Бела Кун

ПОСЛЕДНИЙ МИРНЫЙ ГОД

Вспоминая слова отца, я должна сказать: хоть и было в них зерно истины, но все же он был не прав. Говоря, что с Бела Куном я не буду знать и минуты покоя, отец, разумеется, не думал о таких значительных, даже всемирно-исторических событиях, как те, что мне пришлось пережить. Да, эти двадцать четыре года жизни с Бела Куном были и вправду беспокойными, но вместе с тем они были прекрасны. В самые тяжелые дни своей жизни не пожалела я, что стала женой Бела Куна.

Нет, вовсе не «дурными чертами» его характера объяснялось то, что он был «не приспособлен» к семейной жизни, а событиями, которые перевернули весь мир: войнами, революциями, контрреволюциями, эмиграциями… Непрестанные толчки социальных землетрясений эпохи лишали «спокойной» жизни, а нередко и попросту жизни даже тех людей, которые были совсем далеки от политики. А что уж говорить о людях, для которых вся жизнь была служением, что говорить о революционерах?

…Но я вернусь к 1913 году, последнему мирному году.

Бела Кун каждую неделю приезжал ко мне в Надьенед. Прибывал в субботу после обеда и на рассвете отправлялся обратно в Коложвар, чтобы не опоздать на службу. В эту пору он был уже директором Рабочей страхкассы.

Моя семья постепенно подружилась с ним, проникалась к нему все большей и большей симпатией.

Теперь, когда кто-нибудь осуждал Бела Куна за его социалистические взгляды, то даже отец вставал на его защиту: «Что верно, то верно, но, как я погляжу, и социалист может стать хорошим мужем». Он готов был признать даже, что Бела Кун умный человек, что он не тратит времени попусту, «все читает да пишет». Правда, иногда отец еще задумывался и говорил: «Одна беда, никак не хочет войти в общество приличных людей». И добавлял с удивлением: «Хотя ведь сам-то он не рабочий!»

Увы, доброе отношение отца подчас нарушали всевозможные события, и тогда он снова приходил в негодование, опять начинал отговаривать меня от замужества.

Для примера приведу два таких случая:

26 февраля 1913 года «Коложварская газета» поместила следующее сообщение:

«ВОЖДИ КОЛОЖВАРСКИХ РАБОЧИХ

СРЕДИ ШАХТЕРОВ ЖИЛЬВЕЛЬДА

Развернувшаяся по всей стране борьба за всеобщее, равное и тайное избирательное право приближается к той знаменательной дате, когда весь пролетариат страны, заключив союз с буржуазией, открыто выступит против реакционной власти и беззакония. Самую большую историческую роль в этой борьбе сыграет рабочий класс… Грандиозную агитацию за всеобщую забастовку проводят в трансильванских городах и промышленных центрах деятели авангарда рабочего движения Налман Иочак и Бела Кун. Эти вожди рабочего класса, никого не поставив в известность о своих намерениях, сели в пятницу на поезд и поехали в самый дальний уголок Трансильвании, в знаменитый Жильвельд, где работает около 30 тысяч рабочих. Но когда Иочак с Куном доехали до Пет-роженя, жандармы предложили им предъявить документы. Потом конфисковали листовки, что они везли с собой, и, более того, даже на время задержали обоих, чтобы сорвать их агитационную поездку».

Бела Кун вернулся в Коложвар в сопровождении двух полицейских.

В глазах моего отца это был величайший позор.

Но еще больше разгневал его другой случай.

В связи с борьбой за избирательное право социал-демократы и оппозиционные партии созвали собрание в Надьенеде. Докладчиком был прислан Бела Кун. По окончании собрания он сразу, не заходя к нам, уехал из Надьенеда. Отец ничего не знал об этом. Только на другое утро прочитал в газете, потом услышал еще от разных «доброхотов», что Бела Кун, ничуть не стесняясь в выражениях, ругал правительство и местные власти. Отец пришел в ярость. Больше всего возмутило его, что Бела Кун выступал против правительства именно в нашем городе: «Неужто он не мог, хотя бы ради нас, не приезжать сюда?» Упреки посыпались и на меня. И успокоился он чуточку лишь после того, как встретил директора больницы — члена оппозиционной партии, — который поздравил его с отважным и умным женихом дочери. Похвала подействовала. И все-таки, вернувшись домой, отец сказал: «Этот Бела Кун нам совсем не подходит!»

Добиться разрыва между нами ему не удалось, но прошло немало времени, пока он «забыл» про надьенедское выступление.

Два года дожидались мы свадьбы. За это время успели многое вместе прочесть. Бела Кун приезжал ко мне всегда с грудой книг. Среди них непременно был и томик Эндре Ади, которого он считал величайшим революционным поэтом XX века. Говорил, что Ади превосходит большинство поэтов нашего времени, и не только венгерских. А то, что многие еще не понимают его, что реакционные учителя и другие тупоумные интеллигенты считают «путаником и безумцем», поэтом, «отравляющим молодежь», — так все это говорит только в его пользу. «Посмотрите, — не раз толковал мне Бела Кун, — история докажет правоту Ади».

Противопоставляя себя реакционным кругам Коложвара, Бела Кун, д-р Хуго Лукач и другие встали на защиту Ади, но убедить противников им не удалось. И это естественно. В борьбе за поэзию Ади сталкивались друг с другом революция и те, что страшились и ненавидели ее.

В нашей коложварской квартире на стене висела единственная фотография. На ней было написано: «Бела Куну с любовью. Эндре Ади».

«Какими горестно-умными глазами смотрит он на этот поганый мир!» — восклицал не раз Бела Кун, глядя на фотографию Ади. (Когда и где она пропала — не знаю. Быть может, найдется еще когда-нибудь в Трансильвании.)

Наконец с помощью моего брата нам сняли квартиру в Коложваре и обставили ее. Помещалась она на третьем этаже в доме номер 6 по проспекту Франца-Иосифа. И к ужасу всей нашей мещанской родни и знакомых, 29 июня 1913 года был заключен брак, который, несмотря на все пророчества — «и полгода не продержится», «все равно бросит» (то есть Бела Кун меня), — продолжался двадцать четыре года и тогда тоже прервался по не зависящим от нас обстоятельствам.

После торжественного ужина мы сразу уехали. Свадебное путешествие от Надьенеда до Коложвара продолжалось два часа, а «медовые месяцы» до 28 июня 1937 года.

Конечно, в нашей жизни было немало забот, так как и нам приходилось поддерживать видимость благополучия. Однако так называемую светскую жизнь мы не вели, почти никуда не ходили и тем не менее едва сводили концы с концами. К тому же я заболела вскоре после замужества и не могла давать уроки.

Рабочий день Бела Куна строился так: к восьми часам он уходил на службу в страхкассу. В два часа возвращался домой, обедал, пообедав (если было время), отдыхал часок, потом снова уходил и до позднего вечера был занят различными собраниями, заседаниями, докладами. Вечером возвращался домой всегда в сопровождении нескольких товарищей. Они не только провожали его до дому, но и частенько поднимались наверх. Бела Кун просил поставить на стол все, что было в доме, а если еды оказывалось мало, добавлял шутя: «Не беда, по крайней мере мыши не заведутся».

Он вечно трунил надо мной, что я не умею стряпать и ему, бедняге, приходится меня обучать. Высмеивал высшие девичьи школы: дескать, они ничему толковому не учат будущих жен. Такими шутками развлекал товарищей, пока не был готов обильный или скудный ужин.

Серьезный разговор начинался всегда после ужина. Я внимательно слушала, но не вмешивалась в него, хотя и говорилось о знакомых мне вещах. В ту пору я еще не чувствовала себя достаточно зрелой, чтобы участвовать в обсуждении различных теоретических или актуальных практических вопросов рабочего движения.

Хорошо помню, как резко критиковали руководство социал-демократической партии: мол, почему не борется оно энергично за увеличение заработной платы. Бранили социал-демократическую газету «Непсаву». По их мнению, она пренебрегала требованиями рабочих, в том числе и требованием снизить 10—12-часовой рабочий день. Сколько раз слышала я угрозы: если «Непсава» будет продолжать в том же духе, перестанут подписываться на нее.

Избирательное право — вернее сказать, бесправие — тоже служило постоянной темой бесед. Частенько рассуждали и о том, когда же попадут, наконец, представители рабочих в парламент, когда начнут там бороться за интересы трудящихся.

Осенью 1913 года Бела Кун участвовал на XX съезде венгерской СДП в качестве делегата коложварской организации.

Поехал он в столицу один, хотя и очень хотел взять меня с собой. Но я должна была считаться с тем, что билет на поезд, номер в гостинице и прочее стоят дорого. И сколько Бела Кун ни уговаривал: «Да не обращайте внимания, поедемте!» — осталась дома.

Вернулся он через неделю.

Привез столько подарков, что на эти деньги я дважды могла бы съездить в Будапешт и обратно. Подаркам я обрадовалась, а Бела Куна пожурила. Но он и слушать не хотел. Подарки красивые, мне они понравились, деньги потрачены. О чем тут еще рассуждать?!

И тогда и позднее я нередко задумывалась о том, что Бела Куну лучше всего было бы родиться сказочным богачом — так он был широк по натуре, так не знал цену деньгам и вещам. И разве только одно не позволило бы ему стать богачом: полное отсутствие чувства собственности. Причем, как мне кажется, главную роль тут играли даже не убеждения, попросту у него не было такого инстинкта. Считать он не умел, деньги у него не держались, он мог их отдать каждому, кто попросит, накупить любые подарки. Одним словом, не будь нас с сестрой, у него никогда и гроша за душой не было бы. Впрочем, и так не было да и не могло быть. Когда мы жили уже в Москве, у нас всегда кто-нибудь гостил (бывало, даже целая семья), всегда кто-нибудь останавливался проездом?' завтракал, обедал, ужинал — мы никогда одни не садились за стол. А откуда было на все это брать деньги сестре, которая вела хозяйство? Бела Кун и над этим не задумывался. «Надо покормить товарищей!» — вот и был весь сказ, а что на все прочее не останется денег, так и бог с ним! Он не замечал, как, надо сказать, и все мы, что обивка мебели висела клочьями, что на окнах не было занавесок, что в доме все обветшало, что в конце каждого месяца сестра должна была у кого-нибудь занимать тридцатку. Ему это было глубоко безразлично. Он жил всегда как на биваке — ждал момента, когда можно будет, наконец, сорваться с места, кинуться с головой в подпольное движение, уехать опять бороться за свободу Венгрии, а может быть, и другой страны. Поэтому естественно, что наш дом был нечто вроде перевалочного пункта, естественно, что он мог явиться в десять вечера с каким-нибудь незнакомым человеком и смущенно, но решительно заявить: «Товарищ переночует у нас, побудет несколько дней». В его кабинете нельзя было жить — это мы все знали, там полно бумаг, причем и секретных. Ну да ничего, сестра вместе с дочкой и сыном будут ночевать в столовой. И в десять часов вечера в квартире начиналось великое переселение народов. Только после этого садился Бела Кун за стол вместе с нежданным гостем. Сколько бы ни оставили ему на ужин, он все делил пополам, быстрым движением перекидывая половину еды из своей тарелки в тарелку гостя.

И вот очередной гость живет у нас — завтракает, обедает, ужинает. К величайшему возмущению детей, начинает вмешиваться в их воспитание. Оно и понятно, он чувствует себя совсем дома. Его обшивают, обстирывают… Потом, если это подпольщик из Венгрии, он исчезает с такой же быстротой, как появился, а если нет, переезжает в какую-нибудь комнатку, которую Бела Кун же выхлопотал ему.

Тут-то и начинались иногда чудеса в решете. Хотя в двадцатые и тридцатые годы получение комнаты в Москве было почти чудом, однако среди наших гостей попадались и такие, что бывали недовольны, когда получали. И не мудрено! Тогда придется жить самостоятельно, на свои деньги, нельзя будет за всем обращаться к моей сестре и даже к Бела Куну… Хоть и редко, но все ж иногда мне приходилось вспоминать пословицу: «Не кормивши, не поивши, врага не наживешь!» А вот Бела Куну никогда ничего такого не вспоминалось. Даже людская неблагодарность не оставляла у него в душе никакого осадка. Поэтому, как только появлялся очередной приезжий, сердце его тут же раскрывалось, глаза опять лучились добротой, и мало того, что он приводил к нам нового постояльца, но в случае нужды отдавал ему свои башмаки, свитер, рубашку, что под руку попадалось. И все это происходило потому, что самому ему, в сущности, ничего не было нужно. Есть — хорошо, а нет — не замечает.

Конечно, «гостиница и ресторан», которые он завел у себя дома, подчас и ему были в тягость, но этого не понимали ни он сам, ни гости. Раздражение, когда оно возникало, Бела Кун срывал не на чужих людях, а всегда на ком-нибудь из семьи. Например, в такие минуты двенадцатилетняя Агнеш узнавала, что она постыдно неграмотна, так как ничего не знает об учении Павлова. (Отец, разгневанный, уходил в кабинет, громко хлопнув дверью.) Или семилетнему Коле сообщалось, что он идет не в ногу с веком, ибо не умеет построить железную дорогу из «Конструктора». Но бывало, что и суп «слишком горячий» подавался на стол…

Всем доставалось, кроме гостей и меня. О гостях вообще не могло быть и речи — Бела Кун был человек воспитанный, деликатный и очень гостеприимный. А меня он боялся обидеть, вернее сказать, боялся моей обидчивости. Не знал потом, как подступиться ко мне.

Одним словом, вспыльчивость его бессознательно устремлялась в другую сторону.

А вспыльчив он был необыкновенно, столь же вспыльчив, как и отходчив и добр. Все эти свойства его проявлялись очень ярко, очень экспансивно. Рассудок далеко не всегда играл роль контролера. Вообще говоря, рассудочности у него было очень мало, как и хитрости, осторожности, осмотрительности. Ему бы жить по велению чувств, и, если всерьез подумать, так родиться бы ему не сказочным богачом, а попросту в коммунизме, в том самом, о котором Маркс мечтал.

Не один он был таким среди ленинской гвардии, многие из них по человеческим качествам опередили свой век.

Но я отвлеклась так далеко в сторону, потому что задумалась о Бела Куне, потом невольно о революционерах ленинского типа — об интернационалистах.

Однако вернемся в трансильванский городок Коложвар и в 1913 год.

Приехав со съезда, Бела Кун сделал доклад в Коложварском рабочем общежитии. О чем он там говорил, не знаю, но отчетливо помню, что сказал он дома пришедшим к нему в гости близким друзьям-рабочим:

— Бухингер[21] все разглагольствует о том, что надо создать партийные организации. Но слова остаются пока словами — толку от них чуть. В провинции партийные организации существуют только на бумаге. Руководство считает, что партийные организации ничего не дают. А если их просто нет? Что будет, если назначат выборы? Кто займется организацией предвыборной борьбы в Коложваре, Надьвараде, Араде, Петрожене, Марошвашархейе и в других местах?

Рабочие соглашались с ним. И один предлагал что-нибудь и другой, но все сводилось больше к жалобам или в лучшем случае к таким предложениям: «Надо снова обратить внимание партийного руководства на это невыносимое положение».

И вновь бранили редакцию «Непсавы» за то, что она почти не борется с коррупцией, которая принимает огромные размеры, говорили, что буржуазные газеты, более того, даже бульварные газеты частенько опережают ее и энергичнее выступают против взяточничества и лихоимства.

А Бела Кун все возвращался к тому (это, видно, его очень огорчало), что Гарами[22] доволен избирательным пактом, который заключили с оппозиционными партиями буржуазии. По мнению Гарами, этот союз полезен, а тот, кто критикует его, наносит ущерб рабочему движению.

— Черта с два! — сердито кричал Бела Кун. — Такой союз вреден, ибо не они присоединяются к нашим требованиям, не они перенимают наши способы борьбы, а партийное и профсоюзное руководство приспосабливается к тактике графов и политиков типа Важони[23] к их методам борьбы. Если это будет так продолжаться, мы постепенно утратим нашу социалистическую сущность.

Новое законодательное предложение Йштвана Тисы относительно выборов, которым так доволен был Гарами, по мнению рабочих, было попросту насмешкой над всеобщим избирательным правом.

Собиравшиеся у нас коложварские рабочие неделями толковали об этом. Атмосфера каждый вечер накалялась почти до взрыва и смягчалась только тогда, когда Бела Кун обращался ко мне:

— А перекусить что-нибудь найдется? Ну, выкладывайте все, что есть, на стол… Товарищи, поедим, чтобы сил набраться, — и в комнате слышались раскаты его задорного смеха.

Однажды, когда рабочие уже ушли, я спросила его:

— А что же делать-то?

Бела Кун посмотрел на меня и ответил помрачнев:

— Вот и я уже несколько месяцев все думаю об этом.

Потом, как и всегда, когда ему не хотелось говорить о чем-нибудь, он засвистел.

Рабочие не раз жаловались и на то, что руководители партии живут в столице, оторваны от них, даже наездами не бывают в провинции и понятия не имеют об их проблемах.

К этим жалобам решили прислушаться. Начали устраивать вечера с докладами на социальные и политические темы. Кроме местных докладчиков, выступали и приезжие из Будапешта. Я помню доклады Жигмонда Кунфи, Шандора Гарбаи, Адольфа Киша[24]. Рабочие слушали их с трогательным вниманием. А когда кончался доклад, подходили к докладчику и откровенно говорили о том, чем они довольны, чем недовольны и в чем ждут более правильного решения вопроса.

Надо сказать, что дороговизна росла изо дня в день, то тут, то там вспыхивали стачки, политические демонстрации, повсюду царило беспокойство. Но того, что случилось потом, никто не предполагал, во всяком случае, никто не думал, что это может так скоро произойти.

…Стоял конец июня 1914 года. Как-то к нам постучался мой брат, живший с нами в одном доме. Пришел он в неурочный час, после обеда, и взволнованно сказал:

— В Боснии убили Франца-Фердинанда и его жену.

Я разбудила Бела Куна. Он открыл глаза и спросил со сна:

— Что случилось?

Я сказала.

— Да провались он! — ответил Бела Кун и, повернувшись лицом к стенке, заснул опять. Но мгновение спустя снова повернулся ко мне, сел.

Я повторила ему все, что слышала. Он вскочил, быстро оделся и, сказав: «Будет война!» — ушел.

Вернулся домой только вечером. Рассказал то, что слышал об убийстве Франца-Фердинанда и о возможных последствиях. Напомнил о том, что он говорил мне, когда еще был женихом: «Может наступить такое время, когда нам придется расстаться. Этого потребуют обстоятельства».

Тогда я не придала значения его словам, быть может, в ту пор£ он еще и сам не думал, что эти обстоятельства так скоро наступят.

С начала войны до тех пор, пока его не призвали, Бела Кун писал брошюру «Маркс и война». (Рукопись пропала, конечно. Быть может, и она найдется когда-нибудь.)