Бела Кун

ВЕНГЕРСКАЯ СОВЕТСКАЯ РЕСПУБЛИКА

Если я не ошибаюсь, в тот же вечер, 21 марта, когда проходило последнее заседание Рабочего совета (он был почти целиком в руках социал-демократов), устроила собрание и Коммунистическая партия Венгрии.

Оно было прервано появлением Тибора Самуэли, который заявил, что обе партии объединились и провозгласили советскую республику. Слова его были встречены всеобщим ликованием. Собрание закончилось тем, что все его участники вышли демонстрировать на улицу.

На другой день вновь состоялось собрание коммунистов, на котором Самуэли объявил, что председателем Совета народных комиссаров избран известный социал-демократический лидер Шандор Гарбаи.

Эти слова Самуэли были встречены глубоким молчанием.

Далее следовали имена народных комиссаров и их заместителей. Все народные комиссары, кроме двух, были из бывших социал-демократов, коммунисты же занимали только посты заместителей.

И лишь тогда оживился зал, лишь тогда прояснились чуточку лица, когда Самуэли сообщил, что во главе Народного комиссариата иностранных дел будет стоять Бела Кун. А потом и вовсе поднялась буря оваций, когда Самуэли сказал, что Бела Кун пошлет от имени Совета народных комиссаров радиограмму Ленину о венгерских событиях и предложит заключить военный союз.

И все-таки, когда собрание закончилось, коммунисты ушли в довольно-таки смутном расположении духа.

На другой день кое-кто из них явился к Бела Куну: коммунисты привыкли делиться с ним своими сомнениями.

Бела Кун слушал, слушал их, потом сказал: «Коммунисты на то и коммунисты, чтобы преодолевать трудности». Он напомнил о русских большевиках, которые в ходе революции не раз попадали в очень трудное положение и пусть не сразу, но всегда приходили к правильному решению вопроса. «Теперь самое главное, — сказал Бела Кун, — чтобы каждый честно и хорошо работал там, куда его поставила партия».

Я не могу, конечно, точно воспроизвести, что он сказал, помню только суть его речи. Она звучала страстно, сильно, убежденно. Он говорил о том, что Компартия Венгрии создана лишь девяносто дней назад. Это очень малый срок. Но массы на ее стороне. Однако не надо обманывать себя и строить воздушные замки: КПВ организационно еще далеко отстает от СДП, у которой за спиной десятки лет опыта и в наличии разветвленная сеть организаций. Однако время работает на коммунистов. Русская Красная Армия уже на пути к Венгрии, она идет на соединение с Венгерской Красной армией. Буря мировой революции захватила уже и окрестные страны. Старая Европа шатается, мир на пороге создания Средне-Европейской, Советской республики. При первой возможности все будет сделано и для развития венгерской пролетарской революции. Но теперь надо не сомневаться, а работать, работать с удесятеренной силой — в этом задача коммунистов! Завоевание власти пролетариата — дело не шуточное, а удержать пролетарскую власть, бескомпромиссно построить советское государство — это настоящее мужское дело, задача, достойная коммунистов. Все меняется на ходу, и надо быть готовыми осуществить завтра то, что еще нельзя осуществить сегодня.

Хотя Бела Кун говорил страстно и убежденно, однако я видела, что он вовсе не в своем обычном хорошем настроении.

Когда мы остались одни, я тоже задала ему несколько вопросов. Но он промолчал. Видно, не было охоты отвечать.

И я обиделась.

Это было уже очень давно. С тех пор прошло почти полвека.

Теперь и мне стало ясным то, что он понимал уже тогда: не так-то просто изменить с помощью вопросов да предложений упрямые факты действительности.

Вскоре после провозглашения советской республики в одно прекрасное весеннее утро я отправилась в Центральную тюрьму. Мне нужно было забрать вещи, которые в волнующий день 21 марта Бела Кун забыл там впопыхах.

Это были большею частью книги, но осталась в тюрьме и пишущая машинка и кое-что из белья. И то и другое нам было необходимо.

Получив вещи, я попрощалась с начальником тюрьмы господином Биро. «Умиленный», пожимал он мне руку, не забывая напомнить и о том, сколько услуг оказал он коммунистам, особенно Бела Куну. (Мне думалось уже, вот-вот он скажет: «Даже кров ему предоставил».) Я молчала, зная, что такой человек понапрасну слов не тратит, ждала, когда же вылезет шило из мешка. И вот, наконец, оно вылезло.

— Я очень люблю свою профессию, — елейно сказал Биро, — и надеюсь, что эту должность сохранят за мной. Я ведь отличный специалист. Поверьте, что у меня громадный опыт.

И он попросил, чтобы я замолвила за него словечко Бела Куну, как он выразился, «вашему дражайшему супругу».

У меня уже был готов сорваться с языка не совсем любезный ответ, но я удержалась. Никогда не любила я ни выслушивать грубости, ни произносить их. Хотя и очень сердилась. И было из-за чего. Пока я ждала вещи Бела Куна, передо мной разыгралась следующая сцена.

Тюремный надзиратель привел какого-то мужчину. «Присядьте, господин граф!» — сказал он ему и тактично удалился, чтобы «господин граф» мог доверительно побеседовать со своей супругой в дальнем углу просторной канцелярии. (Граф попал в тюрьму за активную контрреволюционную деятельность.)

Когда интимная беседа подошла к концу, граф с графиней начали громко разговаривать. И я услышала, сколько и какого постельного белья, какие столовые принадлежности и еду просил граф принести ему в тюрьму. Графиня все аккуратно записывала в блокнотик. Еду граф просил присылать два раза в день: «Я люблю все только свежее», а кофе просил в термосе: «Люблю только горячий».

И тут мне вспомнилось, как избили Бела Куна, как с воплями «Пускай подохнет!» оставили его на полу, где он валялся в луже собственной крови, как не хотели его поместить в больницу, а когда повели все-таки в кабинет тюремного врача, то снова избили до полусмерти. И «товарищи полицейские» лишь тогда перестали его колотить, когда решили, что он уже умирает.

В золотую пору буржуазно-демократической республики, провозгласившей свободу и равенство всех граждан, от меня не хотели принять для Бела Куна не то что одежду и еду, но даже записочку. И все это продолжалось до тех пор, пока не пришли в движение Чепель и другие рабочие предместья.

Об этом думала я, пока господин граф перечислял свои желания, директор тюрьмы свои, да и потом, когда сидела уже в трамвае и везла домой пожитки Бела Куна, у которого директор тюрьмы просит сейчас поддержку ввиду того, что он «прекрасный специалист своего дела».

Такие и подобные вещи тогда еще поражали меня.

Как-то ранним утром, часов около шести, мы проснулись в гостинице от оглушительного шума. (Это случилось тоже в один из первых дней после провозглашения пролетарской диктатуры.) Бела Кун подошел к окну: хотел посмотреть, что творится на улице. Перед гостиницей «Астория» стояла толпа людей, потом вдруг они все хлынули в парадное и направились прямо к Бела Куну.

Человек десять-пятнадцать ухитрились протиснуться к нам в комнату, где я еще лежала в постели, а Бела Кун одевался.

Он спросил, что случилось, какое неотложное дело заставило их ворваться, не дождавшись, пока он оденется. И тут все заговорили разом, наперебой:

— Товарищ Кун! Позавчера вечером у меня украли поросенка. Помогите, пожалуйста, я ведь бедный человек…

— Товарищ Кун! Я тоже бедный! Не могу купить фураж лошадям. Дайте мне бумагу в фуражный центр.

— У сына чахотка… Распорядитесь, товарищ Кун, чтобы его немедленно устроили в санаторий… Помилуйте, что ж у нас в конце концов, пролетарская диктатура или нет?!

— Меня, товарищ Кун, муж бьет смертным боем… Должны вы что-нибудь сделать, раз уж женщину приравняли к мужчине…

— Я женился. Ни комнаты у меня, ни обстановки…

— Я, изволите ль знать, в Кишпеште живу. Вот уже три года, как крыша над головой прохудилась. А этот вонючий домовладелец не желает ее чинить. До сих пор я терпел… Но теперь… Когда вся власть принадлежит трудящимся… Прав я, товарищ Кун, или нет?

Бела Кун долго выслушивал жалобы. Будь на то его воля, он тут же поместил бы в санаторий чахоточного паренька, распорядился бы покрыть прохудившуюся крышу и разыскал бы того, кто украл поросенка у бедного мужика. Но вместо этого он порекомендовал всем изложить свои желания в письменном виде и послать на его имя в Будапештский рабочий совет.

— А теперь я попрошу вас пойти домой. У меня дела, — сказал Бела Кун. — В восемь часов я должен быть уже на заседании.

…Посещения эти повторились и в следующие дни. Среди посетителей попадались теперь и более чем странные люди. Сперва они молчали, строили кроткие физиономии, озирались, потом вдруг во всю глотку, чтоб услышали кругом, требовали такое, чего невозможно было выполнить или до чего пролетарской диктатуре не было никакого дела.

Пришлось пуститься на поиски более подходящего жилья, чем гостиница «Астория», такого, где в одном здании можно было бы разместить ведомства, народных комиссаров и разных других руководителей. Потому-то и переехали мы в гостиницу «Хунгария», которая с разных точек зрения казалась более подходящей. Однако, как выяснилось потом, в «Хунгарии» тоже было не так-то просто жить.

Эта гостиница прежде всего служила пристанищем для помещиков, которые приезжали в Будапешт по делам и одновременно безудержно кутили. Но можно было там встретить и будапештских фабрикантов, торговцев — они тоже снимали номера в «Хунгарии», чтобы «душу отвести»: развлечься картами, женщинами, вином. Ни война, ни буржуазная революция не служили им помехой.

Когда дирекция гостиниц (по тому времени уже национализированных) призвала вышеупомянутых жильцов «Хунгарии» ретироваться в установленный срок в свои пештские и провинциальные квартиры — тоже вряд ли тесные, — господа возмущенно запротестовали, усмотрев в этом ущемление своих прав и свободы личности. Но, заметив, что громкими фразами теперь не возьмешь, что сейчас не буржуазная, а пролетарская республика, они прибегли к последней попытке — подкупили портье и официантов. Но советские власти и тут пресекли их намерения.

И в конце марта гостиница «Хунгария» опустела.

Потом в ней поселились руководящие работники советских, военных и партийных органов, а также члены коммунистических директорий, приезжавшие по срочным делам в Будапешт, ну и те товарищи, у которых не было жилья.

Мы получили двухкомнатный номер на втором этаже. В нем и поселилась вся семья: Бела Кун, я, сестра, дочка и Маришка Селеш.

Две другие комнаты рядом оборудовали под рабочий кабинет Бела Куна.

Маришка Селеш тогда уже несколько месяцев жила с нами. Так как все взрослые члены семьи работали, она содержала в порядке комнаты, рабочий кабинет и заботилась о дочке.

Жизнь Маришки так примечательна, что я, пусть даже забегая вперед, напишу о ней несколько строк.

Молоденькая девушка попала из родной деревни в столицу. Она уже до нас жила в работницах (как тогда называли, в прислугах) у каких-то знатных людей, где, как сама рассказывала, ею были очень довольны. Но — и это Маришка запомнила на всю жизнь — у нас случилось с ней впервые, что «хозяин» посадил ее с собой за стол. В первый день, когда мы пригласили ее к столу, она покраснела, села и вдруг разрыдалась.

Впервые в жизни Маришку повела в кино моя сестра. Шепотом читала она ей быстро мелькавшие подписи к фильму.

(Мало фотографий сохранилось у меня с того времени. В дни различных испытаний — когда-нибудь расскажу и о них — пропали почти все, точнее говоря, их уничтожили. Одна фотография случайно уцелела до сих пор: на ней Маришка Селеш вместе с Агнеш.)

После падения советской республики Маришку арестовали. Обвинили в том, что она была «соучастницей преступлений Бела Куна». Около двух лет просидела она в тюрьме, и, когда освободилась, ее поставили под полицейский надзор. Это означало, что она не могла устроиться на приличную работу, и, кроме того, накануне Первого мая или других «смутных дней» ее забирали на несколько времени в полицейский участок.

Наступило освобождение Венгрии. Маришка Селеш была счастлива: наконец-то подошли ее денечки! Но все получилось не так.

Прежняя «вина», что в 1919 году она работала у Бела Куна — комнаты убирала, за девочкой присматривала, бедняжка, — по-прежнему считалась виной.

И только в 1957 году повернулась ее жизнь к лучшему.

Мы все любили Маришку, и она любила нас.

Когда в 1957 году, спустя тридцать восемь лет, я, наконец, могла приехать вместе с семьей в Венгрию — тогда еще только в гости, — всю дорогу я вспоминала Маришку. Что с ней? Жива ли она? И мучительно старалась припомнить ее фамилию. Но это мне так и не удалось.

И на третий же день после приезда — еще до того, как я начала разыскивать ее, — ко мне, уже бабушке, пришла тоже бабушка — Маришка Селеш.

Мы радостно обнялись.

Организация государства пролетарской диктатуры, особенно на первых порах, так захватила руководителей советской республики, что они работали, поистине превращая ночи в дни.

Различные органы народных комиссариатов были еще в стадии учреждения, поэтому члены Революционного правительственного совета[61] вместе с Бела Куном не только писали различные воззвания и декреты, но на их плечи ложилась и вся техническая работа. Они переписывали материалы, диктовали машинисткам, вычитывали рукописи с машинки и сами заботились даже о том, чтобы эти материалы попадали к тем людям и в учреждения, куда должны попасть. А так как дневные часы были заняты заседаниями Революционного правительственного совета, Будапештского совета пятисот, собраниями, поездками в провинцию, приемами иностранных дипломатов и журналистов, то вся вышеупомянутая работа падала на ночные часы.

А Бела Кун, кроме всего прочего, работал еще и в Наркомате военных дел и в Наркомате иностранных дел.

Никогда не бывали мы так мало вместе, как в эти 133 дня венгерской Советской власти. Потому-то и так скудны мои личные воспоминания о Бела Куне тех дней. Рано утром он уходил из дому (я и сама отправлялась на работу), а вечером возвращался, когда я обычно уже спала. Так шло день изо дня. Его работоспособность — это признавали все — была поразительной.

Бела Кун знал заранее, что коммунистам придется вести борьбу с некоторыми наркомами из бывших социал-демократов; понимал он и то, что неизбежно начнут шевелиться и леваки: выступать в качестве единственных представителей рабочих масс, судить обо всем и выдвигать требования без всякого учета реальных возможностей.

Вышло так, как он и ожидал. В связи с этим я расскажу о двух, правда, совсем различных эпизодах.

Шел митинг — не то в бывшем королевском замке, не то на площади перед парламентом, точно уже не помню. Наркомы советской республики в первый, а может, во второй раз участвовали на таком многолюдном собрании.

Вдруг поднялись невообразимый шум, свист. «Подайте в отставку! Долой!» — закричали рабочие, увидев наркомов социал-демократов, тех, кто еще несколько дней назад называл коммунистов братоубийцами, левыми контрреволюционерами, которых надо уничтожать методами Шейдемана и Носке. С другой стороны кто-то крикнул из толпы: «Тише! Молчите! Не нарушайте единство!»

Можно было опасаться, что эти крики, это массовое возмущение против социал-демократов приведут к неприятным последствиям.

Но вот на трибуну взошел Бела Кун. Его встретили бурей аплодисментов. Он заявил, что Революционный правительственный совет будет преобразован, и заверил митингующих, что цели, поставленные коммунистами, осуществятся.

После этого митинг прошел в полном порядке. Но было о чем задуматься.

Второй эпизод — он не носил уже столь массового характера — был следующий.

Нашлись и такие — прежде всего среди молодых интеллигентов, которые называли себя «левыми коммунистами». Им удалось сколотить небольшую группу из недовольных, чем-нибудь обиженных людей.

Эти «левые коммунисты» требовали отставки советского правительства, требовали, чтобы на его место пришло правительство из одних коммунистов.

Бела Кун пригласил к себе руководителей «левых коммунистов» и попросил их изложить свою точку зрения.

Они это охотно сделали.

Бела Кун отлично знал, что если при существующем положении провести их программу — значит все загубить. И он долго доказывал им это, пытался убедить с помощью фактов и цифр.

Но безуспешно. Решительные молодые люди требовали введения «самого красного террора» и утверждали: «Уж лучше потерпеть поражение, чем дальше идти по такому пути». Каждое возражение Бела Куна было только маслом в огонь.

Вдруг один из «вождей» стал нагло кричать. Тогда и Бела Кун — до этого, не жалея сил и времени, он пытался их образумить — тоже вышел из себя. Схватив за шиворот представителя фракции «крикунов громче всех», он поволок его к двери и вышвырнул в коридор, снабдив на прощанье еще и оплеухой. После чего другие «решительные молодые люди» гуськом поплелись из кабинета.

Бела Кун не придавал особого значения этому случаю, ибо среди фрондирующих крикунов почти не было рабочих, вся группа состояла из эдаких прекраснодушных интеллигентов.

И тем не менее история была малоприятная.

Хотя жильцы в «Хунгарии» и переменились, но персонал остался прежний. А он привык к барским увеселениям, к дамам света и полусвета, а главное — к богатым чаевым. «Их сиятельства» считали ниже своего достоинства заботиться о новых жильцах, которые день и ночь занимались преобразованием страны и организацией ее обороны.

Эта уцелевшая прислуга до поры до времени делала свое дело — убирала комнаты и, если кто-нибудь просил, приносила даже обеды в номера.

В первые дни и еда была еще приличной, но скоро стала почти несъедобной, как невыносимой стала и вся жизнь в гостинице.

Начался саботаж. Персонал перестал убирать комнаты, испортил ванны, чтобы ими нельзя было пользоваться. Питание с каждым днем становилось все хуже, под конец официант ставил на стол уже нечто совсем отвратительное, но зато с любезностью, доходившей до издевательства. Чем омерзительней становилась еда, тем любезнее были официанты.

Кроме того, мы узнали, что для них стряпают на кухне особые и превосходные блюда. Когда же вызвали контролеров, повар показал им ту еду, что спрятал для себя и своих дружков, а вовсе не ту, что готовил для народных комиссаров, партийных работников и их семей.

Увидев эти яства, контролеры поначалу смущенно переглянулись; но потом обнаружили вдруг мошенничество: нашли спрятанные кастрюли с блюдами, приготовленными для нас. Тогда поднялся переполох. Повара и официанты наперебой обвиняли друг друга. Выяснилось, что, помимо интересов собственного желудка, на это мошенничество их толкало еще и другое. Ведь это был лучший метод контрреволюционной агитации — распространять, что, пока народ получает по карточкам лишь самое необходимое, руководители и их жены набивают брюхо изысканной едой. И чтобы это оставалось не пустым словом, повара каждый день приглашали на кухню домашних хозяек из рабочих окраин посмотреть, что же едят «вожди». Ставили перед ними приготовленные для себя блюда — дескать, пускай убедятся, что они говорят истинную правду.

Разумеется, такая наглядная агитация оказывала большое воздействие. Продовольственное снабжение столицы и вправду было неважным. После четырех лет войны деревня не могла поставлять продукты в нужном количестве.

Контрреволюционная агитация с каждым днем приобретала все новые формы. Вдруг мы услышали, что доброжелательно настроенные служащие гостиницы «Хунгария» смертельно напуганы. Оказывается, им пригрозили: если они будут честно работать на коммунистов, то после падения Советской власти — а обещали его каждый день — их притянут к ответственности, причем к судебной.

И вот в один прекрасный день — это было после ревизии, когда с двойным питанием уже покончили, — к гостинице «Хунгария» подошла колонна демонстрантов: домашних хозяек из рабочих районов. Они требовали, чтобы им показали, чем кормят народных комиссаров и их жен.

Секретарь Бела Куна, Серена Тимар[62], вышла к дверям гостиницы и попыталась успокоить женщин. Те только пуще зашумели: «Ах так, не впускают, стало быть, все правда — жрут от пуза!»

Услышав шум и крик, Бела Кун сбежал вниз по лестнице. Узнав, о чем спор, он предложил женщинам выбрать делегацию, которая может обойти все номера гостиницы, посмотреть, что только ей угодно, начиная от комнат до служебных помещений и кухни.

Делегатки прежде всего прошли в квартиры — отворяли шкафы, чуланы, заглядывали в ванные комнаты, даже чемоданы пооткрывали. Потом спустились на кухню. Разочарование было полнейшим.

После этого стало совершенно очевидным, что контрреволюционеры наметили центром своей диверсионной деятельности именно гостиницу «Хунгария» — Дом Советов. Они отлично понимали, что легче всего скомпрометировать коммунистов, если будешь врать про их личную жизнь. Ведь на это поддадутся не только сочувствующие элементы из мелкой буржуазии, но и рабочие, которые еще едва скинули с себя оболочку мещанства, а особенно их жены.

(Такого рода измышления продолжались и при режиме Хорти. «Выяснилось», что наркомы не только кутили, но даже грабили банки, пудами воровали золото и бриллианты, потом контрабандой переправляли их через границу… И всю эту чушь писали те графы и офицеры, которые на самом деле ограбили венское посольство Советской Венгрии и вывезли оттуда, считая по нынешним деньгам, сотни миллионов форинтов, посланных Советской Венгрией в Вену для того, чтобы на них закупили товары первой необходимости. Сию грандиозную сумму господа графы так и не вернули никогда, хотя оппозиция поднимала этот вопрос еще и в 1925 году.)

Все больше и больше незнакомых и подозрительных людей слонялось по коридорам «Хунгарии» под предлогом того, что пришли навестить знакомых. Долгое время в гостиницу проходили свободно, но и позднее, когда у центрального входа уже проверялись документы, все равно каждый, кто хотел, проходил через черный ход и запасные двери. Враждебно настроенный персонал был лучшим помощником в этом деле.

Пришлось поставить охрану не только у главного входа, но и ко всем дверям.

Ленинские ребята.

Так называли себя члены особых отрядов. Они охраняли «Хунгарию». Кое-кто из них посменно нес наряды у дверей кабинета Бела Куна.

Из коридоров исчезли стаи незнакомых людей. А тем, кто ухитрялся все же проникать, устраивали соответствующую встречу. Правда, не каждого удавалось сразу распознать. Например, один очень просто одетый человек оказался бывшим офицером генерального штаба, другой — приехавшим из Вены разведчиком. Всех засылали контрреволюционные правительства (их было несколько). Как-то попался даже граф.

В конце концов выяснилось, что гостиница «Хунгария» непригодна для прямой контрреволюционной деятельности. Внутренним и зарубежным контрреволюционным организациям хотя и без удовольствия, но пришлось проглотить сию горькую пилюлю.

Тогда наркомов и партработников, живших и работавших в «Хунгарии», забросали ворохом писем.

Тут уж не обделили и Бела Куна: подметных писем, полных смертельных угроз, больше всего приходило на его имя.

А он на них и внимания не обращал. У меня же — не скрою — росла тревога, причем не только за Бела Куна, но и за Агнеш и за сестру — ведь во многих письмах было яснее ясного сказано, что истребят всю семью.

Спустя несколько дней после провозглашения советской республики вышел декрет Революционного правительственного совета об организации Венгерской Красной армии.

Война еще, правда, не началась. Неспособные к бою венгерские полни, дезорганизованные и растрепанные, стояли на демаркационной линии, продиктованной в декабре 1918 года Франше д’Эспере. Этому французскому аристократу и генералу с длинным именем Луи-Феликс-Мари-Франше д’Эспере было не в новинку пренебрегать странами и народами этих стран. В данном случае он попросту использовал «ценный» опыт, приобретенный в колониальных войнах с Китаем и Марокко. Позднее Парижская мирная конференция не сочла Венгрию достойной даже того, чтобы с ней вел переговоры генерал армии с таким длинным именем, и 20 марта 1919 года она передала через подполковника Викса сочиненную еще 26 февраля пресловутую ноту. В ней сообщалось, что в течение двадцати четырех часов города с чисто венгерским населением: Дебрецен, Орошхаза, Ходмезевашархей и Сегед должны отойти за границу Венгрии.

Нота Викса, как известно, была вручена еще до провозглашения венгерской пролетарской диктатуры, ее передали правительству буржуазной республики.

Это важный факт, ибо позднее историкам периода «грешного Будапешта» удалось напустить такого тумана, что он и до сих пор не выветрился из мозгов иных, причем высокообразованных людей. Они уверяют, что отличные возможности Венгрии на Парижской мирной конференции были подорваны венгерской пролетарской диктатурой.

Вправду ли верят они этому или не без умысла хотят заставить поверить людей? Думаю, возможно и то и другое.

Ноту Викса буржуазное правительство не посмело ни принять, ни отвергнуть. Оно с таким изумлением взирало на этот поступок достославной западной демократии, как смотрит баран на новые ворота, хотя ворота эти новы только в его глазах.

А венгерский пролетариат во главе с коммунистами мгновенно отверг империалистическую ноту Викса. Как народ Парижа в дни Коммуны, так и венгерские труженики взяли на себя революционную защиту отечества и создали Венгерскую Красную армию.

Во главе самых важных отделов Наркомата военных дел были поставлены Ференц Мюнних, Отто Штейнбрюк и другие надежные товарищи, в большинстве своем прошедшие школу гражданской войны в России.

Началась работа по созданию армии. И как это всегда случается, нетерпеливым современникам казалось, что шла она очень медленно, а если взглянуть на это ретроспективно, то ясно, что Венгерская Красная армия создалась с необычайной быстротой.

Через пять недель после провозглашения Советской власти на проспекте Андраши стояли уже вооруженные рабочие батальоны. Смотр производил Революционный правительственный совет.

«…Вместо отступающих и грабящих отрядов пролетарские и полупролетарские слот деревни видят теперь сознательных, воодушевленных, дисциплинированных пролетариев, — говорил Бела Кун 10 мая 1919 года в своей речи «О рабочих полках». — Пролетарская революция с уверенностью может положиться на эти войска — они победят!..»

При этом, разумеется, не хватало военных специалистов, революционно настроенных офицеров, хотя из них, прошедших мировую войну, немало явилось на службу революции и преданно служило в Красной армии.

Чтобы привести пример такого преданного служения революции, я расскажу о товарище Деже Ясе, который из кадровых офицеров явился первый и вместе с другими приступил к организации 101-го Красного пехотного полка. Двадцатичетырехлетний Яс участвовал почти во всех значительных военных операциях: в боях за Тисой, в Шалготарьянской битве, в Северном походе, в Надидайском прорыве, который открыл дорогу Красной армии к Кашше (ныне Кошице), в освобождении Кашши, в боях за Словацкую советскую республику, был в Эперьеше во время провозглашения Словацкой республики, участвовал в последнем прорыве на Тисе, пробившись со своим отрядом до самого Карцага.

Деже Яс не разочаровался и после падения Венгерской советской республики. В годы эмиграции он всегда появлялся там, где можно было бороться за свободу рабочего класса. В Словакии работал в редакции газеты «Мункаш» («Рабочий»), в Румынии был одним из организаторов коммунистического движения. Началась революция в Испании — Яс сражался там. Потом Франция. Немецкая оккупация. Он участвует в движении Сопротивления. Гестапо арестует его. Он ухитряется бежать. Кто знает, где только не сражался этот офицер, ставший коммунистом в 1919 году!

К недостаточно оцененным заслугам венгерской пролетарской революции относится и то, что она дала ряд борцов революционным движениям соседних стран, заложив в них такие заряды революционности, которые и поныне действуют в тех, кто еще жив.

Северному походу и провозглашению Словацкой советской республики Бела Кун придавал очень большое значение. Не случайно, что на следующий же день после освобождения Кашши он уже произносил с балкона Кашшской ратуши речь ликующей толпе, развивая вопрос о справедливости революционных войн.

«…Мы освободили вас, пролетарии Кашши… Пролетарская Красная армия пришла сюда не затем, чтобы принести новое угнетение, как это сделали войска чешских империалистов, она пришла освободить трудящихся, вне зависимости от того, на каком языке они говорят… у нас только один враг — буржуазия, на каком бы языке она ни изъяснялась… Но одно вы должны понять прежде всего, что диктатура пролетариата — это вовсе не диктатура отдельных лиц, а диктатура рабочего класса… Мы осуществим международную пролетарскую революцию, чтобы создать международную республику Советов…»

Вот что сказал Бела Кун 10 июня 1919 года на празднике освобождения Кашши.

Почти одновременно с организацией Красной армии началась и организация Красной милиции в целях обеспечения внутреннего нового порядка пролетарской революции.

Для борьбы с контрреволюционерами был создан Революционный трибунал, во главе которого поставили «старого» партийца Ференца Ракоша. (Он вступил в компартию еще до объединения, и эти девяносто дней стажа давали право на звание старого коммуниста.)

Отто Корвин и Имре Шаллаи заведовали политотделом Министерства внутренних дел. Они руководили всей борьбой против контрреволюции. Работали самоотверженно, не жалея ни сил, ни нервов, и гораздо больше, чем это было вообще в человеческих возможностях.

Оба они поплатились за это жизнью.

Корвина контрреволюционный суд присудил к смерти еще в 1919 году, Шаллаи пережил своего друга на тринадцать лет. Он вернулся из эмиграции на подпольную работу, был арестован и приговорен к смертной казни.

«Да здравствует Вторая Венгерская советская республика! Да здравствует Бела Кун!» — успел он только крикнуть перед виселицей и разделил со своим другом Отто Корвином участь тех многих борцов, которые сражались за революционную Венгрию.

Создание государственных органов Советской власти, построение нового строя, разрешение жизненно важных вопросов пролетарской революции, не говоря уже о тех проблемах, которые вытекали из объединения обеих партий, — все это поставило коммунистов перед очень трудными задачами.

Коммунисты понимали заранее, что им предстоят трудности, но не думали, что правые лидеры начнут строить против них козни сразу через несколько дней после провозглашения советской республики, сразу после того, как они устно и письменно приняли программу коммунистов.

Вынужденные обстоятельствами, Вельтнер и компания проголосовали за революционные законы и декреты, но, как могли, препятствовали их претворению в жизнь. Что же касается революционных законов, направленных на подавление контрреволюции, то правые социал-демократы и центристы хотели их попросту упразднить, ссылаясь на пролетарский гуманизм. Таким образом, они все более открыто вступали в борьбу с коммунистами и с примкнувшими к ним левыми социал-демократами, выступали против них где только могли.

С этих заседаний и совещаний Бела Кун возвращался всегда в дурном настроении. Кроме Вельтнера и компании, он больше всего ругал «прогнившего ханжу» Кунфи, который колеблется, но всегда в сторону наших врагов.

Первой мишенью этих социал-демократов оказалась «Вереш уйшаг» — они критиковали статьи, критиковали взгляды и поведение коммунистов, которые группировались вокруг газеты.

Сотрудники «Вереш уйшага» серьезно и убедительно доказывали в статьях — они обычно заранее обсуждали их с Бела Куном, — что враги революции не только тайно, но теперь уже и явно сколачивают свои организации, а правые социал-демократы молчаливо поддерживают их, оказывая всяческую помощь.

Однако необходимость сохранения единства партии, от которого зависело в ту пору существование пролетарской диктатуры, не позволяла пока энергичнее выступать против подрывной деятельности правых. Кроме того, требовалось еще и время, чтобы большинство членов профсоюзов осознали предательство многих своих лидеров.

Коммунисты прекрасно понимали, что правые социал-демократы изнутри пытаются взорвать диктатуру пролетариата, причем так явно, чтобы буржуазия, которой они помогут прийти к власти, могла учесть их заслуги и простить им участие в советской республике.

Несмотря на все прогнозы — «завтра уже к черту полетят» и другие разрушительные лозунги, невзирая на отсутствие сырья, недостатки в снабжении продуктами питания, большинство заводских рабочих честно трудились и вместе с тем взяли на себя вооруженную защиту советской республики.

На это у них были все основания. Декреты революции: восьмичасовой рабочий день, повышение заработной платы, введение платных отпусков, предоставление квартир рабочим — шли на пользу рабочего класса, более того, одним махом осуществляя его старые требования. А контрреволюция все это уничтожила бы, конечно.

Бела Кун часто бывал на заводах.

Он откровенно и без прикрас рассказывал рабочим обо всех трудностях. Старался объяснить, что Советская власть получила в наследство страну, разоренную четырехлетней мировой войной, которую не так-то легко восстановить, реконструировать, преобразовать на социалистический лад. Но вместе с тем, говорил он, все это пройдет с меньшими жертвами и страданиями, чем если б власть попала в руки буржуазии и она немилосердно переложила бы все трудности на плечи рабочего класса и крестьянства.

Говорил он и о деревне и о земельном вопросе.

Были комитаты, где беднейшее крестьянство сразу после буржуазной революции захватило землю и поделило меж собой или, как в Шомоде, создало производственные кооперативы. Жандармы буржуазной республики не раз вразумляли оружием и казнями тех, кто захватывал землю.

После провозглашения пролетарской диктатуры управление деревней и крупными поместьями взяли в свои руки директории. Но, увы, в эти директории попало немало зажиточных крестьян и даже представителей изгнанных помещиков, которые старались настроить жителей деревни против революции.

К разрешению земельного вопроса — это общеизвестно, хотя и об этом нельзя судить легко и просто — советское правительство подошло неверно. Оно экспроприировало помещичьи земли, но не поделило их между крестьянами. Без всякого перехода, «единым прыжком», перескочило к учреждению государственных хозяйств, руководство которыми к тому же было в руках главным образом управляющих, приказчиков или агрономов удравших помещиков. Их оставили на местах как «незаменимых специалистов». Говорить нечего, какие тяжелые последствия повлекло это за собой.

Не учитывая обстоятельств того времени, легко, конечно, осуждать советское правительство Венгрии за ошибки, допущенные в земельном вопросе. Но не надо забывать, что правильное решение сельскохозяйственной проблемы, даже десятки лет спустя, все еще остается нелегкой задачей.

Разоренному мировой войной, обнищавшему от постоянных реквизиций венгерскому народу приходилось все возникающие вопросы решать без помощи извне. Напротив, соседние страны теснили его, а уж пшеницы-то вовсе неоткуда было ждать.

Бела Кун даже дома до поздней ночи все рассуждал о деревне, о вопросах снабжения горняцких районов, Красной армии. Разумеется, все эти проблемы были связаны друг с другом.

Приказчики, агрономы и управляющие, которых оставили в крупных поместьях, преобразованных в государственные хозяйства, служили тоже постоянной темой разговора. И это естественно, потому что названные люди в большинстве своем были врагами Советской Венгрии и саботировали. К ним назначали производственных комиссаров. Политически это были все надежные люди, но о ведении крупного сельского хозяйства имели весьма приблизительные понятия.

Бела Кун не раз говорил, что можно было бы одним росчерком пера удалить «спецов», но откуда взять новых, своих, преданных Советской Венгрии специалистов? А ведь они нужны немедленно. Бесспорно, что среди бедных крестьян, батраков немало умных, способных людей, которые рано или поздно научатся руководить государственными и кооперативными хозяйствами, как научились, например, в Шомоде. Только для этого нужно время. А необходимость снабжать города сейчас хватает за горло.

Совершенно понятно, что разделом крупных поместий осуществилась бы вековая мечта крестьян-бедняков. Но, с другой стороны, откуда возьмешь сразу все необходимое для обработки небольших участков?

Ене Варга перечислял множество упрямейших фактов и вообще выступал за экономически рентабельное крупное сельскохозяйственное производство. Дёрдь Нистор, обдумывая каждое слово, соблюдая долгие паузы, короче говоря, испытывая терпение слушателей, вставал то на сторону одного, то на сторону прямо противоположного предложения. Ене Гамбургер вносил свои предложения почти ощупью, как добросовестный врач при постановке диагноза, выхватывая доводы то из одного, то из другого выступления. Долговязый Карой Вантуш, сообщая о своих наблюдениях в Бихарском комитате и в Надьвараде, не делал никаких выводов.

Все размышляли об этом сложнейшем вопросе и, надо сказать, подходили к нему только с экономической, хозяйственной точки зрения, упуская важнейшую, политическую сторону.

Но главное, что все соображения вытекали ив концепции скорой победы всемирной революции, а это не была специфически венгерская концепция, это была концепция Ленина и III Интернационала. Поэтому мысль работала приблизительно так: если сейчас же поделим землю, сорвем снабжение Будапешта и других городов, а также и Красной армии — этих важнейших отрядов пролетарской диктатуры. И Советская власть падет. Таким образом, будет нанесен тяжелый удар другим странам Европы, которые стоят накануне пролетарской революции. А что получит беднейшее крестьянство? Ничего. Если Советская Венгрия падет, жандармы тут же сгонят новых хозяев с их земель. Надо выиграть время, время и еще раз время, тогда можно будет разрешить и земельный вопрос.

Конечно, все это я воспроизвожу схематично. Было еще много разных сторон этого вопроса, разных проблем, касающихся союза рабочих и крестьян.

Но при всем этом советское правительство за ничтожный срок своего существования вдвое увеличило денежную и натуральную оплату жнецов-сезонников и батраков.

Это был декрет большого значения!

Забывать о нем было бы тоже несправедливо.

Если б я занялась подробным перечислением того, что делал Бела Кун в самых разных областях партийной и государственной работы, мои воспоминания составили бы несколько томов. Вынести на своих плечах всю эту громаду дел помогали ему невероятная работоспособность и твердая вера, что трудности надо преодолеть, можно преодолеть и они будут преодолены. Если б он не думал так, наверняка рухнул бы под тяжестью того, что каждый день взваливал себе на плечи.

Спал он по четыре-пять часов в сутки. И то неспокойно. Его и ночью волновали дневные вопросы. Во сне он произносил целые фразы и просыпался вдруг от своего же голоса. «Что я сказал?» — спрашивал он спросонья, но, не дождавшись ответа, засыпал тут же. Когда я рассказывала ему утром, что он говорил ночью, — не верил мне.

Рабочий день начинался в семь часов утра. Стучались в дверь товарищи, жившие в «Хунгарии», и сразу без разрешения входили в комнату. Их ничуть не стесняло, что мы были еще в постели. Они должны были разрешить самые необходимые вопросы. Потом уходили.

Бела Кун вставал. Если было еще время, принимал ванну, а не было — быстро умывался, брился (последнее тоже происходило обычно в присутствии кого-нибудь, кто приходил по срочному делу). Наконец садился завтракать. В это время являлись обычно Бела Санто, потом Ене Варга, Дюла Лендель, Ене Ласло или кто-нибудь другой из товарищей, что жили в «Хунгарии». После кратких переговоров и мгновенно проглоченного завтрака Бела Кун торопливо уходил в Наркоминдел, где происходили разные заседания и приемы. Не проходило дня, чтобы не изъявлял желания повидаться с ним кто-нибудь из иностранных корреспондентов. Кое-кого он принимал вместе с Альпари. (Кроме венгерского. Бела Кун говорил на немецком и русском языках, Альпари же знал больше языков.) Нельзя было уйти и от приема иностранных послов, но при малейшей возможности он передавал их Дюле Альпари или Петеру Агоштону, чтобы самому заняться более важными, внутренними делами страны.

В его ежедневные занятия входили собрания, посещения заводов, а главное — казарм. «Не только мы воздействуем на солдат, — говаривал Бела Кун, — но и старые офицеры, которые пытаются их снова перетянуть на свою сторону… А нам пока не обойтись без этих офицеров… Время, время нужно, пока мы создадим свой командный состав из рабочих и крестьян… А до тех пор надо почаще бывать в казармах».

Он думал и говорил всегда о стольких вещах, что я даже мысленно едва поспевала за его словами.

Днем он иногда поспешно возвращался домой, вспомнив, что не зашел еще в Хечч — так называлась группа связи между партией, генштабом и командованием Красной армии. У Хечча были своя международная телефонная станция, свой телеграф, к Хеччу относились и иностранная разведка и Чепельская радиостанция.

В зависимости от того, какие он получал там сведения, возвращался Бела Кун то в добром, то в дурном расположении. Но так или иначе, все равно садился и писал статью в «Вереш уйшаг», но еще чаще в «Непсаву». (Статьи эти иногда подписывал своей фамилией, иногда же они шли вовсе без подписи.)

«Опять в «Непсаву», а не в «Вереш уйшаг», — роптали коммунисты. Они и вообще были недовольны, что им не всегда удается застать Бела Куна, когда необходимо с ним посоветоваться. Жаловались, что правые социал-демократы методически вытесняют их из всех руководящих органов партии, а у них недостает сил им противодействовать.

В Центральном Комитете объединенной партии единство и на самом деле было лишь формальным. В руководстве шли вечные споры и столкновения. Таково же было положение и в райкомах партии. Кроме того, функции партии настолько слились с функциями Революционного правительственного совета, что коммунисты подчас не могли уяснить себе, какова же их роль в руководстве страной. С другой стороны, они недостаточно были связаны с Правительственным советом.

Временами я рассказывала Бела Куну про жалобы и недоумения товарищей. Он отвечал каждый раз, что прекрасно их понимает и надеется, наступит время, когда многое будет по-другому, этого уже ждать недолго, но товарищи должны понять. что сохранение единства партии — важнейшая задача. Пока еще от этого зависит существование пролетарской диктатуры. Потом он замолкал и мрачнел.

Мне хотелось бы совсем коротенько сказать кое-что об интеллигенции в дни Венгерской коммуны, ибо ее настроения и проблемы тоже все время занимали Бела Куна.

Часть технической интеллигенции сразу примкнула к Советской власти, но большинство, во всяком случае вначале, не очень-то понимало сущность пролетарской диктатуры. Думали, что произошла попросту смена правительства, а поэтому заняли выжидательную позицию. Эти люди ждали, работали и дрожали за свой заработок, за свою должность. Но стоило только распространиться слуху о каком-нибудь контрреволюционном наступлении, как они тут же пугались до смерти и убеждали себя и других, что всегда враждебно относились к новому строю. Потом рьяно саботировали.

Бела Кун не раз беседовал с представителями интеллигенции, стараясь объяснить, что диктатура пролетариата им вовсе не враждебна, что только Советская власть может обеспечить простор дальнейшему развитию Венгрии, а поэтому в интересах всей страны оказывать ей поддержку. Говорил он и о том, что, если интеллигенция будет честно работать, у нее и положение будет лучше, чем при буржуазном строе, ибо советское правительство сделает для нее все возможное.

Да оно и делало все возможное, пытаясь создать спокойные условия для творческой работы, регулярно выплачивая установленные авансы, превосходно организуя распространение книг и прочее и прочее.

И, несмотря на это, трудности были велики еще и потому, что социал-демократы усердно вели свою разрушительную работу и в этой области. В числе прочего они обвиняли Советскую власть и в том, будто она ограничивает свободу творческих работников и поэтому, мол, наблюдается «некий паралич в духовной, научной жизни».

Выступая именно против этих взглядов, и говорил Бела Кун, что «упадок наблюдается в той духовной жизни, которая стояла на службе буржуазии… Новая духовная жизнь, новая культура должна возникнуть в недрах самого пролетариата, я верю в творческие силы пролетариата, в те творческие силы, которые сокрушили старые институты и создали новые, я верю, что он и в области духовной жизни придет к своему расцвету…».

Не меньшие трудности наблюдались с отдельными группами технической интеллигенции, которые находились под влиянием различных реакционных сил, в том числе собственных мелкобуржуазных взглядов, и не желали или не были способны понять революционных преобразований. Свои узкие минутные интересы они ставили выше интересов страны. Идти на жертвы, как рабочий класс, в большинстве своем были не способны. Пролетариат мыслил гораздо шире их, да и батрачество тоже — вспомним Яноша Корбея, — они могли бы служить им примером.

Напичканные разными предрассудками, инженеры, врачи, учителя считали «немыслимым», чтобы в такой «цивилизованной западной стране», как Венгрия, власть осуществляли необразованные рабочие и крестьяне и чтобы они, интеллигенты с гимназическим и даже университетским образованием, были подчинены (речь шла о союзе, а вовсе не о подчинении) таким людям, которые едва закончили начальную школу и понятия не имеют об утонченных чувствах: «Неужто мы должны подчиняться людям, у которых и души не менее мозолистые, чем руки?»

Кстати, такими же утонченными людьми считали себя банковские служащие, делопроизводители, маклеры, а также большая часть жандармских и полицейских офицеров. Найти с ними общий язык было непросто.

Но надо сказать, что и среди интеллигенции было поразительно много людей, которые всем сердцем приняли рабочую власть.

Что же касается писателей, художников, артистов (я имею в виду Дюлу Юхаса, Ференца Мору, Жигмонда Морица, Лайоша Барту, Михая Бабича, Оскара Геллерта, Шандора Броди, Бела Балажа, Бела Уица, Роберта Берени, Кароя Кернштока, Берталана Пора и многих других) — они открыто и честно примкнули к Советской власти. Правда, были и такие, но не среди самых крупных художников, которые открыто пошли против советского строя, стремившегося к тому, чтобы писатели и художники поняли неизбежность исторического преобразования и помогали своими творениями трудовому народу, созданию новой Венгрии.

Косо поглядывали на диктатуру пролетариата и многие из старых журналистов. Надо признаться, что у них были на это свои основания, ибо газеты, подобные «Пешти хирлап», «Будапешта напло», «Аз эшт», все прикрыли. Советское правительство считало, что при бумажном кризисе надо поддерживать другую печать, а вовсе не буржуазные и реакционные газеты Легради, Ене Ракоши и Андора Миклоша.

Правда, оставшихся без работы журналистов старались устроить на работу, а пока это не удалось, «варварская» рабоче-крестьянская власть выплачивала им жалованье сполна.

Начиная с апреля я работала в отделе театра и музыки Наркомата просвещения. Заведующим отдела был Бела Райниц, служивший до этого секретарем в Будапештской рабочей страховой кассе.

Как известно, он положил на музыку несколько стихотворений Эндре Ади, и в ту пору песни Ади — Райница пользовались большой популярностью.

Райниц был социал-демократом, но, как человека неуравновешенного, его считали непригодным к политической деятельности. На любую общественную несправедливость он реагировал бурно и чувствительно, приходил в дикую ярость, однако на том все и кончалось. О нем ходила слава, что он кричит на всех, и на друзей, и на врагов, да и на кого угодно.

Хотя взгляды их во многом расходились, однако Бела Кун обрадовался, что я буду работать у Райница. Он был полон теплых чувств к нему за песни на слова Ади. Меня, верно, предупредил, чтоб я не обижалась, ежели Райниц начнет кричать, такой, мол, у него характер и его уже не переделаешь.

Приготовившись к самому худшему, я отправилась к нему в довольно-таки смутном расположении чувств. Но Райниц встретил меня ласково, оказалось, что он помнил меня еще девушкой, встречался со мной у д-ра Хуго Лукача, друга и врача Эндре Ади.

Несколько минут мы разговаривали с ним о наших общих знакомых, о Коложваре, Трансильвании…

Что я буду делать, Райниц еще сам не знал, ибо отдел был пока в стадии организации.

Во всяком случае, он распорядился, чтобы мне поставили письменный стол в соседней комнате. «Потом, потом увидим», — сказал он, чуточку смутившись, понятия не имея о том, какую поручить мне работу.

«Не кричал… — подумала я, уйдя от него. — Наверно, преувеличивают, и вовсе не такой он страшный!»

Когда утром я пришла на службу, письменный стол уже стоял на месте в комнате, больше всего похожей на зал. Я села за него в ожидании Райница.

Сотрудники отдела по очереди представились мне. Все были очень милы и улыбались, заметив, как я тревожусь за свою Идущую работу. Рассказали, что они «работают» здесь уже несколько недель, но круг их занятий все еще не определился. Так что усердствовать и спешить не стоит. Со временем все образуется. Мол, не от нас это зависит. Так пытались они успокоить мою совесть, потом засыпали меня градом анекдотов, желая развеселить и представить мир в более радужных тонах.

Моя работа и в самом деле очень скоро определилась. Как только выяснилось, что я служу в этом отделе, народ валом повалил ко мне, целая очередь выстраивалась у моего стола. Обращались ко мне по самым разным поводам, вернее сказать, самые разные просьбы просили передать «господину-товарищу Бела Куну», ибо только он может уладить это дело, а они убеждены, что «справедливая просьба будет удовлетворена».

— Вы ошибаетесь, — отвечала я, — ведь я работаю не у Бела Куна, а у Бела Райница.

На меня взирали с изумлением и пропускали мой ответ мимо ушей.

Впрочем, большинство посетителей не имели отношения ни к театральному, ни к музыкальному миру. Попросту прошел слух о том, что здесь работает жена Бела Куна, и «клиенты» пришли посмотреть, какова же эта жена. Кроме того, было ясно, что проникнуть ко мне на улицу Семере, 6 легче, чем в «Хунгарию». А стало быть: «Попытаемся, авось что-нибудь да выйдет…»

Но приходили и люди из театрального мира. Одни просьбы я могла выполнить сама, с другими обращалась к Райницу. Являлись и такие просители, которым я не знала даже, что и ответить.

Например, пришла актриса, жалуясь, что живет в двух смежных комнатах вместе с двенадцатилетней дочкой. «Как же мне принимать поклонников? Прошу выделить отдельную квартиру дочери».

Другая актриса просила передать Бела Куну, чтобы он распорядился вернуть ей драгоценности, ибо: «Дама при любом строе остается дамой, и не могу же я ходить с голыми пальцами и голой шеей».

У моего стола выстраивались люди и просили выдать им разрешение на перевод денег за границу, на пересылку вещей за границу; являлись с просьбой выпустить арестованного из тюрьмы, устроить на работу, оформить паспорт за границу и еще с великим множеством подобных просьб. Все это продолжалось до тех пор, пока однажды Райниц не спросил: «Что тут делает эта уйма людей?» (Его зычный голос заполнил весь зал.) Когда я ответила, он выгнал «клиентов» и дал указание швейцару пропускать ко мне только тех, кто приходит по вопросам, связанным с музыкой. А мне сказал, что если кто-нибудь проберется все-таки к моему столу, то «посылайте прямо ко мне, ужо я!..»

После этого массовые посещения прекратились.

Позднее я, правда, узнала, что многим из этих просителей удалось уладить свои сомнительные делишки с помощью старых и, увы, новых государственных служащих.

Я рассказала об этом Райницу.

Он тут же поднял крик. Потом гнев его улегся, и на этом вопрос был для него исчерпан.

К концу апреля и международное и внутреннее положение страны стало таким напряженным, что у Бела Куна все меньше оставалось времени для отдыха. Дома он уже почти не бывал.

Началось наступление войск румынских бояр против Советской Венгрии. На Венгрию двинулись и чешские контрреволюционные войска. Так распорядился Париж. Румынская королевская армия дошла до Тисы. Чешские отряды форсировали Шайо и угрожали Мишкольцу. В Солноке изо всех нор повылезали контрреволюционеры. Но вследствие равнодушия солдат еще не реорганизованной Венгерской Красной армии и из-за предательского поведения большинства офицерского корпуса Красная армия не смогла оказать сопротивления. Началось бегство солдат со всех фронтов. Повсюду царила сумятица.

Это были последние дни апреля.

Бела Кун направил мирные предложения американскому президенту Вильсону, чешскому, югославскому и румынскому правительствам. Он требовал немедленного прекращения военных действий, невмешательства во внутренние дела Венгрии и уважения к венгерским национальным меньшинствам, оказавшимся за демаркационной линией.

Тем временем венгерский рабочий класс готовился к празднику Первого мая. Быть может, внешние и внутренние беды подсказали ему, что он должен продемонстрировать свою мощь и преданность пролетарской власти.

Трудящиеся Будапешта и провинциальных городов повели такую подготовку к международному празднику пролетариата и выступили с такой всесокрушающей силой, что на первомайскую демонстрацию, на празднества и митинги явились даже люди из мелкобуржуазной среды, которых прежде никто никогда не видал.

Рабочие день и ночь трудились под руководством таких художников, как Бела Уиц, Берталан Пор, Роберт Берени и другие, — они украшали центральные улицы и площади. В день Первого мая почти весь город вышел на улицу. В демонстрации участвовало несколько сот тысяч человек, в том числе и иностранные товарищи: австрийцы, поляки, чехи и словаки, французы, румыны, итальянцы; пришли русские товарищи, сербы и хорваты… Это Первое мая было воистину интернациональным праздником.

Вечером я гуляла по набережной Дуная. В Цитадели начался фейерверк. Окна Королевского замка заблестели алыми огоньками. Дунай катил пурпурно-красные волны. То Вблизи, то вдали раздавались звуки пролетарского гимна «Интернационал».

С утра Бела Кун был на демонстрации, потом вернулся домой, работал, писал, вел разные переговоры. С фронта поступали грозные вести. Не менее грозные вести доносились и о кознях правых и центристских лидеров социал-демократии. Они хотели 2 мая — таков был их план — вынудить советское правительство подать в отставку.

Но план их не осуществился.

2 мая состоялось сперва заседание Революционного правительственного совета.

Выступил Бела Кун.

Как истинный ученик Ленина, он с немилосердной откровенностью раскрыл существующее положение.

Стенографистки, сами тоже изрядно взволнованные событиями, оставили нам только скудную запись его речи;

«Красная армия без боя сдала Солнок. Чехи вступили в Мишкольц. Военной силы у нас нет. Боеспособность войск равна нулю. Ставка находится в Геделле… Бем приостановил все военные действия… Послал предложение о перемирии трем вражеским странам…

Ночью состоялось чрезвычайное заседание Правительственного совета и было выдвинуто предложение, чтобы правительство подало в отставку и передало власть директории из двенадцати человек. Но было высказано и другое мнение, согласно которому необходимо созвать рабочие полки и сообщить им о роковой серьезности положения, предупредив и о том, что, если не поднимутся все рабочие, Будапешт будет сдан».

Начались прения.

Жигмонд Кунфи предложил советскому правительству подать в отставку. Вельтнер требовал передачи власти в руки директории, которая и должна осуществлять пролетарскую диктатуру. Самуэли спросил его: если Вельтнер стоит за диктатуру пролетариата, то почему же он требует отставки советского правительства? Бела Санто сказал, что передача власти — трусость и предательство рабочего класса. Ене Ландлер заявил, что они, левые социал-демократы, перешли на сторону пролетарской диктатуры по искреннему убеждению, осознав, что социализм иначе неосуществим. Советское правительство должно удержаться не только в интересах венгерских рабочих, но и всего мирового пролетариата.

Шли прения. Наконец, как и решили, созвали в семь часов вечера Рабочий совет. Там вновь обрисовали положение вещей и вновь попросили дать ответ: согласен ли венгерский пролетариат из последних сил защищать Будапешт и пролетарскую власть?

Правительственный совет назначил докладчиком Бела Куна.

Заседание закончилось около четырех часов, и было решено, что после заседания Центрального рабочего совета вновь соберется Революционный правительственный совет.

Бела Кун, заседавший всю ночь, потом с раннего утра на Революционном правительственном совете, вернулся домой смертельно усталый.

— Отдохну часок, — сказал он. — Мне удалось настоять, чтобы созвали Центральный рабочий совет. Я должен подготовиться к нему. Там решится судьба Советской Венгрии.

С виду он был спокойный, только бледный.

Поел немного. Лег и мгновение спустя уже крепко спал, будто вовсе и не сегодня вечером должна была решиться участь Венгерской советской республики.

Я решила, что разбужу его только после шести, но он проснулся ровно через час и сказал:

— Ничего! Все будет в порядке! — Потом начал одеваться. Спросил про Агнеш, про сестру, поинтересовался, как я чувствую себя, но ответа не выслушал. — Все будет в порядке! — промолвил он, успокаивая самого себя, и тут же скрылся за дверью.

На улице лил дождь. Сверкающий майский день сменился адской погодой. Бушевал ураган, рвал на клочья красные полотнища, летели черепицы с крыш, и прямо на прохожих валились возведенные у домов леса. Казалось, погода тоже предупреждает венгерскую пролетарскую революцию: «Беда!»

На заседании Центрального рабочего совета присутствовало около двухсот делегатов. Речи Бела Куна я не слыхала. Он и потом не рассказал мне, что там произошло. Дел было столько, что дома он уже почти не бывал, а потому ему было не до рассказов. Речь его я прочла в кратком изложении в «Вереш уйшаге». Об этом потрясающем заседании мне рассказали другие. Думаю, что за всю венгерскую революцию уважение и любовь к Бела Куну достигли высшей точки именно в этот день.

Писать по памяти о том, что рассказали мне товарищи, я считаю неверным, лучше приведу отрывки из речи Бела Куна по уцелевшей, хотя и неправленой, стенограмме. (Где было найти время на правку стенограмм?)

«Когда тобой овладевает — нет, не отчаянье, потому что отчаянья быть не может, — а горечь при виде того, чего вовсе не хотелось бы видеть, то частенько обращаешься, как к спасенью, к литературе. В последние дни, когда я окидывал мысленным взором Советскую Венгрию, мне вспомнилась статья Горького. Эту статью я читал в 1906 году, когда русский пролетариат впервые вступил в революционный бой с царизмом и когда французский империализм — он был еще юным — помогал царизму оружием и деньгами. В этой статье Горький рассказывает, что он отправился в Париж в поисках духа революции, надеясь найти прежний революционный Париж, который поможет революции российского пролетариата. Он искал революцию в старинном фригийском колпаке, искал ее, искал, и, наконец, его повели в какой-то отель… Там он нашел куртизанку, почти уличную девку… Он попросил ее не продаваться царю, а помочь революции. И эта девка, эта обратившаяся в куртизанку революция, все-таки отдалась царю. Горький заканчивает так: «Прими и мой плевок крови и желчи в глаза твои».

Товарищи! Окидывая взором те места, где движутся сейчас на пролетарский Будапешт полчища французского и румынского империализма, мы не можем не вспомнить об этой статье Горького. Бегущие, трусливо отступающие отряды, совершенно разложившиеся орды — они умеют грабить, но с полной тупостью наблюдают за надвигающимися событиями, сдаются, причем сдаются не румынам, а своей же летаргии. Мародерствуют, и теперь мы дошли до того, что уже не румыны будут страшны Будапешту, а наши же войска, если только не предпримем необходимые шаги… В военном отношении, товарищи, положение таково, что Солнок уже, наверное, в руках у румын. Мы и там взорвали мост за собой… Наши отряды бежали и с южного фланга, они увлекли за собой даже тех… кто честно держался под командованием нашего товарища Зайдлера. Наши 1-я и 5-я дивизии… пьяные возвращались в Будапешт с верховий Тисы, и мы вынуждены были их разоружить, чтобы спасти хотя бы оружие для пролетариата. Возле Мишкольца наши войска оказывали кое-какое сопротивление, и все-таки нынче во вторую половину дня чехи, по всей вероятности, вошли уже в Мишкольц. Кое-где попадаются еще войска, которыми руководит пролетарский инстинкт, и они пытаются еще что-то сделать, но большинство войск не способно даже к обороне, не то что к наступлению…

…Здесь, в Будапеште, есть фабрично-заводские рабочие батальоны. Для этих рабочих батальонов — их примерно пятнадцать — в казармах наготове все снаряжение…

…Речь идет о том, товарищи мои, сдадим мы Будапешт или будем сражаться за Будапешт? Должен ли сражаться будапештский пролетариат за то, чтобы в Будапеште сохранилась диктатура пролетариата? (Возглас: «Должен!»)

Товарищи! Я-то ведь больше не верю словам. (Возгласы одобрения.) Поверю только тогда, когда увижу их претворенными в дело. (Возгласы одобрения.) Не отчаяние говорит моими устами, я ведь думаю, если будапештский пролетариат не будет сражаться сегодня, ему сторицей придется заплатить за нынешнюю летаргию, нынешнее отчаяние и позор. (Бурные аплодисменты.)

…Я не стану лгать пролетариату. Скажу о том, что и у рабочих батальонов нет того боевого духа, который нужен для спасения Будапешта.

Существуют две точки зрения. Одна, что следует временно отказаться от диктатуры, вторая, что надо сражаться до последней капли крови (возгласы: «Правильно! Правильно!»), и сражаться до тех пор, пока останется хоть пядь земли Советской Венгрии. (Бурные аплодисменты.) Не надо аплодировать… (Аплодисменты. Шум.) Не надо аплодировать, товарищи. В аплодисментах смысла нет!.. Не аплодисментами будем мы действовать, не декламацией… Оружием, только оружием…

…Теперь хочу еще конкретно рассказать товарищам! о внешнеполитическом положении.

Революционный правительственный совет, видя, что нет возможности развить могучее, успешное военное сопротивление, всеми путями старался достигнуть Брестского мира, старался и будет стараться спасти территорию, которая сможет стать исходной точкой не только для свержения капитализма в Венгрии, но и для продвижения международной пролетарской революции дальше на запад… Не ради удовольствия разослали мы телеграммы странам и правительствам окружающих нас буржуазных государств, Вильсону и Парижской мирной конференции — сделали это потому, что, раз не удалось спасти Советскую Венгрию с помощью военных сил, мы должны попытаться политически спасти то, что можно, попытаться спасти Советскую Венгрию, спасти власть пролетариата.

Мы послали и парламентариев. Особенно хорошего я и тут не предвижу. Если Антанта захочет нас растоптать — очевидно, в ее намерения входит покончить с большевизмом здесь, где это проще, чем в России, — и она думает: навеки, а мы уверены, что на очень короткое время, — если она хочет покончить с нами, пускай кончает. И все-таки во мне жива надежда, я думаю, что нам удастся заключить мир… Это означало бы — как мы часто повторяли вслед за Лениным, — что мы добились передышки…

…Можно установить два направления. Одно — и его придерживается, очевидно, большинство, — что мы не должны защищать Будапешт, потому что положение, по их мнению, безнадежно и они не желают идти на лишние жертвы. Второе — мнение меньшинства… чтоб мы защитили Будапешт… чтоб мы защищали диктатуру пролетариата через Баконь до самого Винер-Нейштадта.

Эта вторая, скажу откровенно, моя точка зрения, пусть с военной точки зрения необоснованная, но объяснимая всем моим прошлым, такова: если можно, мы должны защищать диктатуру до самого Винер-Нейштадта. («Правильно! Правильно!»)

Товарищи, мне совершенно ясно, что в таком случае надо обороняться здесь… Потому что отказаться от власти нельзя, невозможно. Отказываться от власти было бы позорно и подло. (Возглас: «Самоубийство!») Не самоубийство, только потому, что пролетариат не может убить самого себя. Да и буржуазия не может убить пролетариат, ибо тогда она уничтожила бы предпосылки своего паразитического существования.

Уважаемые товарищи! Я говорю вам: Будапешт надо отстоять любой ценой; надо отстоять во что бы это нам ни обошлось, ибо мы обязаны отстоять рабочее движение в Венгрии, эту поистине славную ветвь международной пролетарской революции.

Весь вопрос в том, каково мнение Будапештского рабочего совета…»

Искренняя речь Бела Куна, в которой он честно рассказал обо всех трудностях и бедах, произвела такое впечатление, что на время обезоружила правых и центристских лидеров социал-демократии. Коммунисты, да и не только коммунисты, вставали друг за другом и просили слова.

«На заводы! В профсоюзы!»

«За 24 часа!»

«Пускай Наркомат военных дел предоставит в распоряжение районных рабочих советов необходимое снаряжение… рабочие сразу переоденутся, вооружатся и пойдут в казармы…»

«Революция не привыкла взвешивать: выйдет или не выйдет. Революция не страховой институт. Те, кто считал, что пролетарская диктатура спасет страну, обязаны сейчас — вне зависимости от того, были они социал-демократами или коммунистами, — без всяких дискуссий дружно высказать, что диктатуру пролетариата надо спасти. Нас научила этому Парижская коммуна…»

«Я пришел на это заседание после долгой болезни. И не поверю, что есть хоть один металлист-пролетарий, который скажет, что надо сдаваться в борьбе… Даже я, полудохлый, заявляю, что завтра же пойду сражаться вместе с товарищами… Мы должны защитить Венгерскую советскую республику и мировую революцию пролетариата…»

«Я заявляю от имени своих товарок-женщин, что если мужчины не защитят диктатуру пролетариата, то пускай не попадаются своим женам на глаза… У нас тоже крепкая воля и крепкие руки…»

«Пусть работают только рабочие самых важных заводов, а остальные пускай пойдут на защиту пролетарской власти…»

Бела Кун сказал в своем заключительном слове:

«Провиант есть, оружие есть… и Советскую Венгрию можно не только защитить, но и обеспечить для нее возможность честного мира… К оружию!.. Все боеспособные люди на защиту Будапешта и Советской Венгрии!»

Заседание Рабочего совета закончилось.

Собрался Революционный правительственный совет.

За пять минут до полуночи была разослана телеграмма:

«Революционный правительственный совет приказывает всем фронтам развить самое энергичное сопротивление. Все рабочие Будапешта отправляются на фронт…»

После этого начался, хотя и чреватый грозными событиями, но самый прекрасный, самый трудный и самый величественный период революции.

Еще в апреле прибыл из Вены австрийский отряд в тысячу человек во главе с Лео Ротцигелем и пошел на защиту Дебрецена.

«Войска бояр-империалистов приближаются, — писал Ротцигель народному комиссару по военным делам, рабочему-металлисту Реже Фидлеру. — Завтра мы пойдем в огонь. Ради освобождения пролетариата я с радостью и не только с радостью, но и с гордостью пойду на смерть. Для меня будет счастьем пролить кровь за Советскую Венгрию, которую считаю родиной мирового пролетариата… Я завидую пролетариям Венгрии потому, что они нашли себе настоящих вождей-коммунистов… Пришлите несколько пулеметов и сигареты…»

Рабочий нарком Фидлер наверняка послал и пулеметы и сигареты, но Ротцигелю уже не довелось их получить. Через день после отправки этого письма он пал в бою, защищая Дебрецен, защищая пролетарскую революцию.

2 мая, когда Центральный рабочий совет мобилизовал рабочих пештских заводов и провозгласил, что половина членов совета тоже пойдет на фронт, в ту же ночь венгерские аристократы и белые офицеры напали на венское посольство Венгерской советской республики, ограбили его и, кроме нескольких сотен тысяч английских фунтов и французских франков, унесли еще сто сорок миллионов венгерских крон (около десяти миллионов долларов). Посла и нескольких сотрудников посольства контрреволюционеры похитили и заключили в какой-то монастырь. Все это было проделано с молчаливого согласия «нейтрального» социал-демократического правительства Австрии.

Венская социал-демократическая полиция занялась «сыском», и тогда пришлось выпустить из монастыря заключенных туда венгерских подданных. Но преступников, конечно, не обнаружили, унесенные деньги не нашлись больше никогда.

Ограбление посольства шло в полном согласии с планом правых социал-демократических лидеров (связанных в Будапеште с иностранными дипломатами, например с англичанином Фрименом) свергнуть в первую половину мая Венгерскую советскую республику. Осуществить его помешало неожиданное для них отважное выступление рабочего класса.

О согласованности действий внутри страны и за рубежом свидетельствует и поведение Вильмоша Бема — 5 мая он отказался от поста главнокомандующего Красной армии, но после того, как упомянутый план был сорван, Бем отложил свое намерение подать в отставку до лучших времен.

В эти же дни и румынское правительство передало свои «условия перемирия». Запросило оно вовсе «немного»: всего лишь железнодорожный парк всей венгерской территории восточнее Тисы (около семидесяти двух тысяч пассажирских, товарных вагонов и паровозов).

В эти же дни под Киевом началась концентрация венгерских интернациональных полков Российской Красной Армии. Они готовились вместе с Украинской Красной Армией прийти на помощь Советской Венгрии.

И в эти же дни одно из рабочих предместий Будапешта (Эржебетварош), словно в ответ на происки внутренней и зарубежной контрреволюции, решило взять себе имя Ленина. Эржебетварош стал Ленинварошем, иначе говоря — Ленинград дом. Думаю, что это был первый в мире Ленинград.

В эти дни Янош Перени обратился от имени старейших рабочих пештских заводов в Народный комиссариат по военным делам с просьбой разрешить и рабочим старше пятидесяти лет пойти на фронт защищать пролетарскую революцию. «Такой старый боец даст десять очков вперед любому молодому, — писал Янош Перени. — Я был кавалеристом, а теперь попросился в артиллерию; и что же, сказали: стар, не годен. Домой прогнали. Будто по морде дали…»

Но не только стариков старались гнать домой. Врачи призывных комиссий, которые в мировую войну признавали годными для защиты габсбургской монархии даже слабых, отощавших семнадцатилетних юнцов, теперь преподносили приговор «Не годен» восьмидесяти процентам добровольцев, которые являлись на защиту Советской Венгрии.

Рабочие заводов и рудников шли на фронт вместе с лучшими сыновьями крестьянства. И вместе с ними шли в Венгерскую Красную армию русские, польские, словацкие, австрийские, итальянские, румынские, югославские, болгарские интернационалисты. Они действовали по примеру интернационалистов, сражавшихся в гражданскую войну вместе с Российской Красной Армией. Одним из самых героических подразделений Венгерской Красной армии была 80-я интернациональная бригада. Немало бойцов этой бригады сложили головы на тисском фронте, во время северного похода. Они первые пошли в атаку и при освобождении Лошонца (Лученеца). Я и по сей день помню имена многих товарищей интернационалистов: русских — Владимира Юстуса, Владимира Урасова, Рафаила Меллера; поляков — Иозефа Красного, Францишека Гарлинского, Иозефа Лапинского; австрийца Эгона Эрвина Киша, который стал впоследствии всемирно известным писателем. Около трехсот итальянцев сражалось в Венгерской Красной армии. Видела я заявление, присланное итальянцами, мне показал его Бела Кун, но в памяти у меня сохранилось только одно имя. а почему — об этом читателю нетрудно будет догадаться: итальянца звали Данте.

Я даже встречалась со многими интернационалистами, когда они поздно ночью приходили к Бела Куну.

Еще и двух месяцев не исполнилось советской республике, а уже на фронтах и в тылу все ожесточеннее становилась борьба между пролетарской революцией и контрреволюцией.

…Это было почти полвека назад.

Припоминая, какими мы были, какой была я сама, и видя себя сейчас, мне иногда приходит в голову, да неужто же и венгерская пролетарская революция, Венгерская советская республика состарилась так же, как и я? Неужто и ей приходится так же осторожно ступать по земле, как и мне?

Но это только мгновенное чувство.

Революции с годами молодеют и хорошеют, а «замечания» иных враждебно пристрастных современников с течением времени все более съеживаются рядом с Великим Событием. Ведь Венгерская советская республика, как и восстание 1514 года и революция 1848 года, была не только страницей венгерской истории. Венгерская пролетарская революция 1919 года оказала свое влияние от Праги до Бухареста, от Варшавы до Белграда, от Москвы до Берлина, от Лондона до Пекина, от Мюнхена до Вены, от Парижа до Вашингтона и стала, таким образом, страницей мировой истории, страницей мировой революции, которую народы будут вновь и вновь славить, объяснять, ибо она всегда будет служить и примером и уроком.

С каждым годом все более живые встают перед нами венгерские пролетарские революционеры, которые во главе с Бела Куном, вместе с ним шли «штурмовать небеса».

Что же делал Бела Кун в эти самые напряженные месяцы венгерской пролетарской революции?

Откровенно говоря, личных воспоминаний у меня сохранилось очень мало, я почти не видела его. Даже не знала иногда, где он и что он делает. Вечером, часов в десять-одиннадцать, когда я ложилась спать, Бела Куна чаще всего не было дома. (Не могу же я называть «домом» третью комнату нашей квартиры в «Хунгарии», куда, после того как Бела Кун возвращался, непрерывно приходили люди и вели с ним разные переговоры.) Утром я просыпалась обычно после семи. А Бела Кун был тогда уже снова в третьей комнате, а если даже дома, то подходил ко мне, говорил два-три слова на прощанье и уходил. Уходил в третью комнату, в Хечч, затем уезжал из «Хунгарии» в Наркоминдел, в ЦК партии, в Ставку, на фронт, в какой-нибудь город или на завод… И снова завершалось все третьей комнатой и Хеччем.

Я понимала все это, но не радовалась, что у него совсем не остается времени ни для меня, ни для дочки.

Оборона Советской Венгрии все больше и больше усложнялась. Правые социал-демократы и центристы все усерднее трудились над тем, чтобы изнутри ослабить, разложить пролетарскую власть, подготовить ее падение. Они устраивали тайные собрания, ездили в Вену, договаривались с австрийскими социал-демократическими вождями, с дипломатами Антанты, с помощью разведчиков вражеских стран передавали свои предложения в Прагу, в Бухарест, в Париж. Эти предложения попадали и к разным венгерским контрреволюционным правительствам (их существовало несколько), из которых самым действенным было «сегедское правительство», поддерживаемое французской южной армией. (Будем справедливы: вовсе не спившийся Янош Ванцак протянул первым «мозолистую руку» Миклошу Хорти, а, по сути дела, Жигмонд Кунфи, Вильмош Бем, Эрне Гарами, Иожеф Хаубрих, Карой Пайер, Дюла Пайдл и их дружки. Но так как Хорти считал еще несвоевременным пожимать ту или иную «мозолистую руку», то владелец ее отвечал на это пренебрежение к себе бранью. Разница была лишь в том, что Янош Ванцак открыто, через «Непсаву», прямо после поражения венгерской революции предложил свою «мозолистую руку» в то время, как Бем и Гарами молчали, что они еще во время революции выступили с таким же предложением. Признались они в этом только позднее, в своих мемуарах, предъявив, таким образом, счет за еще не оплаченные услуги.)

Короче говоря, против власти рабочих и беднейших крестьян образовался «единый фронт», в который входили все, начиная от аристократов и кончая правыми социал-демократами.

Не понимаю и тогда не могла понять, как удалось в ту пору Бела Куну урвать время, чтобы подготовиться к пяти фундаментальным докладам. Хвала квалифицированным стенографистам — эти доклады сохранились в гораздо более достоверном виде, чем речи, произнесенные в Рабочем совете и в разных других местах.

Из этих пяти докладов первый был посвящен, конечно, роли партии — это был самый жгучий вопрос, «Две партии объединились, и, в сущности, нет ни одной», — с жестокой прямотой сказал Бела Кун.

Первый доклад был посвящен, по сути дела, подготовке и созданию новой, пролетарской революционной партии.

Во втором докладе Бела Кун говорил о роли профсоюзов. В те времена еще господствовало мнение, частично даже в Советской России (ведь знаменитая профсоюзная дискуссия началась в Москве только полтора года спустя), что всем промышленным производством будут управлять профсоюзы. Но — такова сила исторической целесообразности — пока с величайшей серьезностью обсуждали вопрос об управленческой роли профсоюзов. Революционный правительственный совет с полного согласия Бела Куна учредил Совет народного хозяйства (председателем его был назначен Ене Варга), в задачи которого входило руководство планированием и производством.

Что касается профсоюзов, то Бела Кун объяснял: пора уже порвать с существующей практикой, с практикой, царившей десятилетия в венгерском социал-демократическом движении, согласно которой каждый вступивший в союз механически становится и членом партии. Он и в этом докладе вернулся снова к уже ранее высказанной точке зрения, что рабочий класс должен создать партию-авангард, как и было до объединения, членами которой могут быть только трудящиеся, да и то лишь те, которые хотят и в силах бороться за диктатуру пролетариата.

(Здесь я должна упомянуть о том, что Бела Кун готовился к чистке, партии. Он думал так: Российская и Венгерская Красные армии соединятся в Карпатах, после этого соотношение сил изменится, и тогда можно будет очистить партию от всяких чуждых элементов.)

Я не была на первых двух докладах, слушала только третий. Он произвел на меня большое впечатление. Мне казалось, что я получила ответ на те вопросы, которые больше всего тревожили меня.

Бела Кун говорил о том, что диктатура пролетариата — переходное явление, что старую бюрократию надо уничтожить, но нельзя допустить, чтобы выросла новая… «Мы не хотим, — говорил Бела Кун, — чтобы над пролетариатом воздвиглась особая прослойка, которая будет осуществлять свою власть от имени пролетариата и независимо от него. Вот что мы считаем опасным, вот чего мы не допустим. Диктатура пролетариата есть пролетарская демократия, такая демократия, которая должна воспрепятствовать возвышению любой бюрократической прослойки над пролетариатом… Нам легче покончить со старой бюрократией… Более опасна новая бюрократия…»

Бела Кун говорил и о том, что государственных служащих надо не назначать, а выбирать, что они могут быть отозваны в любой момент, жалованье государственного и партийного работника не должно превышать заработок квалифицированного рабочего. Это поможет отбиться от карьеристов (тогда они сами не полезут), а кроме того, явится гарантией от возникновения новой бюрократической касты.

«Мы не хотим диктатуры над пролетариатом, мы хотим диктатуры ради пролетариата!» — сказал Бела Кун.

Потом заговорил о трудовой дисциплине, об организации производства, о капиталовложениях, о сельском хозяйстве. Это были все живые, жгучие вопросы.

Тем временем Венгерская Красная армия одерживала одну победу за другой. Были освобождены словацкие территории, в результате чего в Эперьеше провозгласили Словацкую республику. (Обе республики — Словацкая и Венгерская — создали федерацию.)

Эти победы только парализовали на время действия правых социал-демократических лидеров, но происки свои они не прекратили. Так, например, главнокомандующий армии Вильмош Бем издал приказ, что органы министерства внутренних дел — там работали революционеры Корвин и Шаллаи — не имеют права арестовывать военных без его разрешения.

Такие и подобные конфликты возникали ежедневно и даже ежечасно.

Один из самых преданных соратников Бела Куна, Тибор Самуэли, полетел в Москву — а по тому времени это было великое дело, — чтобы проинформировать Ленина о положении в Венгрии и договориться о возможностях идеологической и военной помощи.

Необычайно интересно с точки зрения характеристики внутриполитической обстановки то, что пишет Бела Кун в своих воспоминаниях об этой поездке Самуэли:

«В конце мая мы договорились: Тибор поедет в Москву, чтобы проинформировать Ленина и русских товарищей о создавшемся положении. Тибор хотел преодолеть расстояние в две тысячи километров над фронтами, тылами противника, территорией вражеских стран на самолете… Он готовил поездку, а социал-демократические вожаки распространяли сплетни, что Самуэли с золотом бежит за границу.

Тибор, смеясь, пришел ко мне в номер «Хунгарии» и выдвинул ящик стола.

— А ну, давайте золото, с которым мне надо бежать! На Андраши, 5 (там помещался партийный клуб, где социал-демократическая бюрократия творила за картами контрреволюцию) распространяют слухи, будто я с золотом бегу в Россию. Такие же сплетни пущены и на Матяшфельдском авиазаводе. Так вот, прежде чем сесть в самолет, я заставлю членов Рабочего совета Матяшфельдского завода обыскать себя.

И верно, прежде чем пуститься в полное опасностей, головокружительное путешествие, он заставил себя обыскать».

Вернулся Самуэли с не очень-то обнадеживающими вестями: военное положение Советской России необычайно трудное, на объединение армий в Восточной Галиции рассчитывать пока нечего.

Еще перед отъездом Самуэли Бела Кун отправил радиограмму Ленину. В ней он благодарил за то, что опровергли клеветнические измышления австрийской печати.

Дело в том, что наркоминдел Чичерин обратился от имени Советского правительства к австрийскому правительству с нотой, в которой было сказано: «…Ни Ленин и никто из членов Российского советского правительства никогда ни письменно, ни устно не осуждали Венгерскую советскую республику или Бела Куна, как это утверждают венские ползучие гады о Ленине. Советская Россия относится к Венгерской советской республике с глубочайшей дружбой и привязанностью и с восхищением взирает на достигнутые ею успехи. А товарища Бела Куна глубоко уважает и чтит. Ленин и вся Советская Россия ценит значение его работы…»

(Странное дело, с тех пор как я познакомилась с Бела Куном, на него всегда клеветали, а я и по сей день не могу привыкнуть к этому.)

В радиограмме Бела Кун просил Ленина еще о том, чтоб он обратился с письмом к венгерским рабочим и критически отозвался бы о правых элементах объединенной венгерской партии. Ленин очень скоро выполнил его просьбу. Так родилась статья «Привет венгерским рабочим», которую Тибор Самуэли привез с собой в Будапешт.

Письмо, в котором Ленин разбивает в пух и в прах иллюзии относительно буржуазной демократии, клеймит предателей — правых деятелей социал-демократии и говорит о том, что уничтожение классов может произойти только в результате долгой и упорной классовой борьбы, поэтому-то и необходима пролетарская диктатура. Это письмо широко известно, поэтому я приведу только последние его строки:

«Товарищи венгерские рабочие! Вы дали миру еще лучший образец, чем Советская Россия, тем, что сумели сразу объединить на платформе настоящей пролетарской диктатуры всех социалистов. Вам предстоит теперь благодарнейшая и труднейшая задача устоять в тяжелой войне против Антанты. Будьте тверды. Если проявятся колебания среди социалистов, вчера примкнувших к вам, к диктатуре пролетариата, или среди мелкой буржуазии, подавляйте колебания беспощадно…

…Во всем мире все, что есть честного в рабочем классе, на вашей стороне. Каждый месяц приближает мировую пролетарскую революцию»[63].

Характерно, что даже это письмо Ленина, которое было написано по прямой просьбе Бела Куна, в годы культа личности Ракоши в Венгрии старались использовать против Бела Куна.

Письмо Ленина было большим подспорьем для Бела Куна, но решающим образом изменить тогдашнее соотношение сил в Венгрии оно не могло.

Венгерская Красная армия победоносно продвигалась на всех фронтах. Как раз поэтому в тылу все более лихорадочно, все более откровенно подготавливали контрреволюцию, которую всячески поддерживали также из-за рубежа. Надо было торопиться, чтобы в Чехии, в Кладно, не успели восстать, чтобы не поднялись и австрийские рабочие в Винер-Нейштадте.

Одним из самых действенных методов создания смуты было распространение всяких тревожных, страшных слухов.

«Слышали? В Будапеште-то муки всего на один день, потом будем сидеть без хлеба». «У меня самые точные сведения: французская армия выступила из Салоников — двести тысяч человек». «В Шалготарьяне горняки взорвали шахты. В конце месяца станут все заводы…» «Салон-вагон Бела Куна стоит уже на путях. Паровоз разводит пары. Завтра все наркомы поудирают». «Они погрузили в свой поезд половину золотого запаса Национального банка». «Слышали? Антанта пригнала целый эшелон с продовольствием. Он стоит уже на австрийской границе. Как только Советской власти придет каюк, эшелон тут как тут будет в Будапеште».

А на фронтах подзуживали солдат: «Красноармейским женам не выплачивают обещанное пособие, и детишки их голодают». «Почему это только вы воюете? Пускай пригонят на фронт и тех рабочих, что отсиживаются дома».

В деревнях распускали слухи, что коммунисты обобществляют женщин, отбирают детей у родителей. И уж совсем страшный слух прошел по столице: «Пять тысяч человек расстреляли в подвалах парламента, в том числе и социал-демократов. Русская Красная Армия вся разбежалась, и не сегодня-завтра Ленин в отставку пойдет».

На стенах домов появились плакаты:

«Ты, злостный распространитель слухов, — бойся!»

Но и от этого было мало толку.

Появились и другие плакаты — на одном из них рабочий говорит другому: «Металлист, не поддавайся!» Но через несколько часов чьи-то ловкие руки подклеивали другие, тоже типографским способом отпечатанные слова: «…тем, кто хочет тебя погнать на фронт».

Все более подло нападали из-за угла и на Красную армию, которая защищала Советскую Венгрию.

Положение с каждым днем становилось труднее. Все призрачнее была и надежда, что в мае 1919 года Венгерская Красная армия соединится с Российской. Атаман Григорьев предал Красную Армию, поэтому Венгерской Красной армии пришлось наступать против чешских контрреволюционеров не по направлению Унгвара (Ужгорода), а по направлению Кашши — Эперьеша (Кошицы — Прешова).

Атаман Григорьев, бывший царский офицер, после поражения Петлюры со всем своим войском перешел на сторону Красной Армии. Согласно приказу он должен был двинуться против буковинских полчищ румын. Григорьев отказался подчиниться приказу и пошел против Красной Армии. Тогда те части Красной Армии, которые должны были прийти на помощь Венгерской советской республике, вынуждены были вступить в сраженье с Григорьевым. Ленин в качестве председателя Совета обороны в апреле послал следующую телеграмму главкому Вацетису и члену РВСР Аралову:

«Продвижение в часть Галиции и Буковины необходимо для связи с Советской Венгрией. Эту задачу надо решить быстрее и прочнее, а за пределами этой задачи никакое занятие Галиции и Буковины не нужно… Вторая задача — установить прочную связь по железным дорогам с Советской Венгрией»[64].

Еще 13 мая в телеграмме Бела Куну Ленин писал:

«Только 13 [мая] получил Ваше письмо от 22 апреля. Уверен, что, несмотря на громадные трудности, пролетарии Венгрии удержат власть и укрепят ее. Привет крепнущей Красной Армии венгерских рабочих и крестьян. Зверский мир Антанты усилит везде сочувствие к Советской власти. Вчера украинские войска, победив румын, перешли Днестр. Шлю наилучшие приветы Вам и всем венгерским товарищам»[65].

24 июня, как раз в тот час, когда в Будапештском Совете рабочих и солдатских депутатов напряженно и взволнованно обсуждались то тут, то там вспыхивавшие контрреволюционные выступления, я вместе с сестрой, дочкой и Маришкой Селеш сидела дома и читала газету «Вереш уйшаг». В этом номере требовали, чтобы ввели чрезвычайное положение и чтобы Правительственный совет создал отряд для подавления контрреволюционных групп и назначил командиром отряда Тибора Самуэли. Весь номер «Вереш уйшага» отражал беспокойство коммунистов, членов редколлегии и тех, что группировались вокруг газеты.

Вдруг распахнулась дверь в мою комнату и кто-то крикнул:

— Со стороны Уйпешта по Дунаю плывут мониторы под какими-то подозрительными флагами. В Будапеште вспыхнул контрреволюционный мятеж.

Я вскочила. Вышла на балкон посмотреть, не очередной ли это слух, пущенный для возбуждения паники.

Но это была правда. Я увидела: от острова Маргит медленно плывут мониторы под разными флагами.

Вошла обратно в комнату, не зная что делать. Прежде всего надо найти Бела Куна! Но где его найдешь? Я вышла в коридор. Из охраны не было никого. Они узнали о развернувшихся событиях — в городе уже все стояло вверх дном — и вышли на улицу. Строили баррикаду перед самой «Хунгарией».

Вдруг раздался страшный грохот, и несколько мгновений спустя в комнату ко мне ворвалась жена Ваго с детьми.

— Что будем делать? — растерянно спросила она. Оказывается, орудийный снаряд ударил в наружную стену их комнаты и сорвал балкон.

Снова раздался грохот. Еще один снаряд попал в «Хунгарию».

Дальше оставаться здесь невозможно! Надо тотчас уходить.

К нам прибежал один из «ленинских ребят» и предложил немедленно поехать на Чепель к его матери:

— Там вы будете в полной безопасности. Я сам вас провожу!

— Чепель в десяти километрах отсюда, — возразила жена Ваго. — Мы не можем уехать так далеко, надо пойти куда-нибудь поближе.

Мы вышли из «Хунгарии». Как ни уговаривала я Маришку Селеш, она не захотела оставить квартиру.

А на улице был уже полный кавардак. Прямо на набережной лежал мертвец. Как нам объяснили, перед «Хунгарией» стоял человек и размахивал белым флагом, давая знак мониторам. Его пристрелили солдаты охраны.

Вдруг навстречу нам попался один из секретарей Бела Куна.

— Товарищ Бела Кун поручил мне вынести из гостиницы все документы, — сказал он. — Подождите меня, я тотчас вернусь и отвезу вас куда-нибудь.

Мы подождали немного, но он не вернулся. Тогда отправились одни, еще сами не зная куда.

По дороге жена Ваго предложила пойти к ее знакомым. Муж и жена — порядочные люди, вполне прогрессивно мыслящие. Муж возглавляет директорию строителей. Живут они здесь поблизости. И в заключение, успокаивая себя, добавила:

— Не выгонят же нас!

Предложение мне не понравилось. Я хотела пойти разыскать Бела Куна, но не знала как, и сама ничего другого путного предложить не могла.

Упомянутый инженер с женой жили в центре города. Я вспомнила, что недавно, в более спокойные времена, я была у них однажды вместе с женой Ваго. Тогда они были необычайно милы и приветливы. А теперь встретили нас подчеркнуто холодно. Ваго рассказала, что случилось в «Хунгарии», и попросила разрешения остаться у них, пока «не уладится это дело с мониторами». «Пожалуйста», — ответили они довольно нелюбезно. И, предоставив нам комнату для прислуги, сами ушли из дому.

Что нам оставалось? Мы заняли комнату, где стояла только одна кровать. «Будь что будет!»

Ждали до вечера. Хозяева так и не вернулись. Ваго пыталась позвонить мужу — он был народным комиссаром внутренних дел, но телефонная станция не соединила ее. (Позднее выяснилось, что контрреволюционеры заняли телефонную станцию и еще ряд важнейших зданий.) Беспокойство наше все росло и росло.

Вдруг раздался звонок в дверь.

— У хозяев есть ключи, — заметила Ваго и быстро спрятала меня.

Вошел какой-то мужчина и спросил хозяина дома.

— Его нет! — услышала я резкий ответ.

— Ах, вот как, тогда простите, пожалуйста, я пойду, — сказал незнакомец.

Но Ваго решительно крикнула:

— Нет! Вы никуда не пойдете! Останьтесь здесь!

Тут уж и я вышла. Незнакомец пожал плечами и кротко согласился остаться. Так сидели мы молча втроем. Вдруг задребезжал телефон. Звонил Бела Ваго.

— Я уже повсюду разыскивал тебя, — сказал он жене. — Мятеж подавлен. Мы снова господа положения. Ложитесь сейчас, отдыхайте, а утром вернетесь в «Хунгарию».

После этого Ваго выпустила незнакомца. А мы, примостившись кто куда, попытались отдохнуть. Поздно ночью вернулись и наши хозяева. Тут же пригласили нас в большую комнату и как ни в чем не бывало мило, ласково предложили:

— Ложитесь, здесь…. И утром никуда не ходите… Поживите у нас несколько дней, погостите…

Я позвонила Маришке, сказала ей, где мы находимся. Потом нас уложили спать, но теперь уже в большой комнате.

Утром пошли домой.

Днем явился Бела Кун. Видно было, что ночью он не спал.

— Контрреволюцию подавили, — сказал он, — а теперь посмотрим, кто в ней участвовал. Боюсь, что без Хаубриха тут дело не обошлось… Поглядим…

В другой раз он непременно попросил бы прощенья за то, что ни вечером, ни ночью, ни утром не поинтересовался, что с семьей, но теперь ему это и в голову не пришло.

После контрреволюционного мятежа я больше не вернулась к Райницу. Вместо меня пошла работать моя сестра Ханика. Она поступила тоже в Наркомпрос, только в отдел охраны детей: помогала в устройстве отдыха для пролетарских ребят. Ей нравилась эта работа. Она ездила в Андялфельд, в Ференцварош, в Иожефварош, в Обуду — в так называемые пролетарские районы, обследовала домашние условия детей, присутствовала на школьных медосмотрах и провожала все поезда, которые уходили на Балатон, битком набитые детишками. Потом вечером увлеченно рассказывала, что была на вокзале, как дети радовались, пели, махали красными флажками.

В конце июня к сестре подошел один из сотрудников отдела и сказал ей: «Товарищ Гал! Прошу вас отнестись ко мне с доверием… Близится конец… Я хочу помочь вам и вашей семье… Если случится неизбежное, приходите прямо ко мне… У нас вы будете в полнейшей безопасности… Хорошенько обдумайте мое предложение…»

Сестра рассказала о своем разговоре Бела Куну. Два дня спустя он сообщил, что этот человек в лучшем случае неблагонадежный, но не исключено, что он сознательно и заблаговременно готовится к «возможным событиям», думает заработать себе капитал, заманив в ловушку семью Бела Куна. И добавил в заключение; «Нечего вам с ним разговаривать!»

Успешный поход Венгерской Красной армии заставил Антанту принять быстрые решения. Так родилась и нота председателя Парижской мирной конференции Клемансо.

Нота звучала так:

«Союзные и дружественные державы намерены пригласить представителей венгерского правительства на мирную конференцию, чтобы высказать им свою точку зрения относительно справедливых границ Венгрии. Теперь венгерцы яростно нападают на чехов, без всяких на то оснований завладели Словакией… Мы официально призываем Будапештское правительство прекратить свои нападения на чехословаков, ибо в противном случае союзные державы незамедлительно прибегнут к самым крайним мерам…

Председатель мирной конференции Клемансо».

Эту ноту обсуждали сначала на заседании партийного руководства (увы, протоколы заседания не сохранились), потом на заседании Революционного правительственного совета, затем после длительных прений ее приняли на съезде Советов.

Бела Кун ответил:

«Париж. Председателю мирной конференции, господину Клемансо.

…Венгерская советская республика не намеревалась нападать и не нападала на Чехословацкую республику. Пользуясь престижем союзных держав, войска Чехословацкой республики, Югославского королевства и Румынского королевства… ворвались на территорию Венгерской советской республики и грозились уже задушить нас. Тогда мы вынуждены были взяться за оружие. Правительство Венгерской советской республики готово пойти на все, что содействует справедливому и честному миру между народами, взаимопониманию и раз и навсегда кладет конец кровопролитию.

Бела Кун.

10 июня 1919 года».

Вторая «Срочная! Первоочередная!» телеграмма Клемансо состояла из двух частей. В первой части было сказано: «В интересах мира и справедливости… армии этих держав (Чехословакии, Румынии и Венгрии. — И. К.) обязаны прекратить враждебные действия и отступить в кратчайший срок». Во второй же части говорилось: «Применительно к этим основным принципам венгерская армия призывается к немедленному отступлению за указанные границы Венгрии… Если находящиеся на месте представители союзных и дружественных держав не сообщат нам, что этот приказ выполнен за четверо суток, считая с 14 июня, то мы предоставим свободу действий… Румынские войска отступят сразу же, как только венгерские войска освободят территорию Чехословакии…

Клемансо.

Париж, 13 июня 1919 года».

Бела Кун не поверил обещанию Клемансо. Он только надеялся с помощью переговоров оттянуть время, получить передышку до той поры, пока не улучшится военное положение Советской России, не объединятся обе Красные армии и снова не пойдут на подъем пролетарские движения в разных странах. Он надеялся, что все это в конце концов не позволит Антанте начать интервенцию против Советской Венгрии.

…Помню, был теплый июньский день. Часов в шесть Бела Кун неожиданно вернулся домой страшно усталый. Сказал:

— Сосну малость. В девять вечера надо идти на заседание.

Поспал часа полтора. Встал. И начал говорить, правда, скорее самому себе, чем мне. Тогда впервые услышала я о Брестском мире, о том, что и он. Бела Кун, поначалу был против подписания позорного мира с немцами, а Ленин сказал ему: «Вы, кажется, не болтун, поезжайте завтра на фронт и посмотрите, готова ли солдатская масса к революционной войне». И Бела Кун поехал на фронт, потом вернулся, убедившись, что Ленин прав, надо получить передышку, иначе Советская Россия погибнет… Затем заговорил о том, что и нам необходима передышка… Если у нас будет время, мы реорганизуем партию, а это главное…[66] Хотя бы частично очистим армию от контрреволюционных офицеров…

С какими же воинскими силами намеревался Клемансо «прибегнуть к самым крайним мерам»?

Из более позднего донесения маршала Франше д’Эспери, главнокомандующего французской интервенционной армии, стоявшей на южной границе Советской Венгрии, выясняется, что, кроме чешской северной армии, в его распоряжении были:

Вместе с чешскими войсками это составляло четверть миллиона солдат, не говоря о том, что французский маршал просил прислать ему еще английские и американские войска.

Бела Кун получил телеграмму от Ленина:

«…Кстати добавлю от себя, что Вы конечно правы, начиная переговоры с Антантой. Начать и вести их надо, всякую возможность хотя бы для временного перемирия или мира надо обязательно использовать, чтобы дать отдых народу. Но ни на минуту не верьте Антанте, она вас надувает и только выигрывает время, чтобы лучше душить вас и нас»[67].

Два дня спустя после ноты Клемансо, 12 июня, в парижской «Юманите» было сказано:

«Венгерские события повиты густым туманом. Господин Клемансо опровергает вчерашнее сообщение, согласно которому на парижскую конференцию пригласили и правительство Бела Куна. Это опровержение никого не удивит. Если господин Клемансо признает одновременно и Колчака и Бела Куна, то этим он и в самом деле совершает страшные, несовместимые друг с другом действия.

Вместе с тем он по-прежнему утверждает, будто «Четверка» обратилась с призывом к Венгерской советской республике «прекратить наступление» на Чехословакию.

С другой стороны, мы читали какую-то телеграмму, в которой сообщается, будто Бела Кун уже ответил на этот призыв, что он готов приостановить наступление, но лишь при известных условиях. Нам хочется, чтобы Венгерская советская республика была по возможности осмотрительней. Совершенно ясно, что вожди международной реакции хотят задушить венгерскую революцию.

Против бешеного гнева союзнической буржуазии единственное спасение в силе революции» («Юманите», 12 июня 1919 г.).

Что единственное спасение «в силе революции», это отлично понимал и Бела Кун, но ему было ясно и то, что необходимо навести порядок в революционных силах, очистить их от всякой накипи и шлака, а для этого опять-таки требуется время. Он не закрывал глаза и на те жесткие факты, о которых говорил Ленин на беспартийной рабоче-крестьянской конференции, когда в Москву прибыла весть о падении Венгерской советской республики.

«Как известно, до конца марта этого года там господствовала «керенщина» со всеми ее прелестями. Когда в то время, 21 марта, там вдруг образовалась власть Советов, причем тамошние меньшевики согласились поддерживать эту власть, можно было думать, что в социализме наступила какая-то новая эра… Но вот последние события показали нам, что социал-соглашатели нисколько не изменились. По-видимому, то, что теперь произошло в Венгрии, повторяет в большом масштабе то, что произошло недавно на наших глазах в Баку»[68].

В. И. Ленин в ярких образах вспоминает трагическую историю бакинского пролетариата, когда его социал-предатели обратились за помощью к английскому командованию и за спиной рабочих вступили с западными империалистами в тайное соглашение. Оратор проводит аналогию между этой бакинской трагедией и теперешним переворотом в Венгрии, говорит о радиотелеграмме, из которой мы узнаем, что румыны уже вступили в красный Будапешт.

Далее В. И. Ленин сравнивает положение Венгрии и Советской России и, напомнив вкратце все наши временные неудачи, говорит о том, что нас спасает громадность территории, между тем как Венгрия слишком мала для того, чтобы дать отпор всем своим врагам.

Как прав был Ленин, сравнив действия венгерских социал-предателей с действиями бакинских социал-предателей, обратившихся за помощью к английскому командованию, подтвердилось впоследствии множеством обнаруженных документов (а сколько будет еще обнаружено впредь!). Я приведу в подтверждение ленинских слов документы, свидетельствующие о внешних сношениях США, донесения разведчика США капитана Грегори Гуверу[69] от 25 июня.

«Вывший главнокомандующий венгерской армии Бем, в данное время венгерский посол в Вене, навестил военного уполномоченного Англии в Вене. 23-го состоялась конференция уполномоченных Антанты, в результате которой Бему был представлен план подготовки свержения большевистского правительства Венгрии. Бема ознакомили также и с методами, при помощи которых можно будет составить такое временное правительство, которое согласится поддерживать Антанту. Было внесено следующее предложение: 1) Диктатура, которой полностью удастся взять в свои руки государственную власть, может состоять из Хаубриха, Агоштона и Гарами… 2) Правительство Бела Куна должно быть распущено. Коммунизм должен быть осужден и коммунистическая пропаганда уничтожена.

Бем обдумал эту формулировку и… временно принял ее…»

Мы узнаем и то, что 25 июня 1919 года совещание великих держав — участниц Парижской мирной конференции — обсудило предложение Вильмоша Бема, направленное на свержение пролетарской диктатуры в Венгрии.

«Мистер Витт[70] заявил, что он хотел бы рассказать о сообщениях, которые получены в связи с посещением Вены генералом Бемом. Эту информацию передал мистер Гувер.

Мистер Гувер сообщил, что это предложение передал представителям союзных держав генерал Бем, бывший главнокомандующий венгерской большевистской армии. Генерал Бем заявил, что, если союзники окажут ему соответствующую помощь, он, со своей стороны, согласится образовать социал-демократическое правительство… Лишить Бела Куна власти…

Мистер Бальфур[71] рассказал, что накануне вечером он встретился с мистером Гувером, который сообщил ему о содержании телеграммы (Грегори), а также о том, что Гуверу уже представился случай обсудить все это с военным специалистом. Теперь ему хотелось бы знать, верно ли, что избавиться от Бела Куна легче всего будет с помощью военной интервенции… В наших странах повсюду существуют люди, хотя и не большевики, но до известной степени сочувствующие большевистской программе… и они решительно выступили бы против такой антибольшевистской акции. Этих неприятностей можно было бы избежать, если бы предпринять что-нибудь с помощью генерала Бема: союзные державы оказали бы ему моральную поддержку.

Клемансо заявил, что он попросит маршала Фоша присутствовать на заседании, которое назначено на 10.30 утра и на котором можно будет обсудить предложение Гувера».

На следующий день заседание продолжалось:

«Согласно Титтони[72] любая кампания против Венгрии вызвала бы в Италии всеобщую забастовку.

Клемансо сказал, что хотя положение у него и не столь серьезно, как у Титтони, однако имеет с ним кое-какое сходство. По его мнению, ключ всего этого дела в руках у господина Гувера. (Одновременно Бема и его компании. — И. К.) Положение сходно с российским, с тою разницей, что к России невозможно применять насилия, а к венграм можно. Их следует окружить… Он склоняется к тому предложению, которое выдвинул здесь г-н Бальфур, к предложению предоставить генералу Бему месячный срок, который он сам просит».

Я уже говорила о том, что Чепельская радиостанция была связана с Московской и даже с Петроградской радиостанциями. Бывали дни, когда обменивались несколькими радиограммами, однако ввиду несовершенства тогдашней радиотехники тексты поступали иногда искаженными.

Бела Кун по возможности информировал Ленина о событиях венгерской революции, обращался к нему за советами и очень часто не принимал решения до тех пор, пока не получал ответа.

Со своей стороны, Ленин и наркоминдел Чичерин информировали Бела Куна о событиях международного значения. Вместе с тем часто просили его помощи в тех или иных конкретных вопросах.

«Вы в таком положении, что можете многое сделать в связи с бешеной кампанией в печати, которая ведется против нас…» — пишет Чичерин. «Просим сообщить нам подробности о происшедшей в Баварии революции. Мы не знаем ничего, кроме краткой радиограммы Баварского советского правительства. Просим сообщить нам, как протекают там события и целиком и полностью ли господствует новый строй… Как обстоит дело в Баварии с аграрной программой Советского правительства?»[73] — запрашивает Ленин. «Отправили ли вы мое приветствие Баварской советской республике? Если нет, то добавьте и подпись Ленина…» — спрашивает Чичерин. (Бела Кун сообщил ему, что телеграмма уже отправлена, и поэтому он послал Баварской советской республике еще одно приветствие от имени Ленина.) «…Прошу вас оповестить всех о том, что сейчас применяется новый метод обмана… В начале июня многие английские газеты сообщили, будто Ленин послал радиограмму Бела Куну, в которой сообщил ему, что падение Петрограда неизбежно…»

Бела Кун запрашивает Чичерина: «Прошу немедленно сообщить мне, как обстоят в армии дела со знаками различия. Мы срочно должны разрешить этот вопрос». Чичерин отвечает: «В Красной Армии нет никаких знаков различия. Такого не существует вообще. Единственный значок — красная звезда, которую в Красной Армии носят все без исключения. Главнокомандующий одет так же, как рядовой».

Чичерин спрашивает: «…Прошу вас сообщить, просмотрели ли вы немецкий перевод интервью Ленина?» (Речь идет о ленинском интервью: «Ответ на вопросы американского журналиста».) Бела Кун сообщает по Чепельскому радио: «Интервью товарища Ленина мы внимательно просмотрели и передали правильный текст. Одновременно позаботились и о том, чтобы его поместили и европейские газеты».

(Только позднее, в Москве, узнала я, как был потрясен Ленин, читая эту радиограмму Бела Куна. Ведь она прибыла уже после падения Венгерской советской республики.)

Из всего этого, а еще больше из двухсот телеграмм, полученных от Чичерина, видно, что Бела Кун наряду с уймой своих венгерских дел выполнял и множество поручений международного характера. Венгерская советская республика стала и в самом деле форпостом мировой революции.

«Неоценимо значение венгерского пролетариата, передавал Чичерин радиограмму Бела Куну, — который первый принес в Центральную Европу огонь революции».

О некоторых радиограммах я знала, тем более что часть их была опубликована в газетах. Но о большинстве их и понятия не имела. Бела Кун и тогда и позже, в период подполья, твердо держался правила, что каждый должен знать только о том, что имеет к нему непосредственное отношение.

Может быть, как раз поэтому так ясно отпечаталось у меня в памяти следующее. Однажды Бела Кун вернулся домой очень веселый и сказал неожиданно:

— Чичерин прислал радиограмму.

Я промолчала.

— Да какую большую — страницы три на машинке.

Я снова ничего не спросила.

— И знаете, о чем радиограмма?

Я все еще молчала.

— О том, что в одном из русских провинциальных городов вдвое больше детей ходят в школу, чем до революции… А ведь у них и одежда рваная, и обуви нет, и голодают…

Теперь я уже знаю по документам, что Чичерин прислал сообщение наркома Луначарского и что этот провинциальный город был Кострома.

Наряду с радиограммами о революционных и контрреволюционных событиях, доставлявших немало волнений и забот, Чичерин решил, видно, прислать и немножко «пищи для души». И этой телеграммой о положении в школах достиг своей цели. Глаза Бела Куна подернулись влагой.

Последние дни проходили так.

20 июля 1919 года Венгерская Красная армия начала наступление против румынских королевских войск, которые, несмотря на обещание Клемансо, не освободили венгерскую территорию.

План венгерского наступления был передан через венгерских контрреволюционеров врагам Советской Венгрии.

Венгерские центристские и правые социал-демократические лидеры в этом отношении действовали совершенно заодно с Дюлой Гембешем[74], который 11 июня 1919 года написал Ференцу Жюлье, новому начальнику Венгерской Красной армии: «Милый Франци!.. Возьми в свои руки дело контрреволюции, будь готов в тобой же установленный день начать контрреволюцию и присоединиться к Хорти…»

Нечего удивляться тому, что маршал Фош на другой же день после начала наступления Красной армии против румын получил следующее донесение:

«…Мы убеждены в том, что наступление венгров с самого начала потерпит поражение. Копию приказа с тактической расстановкой сил Красной армии получили через агента Комлоша…»

Коварно преданная. Венгерская Красная армия после первых побед попала в ловушку, отступила и потерпела поражение.

Но еще и другое оказало влияние на участь венгерской революции.

Коммунистический Интернационал обратился с призывом к мировому рабочему классу устроить международную стачку 21 июля. «…Мы должны ясно отдать себе отчет в том… что судьба мировой революции решается на Урале и под красным Петроградом, под Карпатами и на Дунае… Если империалистам удастся погасить первые очаги коммунистической революции, то этим самым они на несколько десятилетий отбросят назад мировое рабочее движение. Непрерывная грызня вокруг дележа добычи приведет к новым и все более бессмысленным и кровавым войнам и, наконец, повергнет весь мир в безысходную нужду и вековое рабство».

Хотя большинство венских рабочих вышло на демонстрацию, стали крупные предприятия Берлина, прекратилась работа на многих заводах Эрфурта, Киля, Нюрнберга, Дюссельдорфа и Галле, в Италии, Франции и Англии были тоже отдельные вспышки, и в столице Румынии начались забастовки, бастовали рабочие и в Пече, оккупированном войском югославского короля, — все-таки международная стачка, как было написано в «Вереш уйшаге» от 26 июля, не приобрела такого масштаба, как это можно было предположить по отдельным признакам. Одним словом, всемирная забастовка не удалась так, как этого ждали в обеих отчизнах пролетарской революции — в Советской России и в Советской Венгрии.

Разумеется, и это оказало немалое воздействие на судьбу Венгерской советской республики.

27 июля Бела Кун направил ноту премьер-министру Чехословакии Тусару, в которой опровергал его обвинения против Венгерской Красной армии, доказывая, что именно чешская националистическая армия переступила границы Советской Венгрии.

Бела Кун заявил: «Социалистическая союзная республика Венгрия не вмешивается во внутренние дела других государств. Ничто так не чуждо нам, как стремление лишить какую-либо нацию ее национальной независимости… Спросите своего товарища министра Леринца Шробара, спросите рожахедского священника Андраша Хлинку — с ними вместе мы сидели в тюрьмах венгерского классового государства, — возможно ли, чтобы я занял место в правительстве такого государства, которое стремится в какой-либо форме осуществлять национальное угнетение?»

Премьер-министр Тусар был членом социал-демократической партии. Может быть, Бела Кун потому и подписал эту ноту «с официальным и товарищеским уважением», так как надеялся пробудить у Тусара совесть интернационалиста.

29 июля Бела Кун направил через Чепельскую радиостанцию обращение к пролетариату всех стран:

«Буржуазные правительства держав Антанты хотят снова оружием, а также оружием голода заставить нас надеть опять иго капитала, которое мы уже сбросили с себя».

В эти же последние трагические дни Бела Кун получил радиограмму Ленина: «Дорогой товарищ Бела Кун! Прошу Вас не волноваться чересчур и не поддаваться отчаянию…Мы знаем тяжелое и опасное положение Венгрии и делаем все, что можем. Но быстрая помощь иногда физически невозможна. Старайтесь продержаться как можно дольше. Всякая неделя дорога… Лучшие приветы и крепкое рукопожатие. Держитесь изо всех сил, победа будет за нами.

Ваш Ленин»[75].

И 31 июля Бела Кун стоит под орудийным и пулеметным огнем на тисенском мосту, пытаясь удержать в беспорядке бегущие войска.

Но это ему не удалось.

1 августа 1919 года правые социал-демократы и центристы заставили советское правительство подать в отставку и под хитрую указку Парижской мирной конференции образовали «чисто социал-демократическое правительство». Они свергли Советскую власть изнутри и тут же издали декреты, уничтожающие все завоевания социализма, а также начали аресты под лозунгом «Да будут все преступники наказаны». Это было по нраву господам Гуверу, Бальфуру и Клемансо.

Шесть дней спустя «чисто социал-демократическое» правительство было тоже изнутри свергнуто группой белых террористов из тринадцати человек, возглавляемых неким зубным врачом.

Венгерский рабочий класс, который после отставки советского правительства пытался во многих городах и деревнях оказать героическое сопротивление врагам пролетарской диктатуры, с равнодушием отнесся к свержению социал-демократического правительства, членом которого был, разумеется, и Хаубрих, оказавший так много услуг контрреволюции.

Правда, к этому времени румынские королевские войска заняли уже Будапешт и вместе с миссиями Антанты сделали все, чтобы свергнуть социал-демократическое правительство и развернуть жесточайший белый террор.

Я могла бы еще многое написать о Бела Куне тех дней, но ни характер книги, ни ее размер не позволяют этого. И все-таки в заключение расскажу еще об одном эпизоде.

Это было, по-видимому, в июне.

Как-то утром Бела Кун спросил у меня:

— Поедете со мной в Комаром? Я должен там встретиться с чешским премьером Тусаром.

Я с радостью согласилась.

Красноармейцев, которые встретили нас, Бела Кун сразу отправил обратно на свои посты. И машина без всякого сопровождения подъехала к комаромскому мосту.

Бела Кун вылез из машины и сказал:

— Я скоро вернусь. Подождите меня.

И быстрым шагом направился на другой берег Дуная, где видна была чешская пограничная стража.

Прошло двадцать минут, полчаса, час, а то и больше, Бела Кун все не возвращался.

Я стояла рядом с машиной. Ждала. Самые страшные чувства охватили меня: что с ним, вернется ли?

И вдруг вижу: Бела Кун идет обратно по мосту таким же быстрым шагом, каким ушел.

Подойдя ко мне, сказал:

— Не сердитесь, что заставил вас ждать. — И уже позднее, в машине, добавил: — Все напрасно. С этими «товарищами» ни там, ни дома не договоришься.