Бела Кун

ОСНОВАНИЕ ПАРТИИ

А в ноябре он и вправду приехал, но не во главе армии.

Венгерские революционеры тогда еще воевали на русской земле в интернациональных полках Красной Армии, созданных Бела Куном и его товарищами — Тибором Самуэли, Ференцем Мюннихом, Кароем Лигети, Бела Ярошем, Лайошем Винерманом, Ференцем Янчиком, Дюлой и Иштваном Варгой, Йожефом Рабиновичем, Кароем Вантушем, Эрне Пором, Лайошем Тавро, Мате Залкой и другими.

Бела Кун прибыл в Будапешт нелегально, под именем доктора Эмиля Шебештьена. В Трансильванию не поехал, ибо, как рассказал позднее, у него были точные сведения, что там его арестуют. В Будапеште сразу же встретился с теми левыми социал-демократами, которых исключили из партии за оппозиционную деятельность. Повстречался он и с молодыми революционными социалистами.

Через день или два после приезда по поручению Ленина он уехал в Вену для переговоров с Фрицем Адлером[41]. А ко мне в Коложвар прислал товарища по фамилии Борчани. Товарищ Борчани сразу же сказал, что хочет поговорить со мной наедине, но я поначалу вовсе не желала с ним разговаривать. Однако то, что он рассказал, прозвучало так убедительно, что постепенно я прониклась доверием и решила поехать с ним в Будапешт, хотя Борчани даже записки с собой не привез, только деньги на дорогу и уверения, что к тому времени, как мы приедем, и Бела Кун будет уже там.

При содействии Коложварского Национального совета мне удалось взять три билета на поезд. (У нас гостил как раз отец Бела Куна, и он ни за что не хотел отпустить меня одну с незнакомым солдатом.)

Путешествие оказалось очень утомительным. Только старику удалось раздобыть место, а мы с Борчани всю дорогу стояли.

Утром прибыли в Будапешт. Пошли по указанному адресу на квартиру родителей жены Зайдлера. Встретили нас обидно неприветливо. Теща Зайдлера даже не захотела впустить меня. Приоткрыв чуточку дверь, бросила через щелку, что дочери и зятя нет дома, а сама она ничего не знает. Уже собралась захлопнуть дверь, как вдруг вышел в прихожую ее муж. Он повел себя несколько любезней. Сообщил, что, по его сведениям. Бела Кун еще не вернулся из Вены. Посоветовал нам поискать себе какое-нибудь пристанище на ночь, потом вернуться к ним. Тогда либо зять, либо дочь будут уже дома и скажут что-нибудь более определенное.

Такая встреча поразила меня. А еще больше поразило другое: после трех лет разлуки Бела Куну было важнее поехать в Вену на переговоры с Адлером, чем встретиться со мной.

Я очень опечалилась.

Потом вспомнила, что сказал Бела Кун перед женитьбой о революционном долге, и пусть даже не совсем, но утешилась все-таки.

Отправилась с товарищем Борчани искать номер в гостинице, где можно было бы переночевать.

Но поиски оказались тщетными. В Будапеште заседал какой-то конгресс, и все номера были заняты. До самого вечера ходили мы понапрасну. Я вернулась к Зайдлерам. Теперь прием был совсем иной. Жена Зайдлера ждала меня. Мы договорились, что отец Бела Куна пока останется у них; а я пойду ночевать к родственникам, скажу им, что приехала в Пешт, потому что кто-то вернулся из России и привез мне письмо от Бела Куна.

Так и сделала. Родственники обрадовались известию о письме Бела Куна, но сказали, что еще лучше, если б он сам приехал, им уж очень хочется узнать, наконец, что-нибудь достоверное о России, большевиках и революции. Мол, столько ходит слухов, и все разные, поэтому понять что-либо очень трудно, да и опыт, приобретенный Бела Куном в России, ох, как пригодился бы дома, простодушно заявили мои богатые родственники. Беседа затянулась до позднего вечера. Все подробности я, конечно, запамятовала, помню только одно, что речь шла о положении, перспективах и трудностях буржуазной революции и о том, будут ли Бела Кун с товарищами поддерживать ее.

Я устала с дороги и попросила разрешения лечь. Но вдруг раздался звонок в дверь, вошел молодой человек и представился:

— Я Эрне Зайдлер — друг и товарищ Бела Куна.

Мы прошли с ним в другую комнату. Он извинился, что не был дома, когда я приехала.

— Я должен был ждать вас, но никак не предполагал, что вы так быстро приедете.

Объяснил, что мне приготовлен номер в гостинице, в той же, где нелегально поселился Бела Кун, но, если меня больше устраивает, я могу пойти на частную квартиру и там подождать, пока Бела Кун вернется из Вены.

Я так устала с дороги, от поисков жилья и разговоров с родственниками, что почти не слушала его. Сердясь, в сущности, на Бела Куна, всю свою обиду излила на Зайдлера: сказала, что ни на какую чужую квартиру не пойду и в гостиницу тоже не пойду, да тем более нелегально, я не знаю даже, как себя там вести, и вообще не привыкла к таким вещам. И еще сказала, что если Бела Кун не вернется до утра, то поеду обратно в Коложвар, а ежели он захочет увидеться со мной, пускай сам приезжает.

Пока я говорила все это, Зайдлер улыбался, думая, очевидно: бедняга Бела Кун, каково-то ему придется с такой мещанкой-женой. Потом промолвил на прощанье:

— Я вижу, вы очень устали. Что ж, ночуйте здесь, а к утру уже все будет в полном порядке.

И ушел.

Я легла и тотчас забылась глубоким сном.

Рано утром, не помню, в котором часу, меня разбудили.

— Какой-то старик срочно требует вас, — услышала я спросонья.

— Впустите его.

Передо мной стоял отец Бела Куна. Он был очень взволнован. Шепотом произнес, чтобы я немедленно оделась, потому что его сын Бела ждет у подъезда.

Можно себе представить мое состояние. Не знаю уж, как я оделась, помню только, с какой поспешностью попрощалась с родственниками и побежала вниз по лестнице.

Возле парадного стоял молодой человек в коричневой шубе с меховым воротником. Я подошла к нему. Он обнял меня и спросил:

— Сердитесь?

Я ответила:

— Очень.

Тогда он сказал:

— Ну, ничего, только пойдемте скорей!

Мы сели в коляску. Там он поцеловал меня.

Шуба его распахнулась, и я, не зная, что сказать, в смущении заявила вдруг некстати (хотя это была истинная правда):

— Из какого плохого материала сшит ваш костюм.

Старика мы отвезли к Зайдлерам. А сами покатили в гостиницу, где меня записали г-жой Шебештьен.

Даже в голову не пришло мне возражать против того, что еще вчера казалось таким невероятным: я спокойно перешла на нелегальное положение.

Три года мы не виделись. Да и перед этим были вместе всего лишь полтора года. Когда его взяли в солдаты, я сразу переехала к родителям в Надьенед, потому что ждала ребенка. Прежде чем попасть на фронт. Бела Кун часто приезжал ко мне на день или на два. Потом однажды вернулся и с фронта — больной, контуженый. Лежал в госпитале. Как только выздоровел, его сразу же отправили опять на фронт. Восемь месяцев провел он на поле боя и, как раз перед тем, как должен был приехать в отпуск, вместе со всем корпусом попал в плен. Вместо него прибыл солдатский сундучок и в нем «военные трофеи»: две пары грязного белья.

Сперва я часто получала открытки из плена, потом вести стали приходить все реже и реже. Когда же разразилась Октябрьская революция, связь между нами совсем оборвалась. Я получила всего лишь одну радиотелеграмму, в которой Бела Кун сообщал, что он здоров и живет в гостинице «Дрезден».

И, несмотря на это, я все время слышала о нем. У тех, что возвращались из плена, всегда находилось что рассказать о России, о революции, о Бела Куне. Правда, эти рассказы звучали не очень достоверно, но тем не менее я узнавала из них, что Бела Кун жив. А это было самое, главное для меня.

Кое-кто из бывших пленных засиживался у меня до позднего вечера, и мы с сестрой часами слушали рассказы о той, тогда еще незнакомой нам стране.

Вернувшиеся офицеры в большинстве своем воспринимали и революцию и Бела Куна чрезвычайно просто. Большевики — грабители, Бела Кун грабит вместе с ними. Или так: офицеров, которые не желают сражаться за русскую революцию и хотят приехать домой, Бела Кун вешает на первой попавшейся сосне. (Позднее, правда, те же «повешенные» офицеры возвращались домой в добром здравии, однако сами распространяли такую же чепуху.) Рассказывали и о том, что Бела Кун миллионер; что он женился, взял в жены старую большевичку; что произнес в Москве такую речь, после которой толпа истребила всю интеллигенцию столицы. Толковали, что большевики казнили всех меньшевиков, Ленин убил Троцкого, а позднее Троцкий убил Ленина… Конца и края не было этим диким слухам, которым почти никто не верил, но все их повторяли.

Попадались среди офицеров (разумеется, не кадровых, а офицеров запаса) и такие, что говорили о русской революции серьезно и сочувственно, с большим уважением отзывались о Ленине, о его соратниках, особенно о Свердлове, но и о других тоже. О Ленине утверждали, что такого идеалиста еще свет не видел: всю свою жизнь отдает рабочим, хотя самому ему от этого никакой выгоды. И добавляли: пусть они и не согласны с ним, но все ж он достоин уважения и даже изумления.

Вернувшиеся из плена рабочие относились к русским событиям умнее. Подчас, не понимая их до конца, они все-таки нутром чувствовали, что это их революция, что речь идет об их освобождении. Роль Ленина объясняли простыми, но понятными словами.

Беседы с рабочими дали мне ответ на многие тогда еще непонятные вопросы. «Ленин — вождь рабочих всего мира, — говорили они. — Он стал во главе освобождения рабочего класса, показывает трудящимся, как надо бороться за свое освобождение». И про Бела Куна не городили они столько чепухи. Попросту говорили, что он вместе с товарищами по плену возглавил сотни тысяч военнопленных и участвует с ними в русской революции. Многие встречали его в Кремле, где, как они рассказывали с гордостью, у Ленина в охране стоят венгерские солдаты. И добавляли: в Венгрии должно случиться то же самое, что в России. Бела Кун с товарищами скоро приедет и возглавит революционное движение, которое и в Венгрии принесет освобождение рабочему классу.

В эту пору я получила и от Бела Куна два письма. В одном он сообщал, что здоров и просит вместе с дочкой приехать к нему в Россию. Такого же содержания письмо привез мне и возвратившийся из плена актер Иожеф Бароти.

Будто и не было трех лет разлуки, будто только недавно расстались, будто он вернулся домой из служебной поездки — так просто и непосредственно встретились, так разговаривали, так понимали друг друга с полуслова. Конечно, мы оба радовались этому (но признались друг другу только позже).

Сперва он расспрашивал о личных, семейных делах, о том, как живут его родители, как чувствует себя брат Шандор, которого тяжело ранили на войне: получил пулю в лицо, две — в легкие, больше года пролежал в госпитале, потом был снова отправлен на фронт. Бела Кун молча слушал мой рассказ про брата[42].

Затем спросил, кто из моих братьев был на фронте и где они сейчас. Когда я сказала, что старший брат на итальянском фронте и от него нет никаких вестей, Бела Кун опять ничего не ответил. Он-то знал, в каких трудных условиях были наши солдаты на этом участке фронта.

Потом поинтересовался, как мне жилось, пока его не было дома, и с огорчением поглядел на мою поношенную одежду. Но опять ничего не сказал.

Я вспомнила: если ему что-нибудь неприятно, он всегда молчит. А когда я упрекала его за это — ответ был один: «У меня достаточно широкие плечи, я уж как-нибудь и один выдержу. Мне костыли не нужны — люблю ходить на своих ногах». Такой уж был у него характер, изменить его я не могла, оставалось только смириться.

Расспрашивая про мою семью, он больше всего интересовался старшей сестрой Иоганной, которая после того, как я осталась одна, переехала ко мне. (С тех пор все сорок пять лет жила с нами. С ней вместе переживали мы и радости и горе. Из моих сестер и братьев Бела Кун больше всего любил ее. Был благодарен ей за то, что она воспитывала детей, пока я работала, и всю жизнь брала на себя все заботы о семье.

Во время революции и особенно в годы эмиграции все ласково называли Ханикой мою сестру Иоганну Гал, эту самоотверженную, вечно деятельную женщину, которая, к великому нашему горю, ушла от нас восьмидесяти пяти лет от роду, вскоре после переезда в Будапешт.

Не только мы, но и все товарищи любили и уважали ее. Кто бы ни приходил, она каждого обязательно накормит и напоит, о каждом позаботится, с каждым поговорит, каждого ободрит и утешит, если это нужно.

Она управляла всем нашим домом, вела хозяйство, стряпала превосходные венгерские блюда, чем Бела Кун очень гордился. Каждый месяц первого и пятнадцатого и он и я отдавали ей все жалованье. Если, бывало, Бела Кун забудет отдать гонорар за какую-нибудь статью, он тут же привлекался к ответу: «Бела, а вы разве не получили гонорар?» Смеясь, вытаскивал он из какого-нибудь кармана смятые бумажки, протягивал их сестре и совсем по-детски просил десятку на карманные расходы. «Зачем вам столько, ведь вы всем обеспечены?» — «А я хотел бы пойти с Ирэн в шашлычную».

После нескольких минут шутливого препирательства соглашались на пяти рублях. Но когда сестра выходила из комнаты, Бела Кун торжествующе вытягивал из кармана еще пятерку: «Эту я уже раньше припрятал». И смеялся, смеялся до слез. «Но только смотрите не проговоритесь», — предупреждал он меня.)

Агнеш было шесть месяцев от роду, когда отец видел ее последний раз. Фотографию дочки и мою он пронес через фронт, плен, гражданскую войну и привез домой.

Теперь, в ходе беседы, он спросил вдруг, как я воспитываю Агнеш.

— Надеюсь, не научили ее верить в бога! — И, не дождавшись ответа, тут же непререкаемо заявил, что впредь о н сам будет воспитывать ее: — Хочу, чтобы стала хорошей коммунисткой.

И рассказал, что в России после взятия власти очень много сделали для пролетарских детей. Национализировали лучшие особняки, дворцы и передали их под детские сады, детские дома. Рассказывая, он пришел в такое возбуждение, что я подумала: вот пойдет сейчас отбирать пештские дворцы и виллы и отдаст их пролетарским детям.

(Помню, на второй день после приезда мы отправились с ним гулять в Буду, и он, указывая на великолепные особняки и виллы, сказал: «Видите, в таких домах живут в России Ленина дети пролетариев. И у нас будет то же самое, как только возьмем власть в свои руки».)

…И он задавал мне один вопрос за другим. Только позднее заговорил о себе. Коротко рассказал о том, через какие прошел мытарства вместе с товарищами, участниками движения военнопленных, пока они добирались домой. Дорогой — так как он ехал под видом врача — пришлось даже лечить больных. Однажды ему хотели было всучить гонорар: лекарство, видите ли, помогло, что он выписал больному. Но охотней всего вспоминал о том, как его бранили в вагоне, всеми словами честили, «гадом-буржуем» называли, и все за меховую шубу. «А мне будто маслом по сердцу, — рассказывал он, — хотя того и гляди изобьют». Потом сказал, что Янчик, Рабинович, Фецко, Пор и Вантуш уже здесь, вскоре вернутся и остальные товарищи. И тогда они вместе с оппозиционно настроенными социал-демократами и молодыми революционерами — Корвином, Хевеши, Мошойго и другими учредят Компартию Венгрии. Главной ее задачей будет революционизирование масс венгерских рабочих и крестьян. Массы должны понять, что социал-демократы не могут руководить революцией, что давно оторвавшиеся от рабочих лидеры не в силах, да и не захотят понять ситуации. Они и впредь будут вести рабочее движение в духе реформизма. Это и прежде было плохо, а «теперь уже и вовсе черт знает что!».

Потом спросил, как я отношусь к его деятельности в России и к тому, что он и дома собирается продолжать революционную работу. Я ответила: зная его прошлое в рабочем движении, считаю совершенно естественным, что он и в России стал на сторону революции и дома тоже будет бороться.

— Когда у нас производили обыск, — рассказала я, — и полицейские спросили: «Зачем понадобилось вашему мужу участвовать в революции чужой страны?» — я им так сказала: «Вы отлично знаете, что Бела Кун был левым социал-демократом, так чего ж удивляетесь, что он участвует в русской революции? Уж не думали ли вы, что он станет на сторону русской контрреволюции?»

— А они вам что ответили? — спросил Бела Кун.

— В сущности, ничего. Начали грубить.

— А вы?

— Не реагировала.

Еще раз одобрив его намерение продолжать революционную работу, я заметила, что венгерская буржуазно-демократическая революция не оправдала возложенных на нее надежд. Рабочие и крестьяне недовольны, и даже часть мелкой буржуазии сочувственно говорит о коммунистах. На одном митинге в Коложваре, где были не только рабочие, я увидела вдруг — все задрали головы кверху. Спрашиваю, что они там выглядывают, и слышу такой ответ: «Бела Куна ждут. Говорят, он прилетит на самолете. А вслед за ним целая армия пленных придет. Они уж тут наведут порядок!» Я улыбнулась. Тот, кто ответил мне, не знал, кто я такая и чему улыбаюсь.

Как и всегда, когда речь заходила о нем. Бела Кун оборвал разговор, перешел на другую тему. Спросил, что поделывает его старый друг Шандор Вийце. Винце в то время был директором Рабочей страховой кассы и членом Национального совета. Бела Кун прислал как-то на его адрес несколько брошюр, написанных им в России: «Кто платит за войну?», «Что такое Советская власть?», «Кому принадлежит земля?» Не знаю ли я, спросил он, что сталось с этими брошюрами? Я ответила, что Винце получил их, даже мне показал. А «Кто платит за войну?» оставил почитать, но только на одну ночь, строго-настрого запретив кому-либо рассказывать о ней: мол, могут выйти большие неприятности. В связи с этим я рассказала еще, что была на студенческом собрании, где выступал Винце. В конце речи он обратился к слушателям с призывом выйти на улицу, ибо там «бесчинствует чернь». Бесчинства заключались в том, что «чернь» хотела захватить фабрики. Крестьяне захватили уже помещичьи земли, кое-где прогнали помещиков, а у членов Национального Совета не хватало сил подавить эти движения. Они все просили помощи у Пеш-та. А помощь оттуда не приходила, вот и решили положить конец рабочим волнениям с помощью студентов.

Бела Кун удивленно слушал меня, потом, не скрывая радости, выразил удовлетворение, что я именно в таком духе рассказала ему о положении вещей, и добавил, что он даже не ожидал этого от меня. Потом, не скупясь на бранные слова, стал ругать почем зря Шандора Винце. Назвал его прогнившим социал-демократом и карьеристом. Меня похвалил:

— Я всегда знал, что могу на вас положиться, но теперь вижу, что мы и работать будем вместе!

Мне не хотелось портить ему настроение, опровергать создавшееся обо мне доброе мнение.

Что он может положиться на меня, это я знала, но буду ли работать в партии, в этом сомневалась, не считая себя ни достаточно зрелой, ни достаточно боевой. Были у меня и кое-какие предрассудки, для преодоления которых требовалось время. Бела Кун заметил мою неуверенность, но сделал вид, будто не придает ей никакого значения. Обещал на другой же день познакомить меня с товарищами, сказал, что он уже встречался с ними и о многом договорился.

Вдруг кто-то постучался в дверь. Я вздрогнула. Мы были на нелегальном положении, и мне показалось, теперь-то и начнутся неприятности. Но Бела Кун спокойно заметил:

— Наверное, кто-нибудь из России приехал и надо позаботиться о жилье.

(Его вечное стремление заботиться о ком-нибудь было мне отлично известно. Внимательным и заботливым он был не только к своей семье, но и к семье в более широком смысле этого слова. Считал своим долгом всем помочь, устроить на работу, достать квартиру. Товарищи привыкли к этому и, едва у них возникала малейшая нужда, тотчас обращались к нему. И он никогда не отказывал. В Москве тоже, кто бы ни пришел на квартиру или в Коминтерн, он всегда внимательно выслушает каждого и, если нужно, даст рекомендацию для устройства на работу, в больницу, в дом отдыха, снабдит советами и только после этого отпустит товарища. Правда, с рекомендациями не всегда сходило все благополучно. Иногда, не очень хорошо зная того или иного товарища. Бела Кун все равно давал ему рекомендацию. Когда же выяснялось, что данное лицо недостойно поддержки, смиренно выслушивал упреки: «Да не будьте вы, товарищ Бела Кун, таким добросердечным». И он давал обещание и держал его до первого случая. По счастью, такие огрехи бывали редки, ибо большинство венгерских эмигрантов были достойны его поддержки, чем Бела Кун очень гордился.)

Поступавший вошел в комнату, не дожидаясь ответа. Это был среднего роста черноволосый, смуглый мужчина. Увидев меня, он пришел в замешательство и начал усиленно извиняться.

Бела Кун представил его:

— Рабиновац. Хороший товарищ. Старый социал-демократ, активный участник движения военнопленных, инструментальщик… Садитесь, Рабиновац, и рассказывайте, что у вас нового с семьей, с невестой…

Рабинович (звали его, конечно, не Рабиновац, так ласкательно называл его только Бела Кун) вынул из кармана фотографию и гордо протянул мне.

— Моя невеста… Она, уже не помню, сколько лет, — сказал он, — ждет меня. Скоро поженимся. Очень славная девушка и, хотя я рассказал ей о своей революционной деятельности в России, не испугалась, согласилась со всем.

(«Согласилась со всем» относилось к революционной работе. Невеста его происходила из мелкобуржуазной семьи, и «Рабиновац» боялся, как бы не вышли осложнения с женитьбой.)

Бела Кун долго разговаривал с Рабиновичем, а я лежала смущенная и все думала о том, как можно так бесцеремонно врываться в спальню. Потом сама не заметила, как заснула. Когда открыла глаза, в комнате уже не было никого. И только хотела вновь заснуть, как раздался стук в дверь, и теперь вошел уже другой товарищ. Оказалось, кто-то еще приехал из России. «Товарищ Кун, куда его поместить?» Бела Кун ответил, но попросил по возможности не будить его больше, так как дело идет к рассвету, а он еще глаз не сомкнул. Утром же у него куча дел.

Так прошли первые дни после приезда.

Я познакомилась с молодыми товарищами: Тибором Шугаром, Илоной Дучинска, Отто Корвином, Дьюлой Хевеши, Иолан Штерн, Эржи Шипош, Палом Хайду, Лаци Борошем, Йошкой Ленделем, Йожефом Реваи и Яношем Лекаи — все они были участниками антимилитаристского движения. Чуть позднее познакомилась и с Анталом Мошойго, который именовал себя анархо-синдикалистом. (Воспитанник Эрвина Сабо, он, по сути дела, и был им, но до конца жизни героически боролся на стороне коммунистов. После падения Советской власти в Венгрии его арестовали, потом он попал по обмену в Советский Союз, где, несмотря на все принятые меры, безвременно скончался от тяжелого туберкулеза легких.)

Эти восторженные революционеры очень скоро установили связь с вернувшимися из России пленными и, полные энтузиазма, начали работать вместе с ними. Они уже до этого были связаны с действовавшей в Венгрии группой русских военнопленных, которыми руководили Юстус, Урасов, Меллер и другие, в свою очередь тоже связанные уже с «Клубом Галилейцев», с левыми социал-демократами и левыми участниками профдвижения.

С Юстусом и Урасовым Бела Кун встретился почти сразу после возвращения на родину. Рассказал им о своих планах создания новой партии и выпуска коммунистической газеты. Русские товарищи немедленно предложили свои услуги и активно включились в коммунистическое движение Венгрии.

(Владимир Юстус вступил в РСДРП восемнадцати лет. Участвовал в революции 1905 года. Он состоял в дружеских отношениях с сестрой Ленина, с Анной Ильиничной Елизаровой. Эта дружба продолжалась до конца жизни Юстуса.

В Венгрию Юстус попал в 1912 году как политэмигрант и с той поры был связан с рабочим движением Венгрии. Он выучил язык и всячески старался передать свой революционный опыт венгерским рабочим.

Бела Кун говорил о Юстусе всегда с большим уважением, считая его образцом настоящего большевика.)

С русским военнопленным Владимиром Урасовым Бела Кун встретился впервые в Венгрии в 1918 году, когда мы жили еще в гостинице «Савой» в качестве супругов Шебештьенов. Урасов располагал большими познаниями и опытом в революционном рабочем движении. С 1906 года был он членом уральской организации большевиков, принадлежал к так называемым «боевикам». Он был завсегдатаем царских тюрем, ссылок, до дна изведав все эти прелести самодержавия.

Когда в ноябре 1918 года Урасов встретился с Бела Куном, с первых же слов выяснилось, что у них уйма общих знакомых по Уралу. (В середине 1918 года Бела Кун воевал на Урале.) Урасову очень понравилось, что Бела Кун выговаривает русские слова на уральский лад, а Бела Кун обрадовался, что ему довелось встретить в Будапеште уральского рабочего. Он тут же привлек его к подготовительным работам по учреждению партии и выпуску газеты «Вереш уйшаг». Урасову вместе с Зайдлером была поручена организация типографии.

Сам Урасов так вспоминает об этом: «В декабре 1918 года в нашей типографии набралось уже порядочно материала для выпуска первого номера «Вереш уйшага». Как-то вечером мы начали печатать газету. Колесо пришлось вертеть рукой, и, для того чтобы отпечатать хоть один номер, нужно было затратить большие усилия. В этот исторический вечер мы все обливались потом. Лайош Немети и я по очереди вертели колесо. Помогали нам и члены ЦК: Бела Кун, Бела Санто, Отто Корвин, Бела Ваго. Но работа продвигалась медленно и плохо. Бела Кун все упрекал нас: «Хуже типографии уж не могли найти!» И попросил разыскать еще каких-нибудь русских товарищей, чтобы они помогли вертеть колесо. Не прошло и часу, как я привел пятерых надежных людей, но дело все равно не пошло. Тогда Бела Кун решил, что надо найти лучшую типографию и поближе к центру. Нашли. На новом месте машина печатала так быстро, что мы едва успевали складывать номера…»

Урасов участвовал во всех делах молодой КП Венгрии. И не случайно, что Бела Кун послал к Ленину как раз его и Лайоша Немети (которого он знал еще по Москве). В 1918 году это было опасное путешествие. Чтобы донести Ленину слова Бела Куна, пришлось пробираться через фронты и десятки кордонов.

(Сейчас Урасов живет в Москве. Недавно ему исполнилось семьдесят семь лет. Но когда он вспоминает о «лучшей поре жизни», о венгерской революции, глаза его все еще молодо блестят. Лайош Немети живет в Будапеште. Ему тоже за семьдесят, но он еще живо рассказывает о Ленине, о Бела Куне, о русских и венгерских пролетарских революционерах, о «большом путешествии» из Будапешта в Москву и обратно.)

Я познакомилась и с другими товарищами — основателями партии: с Бела Санто и его женой, с Ене Ласло, Ласло Рудашем и другими.

Вскоре Бела Кун представил мне и Дюлу Альпари, который был его старым другом и известным деятелем социал-демократической оппозиции. (В 1907 году Альпари был на Штутгартском конгрессе и по возвращении оттуда с величайшим уважением рассказывал о Ленине. В 1910 году Альпари исключили из социал-демократической партии за оппозиционную деятельность. В 1911 году руководство II Интернационала утвердило исключение Альпари, несмотря на возражение Ленина и Розы Люксембург. После этого он вынужден был заняться журналистикой, чтобы прокормить свою семью. Когда Бела Кун вернулся на родину, он сразу связался с Альпари, который, к радости Бела Куна, хорошо ориентировался в событиях русской революции и одобрительно относился к деятельности Бела Куна в России. Через некоторое время Альпари согласился и с необходимостью учреждения компартии. Поставив крест на своей журналистской работе, он в полную силу включился в борьбу Компартии Венгрии. После поражения революции стал борцом международного рабочего движения. Больше двух десятков лет редактировал газету «Инпрекор», которая выходила на шести языках. Его преследовала полиция всего мира. И наконец, он попал в лапы немецких фашистов. Они уничтожили и его и жену в 1944 году, тогда же, когда казнили Тельмана.)

Несколько дней спустя познакомилась я и с Шандором Сабадошем. Он первый дал в свое время Бела Куну читать «Капитал» Маркса, за что Бела Кун был всегда ему благодарен.

С этими товарищами мы встречались ежедневно. Шла лихорадочная подготовка к созданию новой партии.

В гостинице мы еще жили под чужой фамилией, но все уже знали, что Бела Кун вернулся из России. Более того, знали, что он в Будапеште. Скрываться дальше не было смысла.

Бела Кун отправился в полицию, отрегулировал все формальности и принял свое имя. Он стал снова Бела Куном, а я Ириной Кун.

Квартиры у нас не было, несмотря на все усилия товарищей раздобыть нам какое-нибудь жилье.

Отца Бела Куна мы вскоре проводили домой, а мне пришлось еще некоторое время остаться в Пеште.

В 1926 году Бела Кун написал небольшую статью для стенной газеты клуба политэмигрантов. В ней он коротко рассказал о создании Компартии Венгрии. Я позволю себе привести выдержки из нее, как из наиболее достоверного свидетельства:

«Прибыли мы 17 ноября. Уже в Москве было принято решение о безотлагательном создании партии. Там же было решено, что она будет называться коммунистической. Если память мне не изменяет, наша партия была второй по счету коммунистической партией. В гостинице, где нам с большим трудом удалось получить номер, я принялся за чтение социал-демократической литературы военного времени, с особой тщательностью изучал журнал «Социализм».

Я читал различные перлы социал-демократической литературы военного периода и одновременно направил посыльного на квартиру Эрне Зайдлера… Он пришел и рассказал, что левые социал-демократы хотят создать сообщество и назвать его кружком Эрвина Сабо. Он, мол, пришел как раз с учредительного собрания.

Рассказал, что там были Бела Санто, Бела Ваго, Ене Ласло, Карой Янчо и Ласло Рудаш.

Я попросил Зайдлера передать Ваго, Ласло, Санто и Янчо, что мне хотелось бы встретиться с ними, если можно еще ночью, но самое позднее на другой день. Тут же ночью занялись мы поисками командированных домой слушателей московской партийной школы.

На следующий день в гостиницу «Савой», находившуюся на кольце Иожефа, пришел Бела Ваго… Ваго и Ласло подробно ознакомили меня с событиями октябрьской революции[43]. Они же информировали меня по разным персональным вопросам: кто где находится, к какому крылу примыкает, кто стал социал-шовинистом, кто участвовал в кружке пацифистов во время войны. Рассказали и о том, что, кроме кружка Эрвина Сабо, в стадии организации находится нечто вроде партии независимых социалистов и она отправила уже в типографию какое-то воззвание.

Выяснилось, что группа, руководимая Ваго — Санто — Ласло, поддерживает связь с кружком революционных пацифистов-синдикалистов Отто Корвина.

Налажены связи и с большинством заводов, в том числе с Чепелем, заводами Вольфнера, Ганца, с Матяшфельдом, Асодом, Альбертфальфой. (Эти заводы стали впоследствии первыми островками коммунистической партии.)

Кое-что рассказали и о группе Хевеши — Комьята, которая к этому времени собиралась уже издавать журнал «Интернационал», — впоследствии мы взяли его в свои руки. После того как коротко обсудили текущий момент, я рассказал о плане создания партии. На вечер мы назначили свидание с Санто и Корвином.

Вслед за этим Ласло обошел весь город, поговорил с руководителями различных групп, находившихся на разной стадии развития: ничего не предпринимать, пока не будет решен вопрос о создании коммунистической партии.

Ласло Ваго, а позднее Корвин и Санто придерживались той точки зрения, что еще не пришло время для создания самостоятельной партии.

Я считал, что если при создавшейся в Венгрии ситуации мы хотим объединить революционные элементы, то необходимо немедленно развернуть знамя коммунистической партии.

Вечером мы еще спорили… 20-го начались перманентные переговоры о создании партии…

…Ваго и Корвин поддерживали связи с заводами, Санто и Ласло — с профсоюзами.

Выяснилось, что ряд главных доверенных и доверенных, особенно среди металлистов, настроены решительно революционно и не согласны с пропагандируемым социал-демократической партией классовым перемирием.

Зайдлер ведал контактами с военными. Вскоре нам удалось связаться с бывшими военнопленными, вернувшимися из Москвы, слушателями партийной школы. Мне ежедневно приходилось беседовать с людьми — на каждый день приходилось по двадцать-тридцать человек, — прилагая все усилия к тому, дабы каждого убедить в том, что организация партии — необходимая предпосылка для дальнейшего развития революции, а стало быть, и установления диктатуры пролетариата.

Я только диву давался, какой притягательной казалась идея необходимости диктатуры пролетариата, власти Советов.

Все очень быстро поняли, что лишь заводы могут стать базой движения.

Это были замечательные дни, переговоры шли успешно, и только необходимость создания партии воспринималась с трудом.

Некоторые товарищи — старые участники революционного движения — думали, что, может быть, еще удастся завоевать социал-демократическую партию, а большая часть считала, что от организации самостоятельной партии следует пока воздержаться из-за профсоюзов. Молодые, у которых не было глубоких корней в рабочем движении, склонялись больше к синдикализму и вообще не очень-то осознавали необходимость партии. Осторожно, окольными путями пытался я их убедить.

…Еще велики были колебания, когда мы пришли к решению, что 24-го соберемся в более широком кругу… для решения вопроса об основании партии… Кого приглашать, мы решали вместе с Ваго, Ласло и Корвином.

Хотя были еще некоторые шатания, но даже колебавшиеся чувствовали, знали, что 24-го на улице Варошмайор собирается учредительное собрание Коммунистической партии Венгрии…»

Я присутствовала на учредительном собрании партии. Как мне помнится, на повестке дня стояли два главных вопроса: учреждение партии и издание газеты. Собрались на квартире у инженера Йожефа Келена, старшего брата Отто Корвина. Келен с женой тогда уже сочувствовали коммунистам и, оставив ключи от квартиры, сами ушли из дому. Когда собрание кончилось, Корвин взял ключи к себе, с тем что вернет их брату.

В собрании участвовало человек тридцать-сорок. В числе их было много рабочих. Из старых членов социал-демократической партии присутствовали Эде Клепко, Аладар Хикаде, Ференц Янчик, Арпад Фецко, Реже Сатон, Бела Матужан, Реже Фидлер, Карой Вантуш, Иожеф Рабинович, Шандор Келлнер, Бела Санто, Эрне Зайдлер, Ене Ласло и другие. От революционных социалистов пришли: Отто Корвин, Эржи Шипош, Иожеф Реваи, Имре Шаллаи, Янош Лекаи, Антал Мошойго.

Докладчиком по обоим вопросам повестки дня был Бела Кун. После него выступили очень многие. У каждого нашлось какое-нибудь предложение. Раздавались доводы «за» и «против». Нужна ли уже новая партия или рано ее учреждать? Должна она быть легальной или подпольной? Какую следует издавать газету? На скольких полосах ей выходить, под каким названием, кому быть в редколлегии?..

По прошествии сорока с лишним лет трудно вспомнить все детали этого исторического собрания. Во всяком случае, здесь произошло объединение участников русской революции, старых участников венгерского рабочего движения, несогласных с политикой социал-демократии, и молодых деятелей антимилитаристского движения. Объединение произошло под знаком того, что необходимо создать партию, способную руководить грядущей революцией.

Дома после собрания мы до самого утра не сомкнули глаз. Бела Кун вслух повторял каждое выступление, предложение и давал свою оценку.

Большинство участников учредительного собрания были рабочие, и в этом видел Бела Кун залог успеха предстоящего дела. Правда, у него то и дело возникали сомнения. Больше всего опасался он пережитков социал-демократизма, которые явно выявились во многих выступлениях, однако надеялся, что рабочие перевоспитаются по ходу революции.

У меня лично после этого собрания было одно главное ощущение: что все полны, одержимы желанием действовать. Казалось, эти товарищи тотчас возьмутся за дело, начнут издавать газету, пойдут агитировать на заводы, в казармы, повсюду, где только можно найти сторонников для новой партии.

Так оно и случилось.

Организационная работа пошла полным ходом. Через несколько дней было созвано второе организационное собрание. Там присутствовало уже человек восемьдесят-сто.

Вскоре я поехала обратно в Коложвар, чтобы попрощаться с родителями, учениками и вместе с дочкой окончательно вернуться в Будапешт.

Велико же было разочарование, когда выяснилось, что я приехала одна. Бела Куна ждали не только его семья и мои родные, но также члены Национального совета, в числе прочих и Шандор Винце. Последние очень обиделись, что Бела Кун не приехал: сочли это изменой трансильванскому рабочему движению. Я объясняла, что он очень занят созданием новой партии, выпуском газеты, и уверяла, что, как только он выберет время, сразу же приедет сюда. Учреждение новой партии им уже вовсе не пришлось по вкусу. Они не хотели новой партии, тем более коммунистической. Шандор Винце ругательски ругал Бела Куна: «Он только делу вредит. Ведь можно было бы работать вместе, в рамках социал-демократической партии. Раскол льет воду на мельницу врага». И Винце решил поехать в Будапешт, чтобы свернуть Бела Куна с этой опасной стези. Он был абсолютно уверен, что это ему удастся.

И ошибся. Винце не удалось убедить Бела Куна. Тут-то и кончилась их дружба. Они стали политическими врагами. Во время диктатуры пролетариата противоречия между ними внешне как будто сгладились, но, по сути дела, не исчезли. После падения Венгерской коммуны Шандор Винце эмигрировал в Америку и оттуда вместе с Ференцем Гендером посылал свою брань в адрес коммунистов и Бела Куна.

Недели две жила я в Коложваре, когда вместо Бела Куна явился товарищ по фамилии Мондок и сказал, что Бела Кун прислал его за мной и за дочкой. «Сам он приехать не может, занят. Просил передать, чтобы вы как можно скорее выехали в Будапешт».

Я попрощалась с родителями. Это было нелегко. Отец расплакался и сказал: «Никогда больше я тебя, дочка, не увижу».

И он оказался прав. Больше мы не увиделись с ним никогда.

Я приехала с Агнеш в Будапешт. Радость Бела Куна трудно передать. Он взглянул на дочку, глаза его заблестели, хотел взять ее на руки, но девочка отстранилась, не пожелала признать его отцом.

В Коложваре она рассказывала каждому встречному, что отец у нее военный, что живет он в лагере военнопленных, и даже точно называла адрес. Быть может, потому, что она представляла отца в военной форме, этот штатский мужчина показался ей чужим.

— Это не мой папа, — сказала она и прильнула ко мне.

А жилья у нас все еще не было.

Как-то я спросила.

— Где ж мы жить будем?

И Бела Кун ответил:

— Не бойтесь, все будет в порядке. Пойдемте со мной.

И мы отправились на проспект Ракоци, 36. Поднялись на пятый этаж без лифта. (Но что это составляло для нас сорок шесть лет назад?!) Почти бегом добрались мы доверху. Постучали. Дверь отворилась. Нас радостно встретила молодая чета. Пригласила войти. Квартира мне очень понравилась, только я никак не могла понять, наша это квартира или нет.

Бела Кун познакомил нас. Оказалось, что мы пришли к его другу и соратнику Карою Вантушу. Когда он и его жена узнали, что я приехала, а квартиры у нас все еще нет, то предложили на время свою, пока они поедут в Надьварад навестить родных.

Сколько были Вантуши в отъезде, я уже не помню. Но кажется, путешествовали недели две-три, чтоб нам было где жить.

Наконец уладился вопрос и с нашим жильем. Мы поселились на улице Иднек (ныне улица Гезы Кресс), неподалеку от Вышеградской.

Дали знать об этом Вантушам. Они приехали вскоре и, смеясь, рассказывали, какая радость была для них, что нам негде оказалось жить: «Пришлось поехать в свадебное путешествие, а после стольких лет разлуки это было для нас весьма кстати».

Переселившись на новую квартиру, мы ходили обедать в соседний ресторанчик, излюбленное место молодых коммунистов. Частенько заглядывал туда и Бела Кун, чтобы встретиться с ними. Он всегда приносил с собой веселье и жизнерадостность.

В эти недели почти каждый день случалось какое-нибудь происшествие. Однажды Бела Куна попытались убить на улице, потом на него наставили винтовку в казарме 32-го гарнизонного полка, затем в другой казарме.

Бела Кун, улыбаясь, рассказывал за обедом, что это добрые приметы. Все больше и больше народу встает на сторону коммунистов, потому и приходится реакции прибегать к подобным методам.

Помню, это был уже январь, когда впервые увидела я его погрустневшим. Пришла весть о том, что умер Эндре Ади.

Не дано было дожить ему до «настоящей революции». Тяжелобольному поэту, постепенно утратившему и сознание и речь, не удалось стать даже свидетелем тех массовых движений, которые предшествовали пролетарской революции.

Бела Кун не скрывал слез. Прерывающимся от волнения голосом прочел он строки:

— Решимся и дерзнем, — заключил он непререкаемо.

Жена доктора Хуго Лукача, художница Ильма Бернат (несколько лет назад умерла она в Будапеште), в ноябре 1918 года навестила Эндре Ади. Об этом посещении она написала мне следующее:

«Я застала Ади сидящим в их маленькой, уставленной цветами прихожей. И спросила его: «Почему у тебя такие испуганные глаза, как у кошки во время грозы? Ведь настала революция, которую ты так ждал». Ади горестно скривил губы. «Это не та революция, — сказал он. — Уже едут домой из России венгерские солдаты, и Бела Кун тайком посылает в их солдатских башмаках и брошюры и настоящую революцию; вот когда вернется домой Бела Кун с товарищами — а этого уже недолго ждать, — тогда и будет настоящая революция».

После обеда, если ему ненароком удавалось забежать домой, он беседовал с дочкой. Агнеш постепенно подружилась с ним, но особенно тесной стала их дружба после того, как отец объяснил, что не всегда следует слушаться взрослых. Свою программную речь о воспитании он закончил словами: «Да здравствуют освобожденные дети!»

Агнеш была абсолютно покорена и теперь слушалась только отца.

Бела Кун был счастлив и горд, что достиг таких успехов в области педагогики. Однако теорию свою ему почти не удавалось претворять в жизнь — на это у него физически не хватало времени: рабочий день продолжался с утра до поздней ночи.

Когда он возвращался ночью смертельно усталый и я пыталась внушать ему, что такой темп работы все равно долго не выдержать, он отвечал:

— Не беда! Главное, что рабочие, крестьяне и солдаты устремились в партию и что каким бы тиражом мы ни выпускали «Вереш уйшаг», ее все равно расхватывают. В профсоюзах дела тоже пошли на лад, да и интеллигенция начинает поглядывать в нашу сторону!

Одним из величайших событий тех дней был выход первого номера «Вереш уйшага».

— Коммунистическая газета в Будапеште! — примчался домой Бела Кун, чтоб мы от него первого узнали об этом большом событии.

Редакторами газеты стали он, Ваго, Рудаш и Пор, сотрудниками — Пал Хайду, йожеф Лендель и Йожеф Реваи. Но, особенно на первых порах, не было такого номера, в редактировании которого Бела Кун не принимал бы самого деятельного участия. Он вникал во все, начиная от важнейших статей и кончая хроникой. Как ребенок, что радуется первой книжке, так радовался Бела Кун каждой статье, опубликованной в «Вереш уйшаге». Эта газета была действительно коллективным творением венгерских коммунистов. И стар и мал — все являлись в редакцию с какой-нибудь новой идеей, замыслом, статьей.

Часто вспоминали товарищи и в годы московской эмиграции об этой вдохновенной поре «Вереш уйшага», вспоминали как о самой прекрасной боевой эпохе Компартии Венгрии.

Все более и более широкие массы вовлекались и в организационную работу. В помещении ЦК партии на Вышеградской с раннего утра собирались коммунисты, чтобы получить инструкцию на весь день. Потом они отправлялись на заводы, в казармы, в деревни, в профсоюзы — куда подчас проникали с большим трудом. Созывали собрания, митинги. Выступали иногда вместе с членами социал-демократической партии, чтобы в открытой полемике с ними убедить слушателей в своей правоте.

На этих собраниях нередко бывали и Бела Кун и другие руководители партии. Обычно они возвращались оттуда веселые, рассказывали, что опять многих удалось перетащить на свою сторону.

Социал-демократические лидеры исходили яростью: готовы были гнать коммунистов с заводов и профсоюзов, но ярость эсдеков не могла удержать их от борьбы за организацию масс.

Помню, вскоре после основания партии Бела Кун должен был выступить в университетском так называемом «Гояваре» с докладом «Вильсон или Ленин». Народу собралось столько, что в зале негде было ступить. После доклада разгорелась жаркая дискуссия. Продолжалась она несколько часов, и пришлось ее перенести даже на другой день. Несмотря на то, что Бела Кун резко осуждал господствующие классы, буржуазное правительство, а также поддерживавших его правых лидеров социал-демократии, полицейские, чувствуя разгоряченную атмосферу, не посмели закрыть собрание.

На стенах домов Будапешта запестрели плакаты и листовки: «Чего хотят коммунисты? Каковы их цели?»

А коммунисты пользовались всеми формами агитации, были так находчивы в выработке лозунгов, что даже лидеры социал-демократической партии удивлялись: «И откуда что берется у этих проходимцев! Один лозунг выбрасывают за другим».

Но дело было не в лозунгах, а в пролетарской революции. За короткое время коммунисты установили такую крепкую связь с массами, так глубоко прониклись надеждами и стремлениями к переменам рабочих, бедных крестьян и интеллигенции; «Вереш уйшаг» так убедительно писала о пролетарской революции как о единственном выходе из положения, что измученные за войну миллионы венгров, вся потрясенная страна надеялась: компартия избавит ее от этой все более трагической жизни, найдет выход из кризиса венгерского общества.

Прошло всего несколько недель, и Компартия Венгрии стала ведущей силой в стране.