Бела Кун

«Herr Doktor»

В конце -1923 года Бела Кун был назначен заведующим отделом агитации и пропаганды Коминтерна.

Приближался V конгресс Коммунистического Интернационала. Он поставил перед иностранными партиями очень важные задачи: расширение тактики единого фронта, большевизации партии, вернее сказать, создание таких партий, которые ставят себе целью взятие власти. Все это в значительной степени подняло роль отдела агитации и пропаганды. И Бела Кун, который до этого только и говорил, что писание тезисов и резолюций «не его хлеб», и, в сущности, тосковал по уральским заводам, вынужден был есть этот хлеб — заняться «писаниной».

Так как в дневные часы он вел переговоры с представителями различных партий, с товарищами, приехавшими из разных стран, то писать он мог уже только по вечерам. Случалось, что он работал со своими сотрудниками допоздна, занимая всю квартиру, оставляя семье только одну комнату, где все ложились спать. Если какая-нибудь из машинисток совсем выбивалась из сил — диктовал ведь не один Бела Кун, а и другие товарищи, — то вызывали меня и усаживали за машинку. Я хоть и не была профессиональной машинисткой, однако охотно бралась за работу, так как рада была помочь. Но радость эта каждый раз оборачивалась печалью, как только Бела Кун вычитывал рукопись и упрекал меня за опечатки. Я обижалась, заявляла, что никогда больше печатать не буду, но обещание свое держала лишь до тех пор, пока меня не просили вновь.

Кроме отдела агитации и пропаганды, Бела Кун работал и в Исполкоме Коминтерна в качестве представителя Компартии Венгрии. Так что работы у него было по горло. Кроме того, он считал еще своей первоочередной задачей помощь венгерским политэмигрантам. Большая часть их заслуживала поддержки уже ради своего революционного прошлого, но для Бела Куна самым главным было другое: он хотел воспитать большевистские кадры для будущих боев КП Венгрии.

Непосредственное участие в работе Венгерской компартии было самым горячим желанием не только Бела Куна, но и всей московской эмиграции.

Использование опыта русской большевистской партии применительно к условиям Венгрии, организация материальной помощи КПВ — все эти задачи были тепло и искренно встречены большинством политэмигрантов.

Жизнь их уже более или менее вошла в колею. Все устроились на работу, получили жилье. А поэтому самое время было поставить на повестку дня вопрос о реальной поддержке венгерского рабочего движения.

Но для этого нужно было прежде всего создать условия. Наиболее целесообразным представлялось учреждение политического клуба.

Бела Кун обратился в Московский комитет партии с просьбой предоставить здание, где можно было бы учредить клуб политэмигрантов. В Москве существовал уже латышский клуб.

МК партии передал венгерским политэмигрантам дом 18 по Леонтьевскому переулку (ныне улица Станиславского), в котором осенью 1919 года был произведен взрыв и жертвой покушения анархистов стал секретарь Московского комитета партии В. М. Загорский.

Здание это надо было основательно отремонтировать, поэтому под клуб отвели пока временное помещение на Новой Басманной. Там сразу же создали кружки, начали читать доклады и лекции. Но успешной работе мешало ощущение того, что все это временно. По-настоящему работа пошла только тогда, когда открылся клуб в Леонтьевском переулке.

Товарищи с воодушевлением взялись за дело. Число членов клуба почти равнялось числу эмигрантов. Каждый почитал за честь участвовать в закладывании основ клубной работы.

Было избрано временное правление. Точный список его я уже не помню, но знаю, что в него вошли Деже Бокани, Ференц Мюнних, Ференц Янчик, Шандор Надь и еще многие другие. Секретарем клуба был избран Реже Санто.

В ту пору Реже Санто принадлежал еще к младшему поколению венгерских коммунистов — теперь и ему уже свыше семидесяти лет. Революционная биография Реже Санто началась в первую мировую войну и во время буржуазно-демократической революции. Затем он участвовал в венгерской пролетарской революции, до последнего дня сражаясь в Красной армии. После падения Венгерской советской республики его приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. В 1923 году он попал в Москву по обмену.

Бела Кун знал Реже Санто еще по Венгрии и считал его надежным коммунистом. По приезде Санто немедленно включился в деятельность клуба, и хотя был очень занят на своей основной работе, однако активно участвовал в каждом мероприятии «первой оружейной мастерской Компартии Венгрии» (так назвали политэмигранты свой клуб). В 1936 году он добровольно поехал в Испанию, где героически сражался под началом Мате Залка. После поражения испанской революции попал в Москву, где и работал до самого возвращения на родину.

Клуб начал свою деятельность в самых скромных масштабах. Да и понятно: не было почти никаких материальных предпосылок. Вся работа велась на общественных началах. Руководители кружков, семинаров, библиотекари, казначеи — все работали бесплатно. И, несмотря на это, были какие-то неизбежные расходы, которые приходилось покрывать из членских взносов.

Казначеем клуба стал Шимон Богдань — отличный, самоотверженный товарищ, старый участник рабочего движения. Он был не просто казначеем, но еще добровольно взял на себя обязанности контролера: строго проверял, кто и когда платит членские взносы. Сперва платили только взносы в клуб, позднее коммунисты — члены клуба решили, что они будут вносить столько же денег для Венгерской партии, сколько вносят для Российской. Но когда кто-нибудь, не дай бог, отдавал Богданю деньги с опозданием, Богдань сразу же обращался к Бела Куну, прося «срочно дать нахлобучку» тому или иному товарищу. И сколько Бела Кун ни убеждал его относиться к людям терпимее, напоминая и о том, что это добровольные взносы, Шимон Богдань оставался при своем мнении. И в ближайшем номере стенгазеты или на клубном вечере сам «протаскивал» нерадивого члена клуба.

Поначалу, пока товарищи еще недостаточно хорошо знали русский язык, самым популярным мероприятием клуба была еженедельная «Живая газета» — она информировала слушателей об актуальных вопросах советской и международной политики.

Раз в месяц читались и доклады. Нередко выступал и Бела Кун. Доклады его обычно стенографировались, но из этих стенограмм еще почти ничего не удалось найти.

Деже Бокани, Ференц Мюнних, Реже Санто, Пал Хайду, Дюла Хевеши и другие были тоже «штатными» докладчиками. Собрания эти затягивались иногда до полуночи — столько было желающих участвовать в прениях. Московские венгерцы жили интенсивной политической жизнью.

Велась работа и с женщинами, и с комсомольцами, и с пионерами. О результатах этой работы отчитывались перед членами клуба. Впрочем, комсомольцы и пионеры действовали и совсем самостоятельно. Читали стихи на вечерах, ставили пьесы, организовали по примеру «Синей блузы» и свою «Красную блузу». Участвовали и в создании библиотеки, которую собрали из подаренных и купленных книг.

В организации кружков, хоров, в постановке спектаклей большую роль играли венгерские писатели. На их долю и вообще-то выпала вся культурно-просветительная работа в эмиграции. Бела Иллеш, Антал Гидаш, Эмиль Мадарас, Яи Матэйка, Шандор Барта, Шарлота Лани, Фридеш Нарикаш и Лайош Киш — все они охотно брались писать пьесы и даже ставить их. Бела Иллеш довольно долго редактировал стенгазету, в которой строго критиковал, высмеивал тех членов клуба, которые работали недостаточно самоотверженно.

Деятельность венгерских писателей, живших в Москве, разумеется, не исчерпывалась работой в клубе. С согласия партии они учредили Союз венгерских революционных писателей и художников, который объединил разбросанных по всему миру деятелей искусства (примерно пятьдесят человек). Секретарем этой организации стал Гидаш.

Увековечивание памяти Венгерской советской республики, художественное изображение героической борьбы Компартии Венгрии легли в основу программы московских венгерских писателей.

Бела Кун придавал большое значение литературе и поддерживал писателей. Хотя он был очень занят, однако ж иногда целыми ночами обсуждал с писателями планы их будущих книг, слушал отрывки из новых произведений, а так как хорошо разбирался в искусстве, то нередко давал и ценные советы. Когда у кого-нибудь из писателей-эмигрантов выходила новая книга, Бела Кун иногда радовался ей больше, чем сам автор. Потому-то так охотно писал предисловия к этим книгам — он хотел поддержать писателей, ободрить в их нелегкой жизни «на чужой языковой территории».

Учредили при клубе и рабкоровский кружок. Им руководил Пал Хайду, бывший главный сотрудник «Вереш уйшага». Больше десяти лет снабжал он статьями рабочих венгерскую коммунистическую печать от Вены до Кошицы, от Ксшицы до Нью-Йорка.

Клуб устраивал не только вечера, но и экскурсии. В организации их большую роль играли женщины. Они сами жарили мясо, пекли превосходные пироги, печенья и пирожные, продавали их в буфете клуба, а вырученные деньги отдавали партии. Жены Баяки, Удварди, Витеза, Янчика, Рабиновича, Шандора Надя, Янковича и еще многие Другие проявляли такую активность в этом деле, что для партии каждый раз собиралась сравнительно большая сумма денег.

Распространение журналов «Уй марциуш» («Новый март»), «Шарле еш калапач» («Серп и молот») и изданий библиотеки «Мунка еш тудаш» («Работа и знание») — все это тоже ложилось на плечи членов клуба. Они же взяли на себя и перевод избранных сочинений Ленина. Ференц Мюнних, Реже Санто, Лайош Мадьяр, Пал Хайду, Шари Фоньо, Игнац Зоргер, я и еще многие другие были переводчиками и редакторами этих ленинских томов.

В работе клуба участвовали не только взрослые, но и дети. Трогательно было, когда восьми- и десятилетние ребята сновали по залам клуба и просили, чтобы им тоже поручили какое-нибудь дело. Они продавали билеты, книги, журналы, газеты. Деньги, которые собирали, бросали в копилку и соревновались, кто больше соберет в пользу партии.

Клуб отмечал и все большие праздники советского народа. Например, в день десятилетия Октября пятьсот венгерцев хотя и в штатском, но вооруженные винтовками, прошли по Красной площади под лозунгом «Да здравствует Вторая Венгерская советская республика!».

Деятельность московского венгерского клуба чувствовалась и в провинции. Клуб разузнавал, где живут венгерцы-эмигранты и бывшие военнопленные, и, если там недоставало людей, чтобы учредить клуб, создавал группы, с которыми московский центр был постоянно связан, снабжал их литературой, вовлекал в жизнь Компартии Венгрии.

В Ленинграде жило несколько сот венгерцев. Они тоже учредили свой клуб. Назвали его именем Бела Куна. Он ставил перед собой такие же задачи, как московский, и ничуть не отставал от него. Клубы обменивались опытом и вступали в соревнование друг с другом.

Бела Кун держал непосредственную связь с ленинградским, киевским и ташкентским клубами. Он часто ездил с докладами на ленинградские предприятия и тогда непременно выступал и в венгерском клубе. (Впрочем, в Ленинграде были и фабрика и пароход, названные его именем.)

Много отличных венгерских товарищей жили в Ленинграде: Чери, братья Хофманы, Эмиль Хорти, Бауэр и многие другие. Ленинградские венгерцы тоже старались не отрываться от венгерского революционного движения.

Главная заслуга этих клубов и групп была в том, что венгерская эмиграция не распалась и не оторвалась от своей родины, как это бывало всегда со всеми эмиграциями. Поэтому, какой бы большой пост ни занимал в Советском Союзе тот или иной политэмигрант, как ни сжился он с советскими людьми, однако цель его оставалась неизменной: вернуться в Венгрию и участвовать в революционной борьбе партии.

И многие отличные товарищи эмигранты возвращались на родину и принимали участие в подпольном движении. Их не пугали ни тюрьмы, ни пытки, ни смертельная опасность. Они готовы были на любую жертву ради новой Венгрии.

Все это не означало, что у эмиграции не было своих теневых сторон. Были и споры и ссоры, да и фракционная борьба двадцатых годов не раз мешала работе клуба и дружной жизни эмигрантов. Но когда Коминтерн вынес решение о прекращении фракционной борьбы, прекратились противоречия и среди эмигрантов либо выявлялись только в скрытой форме.

1922–1923 годы поставили перед тяжелым испытанием и большевистскую партию и весь трудовой народ Советской России.

Состояние здоровья Ленина стало катастрофически ухудшаться. Семья и близкие товарищи знали, что надежды на выздоровление почти нет.

Об этом времени трудно вспоминать даже спустя столько десятков лет.

Товарищи слонялись тихие, грустные, приходили друг к другу — авось да услышат какую-нибудь добрую весть, а может, дело пошло на поправку, ведь и врачи могут ошибиться… Хотя все догадывались, что в данном случае врачи вряд ли ошибаются. Эсеровская пуля 1918 года достигла своей цели и ускорила роковой исход болезни, которая вот уже два-три года мучила Ленина.

Только благодаря невероятной силе воли удавалось Ленину столько времени при такой напряженной работе бороться с болезнью.

Лица у всех коммунистов стали почти одинаковыми от печали, все были так похожи друг на друга, будто породнились в этом горе. Думаю, что даже в самые кризисные дни революции партия не была так спаяна, так едина, как в эти дни.

К безутешной скорби присоединилась и озабоченность: что будет, если настанет конец и большевистская партия, трудовой народ страны потеряют своего вождя?

21 января 1924 года Ленина не стало.

Не только огромная Россия оплакивала его и провожала в последний путь. Безвременная кончина Ленина потрясла рабочий класс всего мира, да и вообще все прогрессивно мыслящее человечество. Каждый чувствовал, что уход Ленина — страшная утрата для всего трудового народа первой социалистической державы, для всего передового человечества, для каждого, кто стремится к новому и великому.

Бела Кун не любил выражать свои чувства словами. Уже задолго до смерти Ильича ходил он молчаливый, неприступный. А после смерти и вовсе замолчал, замкнулся. Только выражение лица выдавало его страдания.

Когда узнал, что его избрали в комиссию по ленинским похоронам, тоже не промолвил ни слова, ушел из дому.

С Лениным я встречалась всего лишь один раз — на IV конгрессе Коминтерна. Думаю, что на этом конгрессе самой счастливой была я: ведь я познакомилась с великим революционером, о котором слышала столько восхищенных рассказов и от Бела Куна.

Знакомство состоялось на лестнице в том доме, где шел конгресс. Мы с Бела Куном спускались вниз, а Ленин как раз подымался наверх. Увидев Бела Куна, остановился, пожал ему руку и, кинув взгляд на меня, спросил:

— Жена?

— Да! — ответил Бела Кун.

Тогда Ленин улыбнулся, протянул мне руку и сказал:

— А я Ленин. — Потом просто и непосредственно стал расспрашивать, как мне жилось на Урале и какие у меня дальнейшие планы. — Надо выучить русский язык, и хорошо выучить, — произнес он очень серьезно. Потом с настоящим интересом стал расспрашивать о детях, о том, не тоскую ли я по родине, выздоровела ли уже совсем, не нуждаюсь ли в чем-нибудь, — и все с таким искренним теплом, что этого никогда не забудешь. Потом повернулся к Бела Куну, сказал ему что-то о предстоящем докладе и торопливо пошел вверх по лестнице.

После этого я видела Ленина уже мертвым.

В Колонном зале Дома союзов.

Тридцать пять градусов мороза было в те дни. И все-таки улицы были запружены толпами людей, длинные людские цепи тянулись на всем пути к Дому союзов. Мужчины, женщины, дети стояли на улицах в эту лихую стужу и ждали, ждали… Повсюду пылали костры. Но разве могли они согреть всех людей, которые хотели проститься с Лениным?

Ночью Бела Кун прислал за мной, чтобы и я пришла к Ленину на прощанье.

В огромном зале неумолчно лились звуки траурных мелодий, и нескончаемым потоком шли люди. Людской поток донес и меня до гроба. Рядом с Лениным стояла Надежда Константиновна. Молча. Опустив голову. С разных концов доносились рыдания.

Уже выходя из зала, я увидела Бела Куна. Он как раз подводил к гробу очередную смену почетного караула. Караул сменялся каждые пять минут.

С Бела Куном я должна была встретиться в одной из боковых комнат. Он вошел и попросил не ждать его, так как вернется лишь утром, и то ненадолго. Поспит час или два и пойдет обратно.

Я отправилась домой. Мысленно перебирала все, что рассказывал мне Бела Кун о Ленине, о человеке и революционере.

Вспомнила и 1918 год, когда возвращались в Венгрию военнопленные и толковали о русской революции, о Ленине. Тогда я представляла его себе совсем иным: неземное существо, чудотворец, повел на борьбу испокон веку угнетенный народ России и победил.

Когда же Бела Кун вернулся из России и рассказал о Ленине, мне стало ясно, что Ленин вовсе не неземное существо, а революционер и настоящий человек. Ценой героической борьбы создал он такую партию, которой удалось привлечь массы на сторону революции и подготовить их к взятию власти. Ленин, говорил мне Бела Кун, завоевал и удержал доверие и любовь масс именно тем, что остался самим собой, остался скромным человеком, даже будучи во главе громадной державы. Его политические дела и личная жизнь абсолютно совпадали с той идеей, которую он провозглашал, за которую он боролся.

Когда Бела Кун рассказывал о Ленине, чувствовалось по голосу, что он горд тем, что Ленин его любит и он может быть учеником Ленина; благодарен за то, что, если ему случалось занять ошибочную позицию в каком-нибудь вопросе, Ленин убеждал его, выводил на верный путь. И в последующие годы, когда Бела Куну надо было принять решение по какому-нибудь серьезному вопросу, он всегда думал о том: а как решил бы Ильич?

…Ленина похоронили. Сто тысяч рабочих вступили в партию, чтобы восполнить тяжелую потерю.

В том году Бела Кун отдал очень много души и сил, чтобы организовать издание ленинских трудов на разных языках мира.

Я уже кое-как научилась разговаривать по-русски, Агнеш говорила превосходно. Странно усваивала она язык. Ходила в русскую школу, но, когда к ней обращались, в первые три месяца не отвечала. Дома тоже в ходу были только венгерский язык да итальянский. (Последний она вскоре забыла совсем.) И вот в один прекрасный день заговорила по-русски и в школе и дома, причем безупречно.

Сама я в это время служила уже в Межрабпоме — реферировала немецкую и французскую прессу. Потом некоторое время работала в Межрабпомфильме. (Весь доход с картин этой студии шел в помощь революционерам, арестованным в капиталистических странах.)

В Межрабпоме было довольно много неполадок, и поэтому решили произвести ревизию. Поручили это дело старому большевику Цветковскому. Он проверил все и предложил кое-кого уволить, а меня вызвал к себе и сказал: «Вы будете заведовать отделом». Я запротестовала, сказала, что у меня на это не хватит способностей. Он долго настаивал, но тщетно.

Когда я рассказала о своем разговоре Бела Куну, он засмеялся: «Да, неплохо, если бы и другие так же откровенно сообщали, к чему у них есть способности, а к чему нет».

В конце 1925 года я перешла на работу в Северолес, председателем которого был Эрне Пор. Позднее, когда Пора откомандировали в Англию, поступила в ВЦСПС. Но там работа пришлась мне не по душе, и тогда заместитель директора Института Маркса и Энгельса Эрне Цобель предложил мне перейти к ним.

Когда я явилась к директору института Рязанову, он начал орать (голос у него был такой, что стены дрожали):

— Жена Бела Куна! Ну и что ж? Да разве я МОПР, благотворительное учреждение, чтобы всех принимать к себе?

Расстроенная, чуть не плача, пошла я домой. Полчаса спустя позвонил Цобель:

— Приходите, вы приняты.

— Не пойду, — ответила я.

— Нет, приходите.

Одиннадцать лет проработала я в институте. Рязанов был очень доволен мной.

— Вы деловой, трудолюбивый работник, таких я люблю, — сказал он мне как-то. — Не сердитесь на меня! Но ведь сами же понимаете, что немало жен ответработников, которые ни черта не делают, целыми днями баклуши бьют, а зарплату получают. Ну не сердитесь!

17 июня 1924 года открылся V конгресс Коминтерна. На этом конгрессе у Бела Куна было очень много дела. Он участвовал в работе и политической, и программной, и организационной комиссии. Был председателем комиссии по пропаганде. Однако, несмотря на страшную загруженность, ходил веселый, полный энергии.

Когда конгресс закончился, Краснопресненский райком партии устроил в честь немецкой делегации большой праздник в Серебряном бору, где мы снимали дачу. Приехали Тельман, Пик, Геккерт и другие. Играли в лесу в салочки, в горелки. Бела Кун тоже бегал, как мальчик.

Наигравшись и набегавшись, сели ужинать. И вдруг мне стало дурно. Я потеряла сознание. Померили температуру: сорок. Поначалу опасались самых разных болезней, но потом выяснилось, что у меня попросту малярия. Повезли в Кремль (больница тогда еще помещалась там). Я всю ночь металась в жару и пела. Меня заворачивали в мокрые простыни и заставляли пить хинин. Бела Кун сидел у Клары Цеткин (она тоже жила в Кремле) и каждые пятнадцать минут названивал врачу, чтоб узнать, как я себя чувствую.

Через несколько дней мне стало лучше.

В 1921 году, на III конгрессе Коминтерна Клара Цеткин выступала против руководителей мартовского выступления, в том числе и против Бела Куна. Но позднее они очень подружились. Клара Цеткин часто бывала у нас, приходила обедать, мы угощали ее венгерскими блюдами. Бела Кун почти благоговейно относился к Кларе, как называли ее все близкие товарищи. Уже и в те времена Цеткин была очень старая и почти слепая. Как-то однажды я пошла к ней на квартиру с какой-то секретной бумагой от Бела Куна. Квартира была маленькая, прихожая темная. Вышла женщина и хотела взять пакет. Я ответила, что могу передать его только лично Кларе Цеткин. Тогда вышла и Клара. Я обратилась к ней по-немецки, но она сразу почувствовала по акценту, что я венгерка, и спросила:

— А вы знакомы с женой Бела Куна?

— Знакома, — пролепетала я смущенно.

— Очень милая женщина, — сказала Цеткин. — Если встретитесь с ней, передайте ей, пожалуйста, привет от меня.

В замешательстве я не знала, что и ответить, повернулась и вышла.

Потом мы еще не раз встречались с ней, но я никогда не упоминала об этой встрече. Жалела ее, она ведь скрывала свою слепоту.

В июне 1925 года в один прекрасный день Бела Кун сказал мне, что скоро поедет в Вену. Принято решение созвать там под его руководством I конгресс Коммунистической партии Венгрии.

Нельзя сказать, чтоб я очень обрадовалась этой вести. Прошло всего лишь пять лет с той поры, как Бела Кун был заключен в австрийский сумасшедший дом, где его пытались отравить, похитить… А теперь он опять едет туда.

Делать было нечего. Я уже привыкла, что коммунистом распоряжаются партия и Коммунистический Интернационал. Знала, что жене в это лучше не встревать и не затруднять и без того трудное дело.

Мы прощались дома, как как по соображениям конспирации мне нельзя было поехать на вокзал. Стояло лето, все жили на даче. В венгерском клубе был тоже мертвый сезон, поэтому товарищи не заметили, что Бела Кун уехал из Москвы.

Жизнь моя, как и всегда в такую пору, была сплошным ожиданием. Я ждала Бела Куна. Вернется ли он? Не схватят ли его? Кто это мог знать? Больше всего угнетала полная неопределенность: ни дат, ни сроков… Может быть, вернется через месяц, а может, через два, а может, и вовсе не вернется… Но работа и дети поглощали целиком, так что дни хоть и с трудом, но проходили.

На I конгрессе КП В основной доклад о политическом положении и задачах партии делал Бела Кун. Второй доклад — о крестьянском вопросе — тоже он.

…Бела Кун благополучно вернулся со съезда. Улыбаясь, вошел в квартиру, будто только что вернулся с прогулки. Поздоровался со всеми и сказал:

— Говорил же я, никогда не бойтесь за меня! Ничего со мной не случится!

Теперь уже и я улыбалась.

Сразу же роздал всем подарки. Первой — Марусе: ей он привез красивую вязаную кофточку. Маруся от смущения-сказала только: «Зачем, зачем?» — и выбежала из комнаты. (Маруся — Мария Евдокимовна Быкова — попала в Москву из Орловской губернии. Тридцать семь лет жила она у нас, последние годы у Гидаша с Агнеш и стала в полном смысле этого слова членом семьи. Я и до сих пор жалею, что она не поехала с нами в Будапешт. Но шестидесятишестилетняя Маруся не решилась пуститься в такую дальнюю дорогу, да к тому же на чужбину, хотя и ей трудно было расставаться с нами. Ведь она воспитала и моего сына Колю и даже в какой-то степени Агнеш. Марусе никто никогда не перечил в семье, все были с ней ласковы. Сейчас Маруся уже на пенсии, но, к сожалению, живет все еще в той же малюсенькой комнатушке при кухне в нашей бывшей квартире на улице Калинина.)

…Сестре моей Ханике Бела Кун привез платье и передал, шутливо заметив:

— Знаю, что вы элегантная женщина.

— Всегда смеетесь надо мной, — ответила Ханика, но, обрадовавшись подарку, сама тоже перешла в шутливое наступление: — А я и не думала, что у вас такой хороший вкус и такой опыт в покупке дамских платьев. Ну, ну, об этом мы еще поговорим!

Было припасено и несколько сюрпризов для детей. Агнеш примерила привезенное ей платье и заявила, что носить его не будет, потому что в школе ее засмеют: подумаешь, тоже в заграничном ходит! Маленький черноглазый Коля за полчаса весело разломал «Конструктор», хотя отец надеялся, что пятилетний малыш сможет сложить из этих шайбочек да винтиков целый завод.

Надо сказать, что Бела Кун всегда старался подгонять своих детей, чтоб скорее, скорее вырастали. Он так разговаривал с ними, такие обсуждал вопросы, покупал им такие книги, словно дети были на четыре или пять лет старше, чем на самом деле.

Когда мы остались вдвоем, он вытащил из кармана книжечку в черно-красной обложке, помахал ею и возбужденно сказал:

— Ирэн, я открыл большого венгерского пролетарского поэта!

Пока говорил, от волнения и радости несколько раз перелистывал страницы, закрывал книгу, опять открывал.

Я хотела взять ее у него из рук, чтобы почитать, но он крикнул возбужденно:

— Нет, нет, я сам вам прочту!

И от начала до конца прочел весь сборник. Потом спросил:

— Нравится?

И посмотрел на меня таким взглядом, что я все равно не могла бы ответить: «Нет!», даже если б стихи мне не понравились. Но меня они тоже потрясли, и я сказала об этом Бела Куну.

— По этой книге можете понять, что революция живет в душе у трудового люда Венгрии, и не только в душе, но и в сознании, — сказал он, потом добавил: — Эти стихи написаны уже два года назад. В Пеште их прятала у себя какая-то сочувствующая нам буржуйка. Поэт участвует в движении, и если б в случае провала у него нашли бы эти стихи, то пять или десять лет отвалили бы наверняка… вместо гонорара.

Потом он рассказал историю издания этого сборника.

Они вместе с Ландлером собрали деньги. В Берлине он познакомился с автором стихов, зовут его Антал Гидаш. Его привел на явочную квартиру Аладар Комьят, а он, Бела Кун, предложил Гидашу поехать в Советский Союз и пожить какое-то время в Москве, так как это много дало бы для развития его таланта.

В 1925 году в Москву прибыло несколько сот экземпляров этой книги. Называлась она «На земле контрреволюции». Большинство политэмигрантов встретили ее с восторгом, и вскоре в клубе на вечерах читали главным образом стихи Гидаша. Агнеш не было еще одиннадцати лет, когда она уже декламировала на одном из вечеров стихотворения из этого сборника.

Кому пришло бы в голову тогда, что шесть лет спустя она станет женой Гидаша, кто бы мог подумать, что настанут трудные, страшные годы и именно он, Гидаш, будет тогда с такой неколебимой верностью стоять за семью Бела Куна?

Впрочем, все стихи, что прочел мне Бела Кун, были клятвой верности — верности революции.

Прочитав книжку, Бела Кун против своего обыкновения стал не меня расспрашивать, а продолжал говорить сам. Я сразу поняла, что речь пойдет о чем-то серьезном. Так оно и вышло. Он сказал, что Загранбюро КПВ решило обратиться с просьбой в Коминтерн, чтобы его отпустили на работу в венгерскую партию. Он поедет в Вену, а может быть, даже в Венгрию. Уже приспело время, чтобы он руководил партией не из такой дали. Ничего, он переборет все трудности, связанные с подпольем, и все-таки осуществится его мечта — быть на венгерской работе. И если руководство Коминтерна не будет чинить препятствия и согласится с просьбой КПВ, он скоро уедет.

— Только, пожалуйста, ничего не говорите сейчас, — заключил он, увидев, что я переменилась в лице. — Завтра мы с вами все обсудим.

Я поняла его, поняла всю важность вопроса и, в сущности, согласилась с Бела Куном, но не могла скрыть беспокойства, уж слишком все это было рискованно. Ведь если его арестуют в Вене, то могут выдать хортистам… А если арестуют вдруг в Венгрии? Об этом страшно было даже подумать…

А Бела Кун ни о чем подобном и думать не желал.

Да и правильно. Какой же он был бы революционер, если, пугаясь опасности, отступал бы от своих намерений.

Разумеется, мы ничего не обсудили ни на второй день, ни на третий, ни на пятый. Бела Кун считал, что я сама должна справиться, сама должна найти душевное равновесие, сама должна приучить себя к мысли о долгой разлуке.

И он, бодрый, веселый, ждал решения Коминтерна. Состоялось оно очень скоро. Теперь надо было приступить к созданию условий жизни в капиталистической стране, а на это потребовалось несколько месяцев. Бела Кун тем временем продолжал работать в Коминтерне, писал статьи по различным вопросам рабочего движения и старался укрепить руководство венгерской эмиграции на время своего отъезда.

Решение было принято, и он уехал. Его исчезновение из Москвы венгерских эмигрантов застигло врасплох. Первое время думали, что он лечится в санатории, но, когда это лечение слишком уж затянулось, все стали гадать: куда девался Бела Кун? Возникали самые разные предположения, только одного никто не мог себе представить: что он по соседству с Венгрией[98].

Когда речь заходила о Бела Куне, товарищи загадочно улыбались. На первых порах, пока думали, что он в санатории, жалели его — болеет, бедняга. А позднее делали вид, будто они посвящены в тайну его отъезда, но никому ее, конечно, не откроют. Каждый день выдвигали все новые и новые предположения. Бела Кун был то тут, то там, побывал повсюду от Германии до Китая… Но постепенно смирились с тем, что его нет с ними и что расспрашивать о нем не следует, потому что… потому что не следует.

Трогательно было, как товарищи — политэмигранты хранили тайну, которую, в сущности, и сами не знали.

Так пролетело три или четыре месяца. Все шло своим чередом. Но вдруг Бела Кун появился так же неожиданно, как исчез. Никто его не спрашивал, где он был, что он делал.

Бодрый, веселый, пришел он в клуб, будто только на днях был здесь, сделал доклад, после доклада побеседовал с товарищами… Чувствовалось, что он чем-то доволен, что у него какие-то удачи, но какие — об этом он, разумеется, молчал.

Его бодрое расположение духа передалось всем. Когда после доклада мы пошли домой. Бела Куна провожало столько народу, будто он возвращался с митинга.

Так он и появлялся каждый раз в Москве нежданно-негаданно и так же неожиданно исчезал.

Весной 1926 года меня вызвали в Коминтерн, и один товарищ, к величайшему моему изумлению, но одновременно и к радости, сообщил, чтобы я подготовилась, ибо в ближайшее время поеду в Берлин к Бела Куну.

Это было для меня полной неожиданностью — по моим сведениям. Бела Кун должен был приехать в Москву. Еще и другое привело меня в недоумение: почему он в Берлине, а не в Вене? Но так как коминтерновский товарищ говорил очень коротко и официально, я ничего у него не спросила, а так же официально и коротко поблагодарила за сообщение и пошла домой.

А дома завертелись в голове уже совсем другие мысли: когда поеду, с кем и почему не Бела Кун приедет домой? По счастью, долго ломать голову не пришлось, так как несколько дней спустя мне уже вручили паспорт. В назначенный день я отправилась на вокзал в сопровождении Эрне Пора, села в международный вагон и заняла место в купе. Там сидел уже какой-то незнакомый мне человек. Пор зашел со мной в купе и, заметив, что я не в восторге от своего попутчика, вызвал меня в коридор и сказал, что этот молодой человек — коммунист. Я чуточку успокоилась. На прощанье Пор сунул мне в руку немного денег и, передав горячий привет Бела Куну, ушел. Я зашла в купе, села на свое место. Некоторое время мы молчали, занятые своими мыслями, но вдруг заговорили.

Я знала, что при моих обстоятельствах чем меньше человек говорит, тем лучше, и поэтому старалась беседовать со своим попутчиком лишь о самых пустяках. Позднее я узнала, что это был болгарский коммунист, и даже встретилась с ним на одном из конгрессов Коминтерна.

На третье утро приехали в Берлин, если не ошибаюсь, на вокзал Фридрихштрассе. Мой попутчик помог мне снести чемодан, откланялся и исчез в толпе снующих, спешащих людей. Я стояла перед вагоном и ждала, придет кто-нибудь за мной или мне самой придется поехать на Морицштрассе, 17, где жил Дюла Альпари с семьей.

Какая-то тяжесть легла мне на душу: чужой город, я одна. Пока я раздумывала о том, сесть ли мне в такси или нанять коляску, передо мной остановился Август Крейчи, с которым я познакомилась еще в Москве. Он поздоровался, взял чемодан и сказал по-немецки:

— Пойдемте.

Я очень серьезно относилась к правилам конспирации, поэтому не спросила ничего. Молча пошла за ним к выходу. Крейчи сам нес мой чемодан. Вышли на улицу. Растерянная, смотрела я на потоки автомобилей. И не успела еще опомниться, как кто-то втащил меня в машину. Бела Кун! Улыбкой приветствовали мы друг друга, и автомобиль тронулся.

Я еще никогда не была продолжительное время в Берлине и не знала города, но пока что отнеслась к нему без всякого интереса, радуясь лишь тому, что хоть и короткое время, но мы опять будем вместе. Утомленная дорогой и волнением, я мечтала поехать домой к Бела Куну. Но мечта моя не осуществилась. У него было как раз срочное заседание, и он посоветовал мне зайти в ближайшую парикмахерскую, привести себя в порядок, потом сесть в такси и поехать к Альпари.

— Как только кончится заседание, я тоже приеду. Там мы пообедаем. А Крейчи сам отвезет чемодан на квартиру.

Поначалу мне было странно: незнакомый город, шум, движение. Но прошли первые минуты замешательства, и вдруг я позабыла, что хожу одна по улицам Берлина, да к тому же с «настоящим фальшивым» паспортом. Знание немецкого языка придало мне какую-то уверенность. Я спокойно зашла в парикмахерскую и час спустя, точно коренная берлинская жительница, поехала к Альпари, где меня очень тепло встретили.

Вскоре прибыл и Бела Кун. Мы с аппетитом пообедали и обсудили программу первых дней. Выяснилось, что Бела Кун почти никуда не будет ходить с нами, во-первых, потому, что ему не стоит особенно показываться в публичных местах, во-вторых, потому, что днем он обычно занят. А в-третьих — но это знала только я, — он не станет участвовать в наших прогулках еще и потому, что не любит ходить гурьбой. О достопримечательностях какого-нибудь города, об его прошлом и настоящем он предпочитал узнавать по книгам и картинкам, сидя у себя в комнате.

Совсем другое дело бродить по лесу, собирать растения, это была его страсть с детства… Если же я приглашала его прогуляться по городу, он отвечал: «Бедняки не гуляют, а ходят по делам».

Так что достопримечательности Берлина я осмотрела без него, в сопровождении четырнадцатилетнего сына Альпари Павла и его двоюродного брата Эде. Оба мальчика охотно ходили со мной повсюду.

Бела Кун жил на квартире у рабочего — левого социал-демократа, который сдавал одну из своих комнат коммунистам, при этом никогда не интересуясь тем, кто у него живет.

Хозяева встретили меня очень приветливо. Хозяйка тут же сказала «для моего спокойствия», что Herr Doktor (так звала она Бела Куна) очень серьезный человек, вечерами всегда сидит дома и работает.

Я уже десять-двенадцать дней жила в Берлине, мы чувствовали себя превосходно. До обеда Бела Кун и в самом деле был занят, но все остальное время мы проводили вместе, гуляя в предместьях Берлина, иногда даже на ночь не возвращаясь в город. Мы снимали номер в какой-нибудь пригородной гостинице и являлись домой только утром. Ездили почти всегда на лошадях, на Gummiradlere[99], а это уже само по себе было удовольствие.

В ту пору и Ене Ландлер был в Берлине и хотел встретиться со мной. Назначили свидание в кафе. Когда пришли туда, нас уже дожидалось несколько товарищей. Мы сели за столик и весело слушали остроумные рассказы Ландлера.

Но вдруг заметили, что Ландлер бросил шутить и поглядывает на соседний столик, за которым сидит молодой человек и не сводит с нас глаз. Увидев, что за ним следят, молодой человек вышел из кафе. Ландлер направился вслед за ним. (Он и в Вене и в Берлине жил совершенно легально.)

Мы подождали немного, потом тоже вышли на улицу. Ни Ландлера, ни молодого человека не было нигде. Когда уже все забеспокоились, появился Ландлер и, смеясь, рассказал, что настиг молодого человека на углу, подошел к нему и спросил: «Gefällt Ihnen diese Dame, mein Herr? Ich kann mit Ihr sprächen». («Нравится вам эта дама, сударь? Я могу поговорить с ней».) Молодой человек смутился, потом все-таки нашелся и ответил: «Sehr gefällt!» («Очень нравится!») Тогда Ландлер начал орать на него, потом резко повернулся и ушел.

Рассказав все это, Ландлер обратился ко мне и сказал:

— Этого шпика мы отшили. Но с вами, сударыня, больше ни в какие кафе не пойдем.

Несколько дней жила я под впечатлением этого случая и действительно больше не бывала с товарищами в общественных местах. Но однажды вышел такой случай, о котором и сейчас, даже после всего пережитого, не могу вспомнить без страха. Уж очень я испугалась тогда.

Как-то утром Бела Кун сказал, что нам уже недолго быть вместе, так как он должен вернуться в Вену. Поэтому он предлагает совершить какую-нибудь приятную поездку,

Я, разумеется, охотно согласилась. И мы отправились куда-то в окрестности Берлина. Вернулись обратно только поздно вечером после весело проведенного дня. Поужинали в ресторане и ночью пошли домой пешком, ибо были неподалеку от квартиры. Мы шли по другой стороне улицы, хотели уже пересечь ее, но Бела Кун заметил, что кто-то стоит возле нашего дома.

— Пойдемте обратно! — тихо сказал он. И когда уже прошли порядком, ввел меня в какой-то двор. В глубине его была корчма.

Мы вошли и очутились в неприятном ночном притоне. Я ничего подобного еще не видела в жизни. Пьяные мужчины и женщины. Дым коромыслом, крик. Когда сели за столик, все чуточку приутихли, но обстановка не стала приятнее. Мы заказали черный кофе и сидели молча, оба думая об одном и том же: чем кончится этот веселый день? Бела Кун поднялся вдруг и, не дождавшись черного кофе, пошел к дверям, кинув на прощанье, что он скоро вернется. И вот сижу одна. Он долго не возвращается. Я уже успела передумать все: что будет, если его арестовали, что будет, если меня арестуют? От волнения забыла даже свою берлинскую фамилию, а никаких документов у меня с собой не было. Что делать? Я понятия не имела. Сидела и ждала. Не знаю, сколько уж времени прошло, но я подняла глаза и вижу: передо мной стоит Бела Кун.

— Испугались? Пойдемте.

И рассказал, что сперва он спрятался где-то, потом направился обратно к дому, но там уже не было никого. Теперь мы пошли вместе, и в самом деле нам никто не встретился.

— Ничего не поделаешь. В подполье еще и не то бывает… — сказал Бела Кун и объяснил, что оставил меня одну в корчме потому, что иного выхода не было. Если б его арестовали, вышли бы большие неприятности, и не только у него, но и у других товарищей. Потому он и схоронился. И вышел из своего убежища лишь тогда, когда убедился, что никто за ним не следит.

Утром к нам на квартиру явился Крейчи. Бела Кун рассказал ему о ночном приключении. Крейчи сообщил, что человек, стоявший возле подъезда, был наш товарищ. Он ждал нас на улице. Заметив, что мы повернули обратно, он понял, что, видно, из-за него не решились мы зайти в дом, и ушел. Рано утром доложил обо всем товарищам, так что им уже все известно.

Вскоре Бела Кун поехал обратно в Вену, а я осталась еще на несколько дней в Берлина. Перебралась к Альпари, потом, уладив все необходимые формальности, села в московский вагон и поехала домой.

Итак, снова в поезде.

Еду под видом жены венгерского инженера, который работает в Москве.

Спокойно занимаю свое место в спальном вагоне. С удовлетворением замечаю, что я одна в купе. Но недолго удалось мне наслаждаться одиночеством. В купе зашла высокая элегантная женщина, поздоровалась со мной и спросила по-немецки, куда я еду. Услышав мой ответ, заговорила по-русски, выразила радость, что мы поедем вместе, и представилась. Она жена немецкого журналиста Шеффера. Ее муж уже давно в Москве. Он корреспондент «Neue Freie Presse».

Я тоже «назвалась». Мы перекинулись еще несколькими славами и улеглись спать.

Утром г-жа Шеффер сняла с полки свой шикарный чемодан, чтобы переодеться, и тогда по привязанной к ручке чемодана визитной карточке я узнала, что еду с обладательницей исторического имени — с Натальей Волконской-Шеффер, прямым потомком знаменитого декабриста князя Волконского. (О том, что она отпрыск этой семьи, я узнала позднее от самой г-жи Шеффер.)

По ходу беседы она сказала: что уже ждет не дождется, когда приедет в Москву, что ей хорошо только на родине, что она тоскует по русским блюдам и, несмотря на Советскую власть, никогда не покинула бы свою отчизну.

Я спросила, не трудно ли было ей переменить свою фамилию Волконская на Шеффер. Она посмотрела на меня и сказала:

— Когда вы познакомитесь с моим мужем — а он будет в Москве на вокзале, и, если вы ничего не имеете против, я представлю его вам, — то сами убедитесь, что я не совершила ошибки, выйдя замуж за него!

И она начала расхваливать Шеффера: какой он превосходный человек, великолепный муж и т. д.

Мы еще о многом говорили — я меньше, она больше. Мне нужно было вести себя очень осторожно, чтобы не проговориться о своих политических убеждениях, а главное — чтобы не узнали, кто я такая. Так мы доехали до польской границы.

На станции была страшная толчея. Нам пришлось пересесть из спального вагона с двухместными купе в другой вагон, где были только четырехместные. Волконская-Шеффер волновалась так, будто это она ехала нелегально, а не я. Боялась, что к нам посадят еще кого-нибудь в купе и нарушится наша «приятная поездка». Она оказалась права. Два свободных места заняли очень беспокойная молодая особа и ее девятилетняя дочь. Пока поезд стоял, наша новая попутчица молчала, но едва он тронулся, сразу же заговорила. Сперва спросила, почему мы едем в Россию. Сочувственно глянула на нас и сказала: видно, не одна она такая несчастная, что должна жить в России. Пожаловалась, что вынуждена была вернуться из Парижа, где спасалась от большевиков, потому что муж ее живет и работает в Москве.

Потом начала восторгаться Парижем, где, как она сказала, все по ее вкусу. Она привезла с собой великолепные вещи, потом покажет их нам, «дамам». Болтала, болтала без умолку, особенно с г-жой Шеффер, ибо я предпочла заняться ее дочкой, которую тоже не интересовали потоки мамашиной речи, и она весело играла со мной.

День проходил медленно и утомительно. Раздражала пустая болтовня. Наконец наступило время сна. Дама, возвращавшаяся из Парижа, раздела свою дочку и стала надевать на нее разные контрабандные вещи. Девочка терпела это некоторое время, потом, видно, испугалась чего-то и сказала матери:

— Задерни получше занавеску, а то еще какой-нибудь коммунист увидит, что ты делаешь.

— Ой, боже! — испуганно воскликнула мать и бросилась занавешивать окно.

Мне были безразличны все ее манипуляции, хотелось только одного: спать.

Мы прибыли в Москву. Попутчицы мои сошли. За мной на вокзал приехали сестра с дочкой и Эрне Пор. Сойдя с поезда, я стремительно пошла по перрону, «забыв» оставить свой адрес.

…Несколько дней спустя мы вместе с Агнеш отправились в парикмахерскую. Едва я открыла дверь, как увидела белоэмигрантку с дочкой. Девочка улыбнулась, поклонилась мне, а я с тяжелым сердцем — ведь мне вовсе не хотелось обижать ребенка, потянув за собой Агнеш, быстро повернула обратно из дверей.

Белоэмигрантка, наверное, долго думала о том, чем она обидела меня в поезде, что я так странно скрылась, даже не ответив улыбкой на улыбку ее дочери.