражала. Но забыть разницу между ними все равно не позволяла.

– Не устраивал бы ты меня кое в чем, давно бы голова твоя с плеч слетела. Поскольку ты супостат и пленный. Пленный супостат. Я тебе жизнь сохранила лишь ради собственной прихоти, да ради забавы. Но все может легко перемениться. – Подняв серп, она, намекая на возможные перемены, пальцем провела по его лезвию. Орудие оказалось столь острым, что даже от легкого прикосновения к нему она порезалась. – Ой! – вскрикнула Мара и прижала палец к губам, зализывая ранку.

«Да что ж такое? – думала она. – Не бывало еще такого, чтоб от собственного серпа я урон терпела. Что бы это значило? Не иначе, знак какой...»

– Конечно, Махтес, как скажешь, так и будет, – легко согласился, не тушуясь, Тугарин. Говорил он быстро, слова русские при том однообразно коверкал, сглаживал и сшивал в одну ленту. Тем не менее, речь его была вполне понятной и, сверх того, забавной. – Моя жизнь в твоих руках, и я стараюсь изо всех сил, чтобы угодить тебе, госпожа. Это так. Но подумай и ты, и согласись со мной, что вместе мы сила. Такая сила, что и Злобога одолеть можем.

– Но-но-но! – резко прервала болтовню Тугарина Мара и замахнулась на него серпом. – Молчи, несчастный! Прикуси язык свой поганый, и даже мысли такие из головы выкинь! Иначе сам голову потеряешь быстро, да и меня под беду подведешь. Ибо тот, кого ты легкомысленно Злобогом величаешь, чужое зло чует издалека и заранее, и злом же на него отвечает. И вообще, почему ты здесь еще? Пошел бы, прибрался, что ли! Колодец, вон, весь паутиной зарос! Возьми метлу да обмети углы! Иди, иди! Понадобишься – я сама тебя кликну!

Тугарин с готовностью вскочил на ноги и склонился в низком поклоне. Ах, он боготворил свою госпожу! Тем более что она и была богиней. И пропасть между ней и собой половец осознавал вполне. Только он не боялся опасностей, а пропасти так просто манили его к себе!

– Как скажешь, Махтес, как скажешь! – закивал он круглой, похожей на большую дыню-бухарку, головой. – Вот что ни скажешь, я все для тебя сделаю. Ты только скажи! Метла, говоришь, пусть будет метла! Я нареку ее саблей!

– Да иди уже! – не выдержала словесной избыточности Тугарина Мара.

В этот момент снаружи, в колодце, падая сверху вниз, что-то загрохотало, да так сильно, что оба они, хоть были в приемных палатах, замолкли и даже чуть-чуть пригнулись. От внезапности, конечно.

Мара так даже палец, который облизывала, еще и больше прикусила.

– Ай! – вскричала она и ручкой замахала, да ну на палец дуть. – Что ж за день такой! – причитала.

Ощущение было таким, будто в колодец вывернули целую подводу булыжников. Никогда такого здесь не бывало. Никогда! На памяти Мары уж точно. Сколько она этим пропускным пунктом заведовала, все было тихо, чинно, как положено. Тут вообще мало кто проходил, последним, кого она могла припомнить, был Волат. Но он, даром что магут и великан, тихонько, как следопыт, к ней прокрадывался. Она и не слышала. Души же, так те и вовсе норовили незаметно проскользнуть, за ними глаз да глаз нужен, чтобы не пропустить, чтоб каждую принять, оформить и на учет поставить.

– А ну-ка, пошли, посмотрим, что там? – скомандовала она Тугарину.

Приемные палаты, в которых правили службу, жили, забавлялись да вели беседы Мара с Тугарином, стояли на самом краю темной Нави, подле Стены неведения. Тут же уходил вверх крутой, почти отвесный лаз, в который внизу преображался колодец, да бугрились, свисали до самого низа и вонзались в терракотового цвета и такой же крепости почву корни старого дуба-Мильяна. Между ними прыгал и звенел по камням, срываясь сверху каскадом водопадов, небольшой ручей. По проточенному в камне руслу он обегал палаты сзади и вскоре скрывался в туманной мгле, чтобы невидимо превратиться в реку Забвения. Дальше, за рекой, темнели приземистым силуэтом чертоги Чернобога. Были те чертоги, будто иглами, пришпилены к горизонту двумя вертикалями, такими тонкими, что скорей могли сойти за обман зрения.

И все это под темным и тяжелым, как убитый глиняный пол, небом, освещалось Черным навьим солнцем. И ни ветерка!

«Лепота!» – подумала Мара, выйдя на крыльцо и окинув окоем взглядом. Хоть и не слишком роскошно в плане красок, можно сказать, что бедно. Зато ни снега, ни мороза, и круглый год ровные плюс пять. А захочется по снежку пробежаться, можно всегда наверх выбраться. В отличие от того же половца, это в ее полной власти, перейти из темной Нави в светлую, а, когда понадобится, то и в Явь наведаться. Кстати, что там с Хрустальным балом? Может, сходить, да хоть одним глазком на Снегурочку поглядеть? Совсем уже невеста, поди...

Мара вздохнула. Время в Нави течет по своим законам. Наверху года проходят, здесь – миг. Иногда, наоборот, явный миг здесь растягивается в вечность. Но и вечность, такая штука, пластичная, как оказалось. Какие-то факты и события из нее пропадают, другие меняются местами, сходятся и расходятся, нанизываясь на ось, как бусины, в угоду тому, кто способен видеть всю картину целиком. Наверное, Числобог за все отвечает, кто ж еще! Буду в Прави, спрошу у него, дала себе обещание Мара.

– Ну-ка, глянь, что там! – велела она Тугарину.

Тот с достоинством поклонился, с важным видом удалился. Мара про себя усмехнулась, ей нравилось повелевать таким важным и самовлюбленным батыром.

Отсутствовал посыльный недолго. Мара с крыльца видела, как половец бродил под лазом, внимательно разглядывая поверхность, пинал ее ногами, потом пару раз нагнулся и что-то поднял. Когда вернулся, в одной руке он держал мешок, по виду – обыкновенный, джутовый, в таких местные русколанцы пельмени морозят. В другой руке у него было и вовсе что-то непонятное.

– Что это? – спросила Мара.

– Похоже, нога, – и Тугарин продемонстрировал ей свою находку – чью-то ногу в стоптанном валенке, отсеченную по колено. За колено он ее и держал. – По ходу, какой-то джигит в колодец ногу обронил, – добавил он, презрительно и глумливо улыбаясь.

Одно слово: басурман.

Мара уставилась на него непонимающе.

– В смысле?

– Шутка! – тут же раскрылся и бросился объяснять Тугарин. – Там много такого ледяного боя, – он кивнул в сторону колодца. – По ходу, человек был. Там, – он снова мотнул головой, – весь джигит лежит. Но не целый. Кто-то его заморозил, а потом разбил на мелкие кусочки. Рука, нога... А кусочки нам на голову высыпал. Я так думаю.

– Не представляю, чья это нога, и кто тот несчастный, с которым такое приключилось, – сказала Мара, – Но догадываюсь, кто мог с этим, как ты его называешь, джигитом, такое зло утворить. Ну-ка, голубчик, собери все куски этого человека в мешок. Только тщательно, смотри, ничего не упусти. Посмотрим, что за человек был.

– Как прикажешь, моя богиня! – с готовностью согласился Тугарин. – Когда ты меня голубчиком величаешь, я не то, что ледышки, я все звезды с неба в этот мешок готов для тебя собрать.

Он сунул подобранную ногу в котомку и, пританцовывая, бросился к колодцу, выполнять распоряжение своей владычицы. Мара снова улыбнулась ему вслед. Что ни говори, а помимо других достоинств, басурманин нравился ей еще и своей неунываемостью. Даже когда он грустил, или злился, это всегда получалось у него легко и весело. Хотя, конечно, недооценивать весельчака не следовало. Да и вообще, басурманин есть басурманин, что в нем может быть хорошего? Ладно, пусть послужит пока...

Вскоре половец вернулся обратно, держа перед собой схваченный огромной ручищей за горло полный мешок.

– Все собрал? – спросила Мара.

– Что увидел, все поднял, моя Махтес. Ради тебя мне лишний раз нагнуться не обидно, слушай!

– Хорошо, хорошо. Тогда сделаем вот что... – что бы она хотела со всем этим сделать, сообщить она не успела. Из-за реки, из морока навьего донесся заунывный клич Чернобога, властелина темного:

– Мара! Мара!

Чернобог приближался.

– Ты смотри! Старик-то наш тоже возбудился! – удивилась Мара. – Видно, и его грохотом проняло. Ты, Тугарушка, возьми-ка этот мешок, да снеси его на ледник. Убери его с глаз подальше. Что-то мне говорит, что не след пока про этого молодца замороженного навьему властелину знать. Пусть там пока полежит, на холоде. Не хватало еще, чтобы ледок этот таять начал раньше времени. И сам там схоронись, слышишь, не высовывайся. Не известно, что у хозяина на уме. Ишь, ты! Я уж и забыла, когда он в последний раз чертоги свои покидал. А после, когда можно станет, я сама тебя позову.

– Яволь, моя Махтес! Как прикажешь...

Едва Тугарин скрылся за палатами, как явился с того берега, перейдя реку по воде, аки посуху, Чернобог. На палку кривую старец опирается, глаза его колючие, пристальные, по сторонам так и шныряют, усы серебряные на плечах лежат, точно эполеты. Торопится.

«Ух, какой шустрый! – с крыльца изумлялась на него Мара. – Али знает что? Да, наверное же, знает!»

– Мара! Мара! – звал ее на ходу Чернобог, аж пока не остановился подле крыльца. Остановившись, на палку кривую тяжело оперся, отдышаться не может, так спешил. – Что тут у вас громыхает? – спрашивает, отдышавшись. – Покоя нет! Мне покой нужен!

Мара задумалась на миг, соображая на ходу, как бы ответить ему так, чтобы и про замороженного молодца не сказать, и любопытство Чернобога унять. Обманывать властителя мертвых – опасное дело, можно легко пострадать. А кому-то попроще и головы не сносить. Тут особая сноровка нужна, и уверенность, что дело того стоит. Маре казалось, что да, стоит. Впрочем, у нее с Чернобогом были свои отношения, почти супружеские.

Однако не успела Мара и рта раскрыть, как новая напасть случилась. Показалось, что Навье небо раскололось, и в грохоте, в железном лязге и в сверкании огней что-то невообразимо огромное свалилось сверху через колодец и, не останавливаясь, унеслось за реку Забвения и дальше, дальше по темному Навьему небу, оттолкнув с дороги Черное Навье солнце, пока не скрылось в невообразимой, непроглядной дали.

Чернобог проводил изумленным взглядом невиданную процессию. Потом оторопело посмотрел на Мару.

– Что это было? – спросил.

– А это, видать Горыныч, страж наш, с великаном Волатом схватился не на живот, а на смерть. Да оба в Чертоги неведомые и закатились.

– Волат? – переспросил Чернобог, будто со слухом у него проблемы. – Тебе следовало бы тщательней себе любовников выбирать. Ишь, распоясались!

– Это ты о себе, что ли? – Мара гордо вскинула голову. – Тут я с тобой полностью согласна!

– Хм...

Властитель осекся, не нашелся, что возразить, лицо его разъехалось и залипло, как мороженное на асфальте. Но Мара не стала развивать преимущество. Чернобог выглядит дряхлым стариком потому, что хочет таким казаться. Но она-то знает, каков он на самом деле. Гневлив, и в гневе своем страшен. Лучше не доводить его до греха.

– Тебе следовало бы крепче держать на привязи Карачуна, – все-таки посоветовала она ему, как можно более спокойным, нейтральным тоном.

Старик бросил на нее быстрый, как ей показалось, затравленный взгляд.

– Думаешь, все из-за него? – спросил он быстро.

– Похоже на то.

– Хм... А он того, здесь где-нибудь, поблизости, не появлялся?

– Давно его не видела. Как ушел наверх перед своими днями, так больше носа и не казал.

– Понятно. Ладно, я подумаю, как его укоротить. Подумаю... А Горыныча придется вернуть. Нам без стражника на переправе никак нельзя.

– Как скажешь, владыка. Сделаем. Вернем.

– И еще... Возможно, придется его модифицировать. Может, сделать его реально трехголовым, что ли? Пострашней чтоб был? Клыки, шипы, все дела... Чтобы шеи длинные, чтоб огнем дышал, да чтобы головы ему отсечь нельзя было. Или чтобы отрастали сразу. Что-то такое, не знаю. Как думаешь?

– Почему нет, владыка? Пока он в Нави, делай с ним, что хочешь, он весь в твоей власти.

– Вот и хорошо. Тогда ты это, верни его.

– А Волата?

– На что нам Волат? Ему давно пора к своим присоединиться. Пусть его!

Злобог махнул рукой, как бы отпуская могучара со всеми его грехами, долгами и поступками, и долго стоял, глядя в одну точку и будто прислушиваясь, какое действие произвел или какой отклик получил этот его отпускающий жест в ином плане бытия. Никак не показав, что услышал, он с трудом, переваливаясь, как колода, стоймя поставленная, повернулся и пошел назад к реке. Остановившись через еще пару шагов, он снова повернулся и спросил с надеждой в голосе:

– Сегодня не понедельник?

Мара качнула головой:

– Нет...

– Эх... Жаль...

Понуро побрел Чернобог обратно в чертоги свои.

Мара задумчиво смотрела ему вслед. Было на сердце у нее тяжело. Ох, и не понравился ей тот взгляд, который при упоминании Карачуна бросил на нее Чернобог-владыка. Ох, не понравился. Похоже, совсем утратил он контроль над своим порождением, отбился Карачун от рук, забил на хозяина. А это и плохо, и опасно. Взбесившийся отморозок столько дров наломать может... Да он камня на камне от волшебного леса не оставит, ежели ему шлея под хвост попала! Весь мир в опасности! Никогда Мара не одобряла эти фантазии Чернобога, его склонность к периодическим погружениям то в мрак, то в морок. Пока все заканчивалось без особых последствий, то и ладно, и мирилась как-то. Теперь же, по всей видимости, придется со всем этим, с Карачуном, как-то кончать. Кстати!

– Эй! Тугарин-джан! Поди-ка сюда!

– Я здесь, моя Махтес! – тут как тут половец перед крыльцом стоит, вынырнул невесть откуда, будто из-под воды.

– А тащи-ка сюда мешок с ледника, – велит ему хозяйка Нави. – Будем мозаику собирать.

– Это что такое, мозаика? Не понимаю я. Ты, где слово такое чудное услышала, а? Скажи же его по-русски, не мучай меня!

– Да джигита, которого ты в мешок собрал, по кусочкам выкладывать будем! Что же тут не понятного? Давай, неси, живо!

– Так бы сразу и сказала, джигита собирать мы понимаем. А то мозаика какая-то, шмозаика! Ум поломать можно!

Пока Тугарин Змеевич за мешком на ледник бегал, Мара походила по берегу ручья и подыскала для предстоящей работы относительно ровную и чистую площадку, к тому же и довольно укромную, укрытую за стеной приемных палат. Она, к собственному удивлению, изрядно нервничала, периодически даже принималась дрожать, что странно, обычно ее невозмутимость ничто не могло поколебать. Но тут ей точно сердце подсказывало, вовсе не каменное, как многие считают, что это очень важно, собрать все кусочки этого конкретного человека вместе. У нее было предчувствие, что это очень нужный и важный для нее человек. Подробностей она, как водится, пока не знала, чтобы их раздобыть, надо было сложить человека из кусков. Над этим Мара и работала.

А вот происшествие с Волатом ее, как ни странно, не задело. Почти нисколечко. Хотя казалось – не чужой ей человек. Большой человек. Только подумала ему в след: может, оно и к лучшему? Пора уже прекратить это незримое присутствие неподалеку, это укоризненное терпеливое молчание на расстоянии шепота. Страница перевернута! Она умела уходить и умела забывать. Уходить, бросать, забывать, это вообще часть ее жизни. Как и помнить, и не отпускать. Всему свое время, всему свое место, вот что важно понимать. Так что, нет, не задело. Во всяком случае, не так, как человек из мешка. Хотя она понимала, что эти два события связаны. Они просто не могут не быть связаны. И вот это вызывало любопытство.

Мозаика – шмозаика, так да? Хорошо, займемся тем и другим. Ну, где он там?

– А вот и мы, моя Махтес! Я – и неизвестный джигит! – Тугарин поднял мешок над головой и потряс ледышками. Звук от них просыпался примерно такой же, какой издают, соударяясь, мороженые пельмени.

– Давай сюда!

Она указала ему примеченную ей полянку на берегу. Тугарин высыпал на землю из мешка все ледяные осколки, получилась довольно внушительная груда. Тогда Мара принялась выбирать из кучи куски и складывать из них человека, половец ей старательно помогал. Он то подавал ей очередной фрагмент в руки белые, а то и сам прилаживал его на место. «Мозаика, – бормотал он себе под нос. – Зайка-мозаика...» Ноги, руки, пальцы – всему находилось свое место, работа спорилась, и вот они уже почти закончили. Почти.

– Ничего не пойму! А голова где? – вдруг опомнилась Мара. – Ты что, голову его там оставил? Не взял?

– Ничего не оставил, слушай! Все подобрал, мамой клянусь! – Тугарин поднял пустой мешок, помахал им и снова бросил. – Наверное, ее не было. Может он это, безголовый был? Я слышал, есть такие...

– Как так, не было? Какой, безголовый? Что ты несешь?! – удивилась и даже немного осерчала Мара. – Должна быть! Всё должно быть!

Хмурясь, она торопливо прошла к выходу из колодца и тщательнейшим образом все там осмотрела. Головы джигита нигде видно не было, она, словно в воду канула. В воду?!

Мара посмотрела на водопад, срывавшийся сверху, из светлой Нави, на ручей, бравший начало у его подножия, и улыбнулась. Просветлев немного лицом, она заглянула в полную прозрачной воды чашу у подножия водопада, но кроме своего отражения ничего не увидела. Головы в чаше не было. Тогда Мара пошла вдоль ручья, внимательно оглядывая его берега, вглядываясь в воды. Так дошла она до того места, где ручей превратился в реку Забвения, до первого глубокого омута.

Заглянув в темную глубину вод, она позвала тихонько:

– Эй, Лета! Слышишь меня? Это я, Мара!

Никто не ответил ей, однако темная и ровная гладь воды вдруг подернулась легкой рябью. Мара улыбнулась. Она и сама была мастерицей посылать знаки, потому с легкостью читала чужие.

– Слышишь! Вижу, что слышишь, – продолжила Мара. – Хорошо, послушай еще... К тебе попало кое-что... Кое-что, очень нужное мне и весьма-весьма важное... Ты и сама знаешь, что это, но я подскажу тебе: это превращенная в лед голова одного молодца... Послушай, Лета, подруженька моя дорогая...

При этих словах Мары вода в реке по виду вскипела от быстрой и сильной ряби.

– Хорошо, хорошо! – спешно стала успокаивать ее Мара. – Конечно, мы прежде не особо с тобой ладили, и, возможно, по моей вине. Каюсь. Ты знаешь, всему виной мой характер. Я люблю одиночество и не умею поддерживать дружбу. Но я всегда относилась к тебе с уважением, этого ты не можешь отрицать. И... Я обещаю, что сделаю все, чтобы подружиться с тобой в будущем. Но сейчас мне крайне нужна эта голова. Отдай мне ее... пожалуйста! Я сказала, пожалуйста, видишь?!

Словно рыба плеснула хвостом в омуте – вот и весь ответ.

Гордость забурлила в Мариной груди, вспыхнула магниевым пламенем. Но сдержалась Мара, не дала гневу вырваться наружу.

– Хорошо, – сказала она терпеливо. – В качестве компенсации, и как залог нашей будущей дружбы, милая Лета, я дарю тебе этот перстенек. Он так тебе нравился, знаю, ты давно его хотела. И мне, правда, очень нужна твоя помощь! Милая Лета, прошу, верни мне голову того человека! Пожалуйста!

Тут Мара сняла с пальца кольцо с изумрудом, глянула на него в последний раз, да и бросила в воду. Не успела зеленая искра коснуться поверхности реки, как ей навстречу взметнулась похожая на руку волна и поймала его на лету. Раздался легкий смех, и следом в омуте вскипела вода, забурлила, зашумела и, подняв со дна, вынесла к ногам Мары-Морены, богини зимы и умирания, голову, ту самую, что она искала. И отхлынула вода, оставив страшный предмет на пустом берегу.

– Спасибо тебе, милая моя подруженька! Сочтемся! – пообещала Мара. Взяв в руки голову человеческую, она впервые увидела это мертвое лицо. – Хм, какой, однако, молодец пригожий! – сказала она задумчиво. – И молоденький. – Кое-что ей стало ясней и понятней.

Она вернулась к поджидавшему ее Тугарину и там приложила голову к мертвому туловищу. И она ловко стала на место. Пазл сложился!

Но не совсем. Присмотрелась, а на левой руке незнакомца мизинца не хватает. Послала она Тугарина палец парня искать, да и сама не выдержала, тоже к поискам подключилась. Искали-искали, а ничего и не нашли. Затерялся палец! Слишком малый кусочек, не найти никак.

– Что делать будем? – спрашивает Тугарин. – Может, так оставим? Подумаешь, мизинец! Невелика потеря!

– Для мужчины, конечно, мизинец не самый главный палец, но и без него негоже оставаться. Мало ли, понадобится, скажем, пощекотать кого, а его и нет!

Взяла она кусок глины с берега ручья, из которого река Забвения свое начало берет, размочила в воде, да и вылепила из нее палец. А, вылепивши, приставила, куда следует. И стал мизинец, как прежде, как там и был всегда – не отличить.

– Вот теперь вся мозаика и сложилась, – сказала Мара, внимательно рассматривая и рук своих работу, и, в целом, сложившегося незнакомого ей человека.

– Кто это, Махтес? – спросил Тугарин. – Ты его знаешь? Я – нет!

– Скоро он сам все расскажет. Но для начала принеси нам мертвой воды.

– Мертвой воды? Э! Где, по-твоему, я могу ее взять?

– Да вот же, в ручье! Ты разве не знаешь, что в реке Забвения течет мертвая вода? Знай теперь!

– Вот эта? – удивился Тугарин. Он немедленно бросился к ручью и зачерпнул из него. Руки у него были огромные, ладони как опахала, так что и пригоршня получилась солидная, не меньше ведра.

Едва облил он молодца мертвой водой, как все кусочки и осколки, все части и клочки немедленно срослись и стали единым целым телом. И вот лежит молодец на земле как живой. Как живой, но не живой. Будто уснул мертвым сном, а чтобы проснуться, ему какой-то малости не хватает.

– Не помогает, э? Теперь что делать будем? – спрашивает Тугарин Змеевич. – Живая вода, по всему, нужна. Её где брать нужно?

– А теперь, Тугарин-джан, поднимись-ка наверх, в Навь светлую, да принеси воды из Пучай-реки. То и есть самая живая вода.

– Как же, матушка-Махтес, смогу я наверх подняться, если нет мне туда хода?

– Ничего, батыр, этот выход я тебе дозволяю. Все равно за реку тебе путь заказан, не убежишь. Не самой же мне воду носить! Только плошку возьми какую! А лучше ведро! – крикнула она вослед бросившемуся выполнять ее указание Тугарину. – А то там вода – огонь, руки сожжешь!

Вскоре вернулся Тугарин, расторопный малый, с ведром кипятка.

– Прямо сверху лить? – спросил.

– Прямо! – махнула рукой Мара. – Поливай!

И окропили молодца водой живой, прямо из ведра. Пар столбом поднялся! А когда пар схлынул, увидели все, как порозовело лицо у только что мертвого парубка, как пошевелил он руками, а потом и глаза открыл.

Изумленно огляделся молодец кругом себя, а после и сказал:

– Как же я долго спал!

– Ты бы вечно спал, если бы не мы с Махтес! – скромно ответил Тугарин и, не давая тому вылежаться, подхватил парня за плечи и поставил его на ноги, поясняя попутно. – Это мы с ней, с царицей моей, собрали тебя по кусочкам, да снова к жизни вернули.

Стоит, оживший, шатается, ноги у него то и дело подгибаются. Что ж, понятное дело. Они, ноги-то, уж и не чаяли поди снова работой своей привычной заняться. Но ничего, удержался хлопец, выстоял. Сразу не упал, а вскорости и вспомнил вполне, как стоя равновесие держать.

– Кто ты, юноша? – спросила Мара.

– Борис я буду, по прозвищу Бармалей, – ответил молодец хрипло. А сам все за горло себя хватает да головой туда-сюда ворочает, будто не верится ему, что она на месте, и не отдельно от шеи. А глаза у него при этом изумленно-остекленевшие, как у какающего пекинеса – столь велико его удивление происходящим. – Но кто же вы, спасители мои? – спрашивает и он. – И где это я очутился помимо своей воли?

– Ты там, где и должен быть, куда тебя неведомо кто доставил. Место сие называется темной Навью. Это юдоль смерти, тебя от нее да от полного забвения только эта река отделяет. Перейдешь за нее, – считай, и нет тебя. Ну, а я Мара, властительница зимы и судьбы верстальщица. И, между прочим, этих мест управительница.

Тут странное с Бармалеем произошло. Он на Мару при ее словах посмотрел, да вдруг вытаращился на нее, и в глазах его помимо удивления сильный страх поселился. Да такой, что, глядя на него, сам Тугарин Змеевич занервничал.

– Эй, ты чего это? – с тревогой закричал он и на несколько шагов в сторонку отошел. Как говорится, от греха подальше. Старый воин – мудрый воин. Предвидеть опасность и избежать ее – главное из воинских искусств.

А Мара, похоже, поняла, что с гостем происходит. Взяла она Бармалея за руку да к воде подвела.

– Сюда смотри, – говорит. – На отражение.

Бармалей на зеркало водяное глянул и увидел рядом с собой красавицу бледнолицую да черноволосую. Он на Мару быстро взгляд перевел, потом опять на воду, и снова на Мару.

– Уф! – отдувается. – Какая же ты, Мара, красавица, – говорит. – А то мне ведьма какая-то примерещилась. Страшная... У нее вместо рук куриные лапки, а в них коса. Я подумал, смерть мне снова явилась!

– Ведьма?! – завелся вспыльчивый Тугарин. – Какая такая ведьма?! Где ты тут ведьму увидел?! – И полез с кулаками на Бармалея драться.

Закричала на него Мара и ногой в сапожке сафьяновом топнула.

– Стоять! – кричит. – Не тронь его! – кричит. – А то превращу тебя в крысу!

Тугарин остановился, как вкопанный. От удивления нужных слов подобрать не может, только щеки надувает да пузыри пускает.

– Вах! – говорит, наконец. – За что ты хочешь со мной такое сделать? Разве я на крысу похож? А, Махтес! Я что тебе плохого сделал?

– Не хочешь в крысу? Могу в жабу. Или в кого ты хочешь?

– В птицу орла, может быть!

– Действительно, хочешь? Легко, половец! Сейчас же и полетишь у меня! Прямо туда, в Чертоги!

– Нет-нет! Не нужно пока. Я лучше здесь в сторонке постою, короткую паузу перемолчу!

– Вот и пожалуйста, – сказала ему Мара строго, и снова обратилась к Бармалею. – Та ведьма, что ты видел, это все наваждение было, понимаешь? И оно прошло. Смотри, руки у меня самые обычные.

– Красивые!

– И это не коса у меня, а серебряный серп. Он мне для рукоделия моего нужен бывает...

«Хм, странные, однако, способности у молодца появились, – думала про себя Мара. – Видит невидимое... Это от навьей землицы, часть которой теперь в нем есть. Что, интересно, еще он умеет?»

– Я тебя теперь всегда только такой красавицей видеть буду, – сказал Бармалей убежденно. – Только такой.

– Конечно, – согласилась с ним Мара. – Уж об этом я сама позабочусь.

– В голове все путается... – пожаловался Борис.

– Не мудрено, столько голове твоей отдельно от тебя перенести пришлось. Но все закончилось к нашему общему удовольствию, – успокоила его Мара. – А теперь, добрый молодец, соберись-ка с мыслями, да сказывай нам, кто ты есть таков, и что в Русколанском лесу потерял? Всю правду сказывай.

– Так я правду! Девицу одну потерял, Снегуркой зовется. Не слыхали? За ней в лес и прибыл. Хотел ее спасти, да сам вот в беду попал.

– Снегурочка? – Мара напряглась. – Почему ты ее ищешь? Зачем она тебе понадобилась?

– Все, как обычно. У меня были вопросы, у нее на них ответы. Я не мог ей позволить сбежать. К тому же, мне показалось, что ей не помешает моя помощь...

Мара нахмурилась. Похоже, парень был не прочь поговорить, но не о том, о чем его спрашивали.

– Давай-ка, сказывай, что знаешь, – велела она твердо.

Вздохнул Бармалей и стал свою историю рассказывать, от момента, как впервые увидел Снегурочку в дедовой Кадочке наверху дозорной башни, и вплоть до того, как вошли они с Андрюшкой, лешим, в дом Мороза Ивановича, чтобы Карачуна-Злозвона в полученный у берендея мешок засунуть.

– Так вот, значит, куда Карачун наш запропал! Вот, что он, окаянный, задумал! – вскричала Мара. – Интересно. Про что, молодец, еще ты ведаешь? Выкладывай все.

– А больше я ничего не помню. Дальше темнота сплошная. Как об этой темноте подумаю, сразу задыхаться начинаю. Не понимаю, что тогда со мной случилось, – так завершил Бармалей свой сказ. И шеей завертел, да ворот стал оттягивать, видно, опять его духота одолела.

– Так, а что тут понимать? – вмешался Тугарин. – Перехитрил вас Карачун, вот и все. У-у-у! Страшная он сила! Страшней даже меня!

– Страшная, – согласился Борис. – Только, все равно, как-то с ним совладать надо. А то беда будет. Эх, не вовремя я здесь оказался! Не смогу теперь с окаянцем схватиться. Жаль также, что ясного солнышка мне больше никогда не увидеть.

Слушая простую историю Бармалея, Мара поняла, наконец, какая беда приключилась с ее дочкой тайной, и с дедом ее, Морозом Ивановичем. И что надо ситуацию срочно выправлять. Но, отправив этого молодца прямиком к ней, в темную Навь, судьба, как всегда, распорядилась правильно и мудро. Создавая трудности в одном, она по обыкновению дает и средство, чтобы их преодолеть. Бармалей – именно тот, кто нужен ей, кто нужен Снегурочке. Он один может им помочь. Он и есть то средство.

– Ну, это мы еще посмотрим, решим, насчет солнышка, видеть тебе его впредь или не видеть, – сказала Мара с ледяной ясностью. – Все будет зависеть от твоей готовности завершить то, для чего ты в Русколанский лес и пришел. Если ты готов, если по-прежнему горишь желанием, слушай меня, и я научу тебя, как все исправить. Как и Карачуна победить, и Снегурочку вернуть.

– Еще бы кто Снегурку любить научил! – вскричал Бармалей неожиданно горячо. – А то она смотрит на меня, как на... Как на... – он так и не смог подобрать нужного слова, мотнул головой, нахмурился и замолчал.

– Да, сердце у нее слегка приморожено, это верно, – согласилась с ним Мара. – Это надо признать. Но для ее же блага!

– Какое же в этом благо? – удивился Борис.

– Ты просто не понимаешь!

– А, вот-вот! Знакомый женский ответ. Ты-не-понимаешь! Так объясни мне, как же его разморозить? В смысле, сердце красавицы? Подскажи, коли сама знаешь!

– А это, мил человек, только ты можешь сделать. Или другой, кто полюбит ее больше живота своего.

Почувствовал Бармалей жжение в груди, но не от огня-пламени, а от боли и раздражения. Кто другой, о ком это она? – думает.

– Утешила ты, хозяйка, ничего не скажешь, – сказал он ей с обычной своей иронией. – А если и это не поможет? Нет ли у тебя какого более конкретного и, не побоюсь этого слова, убойного средства? И, если начистоту, более безотказного? Потому что любовь такая штука, на которую – в этом деле – я лично положился бы в последнюю очередь...

– Нет, нет, волшебная сила любви может все! – Мара, неожиданно для себя, сама стала горячиться. Даже глаза у нее заблестели как-то по-особенному. – Поверь мне! К тому же, ведь Снегурочка и сама может что-то такое совершить, что поможет ей оттаять. Мы этого просто не знаем! Хотя, конечно, на это надежды мало, ты прав. Что есть, то есть. Будем из того и исходить.

«А тетечка-то близко к сердцу дела Снегурочки принимает, – сообразил тут Бармалей. – С чего бы, интересно? Где она, и где Снегурка? Странно, однако».

Тут Мара вздохнула, взяла себя в руки, успокоилась. Особый блеск в ее глазах появился. Она еще серпом помахала перед собой, точно веером, покрутила его пропеллером за ручку и тогда сказала:

– Ну, ладно, а теперь слушай прилежно науку, как Карачуна победить. Слушай, Бармалеюшка, да на ус мотай... А там все у тебя получится.

– И то, правда, – влез тут же Тугарин. – Пора уж тебе, смельчак, следовать своему геройскому предназначению. Времени не то чтобы вообще нет, но его нет у тебя...