Бела Кун

ВЕНА — ШТЕТТИН — ПЕТРОГРАД — МОСКВА

13 конце апреля начался второй период нашей венской жизни.

Сама эмиграция была уже совсем иной, чем год назад. Большинство, людей, бежавших в Вену от хортистского белого террора, рассеялись по разным странам света. Их вынудили к этому все ухудшавшиеся экономические и политические условия… Угрожала безработица, причем не только эмигрантам, но и австрийским рабочим; кроме того, все более невыносимыми становились полицейские гонения. Эмигрантов арестовывали, высылали; венгерские белые офицеры все еще пытались их похищать и увозить в Венгрию.

По приезде в Вену я первым делом спросила у Ваго:

— Что с Бела Куном?

Ваго ответил: он работает сейчас в Коминтерне, был недавно вместе с другими руководителями Коминтерна в Баку на I съезде народов Востока.

(Об этом съезде, который ставил перед собой важнейшую задачу объединения народов Востока, сохранился целый интереснейший кинофильм.)

Когда делегаты вернулись со съезда, 17 сентября 1920 года, Бела Кун докладывал о Нем Петроградскому Совету.

«…Товарищи, когда мы создали III Интернационал, — сказал он, — то господа меньшевики и социал-демократы всего мира смеялись, говоря, ну, ну, эти коммунисты взялись играть в игрушки. Были, правда, даже такие коммунисты, например немецкие, которые считали создание III Интернационала преждевременным. А теперь, товарищи, когда мы подготовили съезд народов Востока, снова нашлись коммунисты, которые сказали, что еще рано объединять народы Востока, ибо там существуют пока только национальные движения и мы не можем рассчитывать на то, что народы Востока окажут какую-либо помощь Западу. Теперь, после конгресса, мы гпявляем с полным правом: западный пролетариат и Советская Россия могут рассчитывать не только на международную революцию, но и на действенную помощь народов Востока».

Вскоре после этого, 1 октября 1920 года, Реввоенсовет республики назначил Бела Куна членом Военного совета Южного фронта.

Он поехал в Крым, где вместе с командующим Южного фронта М. В. Фрунзе и С. И. Гусевым руководил разгромом врангелевской армии.

Я приведу несколько сохранившихся в Главном архивном управлении характерных для той эпохи военных приказов:

Серия Г

ТЕЛЕГРАММА

Главком, копия Начснабюж

Харьков 4/10 20 На нр 5765/оп 4 октября 1920 г.

16-я бригада, прибывшая от Гольдберга, вооружена русскими трехлинейными пехотными винтовками. Кроме обещанных пятисот седел, прошу выслать еще тысячу.

Командарм Фрунзе

Член РВС Бела Кун

Врид. начштаюж Пауке

Командарм VI, XIII, 2 конной

Копия. Главком

ИЗ ПРИКАЗА ВОЙСКАМ ЮЖНОГО ФРОНТА

№ 74

9 октября 1920 г.

…Чувствуя неизбежное и близкое крушение всех своих контрреволюционных планов, барон Врангель попытается и уже пытается сорвать наш мир с Польшей ударом по войскам Южного фронта. Он будет во что бы то ни стало стремиться теперь же к достижению успехов на поле битвы, дабы подтолкнуть польскую шляхту на предъявление еще более тяжелых для нас требований и тем затянуть борьбу. Для армий Южного фронта пробил решающий час.

Товарищи красноармейцы, командиры и комиссары! Дело победы и мира в ваших руках. В этот последний, грозный момент решения тяжбы труда с капиталом вся Россия смотрит на нас. Из края в край по родной нашей стране прокатился клич: «Все на помощь Южному фронту». И эта помощь уже идет. От нас, от нашей воли, нашей энергии зависит счастье и благополучие всей страны. Пусть же каждый красноармеец, каждый командир и комиссар поставит своим долгом сделать все, что только возможно, для обеспечения нашей победы. Пусть каждый день, каждый час он задает себе вопрос: «А все ли им сделано для обеспечения успеха?..»

Командующий войсками Южного фронта Михаил Фрунзе-Михайлов

Член Реввоенсовета Южфронта — Бела Кун

ПРИКАЗ АРМИЯМ ЮЖНОГО ФРОНТА № 505

В середине августа текущего года красные полки Западного фронта подошли вплотную к Варшаве. Они стремились сюда, к центру польской шляхетчины, борясь за завоевание мира родной стране. В середине августа там шли решающие бои, и в это же время французский наймит Врангель ударил по войскам крымского участка с юга. Вслед за первым ударом он наносит ряд других, давших ему значительные успехи. В основе этих ударов лежал простой расчет: пользуясь отвлечением наших сил на запад, разбить по частям стоявшие против него полки, а затем, опираясь на помощь западноевропейских разбойников, попытаться наложить свое баронское ярмо на Россию. В начале октября, окрыленный первыми успехами, он пытается разбить наиболее сильные наши части, стягивавшиеся в ударную группу за Днепром. С рассвета 8 октября лучшие врангелевские дивизии переправляются сразу в нескольких местах через Днепр и обрушиваются на наши полки. 7 дней идут упорные кровопролитные бои — наконец исход их определяется. 14 октября под нашим дружным напором враг бежит, потерпев полное и решительное поражение. Этот день является днем перелома в общем ходе нашей борьбы с Врангелем. В этот день, благодаря героизму, проявленному всеми армиями фронта, положено начало разгрому Крымской контрреволюции. Отмечаю особо доблестное поведение частей 46 и приданных ей 85 бригады, 3 дивизии кавбригады т. Кицюка и бригады курсантов, которые под общим командованием начдива 46 тов. Федько первые расстроили план врага, смяв дружным ударом Марковскую дивизию, создав этим угрозу Александровским переправам противника и отвлекши на себя часть сил, предназначенных противником для дальнейшего успеха в решающем Никопольско-Грушевском направлении. Считаю долгом отметить дальше выдающуюся доблесть молодых конных полков II армии, выказавших в открытом бою с крупными кавалерийскими частями врага высокие боевые достоинства. После первых моментов смущения перед неожиданным напором врага они быстро стянулись в ударную массу и тяжко разделяя удар конного молота по зарвавшемуся врагу. Совместно с левофланговыми частями VI армии в результате этого удара наша конница опрокинула и сбросила в Днепр все, что успело переправиться на правый берег. Подчеркиваю также выдающуюся доблесть всех частей VI армии, своим левым флангом громивших неустанно врага на левом берегу, а центром сдерживавших его яростный удар по Каховскому плацдарму. На этом последнем участке геройские войска VI армии под общей командой тов. Блюхера не только отбили атаку врага, веденную при помощи 14 танков и 15 бронемашин, но, перейдя в дружную контратаку, окончательно разгромили его и с боем овладели всей линией его расположения. 10 танков, 5 бронемашин, свыше 70 пулеметов и другие трофеи стали нашей добычей. Наконец, отмечаю отличие, мужество, проявленное всеми остальными войсками XIII армии и группы тов. Левандовского, которые дружным ударом с востока отвлекли внимание и силы врага на себя и тем помогли одержать блестящую победу нашему правому флангу. В итоге боевых действий за это время мы добились определенного перелома в общем ходе борьбы. Инициатива у врага вырвана, ему нанесен крупный материальный ущерб, обеспечена возможность нанесения нашего ответного и решающего удара. Начало разгрома положено; теперь остается его завершить. Нет ни малейшего сомнения в том, что это будет нами сделано и сделано в кратчайший срок. Именем Республики объявляю войскам фронта благодарность за их проявленное мужество и поздравляю с первыми крупными успехами. Уверен, что в результате нашей дальнейшей работы участь Врангеля будет решена, и Красные Знамена взовьются на Крымских высотах, этом последнем убежище российской контрреволюции.

Смело и бодро вперед!

Вперед! Настал час великой и славной победы!

Да здравствуют красные полки армий Южфронта и их окончательная победа над врагом!

Командующий фронтом Михаил Фрунзе-Михайлов

Члены Революционного Военного Совета Бела Кун, Сергей Гусев

(Настоящий приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах.)

ДИРЕКТИВА РЕВВОЕНСОВЕТАМ 6, 13, 2-й КОННОЙ АРМИЙ

23/пш

7 октября 1920 г.

В целях очищения армией вверенного мне фронта от контрреволюционных элементов приказываю произвести повсеместно на территории фронта перерегистрацию всех служивших когда-либо в белых армиях (Деникина, Колчака, Юденича, Миллера и так далее) офицеров, военных чиновников и вольноопределяющихся. Начполитотделу фронта совместно с начособотделом немедленно выработать и установить срок и порядок перерегистрации и наблюсти за должным ее выполнением.

Командюжфронтом Фрунзе

Член Реввоенсовета Бела Кун

ТЕЛЕГРАММА

Туркфронт. Командарму Первой

Шлите срочно в мое распоряжение пополнение туркменскому эскадрону, из-за малочисленности туркмены скучают. Жду не менее ста человек с полным вооружением и снаряжением на конях, необходим запас соответствующего продовольствия на три месяца. Место назначения — Харьков.

Командюжфронтом Фрунзе 18 октября 1920 г.

Член Реввоенсовета Бела Кун

Срочно Секретно

РЕВВОЕНСОВЕТАМ VI, XIII и II КОННОЙ АРМИЙ

7 октября 1920 г.

Сегодня из Риги получены сведения о решении председателя Русско-украинской мирной делегации тов. Иоффе, с одной стороны, и Яна Домбровского, председателя польской делегации, с другой стороны, подписать договор о перемирии и прелиминарных условиях мира между Россией, Украиной и Польшей не позже 8 октября.

Фактически приостановка военных действий предполагается не раньше 15 октября — срок, необходимый, по заявлению поляков, для сообщения в Варшаву и оттуда по фронту об этом.

Возможно, что такая медлительность и лавирование польских деятелей вызывается желанием Франции дать возможность Врангелю сделать последнюю попытку нанести нам в ближайшие дни удар с юга.

Последнее заставляет армии Южного фронта напрячь все силы и революционную энергию, чтобы стойко и бодро выдержать этот удар и отразить и разбить врага.

Комюжфронтом Фрунзе

Член Реввоенсовета Бела Кун

№ 139 Болв 20 19 33 Оперативн. Реввоенсовет Южфронта Павлоград 21/10

Передайте тов. Фрунзе, что 2 Сибирская стрелковая дивизия в полной боевой готовности. Получено 4 тысячи шинелей, требуется еще столько же. Настроение 9 тысяч бойцов великолепное. Нами приняты все меры к улучшению сообщения. В 23 дивизии недостает амуниции. Штабу Махно предложено вернуть перешедших к ним пулеметчиков, в случае сопротивления со стороны перешедших обезоружить и доставить этапом в свои части. Прибыл начштаба махновцев. Завтра утром выезжаем из Павлограда в штаб махновцев на ст. Ульяновка. Вечером вернусь Павлоград, откуда поездом отправляюсь Хорьевку к петроградским курсантам.

Член РВС Бела Кун.

(Надо сказать, что поездка в ставку Махно, где нужно было договориться о совместных действиях против врангелевцев, была не только сомнительной по своим результатам, но и весьма опасной.

Бела Кун считал, что если он поедет безоружный и почти без всякого сопровождения, то это хорошо подействует на Махно и его дружков. Так и случилось. Махновцев поразила личная отвага Бела Куна и то, что во время обыска у него не нашли даже пистолета.

В своих воспоминаниях Буденный пишет об этом периоде так:

«Моя встреча с Бела Куном произошла глубокой осенью 1920 года при освобождении Крыма. Меня, как командующего Первой Конной армией, и члена Реввоенсовета армии К. Е. Ворошилова вызвал командующий фронтом М. В. Фрунзе. Мы приехали на станцию Апостолово. Но к нашему приезду Бела Кун уехал выполнять важное задание. Потом мы узнали, что он ездил на переговоры с Махно… Решено было использовать махновские части для борьбы против Врангеля. Бела Кун взял на себя выполнение чрезвычайно опасной задачи. Махно был хитрым и коварным. Он мог пойти на любую авантюру, вплоть до убийства. И то, что Бела Кун поехал в самое логово этого бандита, говорило о многом. Следовало быть не только смелым человеком, но и умным дипломатом. И Бела Кун блестяще справился со своей нелегкой задачей».

Соглашение было заключено. И махновцы придерживались его до самого разгрома Врангеля. Затем снова начали действовать «самостоятельно». Когда же взялись за свои обычные убийства и грабежи, были разбиты Первой Конной армией Буденного.

Как-то однажды в разговоре Бела Кун признался, что в штабе Махно он чувствовал себя довольно неуютно. Ведь достаточно было одного неосторожного слова, и махновцы тут же, без разговоров прикончили бы его. «Это бы еще пустяки, — смеясь, заключил он, — но вместе со мной прикончили бы и союз против Врангеля и с тыла напали бы на Южную армию».)

Что же еще знаем мы о Бела Куне на Южном фронте?

Очень мало. Пока это было возможно, пока живы были участники сражений, у них никто не просил воспоминаний. Поэтому мне особенно радостно было прочесть в книге «По следам героев революции» М. Озерова (как видно, энтузиаста-исследователя истории Крыма эпохи революции и гражданской войны) воспоминания генералов в отставке — И. К. Смирнова и П. Е. Хорошилова.

Я позволю себе привести из них отрывки, ибо со страниц воспоминаний этих героев гражданской войны встает доподлинный Бела Кун, такой, каким и я его знала. Как видно, он не изменял себе — в любой обстановке оставался самим собой. Таким же был и на Южном фронте, куда приехал вскоре после самого трагического события своей жизни — поражения венгерской пролетарской революции, когда он был истинно в своей стихии: в постоянном непосредственном контакте с массами, которые совершили революцию и ради которых она совершилась.

Судя по воспоминаниям И. К. Смирнова и П. Е. Хорошилова, так же вел он себя и в качестве военного руководителя.

«Во время боев за Чонгар, — пишет И. К. Смирнов, — мы часто встречались с Данилой Сердичем, устанавливали взаимодействие в бою. Поддерживали друг друга и добивались неплохих успехов. Как раз в те дни в нашей бригаде находился член Реввоенсовета фронта Бела Кун. В ночь на 3 ноября Бела Кун вместе со мной побывал в батальонах и ротах, воодушевлял бойцов на победу. Я, признаться, боялся за него, как ни говорите, первый интернационалист и член Реввоенсовета мог погибнуть перед окончательной победой над врагом. Но его трудно было удержать. В минуты затишья Бела Кун беседовал с бойцами, знакомил их с положением в нашей стране и с международной обстановкой. Уехал он от пас, когда мы выиграли бой. А затем приехал снова 7 ноября, чтобы вместе праздновать III годовщину Великого Октября. Мы построились. Он зачитал приказ Реввоенсовета о награждении отличившихся бойцов и командиров. Он подходил к каждому и сердечно поздравлял, крепко жал руку, а потом сам прикреплял ордена к гимнастеркам».

«Перед наступлением на Чонгар, — вспоминал П. Е. Хорошилов, — к нам снова приехал член Реввоенсовета фронта Бела Кун. Мне было поручено сопровождать его по частям 30-й и 9-й стрелковых дивизий, готовившихся к наступлению на Чонгар и Арабатскую стрелку. Вначале ездили на легковой машине, но она испортилась, и мы пересели на пароконную бричку. Кое-где пробирались пешком. Бела Кун интересовался буквально всем: как кормят бойцов, как они одеты, обуты, в чем нуждаются. Большое внимание он уделял изготовлению подручных средств переправы — лодок, плотов, деревянных настилов. Когда войска перешли в наступление, все это очень пригодилось.

В одной из частей 9-й стрелковой дивизии Куну захотелось побывать на передовых постах, чтобы поговорить с войсками. Где перебежками, где по-пластунски он передвигался вперед. Крупная фигура Куна стала хорошей мишенью для вражеских снайперов. Они прострелили ему шинель в нескольких местах. Да, это был человек неутомимой энергии, умевший теплым словом воодушевить людей».

После прорыва в Крым был издан

ПРИКАЗ АРМИЯМ ЮЖНОГО ФРОНТА № 0066/пш

ст. Мелитополь

11 ноября 1920 г.

Солдаты Красной Армии! Наши доблестные части, прорвав укрепленные позиции врага, ворвались в Крым.

Еще один удар, и от крымской белогвардейщины останутся только скверные воспоминания. Невыразимой доблестью красных войск сломлено сопротивление полчищ барона Врангеля.

Грозная и беспощадная для своих врагов Красная Армия не стремится к мести. Мы проливали кровь лишь потому, что нас вынуждали к этому враги. Мы во время самых ожесточенных боев обращались к нашим врагам с мирными предложениями. Делаем это и теперь.

Революционный Военный Совет Южного фронта сегодня послал радиограмму Врангелю, его офицерам и бойцам с предложением сдаться в 24-часовой срок, в котором обеспечиваем сдающимся врагам жизнь и желающим свободный выезд за границу. В случае же отказа вся вина за пролитую кровь возлагается на офицеров белой армии.

Революционный Военный Совет Южного фронта приказывает всем бойцам Красной Армии щадить сдающихся и пленных. Красноармеец страшен только для врага. Он рыцарь по отношению к побежденным. Всем командирам, комиссарам и политработникам вменяется в обязанность широко разъяснить красноармейцам смысл настоящего приказа.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, отдельных частях и управлениях.

Революционный Военный Совет Южного фронта

М. Фрунзе, Смилга, Владимиров, Бела Кун».

И в тот же день прозвучало радиообращение к офицерам, солдатам, казакам и матросам армии Врангеля:

«Белые офицеры, наше предложение возлагает на вас колоссальную ответственность. Если оно будет отвергнуто и борьба будет продолжаться, то вся вина за бессмысленно пролитую русскую кровь ляжет на вас. Красная Армия в потоках вашей крови утопит остатки крымской контрреволюции. Но мы не стремимся к мести. Всякому, кто положит оружие, будет дана возможность искупить свою вину перед народом честным трудом. Если Врангель отвергнет наше предложение, вы обязаны положить оружие против его воли. Создавайте революционные комитеты и сдавайтесь Не забывайте, что дело идет о жизни десятков тысяч вовлеченных вами в борьбу против Советской России людей.

Одновременно с этим нами издается приказ по советским войскам о рыцарском отношении ж сдающимся противникам и о беспощадном истреблении всех тех, кто поднимет оружие против Красной Армии.

Откажитесь от позорной роли лакеев иностранных империалистов. В настоящий грозный час будьте с Россией и ее народом».

Для меня эти приказы звучат как воззвания, написанные революционерами-гуманистами.

К сожалению, я не знаю, о чем спорили в жаркие дни взятия Крыма члены Революционного Военного Совета.

А ведь, конечно, они спорили друг с другом, хоть и была война, потому что люди-то были разные и в различных частностях военных операций у них могли быть разные мнения, да и время было такое. Но одно я знаю твердо, о чем бы ни спорили в этих воззваниях-приказах, все они в унисон говорили красноармейским массам о том, что «грозная и беспощадная для своих врагов Красная Армия не стремится к мести», что «кровь проливали лишь потому, что нас вынуждали к этому враги», что «красноармеец страшен только для врага. Он рыцарь по отношению к побежденным».

И предусмотрительно сказали об этом сразу же после жестоких, кровопролитных боев.

Мне не известно, чьей рукой написаны эти приказы, но не сомневаюсь, что и Бела Кун приложил к ним руку. Я слышу в них слова того самого Бела Куна, который после зверской расправы в будапештской тюрьме не пожелал назвать имен избивавших его жандармов. «Это были несчастные, заблудшие люди», — сказал он.

А для красноармейцев эти приказы были первой школой революционно-гуманного воспитания чувств.

В день, когда Крым был окончательно освобожден, 16 ноября 1920 года армиями Южного фронта был издан приказ «об образовании в Крыму революционного комитета под председательством члена РВС Южного фронта Бела Куна». Вошел Бела Кун и в состав областного комитета партии вместе с Д. И. Ульяновым, Р. С. Землячкой и другими.

16 же ноября 1920 года из Симферополя в Москву была отправлена телеграмма:

«Председателю Совнаркома Ленину

От имени пролетариата, освобожденного от гнета черного насильника и всех мировых хищников, Крымревком шлет горячий привет вождю международной революции. Против великой идеи не смогли устоять самые заядлые враги трудящихся России, ныне разбита черная свора Врангеля.

Напрасны судорожные усилия англо-парижской биржи, захотевшей снова душить русских рабочих и крестьян, тщетны все их надежды: волей революционного народа, решительностью и геройством его Красной Армии уничтожено гнездо гнусной реакции, которую они хотели насадить. Никогда уже помещики и капиталисты не сядут на шею трудового народа.

В этот радостный день пролетариата всего мира трудящиеся Крыма полны решимости всеми силами бороться за конечное торжество во всем мире великих идеалов коммунизма.

Председатель Крымревкома Бела Кун

Член ревкома Гавен»

Это были горячие слова радости, направленные к Ленину, но перед ревкомом стояли теперь еще более горячие дела, не терпящие ни минуты промедления.

Ленин, выступая на собрании актива московской организации РКП(б), сказал: «…сейчас в Крыму 300 000 буржуазии. Это — источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим»[85].

Слова Ленина были и предостережением и программой действия против контрреволюционеров, которых в Крыму было очень много; они продолжали орудовать и силой оружия и путем политических и экономических диверсий.

Давалось им это сравнительно просто, потому что Крым был разорен, повсюду царил голод, стояли зимние морозы. Кругом бесчинствовали банды из ушедших в горы бывших врангелевских солдат. Каждый день совершались убийства, грабежи. Под видом Советской власти действовали анархиствующие банды «зеленых», наводя ужас на население и дискредитируя коммунистов. В учреждениях господствовал саботаж.

18 ноября Крымревком издал декрет:

«Ввиду того, что в городе производятся обыски и аресты от имени различных особых отделов, часто под этим предлогом действуют различного рода бандиты, Крымревком приказывает: «Прекратить всякого рода обыски и аресты без ордеров»[86].

Была учреждена тройка по борьбе с контрреволюцией в составе Бела Куна, Р. С. Землячки и С. И. Гусева. Пришлось ввести трибуналы по борьбе с бандитизмом.

Одновременно с этой трудной, жестокой и изматывающей работой надо было немедленно решать и хозяйственные задачи, я бы сказала, задачу восстановления жизни в Крыму.

Интересно пишет о деятельности Бела Куна в Крыму М. Озеров в упомянутой уже мной книге «По следам героев революции». «Крымревком во главе с Бела Куном утверждал новый хозяйственный порядок. Была проведена национализация промышленных предприятий, недр земли. Леса Крымревком объявил всенародной собственностью.

Совет народного хозяйства при Крымревкоме взял на учет запасы сырья, топлива, стройматериалов, начал перестройку промышленности на социалистический лад. Повсеместно был введен восьмичасовой рабочий день. Буржуазию выселили из вилл и дач. В них устроили дома отдыха и санатории для больных и раненых красноармейцев, рабочих и крестьян, нуждавшихся в лечении.

Местные ревкомы боролись с голодом и беспризорностью детей. Крымревком внимательно следил за телеграммами и сообщениями с мест. Вот поступила тревожная весть из Севастополя. Город обеспечен хлебом лишь на несколько дней. Нет мяса, круп. Севастопольский ревком просит помочь. Бела Кун выезжает на место, принимает меры, договаривается о доставке из Евпатории продуктов питания.

Вернувшись в Симферополь в конце ноября. Бела Кун выступает на заседании ревкома с разбором обстановки в Севастополе. Он с большой радостью сообщает, что рабочие, матросы и рабочие прекрасно относятся к Советской власти, активно поддерживают ее органы. Тут же Бела Кун говорит о том, чтобы каждый член ревкома теснее общался с рабочими, прислушивался к ним.

Бела Кун не раз бывал в Севастополе, и его здесь хорошо знали. Выезжал он и с другие города и поселки. В частности, бывал в Ялте. Вместе с Р. С. Землячкой он обследовал состояние национализированных вилл и дач, которые превращались в народные здравницы. В это время в Крым по заданию В. И. Ленина приехал народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко… Вернувшись в Москву… обо всем доложил Владимиру Ильичу Ленину, представил ему проект декрета о передаче в руки народа всех имений, могущих стать курортами. Владимир Ильич предложил вписать в проект пункт о том, что курорты Крыма должны обслуживать и революционеров других стран, бойцов за социальную революцию, израненных или потерявших здоровье в борьбе с капитализмом…

Большую работу провел ревком по переселению рабочих в дома буржуазии, трудоустройству безработных… Создавались приюты и дома для беспризорных детей.

Во всей этой многогранной деятельности активное участие принимал Бела Кун. Он не считался со временем и здоровьем, много разъезжал, встречался с рабочими, коммунистами, активистами Советов.

Об этом периоде деятельности Бела Куна рассказали мне много интересного ветераны борьбы за Советскую власть в Крыму, особенно генерал-майор в отставке П. Е. Хорошилов, который после разгрома Врангеля продолжал службу в штабе инженерных войск 4-й армии. По воспоминаниям ветеранов, Бела Кун жил в помещении ревкома… В скромном кабинете Бела Куна всегда толпился народ. Люди шли за помощью, советом. К нему приезжали члены уездных ревкомов, представители воинских частей, промышленных предприятий, ходоки из деревень. Всем надо было помочь, разъяснить, что и как делать.

Тут же в кабинете за ширмой стояла простая кровать, покрытая солдатским одеялом. Допоздна горел свет в кабинете Бела Куна, и многие товарищи запросто заходили к нему «на огонек». Увидев вошедшего. Бела Кун приглашал его к столу, на котором всегда стоял чайник с кипятком. Заварки тогда не было, не было и сахара. Чай пили с сахарином.

— Наше управление инженерных войск, — вспоминает Павел Ефремович Хорошилов, — находилось неподалеку от ревкома. Так что я частенько наведывался к Бела Куну, то просто по старой фронтовой дружбе, то по неотложному делу. Днем обычно у него было полно народу. А вечером мы вспоминали бои, говорили о будущем. Кун был хорошим рассказчиком, удачно использовал в своей речи поговорки и пословицы. Иногда он произносил их по-русски неправильно и сам смеялся над собой. Он умел доходчиво разъяснить самые сложные вопросы, располагал своей простотой, скромностью, сердечностью и готовностью всегда оказать помощь. Но если кто-нибудь требовал того, что шло вразрез с интересами народного хозяйства, тот ничего не получал. По долгу службы я обращался к пред-ревкома за помощью в деле мобилизации рабочей силы транспорта для строительства береговых укреплений. Он охотно помогал. Но поступал как рачительный хозяин, особенно ревностно относился он к сбережению леса. Ведь за время своего хозяйничания белогвардейцы вырубили сотни гектаров лесов. Поэтому Бела Кун советовал нам разбирать сооружения на Перекопе, Чонгаре и Арабатской стрелке и использовать там взятые материалы для возведения береговых укреплений. Так мы и делали.

Много внимания уделял Бела Кун и подбору и воспитанию кадров военных и партийных работников. Еще будучи членом Реввоенсовета Южного фронта, он в ходе освобождения сел и городов Крыма помогал местным активистам создавать ревкомы, которые до избрания Советов выполняли функции рабоче-крестьянской власти.

Врангелевцы нанесли огромный урон кадрам партии. Тысячи коммунистов, работавших в подполье, были замучены, расстреляны стали инвалидами. После освобождения Крыма со всей остротой встал вопрос о кадрах. Подбирали на местах преданных Советской власти людей, вооружали их опытом, политическими знаниями. Но их было явно недостаточно. И тут пригодились связи Бела Куна с армейскими партийными работниками. Многие из них по приглашению предревкома направлялись в города Крыма на постоянную работу в органы Советской власти».

Читая документы и материалы о деятельности Бела Куна в Крыму, я подумала о том, что он как бы продолжил там ту работу, которая так трагически оборвалась и для него и для Венгрии 1 августа 1919 года.

Как истинный интернационалист, он не мог выпустить эстафеты из рук, нес ее дальше, и то, что не удалось в Венгрии, он с той же страстью проводил теперь в Крыму.

В середине декабря вместе с другими делегатами от Крыма он поехал на VIII Всероссийский съезд Советов.

Для нас сейчас, пожалуй, трогательней всего звучит выписка из протокола VIII съезда Советов, где после разгрома врангелевщины Калинин так предоставляет слово председателю Крымревкома Бела Куну;

«КАЛИНИН. Слово для приветствия предоставляется представителю истерзанного венгерского пролетариата, только что вернувшемуся с Южного фронта т. Бела Куну. (Аплодисменты. Голоса: «Да здравствует т. Бела Кун!»)»

И «представитель истерзанного венгерского пролетариата», председатель Крымревкома Бела Кун заявил:

«Товарищи, перед этим съездом стоят огромные задачи, поэтому я только в коротких словах передаю вам привет от только что освобожденного от ига белогвардейцев красного Крыма».

Разгром врангелевщины имел огромное международное значение. Врангелевская армия была последним отрядом контрреволюции, и с разгромом ее рушилась последняя надежда международной контрреволюции.

После организации Советской власти в Крыму Бела Кун в марте 1921 года уехал в Германию. Там он вместе с другими венгерскими коммунистами участвовал в героическом мартовском восстании, был одним из его руководителей. В истории германского рабочего движения этот трагический этап борьбы немецкого пролетариата за власть известен под названием «мартовское выступление».

Потерпело оно поражение в первую очередь из-за политики раздробления сил, которую вели социал-демократические лидеры профсоюзов, а также и потому, что Паул Леви со своей компанией оппортунистов мало того что не вовлек в движение широкие массы пролетариата, мало того что не создал единого центра для руководства восстанием, а в самый разгар боев объявил все движение «путчем» и призвал рабочих сложить оружие.

Поражение мартовского выступления породило горячие споры в Коминтерне.

Паула Леви исключили из партии, и, как было записано в резолюции Исполкома Коминтерна: «Если бы даже Паул Леви был на 9/10 прав в своих суждениях о мартовском выступлении, то и в таком случае он подлежал бы исключению из партии ввиду неслыханного нарушения дисциплины и ввиду того, что своим выступлением при данных условиях он нанес партии удар в спину»[87].

На III конгрессе Коминтерна продолжались жаркие споры в связи с мартовским выступлением. Ленин с обычной для него мудростью и объективностью проанализировал события и возникшую по ходу их так называемую «теорию наступления».

Клара Цеткин, которая на конгрессе выступала с критикой мартовского восстания и «теории наступления», в своих воспоминаниях приводит в связи с этим ленинские слова: «Вообще можно ли это назвать теорией? Это иллюзия, романтика. Поэтому-то она и была изобретена в стране «мыслителей и поэтов» при содействии моего милого Бела, который тоже принадлежит к нации, поэтически одаренной, и чувствует себя обязанным быть всегда левее левого. Мы не должны сочинять и мечтать. Мы должны оценивать трезво, совершенно трезво мировое хозяйство и мировую политику, если хотим вести борьбу против буржуазии и победить… Пока что мы должны больше прислушиваться к Марксу, чем к Тальгеймеру и Бела, хотя Бела — прекрасный, преданный революционер».

Говоря о самом мартовском выступлении, Ленин сказал так:

«Все же мартовское выступление является большим шагом вперед, несмотря на ошибки его руководителей. Но это ничего не значит. Сотни тысяч рабочих героически боролись»[88].

На III конгрессе Коминтерна была принята резолюция об «Уроках мартовского выступления». В ней было сказано:

«Мартовское выступление было навязано Объединенной коммунистической партии Германии нападением правительства на средне-германский пролетариат…

…III конгресс Коммунистического Интернационала считает мартовское выступление шагом вперед. Мартовские выступления были геройской борьбой сотен тысяч пролетариев против буржуазии. И О.К.П.Г., взяв на себя руководство защитой рабочих Средней Германии, доказала, что она является партией революционного пролетариата Германии»[89].

Ваго рассказал мне, что среди бывших руководителей советской республики чрезвычайно обострились противоречия. Споры идут главным образом по вопросу об ответственности за падение Венгерской советской республики и по вопросам партийного строительства.

Я выслушала его, ничего не ответила, только задумалась.

Ваго ушел, но еще перед уходом распорядился, чтобы хозяйка пансионата никого не впускала к Frau Gal (Frau Gal была я). Дело в том, что, как и год назад, полиция и сейчас заявила: выдаст вид на жительство на мою девичью фамилию, и даже хозяева не должны знать, кто мы такие. Кроме того, порекомендовала нам почти не принимать гостей, ибо иначе не может поручиться за нашу безопасность.

На другой день жена Ваго привела ко мне врача. Он прописал мне абсолютный покой и постельный режим, потому-то и не могла я пойти за видом на жительство. Вместо меня отправилась сестра с адвокатом. Полиция не забыла, конечно, напомнить ей, что год назад мы уехали в Италию с чешскими паспортами. Сестре было объявлено решение суда и сказано, что после выздоровления я сразу должна прийти и подписать его.

Две недели спустя и я отправилась в полицию, где тот же старший советник Прессер протянул мне судебное решение о денежном штрафе и осыпал меня градом упреков, которые, в сущности, относились даже не ко мне. Весь свой гнев против венгерских коммунистов он излил на меня. Дескать, сколько неприятностей причиняют они австрийской полиции и как некрасиво пользуются лояльностью австрийского правительства. Ведут себя так, будто они и есть государственный аппарат, — фабрикуют паспорта, покупают паспорта, едут куда хотят и когда им вздумается. Австрийскому правительству в конце концов надоест терпеть все эти противозаконные действия, и оно вынуждено будет принять такие же крутые меры, какие принимают и другие государства. И дальше он выразил надежду, что впредь я буду подчиняться австрийским законам. Потом спросил наш адрес и милостиво отпустил меня домой.

Адрес наш был известен ему, разумеется, раньше, чем мне. Он сам предупредил хозяев об опасных постояльцах, попросил их проследить за тем, кто ходит к нам, и докладывать об этом полиции.

Все это, точно так же как и прежняя хозяйка, поведала нам владелица пансионата, когда мы прощались с ней перед отъездом в Россию. Она рассказала, что, как только Ваго снял для нас квартиру, полиция тотчас доверительно сообщила ей, что под фамилией Гал у них будет жить семья Бела Куна.

Хозяева были польские эмигранты и с первой минуты отнеслись к нам с симпатией. Им даже в голову не приходило следить за нами. «Приедете в Вену, дорогими гостями будете», — сказали они на прощанье. Мы поблагодарили, но воспользоваться их гостеприимством так и не пришлось, ибо с сентября 1921 года по сей день не бывали в Австрии.

В Вене мы жили очень замкнуто. Кроме семейства Ваго, у нас почти никто не бывал, разве что Андор Габор навещал иногда. И, несмотря на это, куда бы мы ни ходили, за нами повсюду следовала полицейская машина. Видно, венская полиция приняла «очень близко к сердцу» нашу безопасность.

Как только мы приехали, жена Ваго сразу рассказала нам, что ведется довольно серьезная работа по разложению эмиграции и тут действуют рука об руку венгерская и австрийская полиции.

Коммунисты понимали, что полиция хочет расстроить их ряды, подсылая своих людей, чтобы они вносили как можно больше беспорядка и смятения. Пытались против этого, конечно, бороться, но совсем вытеснить агентов полиции удалось лишь тогда, когда большинство эмигрантов переселилось в Советский Союз.

Ваго рассказала мне и о том, что в Вене открылся венгерский ресторан — хозяйка его вдова некоего врача Патаки. В этом ресторане отлично готовят и питание стоит относительно недорого. Патаки она знает давно, продолжала Ваго, но тем не менее не доверяет ей и просит, чтобы ноги моей там нс было. Тем более что в ресторане Патаки происходят самые жаркие споры и ссоры между эмигрантами. Иногда дело доходит даже до драки.

Причин для ссор было много, ибо в эту пору не только буржуазная печать заполняла мир всякими клеветническими статьями против коммунистов, но находились и такие коммунисты, которые по части брани против товарищей могли дать десять очков вперед любой буржуазной газете.

Я послушалась жену Ваго. В ресторан Патаки не ходила, из эмигрантов встречалась только с теми, с кем была хорошо знакома. Это было нетрудно сделать еще и потому, что в конце мая или в начале июня мы переехали в Петцлейнсдорф — дачное место неподалеку от Вены, где вместе с женой Поганя сняли комнаты в пансионате.

Питание было почти несъедобным, хозяйка была сварлива, но красота природы и отличный воздух Петцлейнсдорфа возмещали все. Мы чувствовали себя хорошо. Жена Ваго с детьми каждый день навещала нас. И так в полном единодушии ждали мы вестей о III конгрессе Коминтерна, который заседал в Москве. С интересом читали в «Роте фане» репортажи с конгресса.

Пожалуй, еще с большим волнением ждали решений конгресса эмигранты, вступившие в борьбу с Бела Куном. «Вот когда дадут ему по шапке за Венгерскую советскую республику да за мартовское выступление», — пророчили они.

Конгресс закончился. В решениях его нигде не было записано, что Бела Куну «дали по шапке». Напротив, мы прочли в «Роте фане», что его избрали членом Исполкома Коминтерна и даже Политического бюро.

Эта весть поразила, но не разоружила тех, что ждали совсем иного. Поход клеветы продолжался, и самые разные силы сплотились для того, чтобы облить грязью руководителей КПВ, Венгерской советской республики и в первую голову Бела Куна.

Но в ту пору события Венгерской коммуны были еще столь недавними, а участников и очевидцев восстания в Германии было еще так много, что не удалось затуманить ту революционную работу, которую проделали коммунисты под руководством Бела Куна.

В августе 1921 года меня пригласили в русское посольство. Тогдашний посол Вронский сказал, что он получил сообщение из Москвы, согласно которому мы должны выехать туда по личной просьбе Ленина, так как Бела Кун болен.

Сообщение это и удивило и напугало меня. Ведь я же сразу по приезде из Италии попросилась поехать в Россию, но товарищи доверительно сказали мне, что скоро сам Бела Кун нелегально приедет на Запад и семья будет жить где-нибудь неподалеку от него. Мы сможем даже видеться иногда.

— О паспорте вы должны сами позаботиться, у нас на это нет никаких возможностей. Известите меня перед выездом, — произнес в заключение Вронский.

Я сообщила товарищам о разговоре с Бронским и по договоренности с ними отправилась вместе с адвокатом австрийской партии, д-ром Шкрайном — он занимался всеми делами эмигрантов — в полицию. Там я попросила у того же советника Прессера паспорт для себя и для семьи, а также визу на обратный въезд.

Прессер не скрывал своей радости, что наконец-то избавится от нас. Спросил, зачем мне обратная виза, почему мы не останемся в России, ведь, по его сведениям, после всех превратностей Бела Кун будет жить там. (Прессер хотел, по-видимому, выведать таким образом, вернется ли Бела Кун на Запад.) Я ответила, что не просто привыкнуть к русскому климату, и поэтому мы хотели бы поселиться в Вене. Поверил мне Прессер или нет — трудно сказать. По лицу его ничего нельзя было прочесть. Как и всегда, он «выразил искреннее сожаление», что у меня такая беспокойная жизнь, вспомнил Опять моих родителей, которые «так горюют за дочку, за то, что ей выпала на долю тяжкая судьба».

Он долго расспрашивал меня о том, о сем. Все ждал, не скажу ли я что-нибудь. Но я молчала.

Тогда он заговорил совсем в ином тоне — холодно и официально сообщил, что мы не австрийские подданные, что паспорта нам не полагаются и что он может выдать только разрешение на выезд, так называемый Interpass, с которым мы поедем в Германию. Там мы должны явиться к соответствующим властям и снова получить разрешение на выезд.

Заявление его меня не очень обрадовало, но пришлось смириться, ибо других возможностей не предвиделось. Пока полиция подготавливала документы, товарищи сделали все, чтобы раздобыть нам паспорта, но им тоже не удалось. В установленный день я пошла в полицию за Interpass'om. Прессер принял меня вежливо и сказал на прощанье:

— Если вам захочется вернуться в Австрию, напишите мне, и я пришлю вам разрешение на въезд.

Я даже не ответила ему. Знала, что врет. Такова его профессия.

Мы предприняли все необходимое для отъезда. И через несколько времени в сопровождении д-ра Ласло Полячека уехали в Берлин.

В Берлине нашей дальнейшей поездкой занимался коммунист, историк искусств Хуго Кентцлер. Он сам помогал нам укладываться, сам раздобыл ящики, сундуки. Один сундук даже сам упаковал с величайшей тщательностью. Когда мы приехали и раскрыли его, в нем оказалось сорок спиртовок. Верно, Кентцлер очень боялся, как бы мы не замерзли в России.

Ласло Полячек играл гораздо большую роль в венгерском революционном движении, чем это принято считать. В юности он был членом «Клуба Галилейцев», участвовал в антимилитаристском движении. Еще до основания Компартии Венгрии был — связан со многими будущими коммунистами. Вскоре после того, как Бела Кун вернулся на родину, ему представили Полячека как хорошего, надежного товарища.

Во время Венгерской коммуны официально он работал в Наркомздраве. После падения коммуны попал в Вену, где вместе с Эрне Зайдлером ведал конспиративным аппаратом партии. Затем был на партийной работе в Кошице и в Лученеце. Вместе с Ференцем Мюннихом, Бела Иллешем и Мозешом Шимоном стал одним из учредителей Прикарпатской коммунистической партии, и если я не ошибаюсь, то именно Поля-чек привез 21 марта 1920 года «Записку» Бела Куна, которую прочли вслух на учредительном собрании партии. В этой записке Бела Кун писал о необходимости объединения городских рабочих и лесорубов (речь ведь шла о Прикарпатье), обращал внимание учредительного собрания на общую борьбу рабочих и крестьян, подчеркивая необходимость совместных действий чешской, словацкой, венгерской, румынской и украинской бедноты, призывал к борьбе против национализма.

Позднее Полячек вернулся в Вену и снова ведал конспиративным аппаратом партии. Некоторое время он вместе с другими товарищами работал в Венгрии, но в 1922 году в результате провокации все они провалились. Полячека удалось включить в один из списков, и так он попал по обмену в Россию. До 1929- года он работал в Москве врачом, потом снова изъявил желание поехать на подпольную работу. Вернувшись в Советский Союз, он заведовал ушным отделением Кремлевской больницы.

Полячек был верным сторонником Бела Куна, а дома у нас частым гостем.

…Приехали в Берлин. Поместили нас в хорошую гостиницу. Из многочисленных политэмигрантов, живших в Берлине, мы встретились только с Ференцем Мюннихом и Йожефом Поганем, ибо в нашем положении следовало соблюдать величайшую осторожность. В Берлине оставались лишь до тех пор, пока нам не достали паспорта, правда, не у властей, как порекомендовала австрийская полиция. Это заняло бы слишком много времени, да и вообще трудно было предугадать, какие нам могли поставить преграды. Но и так наш отъезд состоялся только через неделю.

Из Берлина мы поехали в Штеттин, а оттуда под видом семьи военнопленного, которая возвращается на родину, сели на финский пароход «Регина» и поплыли до Ревеля (Таллин).

Путешествие по морю далось нам очень нелегко. Поднялась буря, и мы вместе с сестрой заболели. О детях и о нас пришлось заботиться Полячеку.

«Что будет, если и он свалится?» — тревожилась я в перерывах между мучительными приступами морской болезни.

Увы, мои опасения оправдались. Полячек тоже занемог.

После этого повсюду бегала моя шестилетняя Агнеш, вызывала врача, приносила лекарство, ухаживала за нами.

Правда, Полячек заходил к нам в каюту даже больной, едва держась на ногах, щупал пульс, что-то говорил в утешение, а сам был белее мела. Обратиться к кому-нибудь за помощью мы не могли, ибо нам не рекомендовалось общаться с посторонними. Кто кормил детей, уже не помню, наверное, больной Полячек, больше некому было.

Наконец, кажется, на пятые сутки, пароход причалил к ревельской пристани. Едва мы выбрались на сушу, сразу будто страшный сон с себя отряхнули — кроме слабости, не осталось никаких дурных ощущений.

Попрощались с капитаном, который понятия не имел, чью он везет семью, но знал, что обязан заботиться о нашей безопасности.

Только теперь поняла я, почему улыбнулся товарищ, передававший мне билеты, когда я спросила, как фамилия того военнопленного, под видом семьи которого мы едем.

— У вас никто ничего не спросит, — ответил он. — Полячек сделал все, что нужно. Будьте совершенно спокойны.

Так и ехала я на пароходе, не зная, в сущности, кто я такая и как меня зовут.

В ревельском порту нас встретил советский посол и проводил в гостиницу. Приехали мы в отвратительный, дождливый день, да и настроение было такое, что нам все не понравилось. После Вены и Берлина в первые минуты показалось, будто мы попали в какой-то провинциальный городок. Верно, у нас и времени не было осмотреть прекрасные старинные улицы и дома эстонской столицы. Да и вообще даль да чужбина оказали гнетущее действие.

Полячек ушел, чтобы предпринять необходимые шаги для дальнейшей поездки, а мы остались в гостинице, и, мало того что не успокоились, напротив, нас охватил какой-то страх. И он все усиливался, так как снизу из ресторана доносились пьяный вой и крики кутивших там офицеров.

«В хорошенькое место мы попали», — подумала я, но ничего не сказала, так как сестра и без того была в отчаянии: комната нетопленная, свет не горит. Она все хотела пожаловаться кому-нибудь, но кругом не было ни души. По счастью, ей пришлось заняться детьми, а потом вскоре вернулся и Полячек с доброй вестью, что утром мы едем в Петроград.

От Ревеля до Петрограда ехали недолго, никаких особых происшествий не было. Какое же охватило меня чувство при виде первой советской станции и первого советского пограничника, этого я в жизни не забуду, но и не стану пытаться передать — все равно ничего не выйдет, особенно спустя столько лет.

Одно могу сказать — я была счастлива. Больше не придется оглядываться и опасаться — не следует ли кто за тобой, не готовят ли венгерские белогвардейцы какое-нибудь злодеяние, особенно против детей, в ярости за то, что не удалось убить их отца. Счастлива была я, что больше не придется скрывать своего имени, что можно будет снова называться Ириной Кун — женой Бела Куна.

Приехали в Петроград. Сошли с поезда. Туман. Тьма. Промозглый осенний вечер. Агнеш судорожно сжимает руку Полячека. Мы стоим утомленные и ждем.

Полячек отпускает руку Агнеш и идет поглядеть, встречает ли нас кто-нибудь. Вскоре возвращается с двумя товарищами. Мы радуемся, но высказать радость можем только улыбкой и жестами. Однако все и так понятно, нам машут руками, приглашают пройти к автомобилю. Полячек хочет уйти, чтобы распорядиться насчет багажа, но Агнеш заявляет, что с чужими людьми никуда не поедет, пусть лучше они займутся багажом, а Полячек останется с нами. Мы выходим к машинам и ждем, пока вынесут вещи. Наконец все устроено, и мы направляемся в город. Темные улицы, только кое-где мерцают огоньки. И все-таки мир кажется нам более дружелюбным.

После недолгой поездки в машине мы приезжаем в «Асторию», где уже все подготовлено к нашей встрече. В «Астории» не видно даже следов разрухи: все красиво, даже роскошно, только освещение тусклое и холодно. Нас ведут наверх. Предоставляют две прекрасно обставленные, но нетопленные комнаты. Мы умываемся. Потом приносят ужин. Мгновенно съедаем его (такой он скудный) и готовимся ко сну. Вдруг раздается стук в дверь, и входит молодая женщина. Сообщает по-немецки, что она жена эстонского коммуниста Кингисеппа, секретарь товарища Лилиной, и просит меня зайти к товарищу Лилиной, которая хочет увидеться со мной, но лежит больная. Я ответила, что очень устала после дороги и мне трудно беседовать сейчас, попросила не обижаться, мол, я приду с утра. Тогда Кингисепп спросила, как мы ехали, как чувствуем себя, и ушла.

На другой день проснулись поздно. После завтрака отправились гулять. Посмотрели несколько улиц.

Петроград стоял вымерший. Большинство бывших господ покинули город. Магазины были заперты, стекла витрин разбиты. Все это производило довольно грустное впечатление. Я едва дождалась часа, когда мы уже поехали в Москву.

Товарищ Кингисепп проводила нас к поезду. Мы сели и поехали.

Сколько ехали — сутки или больше, не помню. После нескольких часов езды поезд вдруг остановился. Все пассажиры-мужчины повылезали из него и пошли в лес по дрова. Приволокли бревна и отдали их кочегару, чтоб было чем топить. Проехали еще километров тридцать — и опять остановка. Так до самой Москвы.

В Москве сошли с поезда. На перроне стоял Бела Кун и улыбался. Он казался чуточку бледным, но не больным. Я сразу успокоилась. Представил товарищей, которые приехали вместе с ним встречать нас. В машину он посадил рядом с собой меня и Агнеш. Коле было тогда тринадцать месяцев. Бела Кун видел его впервые и не больно им интересовался. С Ханиной они тепло приветствовали друг друга. Полячека он сердечно обнял, поблагодарил за заботу о семье, потом тут же отозвал его в сторонку, чтобы узнать о последних венских новостях. Полячек проинформировал Бела Куна о положении в партии и эмиграции, и только после этого тронулись мы в путь.

Бела Кун предложил проехаться по улицам и посмотреть Москву. Впервые в жизни довелось мне увидеть такой город, как Москва. Он показался мне странным. К тому ж повсюду отчетливо виднелись следы войны и революции. Кроме нескольких автомашин, нам не попалось навстречу никаких средств сообщения. Почти все магазины, как и в Петрограде, были закрыты, стекла витрин повыбиты, а там, где уцелели, покрылись толстым слоем пыли. Но большая часть витрин была заколочена досками.

Дома обветшали, штукатурка осыпалась, краска стерлась. На улицах мусор, грязь, и повсюду уйма беспризорных детей, которых повыгнали из дому война, разруха, голод. Это была невеселая картина. Я расстроилась. Не такой представлялась мне столица революции. Но скажи мне кто-нибудь тогда, что пройдет несколько десятков лет — и Москва станет одной из прекраснейших столиц мира, будет ярко освещена, полна движения и избавится постепенно от своих кривых улочек да переулков, — скажи мне это кто-нибудь тогда, я не поверила бы.

Бела Кун заметил мое настроение и предложил:

— Поедемте домой!

Машина запетляла по узким переулкам и, наконец, въехала в какой-то двор и остановилась перед двухэтажным домом. Неподалеку от него я, к своему величайшему изумлению, заметила церковь, да к тому же действующую. Товарищи заулыбались, видя мое изумление, и кто-то из них объяснил, что до революции этот дом, дома рядом, весь двор и сад принадлежали немецкому лютеранскому приходу. В большом доме помещалась школа, в которой учились немецкие ребята. А в доме, перед которым мы остановились, жил лютеранский священник. Его квартиру и отдали нам. Школу же оборудовали под госпиталь имени III Интернационала, где лечили раненых интернационалистов, участников гражданской войны.

Директором госпиталя был военнопленный врач д-р Мандель. Он работал с большим знанием дела, привлек в госпиталь лучших профессоров, врачей и сестер. Позднее я убедилась в этом сама, так как прихворнула. Но и много лет спустя, если у нас заболевал кто-нибудь в семье, мы всегда приглашали тамошних врачей.

Квартира наша состояла из четырех комнат. Мне все очень понравилось, но больше всего обрадовала молодая русская женщина, — которая встретила нас, ласково улыбаясь. Улыбкой хотела она выразить, что рада нам и особенно рада детям. Говорить друг с другом мы не могли. Роль переводчика между нами и Александрой (так звали ее) играл Бела Кун, когда он бывал дома, или его секретарь Криста Чирч. Но больше всего изъяснялись мы с помощью жестов.

Александра научила меня первым русским словам. А через несколько месяцев, когда Агнеш заговорила по-русски, жизнь дома пошла уже как по маслу.

Отлично помню, что в самый день приезда к нам пришла пожилая женщина, старшая сестра госпиталя Полянская, — до этого она вела хозяйство Бела Куна — и заговорила по-немецки. Полянская сказала, что во избежание недоразумений должна сразу же передать мне вещи Бела Куна. Открыла шкаф и комод. Там лежали пара нижнего белья, несколько рубах, носовых платков, и больше ничего. Сестра Полянская сказала:

— Не я виновата, что больше тут нет ничего. С товарищем Бела Куном не сладишь, все раздает налево-направо, кто бы ни пришел. — И добавила: — Надеюсь, что теперь будет по-иному, тем более что к вашему приезду уже и мебель привезли, а то ведь ничего не было.

Бела Кун с таким уменьем обставил квартиру, что мы только диву дались.

— Товарищи помогли, — признался он, заметив мое удивление, и гордо добавил: — А я детскую кроватку заказал.

Но когда он продемонстрировал кроватку и я ничуть не восхитилась неуклюже сколоченными досками, которые так не подходили к роскошной мебели удравшей за границу балерины, Бела Кун обиделся. Да и понятно. Мебель ведь товарищи привезли, а об этой кроватке он сам позаботился.

Кроме нас, в квартире жил еще помощник Бела Куна Игнац Зоргер. Зоргер был не просто помощником, но и преданнейшим товарищем Бела Куна. Совсем молодым попал он в плен, сразу примкнул к движению интернационалистов и воевал на разных фронтах гражданской войны. Этот образованный молодой человек, познакомившись с трудами Маркса и Ленина, стал убежденным коммунистом и остался им до последних дней жизни, которую закончил в начале пятидесятых годов.

Зная множество языков, Зоргер был в одно время незаменимым сотрудником Бела Куна. Он свободно переводил со всех европейских языков и на все европейские языки, но, что было особенно ценно, так же активно и превосходно владел многими восточными языками. Все свободное время Зоргер отдавал чтению. Даже во время еды перед ним всегда лежала книжка. Столовался он у нас» но я не помню случая, чтобы за завтраком, обедом или ужином он когда-либо произнес хоть слово по своей инициативе. Если к нему обращались, коротко отвечал «да», «нет» и опять погружался в чтение.

Бела Кун любил Зоргера за его отличную работу и абсолютную надежность. Зоргер был до крайности скромный и непритязательный человек. Казалось, кроме книг, он ко всему равнодушен. Но это равнодушие было только кажущимся. Позднее я убедилась, что редко можно было встретить человека добрее и отзывчивее его: кто бы зачем ни обращался к Зоргеру, он тотчас выполнял любую просьбу, но молча и без шума.

Последний раз я встретилась с ним осенью 1946 года. Тогда он уже не был молчалив, напротив, говорил слишком много и слишком возбужденно. (Видно, уже в ту пору терзала его душевная болезнь.)

Поначалу Бела Куну непривычна была семейная жизнь с ее суетой, детским криком, домашними заботами, и все-таки он каждый день повторял, что счастлив, так как мы опять вместе. Он уже подружился и с сыном, который сперва ни за что не хотел называть его отцом, а только дядей. Но потом их дружба стала даже чрезмерной. Коля чуть свет будил отца, забирался к нему в постель и не давал спать. Бела Кун был смущен, не знал, как должен себя вести в таких случаях отец. Но когда я говорила, чтобы он положил ребенка обратно в кроватку, смущался, боясь, что мальчик обидится и не будет его любить. «Пускай остается. Он не мешает. Скоро заснет».

Дети и в самом деле никогда не мешали ему. Колька, пока был маленький, частенько сидел на плечах у отца, когда тот писал статью или готовился к докладу. «Оставьте его, он не мешает, так даже лучше работается», — говорил Бела Кун, когда я хотела унести мальчика.

С Агнеш он беседовал уже всерьез. Больше всего говорил с ней о предстоящих занятиях в школе и о том, как надо там вести себя» При этом он забывал, что разговаривает с шестилетней малышкой, которой все равно не понять, какая разница между старой и новой школой, каковы должны быть принципы советской педагогики. Но Агнеш внимательно слушала отца и с нетерпением ждала дня, когда пойдет учиться. Хотя она не достигла еще школьного возраста, мы все равно отдали ее в школу, чтобы быстрее усвоила язык.

Напротив нашего дома, на Вознесенской улице (ныне улица Радио), была школа с интернатом и с торжественным названием: «Опытно-показательная школа Наркомпроса имени Радищева». В просторечии Радищевка — знаменитое в ту пору учебное заведение.

Помещалась она в громадном старинном здании бывшего Елизаветинского института благородных девиц и во многих отношениях была воплощением того удивительного и прекрасного времени — первых лет становления Советской власти.

В старших классах учились еще бывшие «благородные девицы» — баронесса Корф, княжна Шаховская, назвавшаяся Кимой (от Коммунистического Интернационала Молодежи), это были молодые девушки, подхваченные волной революции, — они отреклись от своих отцов, от своего прошлого и очертя голову кинулись в новую жизнь, стали боевыми комсомолками. Вместе с ними учились и другие «благородные девицы» — одни из них рассеянно слонялись по просторным спальням, которые в ту пору еще назывались дортуарами, другие с ненавистью поглядывали на «варваров», заполонивших священные стены, на учеников младших и средних классов, которые сосредоточенно сидели за уроками, потом весело носились по высоченным темным коридорам, спортивным залам, дорожкам парка. Это были дети рабочих, уборщиц, большей частью сироты, отцы которых погибли в гражданскую войну.

Столь же разнообразным был и состав учителей — начиная от тощих и почему-то в большинстве своем высоченных классных дам, кончая молодыми учителями и учительницами — зачинщиками новой системы воспитания и преподавания в советской школе.

Директором школы был Потемкин, а душою школы — венгерец-коммунист, бывший военнопленный и бывший актер Сексарди. Это он воспитывал, смешивал в единую семью всю разношерстную толпу детей. Педагогических знаний и образования у него не было никакого, зато было большое, доброе сердце, любовь к детям и твердое устремление коммуниста: всех ребят, вне зависимости от их происхождения, воспитать революционерами и смелыми, творческими людьми. (Свои речи Сексарди произносил на ломаном русском языке.)

И надо сказать, что многое ему удавалось. Хоть было и холодно, и голодно, и учебниками негде было разжиться, и тетради доставались с трудом, но была высокая революционная романтика, и она увлекала детей.

Агнеш очень понравилось в этой школе, где дисциплина еще не была установлена, где от ребят требовали сознательности, самодисциплины, а главное — самостоятельности, где в равной степени существовало и самоуправление и самообслуживание.

Разумеется, имело это и свои теневые стороны. Многие педагоги сопротивлялись ломке старой школы, не желали применяться к новым условиям, выпустили из рук и воспитание и преподавание. В итоге ребята занимались больше общественной работой, пионеротрядом, нежели учебой. Ни в грош не ставя преподавателей, считали, что могут делать все, что им угодно, и уважали только Сексарди да пионервожатого.

Надо сказать, что благодаря общему революционному подъему они достигали при этом во многом превосходных результатов, приобретали ряд отличных качеств — правда, все это больше относилось к способным, выдающимся детям, а учеба общей массы страдала.

Я часто донимала Бела Куна рассказами о недостатках школьной работы, но он и слушать не хотел. Объяснял мне в общих чертах разницу между старой школой с ее суровой дисциплиной, стремлением воспитать покорных, не думающих людей и новой, советской школой.

Однажды, возмущенная каким-то событием в интернате, я сказала, что так нельзя воспитывать детей и этим вопросом надо заняться срочно и всерьез. Бела Кун ответил мне, что партия занята более серьезным делом — введением нэпа. Что речь идет о жизни и смерти революции, а уже потом дойдет черед и до запущенных классных комнат, нетопленных спален, скверного питания и т. д. Сказал, что большевики во главе с Лениным все равно одолеют все трудности.

Упомянув Ленина, он отвернулся, чтобы я не видела, как он беспокоится за его здоровье. Бела Кун мучительно отгонял от себя даже мысль о том, что может наступить катастрофа… Но, возвращаясь из Горок, где жил тогда Ленин, он был всегда печальный и, когда я спрашивала, как чувствует себя Ленин, коротко отвечал: «Хорошо», потом уходил в другую комнату, чтобы я не могла задать ему больше вопросов.

Привыкнуть к московской жизни оказалось очень просто. Семья была вместе, и поэтому мы скоро почувствовали себя совсем дома. Только я ощутила перемену климата. Заболела плевритом. Начался и катар верхушек легких, но шесть недель лечения в подмосковном санатории «Габай» полностью восстановили силы.

Из-за незнания языка в первое время у меня было очень мало непосредственных впечатлений. Приходилось ограничиваться рассказами Бела Куна и других товарищей. Бела Кун хоть и немногословно, но говорил все-таки об устройстве социалистического государства, о реорганизации предприятий, учреждений и Красной Армии. Не скрывал и трудностей (это было не принято у коммунистов; Ленин и его соратники считали, что народ должен знать обо всем, только в этом случае может он активно участвовать в управлении государством), хотя и был оптимистически настроен относительно их преодоления.

С интересом слушали мы и рассказы бывших военнопленных о гражданской войне. Все они гордились тем, что им довелось участвовать в защите Октябрьской революции. О Ленине, о большевистской партии они говорили с восхищением. Любили рассказывать и о тех боях, в которых участвовали вместе с Бела Куном. Закончив свои рассказы, расспрашивали о Советской Венгрии, и тут конца и края не было разным «как» да «почему». Эти беседы, затягивавшиеся часто до полуночи, кончались всегда одним и тем же: «Ничего, будет еще Венгрия советской, теперь и мы поедем туда вместе с товарищем Бела Куном». Чувствовалось, что многие из них думали, будь они там в 1919 году, венгерская революция не потерпела бы поражения, уж они-то защитили бы ее, как защитили и революцию на русской земле.

А Бела Кун в это время был занят освобождением из хортистских тюрем томившихся там революционеров.

Советское правительство хотело договориться с венгерским о том, чтобы в обмен на оставшихся в плену кадровых офицеров получить из тюрем участников Венгерской коммуны, многие из которых были приговорены к смертной казни. Переговоры по этому вопросу велись в Риге.

Это было тревожное время, ибо Бела Кун знал, что венгерское правительство ставит условие за условием, и, таким образом, переговоры могут очень затянуться.

Недавно скончавшийся ветеран рабочего движения Иожеф Габор, которому Бела Кун поручил вести переговоры об обмене, в подробных, подтвержденных документами воспоминаниях рассказывает об упорном стремлении Советского правительства спасти венгерских революционеров.

Сам Ленин не раз занимался этим вопросом, а в своем выступлении от 29 апреля 1920 года открыто сказал: «В ответ на предложение Англии проявить гуманность к прижатым к морю бойцам Деникина мы ответили, что готовы даровать жизнь крымским белогвардейцам, если с своей стороны Антанта проявит гуманность по отношению к побежденным венгерским коммунистам, пропустив их в Советскую Россию»[90].

Процесс, известный под названием: «Уголовное дело Бела Куна и его товарищей», или «Процесс народных комиссаров», начался в Будапеште 5 июня 1920 года и закончился 24 ноября. Продолжался девяносто семь дней. Протоколы его составили 19 580 страниц.

Хорти с компанией думали, что им удастся сломить обвиняемых, которые много месяцев стояли под угрозой смерти. Но большинство товарищей не сдались.

Деже Бокани — он был десятки лет подряд одним из популярнейших руководителей и ораторов социал-демократической партии, а во время Советской власти искренне и честно стал на ее сторону — не побоялся на этом процессе отважно выступить за пролетарскую революцию. Иожеф Келен — нарком промышленности — с поднятой головой брал на себя ответственность за все свои действия, и, когда председатель суда начал клеветать на Советскую Россию, он запротестовал и поднял на смех своими доводами председателя суда. Шандор Сабадош разоблачал обвинительное заключение, в котором искажались факты, в том числе и программа, написанная Бела Куном. «Если б во время провозглашения пролетарской диктатуры устроили всенародное голосование, — сказал Шандор Сабадош, — то наша партия получила бы большинство голосов».

Переговоры об обмене продолжались два года. В письме от 5 августа 1921 года венгерский посол в Берлине Криштофи возмущенно сообщал министру внутренних дел Банфи, что «в результате подрывной деятельности Бела Куна и его товарищей русское правительство нарушило Копенгагенский договор об обмене военнопленных и задержало венгерских офицеров…».

Затягивавшее переговоры венгерское контрреволюционное правительство возмущалось. В парламенте друг за другом выступали с протестом против того, что Советская Россия задерживает «простых честных венгерских офицеров» ради «обыкновенных убийц — венгерских народных комиссаров».

Кто ж были эти «простые честные венгерские офицеры»? Граф Сечени, граф Карой, граф Шемшеи, барон Пронаи (родственник того самого пресловутого карателя Пала Пронаи), майор Шалац (родственник Миклоша Хорти), поручик Хейяш (брат убийцы, одного из зачинщиков белого террора Ивана Хейяша) и т. д.

Около пятисот венгерских революционеров ждали обмена, из них пятьдесят человек были приговорены к смерти и примерно сто — к пожизненному заключению.

Венгерское правительство затягивало переговоры в первую очередь потому, что глупо уповало на падение Советской России. Но по прошествии полутора лет и ему стало ясно, что упования эти тщетны. Тогда переговоры были закончены и назначен даже день прибытия первого эшелона.

Советское правительство предоставило венгерским эмигрантам очень красивый особняк на Воронцовом поле (ныне улица Обуха), в котором прежде помещалось австро-венгерское посольство. Устройство дел будущих обитателей дома политэмигрантов было поручено партией товарищу Гарашину.

Бела Кун знал Гарашина еще со времен гражданской войны, хотя воевали они на разных фронтах. Гарашин оказался особенно подходящим для такой работы не только потому, что был хорошим организатором, но и благодаря опыту и связям, приобретенным в России.

Обмен сыграл в ту пору большую политическую роль не только в международном рабочем движении, но оказал большое влияние и на прогрессивные буржуазные круги. Они не могли не заметить, что Хорти вынужден передать Советской России руководителей и участников Венгерской коммуны, которых незадолго до этого хотел уничтожить или пожизненно заточить в тюрьму.

Это действенное выражение международной солидарности, победа над одной из стран международной реакции очень укрепила авторитет Советской России.

Клеветнические наскоки на Бела Куна, разумеется, опять усилились. Реакция отлично знала, что он сыграл немалую роль в осуществлении обмена.

Началась подготовка к встрече политэмигрантов. Бела Кун обошел все уголки особняка на Воронцовом поле, посмотрел, сколько завезли топлива — ведь русская зима дело нешуточное, — проверил, сколько провианта привезли. (Советское правительство во главе с Лениным предоставило для венгерских коммунистов, приезжающих на новую родину, все, что только могло: постельное белье, одежду, посуду, продовольствие.)

«Товарищ Бела Кун!

Получил Ваше письмо, в котором Вы, как передает мне моя секретарша, просите об ускорении моей статьи относительно Серрати. К сожалению, вследствие болезни я до сих пор не мог приступить к исполнению ее на основании того материала, который был доставлен мне, н сожалению, в чрезмерном изобилии.

По всей вероятности, записать к указанному сроку не смогу.

Черкните записочку на имя Фотиевой, как идут дела, что пишете и как устроили 400 приехавших венгерских коммунистов.

Ленин»[91].

Ленин проявлял заботу о венгерцах-политэмигрантах в то время, когда населению России приходилось ох как туго.

В 1922 году, уже не помню точно, в каком месяце, пришла долгожданная весть, что в Риге состоялся первый обмен и что венгерские коммунисты выехали в Москву.

«В 11 часов рижский поезд подошел к перрону Виндавского вокзала. Хмурый осенний день словно придавил набитый пассажирами вокзал. В гуще волнующейся толпы возникла вдруг группа людей в непривычной для Москвы, странной одежде. Все были обвешаны рюкзаками и прочим разным багажом. Это были товарищи, выхваченные из когтей белого террора. Они жадно интересовались новостями в мире, ведь в тюрьме не видели газет. Интересовались условиями жизни в Советской России. Но вдруг громкие крики «урра» перекрыли гул толпы. Все хлынули к дверям перрона: прибыл товарищ Бела Кун. Он хотел говорить, но волнение перехватило ему горло; он не Мог произнести ни слова. Со слезами на глазах пожимал он каждому руку и потом промолвил лишь несколько слов, сказав, что «русский пролетариат от всего чистого сердца хочет разделить с вами все, что у него есть!» — так описывает приезд первой группы политэмигрантов газета «Инпрекор».

Мы прибыли на вокзал, где собралось уже много интернационалистов. Вышли на перрон за несколько минут до прибытия поезда, чтобы как можно скорее встретиться с товарищами. Поезд подошел к перрону с точностью до минуты. Радость встречи была неописуема. Когда показались освобожденные из хортистских тюрем измученные, похудевшие люди, у всех выступили слезы на глазах. После официальной встречи порядок мгновенно нарушился, все перебегали с места на место, обнимались, плакали. Каждый хотел обнять Бела Куна. Его засыпали вопросами, интересовались его здоровьем, так как слышали, что он болен. «Мы привезли хорошее венгерское сало, копченое и с перцем, какое вы любите. Найдется и сегедское салами. Мы вас вылечим», — доносилось со всех сторон. «А как поживает товарищ Ленин? Говорят, слишком много работал и заболел. Что ж не смотрят за ним?»

Женщины окружили меня. «Чашка чаю, кусок черного хлеба, — говорили они, — и за милую душу будем работать вместе с русскими».

«Будет и суп и каша, да и мясо тоже, хоть и не каждый день», — отвечала я.

Потом мы все поехали на Воронцово поле, подождали, пока товарищи разместятся, пообедают, и только тогда оставили их отдыхать.

Начиная с 1922 года, узники из хортистских тюрем приезжали группами. Приехали Деже Бокани, Йожеф Келен, Ене Гамбургер, Дёрдь Нистор, Шандор Варьяш, Антал Мошойго, Пал Хайду, Янош Балог, Игнац Богар, Пал Диоши, Иошеф Пакши, Лайош Мадьяр, Эржи Шипош, Серена Тимар, Миклош Киш, Лайош Киш, Чордаш, Йожеф Рабинович, Ференц Янчик, Ласло Барош, Дюла Сикра, Шари Фоньо, Гизелла Берзевици, Анна Берен, Ференц Балки, Иштван Бирман, Бела Матужан, Янош Матейка, Маргит Ромхани, семья Палинкаш, семья Янковичей, Эрне Цобель, Аладар Хикаде, Эрне Ландлер, семья Богдань, Витез, Шандор Надь, Дёрдь Катона и еще много товарищей, вывезенных из хортистских застенков.

Каждый получил два месяца для, отдыха. Больных отправили в санатории.

Тогда-то, основываясь на опыте этого обмена, и учредили МОПР.

Большая часть эмиграции на деле доказала свою преданность новой родине. Куда бы ни устраивали политэмигрантов, они повсюду выполняли работу с честью и со знанием дела, вписав свои имена в историю московских фабрик и заводов. А ведь их приходилось восстанавливать из руин. Героически работали политэмигранты и в годы первых пятилеток. Они завоевали уважение и любовь русских рабочих.

Бела Кун, отлично знавший историю различных эмиграций, гордился тем, что при сравнении с ними в выигрыше окажутся венгерские эмигранты-коммунисты.

— Хороший у нас народ, — повторял он, всегда растроганный после многочасовой беседы, проводив до самой лестницы кого-нибудь из венгерских рабочих: Ференца Банки, Ференца Янчика, Шандора Надя, Фридеша Карикаша, Пала Диоши или Эде Клепко.