Бела Кун

НА ВИШЕГРАДСКОЙ УЛИЦЕ

Центральный Комитет Коммунистической партии Венгрии помещался на Вышеградской улице, в доме № 15. Эта улица и этот дом стали символом революции в глазах трудящихся масс. ЦК был всегда битком набит рабочими, солдатами, молодежью, которые хотели тотчас получить ответ на каждый вопрос и непременно потолковать с кем-нибудь из товарищей, побывавших в России, а «если можно, то с самим Бела Куном».

Поутру, уходя из дому, Бела Кун никогда не говорил: «Я пойду в ЦК», а всегда — «на Вышеградскую». И мы уже знали, что он не вернется домой ни к обеду, ни к ужину. Вышеградская забирала человека целиком, все прочее отходило для него на задний план. «Какой там обед, найдем что-нибудь перекусить. Был бы кусочек сала с паприкой (любимая еда Бела Куна), и все в порядке!»

Поначалу такой метод работы казался мне странным, потом я привыкла и больше не возмущалась, вопросов не задавала, боялась, мещанкой сочтут. Когда же поздно вечером Бела Кун являлся домой, притащив с собой, как всегда, двоих-троих, и говорил: «Дайте что-нибудь поесть товарищам, да и мне тоже! Зверски проголодались…» — я уже без звука приносила это «что-нибудь» и сама усаживалась вместе с ними за стол. Частенько до рассвета слушала рассказы о различных успешно проведенных мероприятиях на заводах, в казармах, на улицах — повсюду, где только были массы.

Случалось, что на каком-нибудь заводе выступали социал-демократы и коммунисты, а рабочие приветствовали только коммунистов, криками «ура» встречали только товарищей, вернувшихся из России, которые успели им уже передать свою любовь и уважение к Ленину. Не раз случалось, что с этих собраний социал-демократов изгоняли свистками и улюлюканьем.

…Договорившись обо всем и поевши скудный ужин, товарищи уходили восвояси, а Бела Кун еще долго не спал: думал о планах на ближайшие дни, об очередной передовице «Вереш уйшага».

В связи с «Вереш уйшагом» мне хочется сказать несколько слов о Пале Хайду, которого, по-моему, что-то слишком мало вспоминают.

Пал Хайду с юности (он был на десять лет моложе Бела Куна) участвовал в венгерском антимилитаристском движении, потом — в основании КП В и в редактировании «Вереш уйшага». В Москве работал старшим научным сотрудником в Институте Маркса и Энгельса, затем редактировал журнал «Шарло еш калапач» («Серп и молот»).

С самого начала своей революционной деятельности Хайду был Одним из самых преданных боевых соратников Бела Куна. Бела Кун любил Хайду за его принципиальность, самоотверженное отношение к работе, за отсутствие какого-либо интеллигентского чванства. Но вместе с тем частенько поругивал его за чрезмерную застенчивость, неуверенность в себе и стремление всегда оставаться в тени. Сколько раз объяснял он Хайду, что эти его черты идут в ущерб работе, мешают развернуться его способностям. Хайду в таких случаях заливался румянцем, точно красна девица, и безнадежно махал рукой: мол, и нет у него никаких способностей. Если же Бела Кун в ответ на это разражался гневной тирадой, он обижался и молча уходил. Но мир и согласие воцарялись обычно на другой же день, как только Бела Кун приглашал его и поручал работу, которая Хайду была по нраву. Он выполнял ее добросовестно и отлично, как всегда, и так же краснел и смущался, когда его хвалили.

Жизнь и деятельность этого чистого, бескорыстного и глубоко идейного человека могли бы служить образцом для современной молодежи. Пал Хайду заслуживает того, чтобы его имя сохранилось в памяти людей.

Пожалуй, одной из труднейших задач была организация работы в провинции. Туда следовало направить особенно смелых, опытных рабочих. Выбор пал на Ференца Янчика, Эде Клепко, Деже Силади и Фридеша Карикаша.

Надо было позаботиться и о работе в армии. Для этого сразу же нашлись испытанные коммунисты, прошедшие школу русской революции, — Ференц Мюнних и Отто Щтейн-брюк.

Немало забот доставляла и работа с молодежью. Хотя Пал Хайду и Ласло Борош были молоды (да и Бела Куну шел лишь тридцать четвертый год), однако их направили на «взрослую» работу, в центральный орган партии — газету «Вереш уйшаг». Наиболее подходящим для организации рабочей молодежи оказался Янош Лекаи. Он уже до этого руководил молодежной организацией СДП, которая сразу примкнула к коммунистам, а кроме того, был особенно популярен за участие в покушении на Иштвана Тису.

Много сил отдавал и Бела Кун молодежи, к которой его всегда влекло.

Рассказывая о своей первой встрече с Бела Куном, Ласло Борош пишет: «Когда Эрне Зайдлер представил меня в кафе Зееман доктору Шебештьену (Бела Кун жил еще тогда под этим именем) и сказал ему, что я один из руководителей «нашего» юношеского движения, Бела Кун тут же прервал начатую с другими беседу и сказал мне примерно следующее: «Работа с молодежью одна из самых важных наших задач. Куйте железо, пока горячо! И что бы вам ни понадобилось, тотчас приходите ко мне. Если нужен будет где-нибудь докладчик, я и сам с удовольствием пойду куда угодно, потому что молодежное движение важнее всего. Мы учредим для вас и отдельную газету, словом, работайте не покладая рук».

Работа с молодежью так и оставалась до конца его жизни любимым занятием.

Помню, когда в 1923 году Бела Кун вернулся с Урала и ему предложили выбрать себе дело по душе, он сразу попросился на молодежную работу — стал уполномоченным ЦК РКП(б) в ЦК РКСМ и оставался там, пока не пришлось перейти в Коминтерн и взяться за руководство отделом агитации и пропаганды. Но и там он никогда не терял связи с молодежью. «Комсомольские вожди» того времени все бывали у нас дома.

Бела Куну были близки эти задорные молодые люди, яростные спорщики, беспокойные девушки, юноши, которые почти детьми ринулись с винтовкой в руках на защиту революции, а потому и позже ни перед кем не склоняли головы. Они не признавали непререкаемых авторитетов, их можно было убедить только силой логики, превосходством знаний. Почитали они только революционную принципиальность. «Это будут отличные коммунисты! Я верю в них!» — с гордостью говорил Бела Кун и втайне проверял самого себя, заглядывая в восторженные, но пытливые и строгие глаза комсомольцев двадцатых годов.

Руководители СДП знали Бела Куна еще по предвоенному рабочему движению, а некоторые, как, например, Кунфи, Вельтнер, Гарбаи, Адольф Киш, были даже непосредственно связаны с ним по работе. Пользуясь личными отношениями, они всячески пытались оказывать на него давление, мешать его работе. Играли при этом на самых разных струнах, в первую очередь на его чувствительности. Говорили о расколе партии, о братоубийственной борьбе и о том, что он, Бела Кун, не жалеет «старых испытанных борцов рабочего движения» и хочет отстранить их, связывается с «никому не известными проходимцами», с людьми, у которых нет никаких корней в рабочем классе.

«Венгрия, — утверждали они, — принадлежит к западному миру, поэтому должна пойти по пути западных демократий». Однако о русской революции они отзывались сочувственно, с особым почтением говорили о Ленине, но вместе с тем их бросало в дрожь при одной мысли, что Венгрия может последовать примеру России.

Когда же эти «старые друзья» увидели, что им не удается убедить Бела Куна, они яростно устремились против него и против КП Венгрии. И в этой борьбе для них все средства были хороши. В клеветнических наскоках, во всякого рода очернительстве они шли рука об руку с буржуазией, иногда даже опережая ее. Начиная от «русского рубля», «Непсава» выдумывала все, чем, как ей казалось, можно отпугнуть массы от коммунистов.

И ничего не помогло! Рабочие на заводах, солдаты в казармах и даже крестьяне — все они, разочарованные буржуазной революцией, с воодушевлением слушали Бела Куна и других вернувшихся из России, восторженно внимали их речам о русской революции, о большевистской партии, о Советской республике и Ленине.

Рабочие крупнейших будапештских заводов валом повалили в коммунистическую партию.

Борьба, которую вела в ту пору КПВ за овладение массами, осталась в памяти даже у тех, кто только издали наблюдал за ней.

Бела Кун каждый день выступал где-нибудь, причем совсем иначе, чем присяжные ораторы социал-демократов. Он научился у Ленина говорить просто, но не поверхностно, всегда опираясь на факты, освещая их с самых разных сторон, по нескольку раз повторяя основные доводы. В его речах не было обычных для ораторов СДП пышных фраз, банального красноречия, дешевых эффектов, он повторял вслед за Марксом, что у пролетариата нет нужды перенимать фразеологию буржуазных революций.

Отсутствие краснобайства и ложного пафоса характерно было вообще для Бела Куна, хотя он был и оратором и агитатором и своими речами умел подчас в самой сложной обстановке переломить настроение масс.

Мне хочется привести любопытный рассказ Шандора Сатмари, ветерана и певца венгерской революции:

«В декабре 1918 года мы были в казарме Марии Терезии. Солдаты ждали посланца компартии — Бела Куна, офицеры стояли, зеленея от ярости, и клялись, что прикончат этого бунтовщика, если он только посмеет сунуть нос в казарму. (Казарма носила имя плодовитой, как крольчиха, габсбургской императрицы.)

Бела Кун приехал. Коммунисты еще в воротах предупредили его об опасности. Он махнул рукой и поспешным шагом вошел во двор. (Бела Кун всегда ходил быстро.) Поднялся на трибуну, успел только промолвить «Братья солдаты!» — как вдруг какой-то кадровый офицер прямо с двух шагов наставил на него винтовку. Нацелился. Мы все оцепенели. Застрелит! Но вот в гробовой тишине послышался голос Бела Куна: «Капитан! Если хотите выстрелить, то спустите сперва предохранитель. Уж это вы должны были бы знать…» Раздались оглушительные крики «ура». Солдаты, стоявшие рядом с офицером, вывернули у него из рук винтовку. Мы оглянуться не успели, как он уже выскочил из ворот казармы. Вслед за ним полетел его кивер. Бела Кун произнес речь. «Да здравствует революция рабочих и крестьян!» — отдавалось эхом от стен еще недавно королевско-императорской казармы.

Солдаты подняли Бела Куна на руки».

Члены буржуазного правительства, лидеры социал-демократической партии и профсоюзов с ужасом взирали на происходящие события. Они видели, как растет авторитет компартии, как у них у самих ускользает власть из рук.

Начались преследования коммунистов. Вышеградская, Идьнекская улицы, казалось, были оккупированы, столько сновало по ним полицейских в форме и в штатском. Руководители компартии вынуждены были то и дело менять квартиру. Бела Кун, опасаясь, что дома его арестуют, часто оставался ночевать в санатории, куда меня поместили на лечение.

Изо дня в день все усиливалась и борьба между коммунистами и социал-демократами. Коммунисты объявили на 20 февраля митинг в Вигадо, участниками которого были в большинстве своем безработные. После митинга направились на Вышеградскую улицу, потом к дому редакции «Непсавы», чтобы выразить свой протест против напечатанной в газете клеветнической статьи. Полиция дала залп в толпу. После этого поднялась неистовая перестрелка. Было убито несколько полицейских, и хотя, обезумев от страха, они сами стреляли друг в друга, однако это было хорошим предлогом, чтобы рассчитаться с руководителями компартии.

В десять часов вечера к нам на квартиру явился Дёрдь Нанаши — позднее он стал предателем — и рассказал обо всех событиях. Попросил Бела Куна уйти из дому, ибо, по его точным сведениям, ночью начнутся аресты руководителей партии. Бела Кун сказал, что никуда не пойдет, так как рабочие этого не поймут; их арестовывают, а руководители где-то отсиживаются. Но чтобы движение не осталось без руководства, пока они будут в тюрьме — относительно сроков заключения Бела Кун был настроен весьма оптимистически, — он поручил Нанаши сообщить некоторым товарищам, в том числе и Самуэли, с которым договорился заранее, чтобы они немедленно ушли в подполье.

Нанаши попрощался. Мы легли, но не спали.

Часов около двенадцати раздался стук в дверь. Открывать пошла хозяйка квартиры. Комната мигом наполнилась жандармами и полицейскими. Бела Кун живо оделся и вышел из спальни. От шума проснулась моя четырехлетняя Агнеш и спросила: «Кто тут?» — «Товарищи пришли к твоему отцу, — сказала я, — спи спокойно!» Но она не послушалась, выскочила из постели и побежала прямо к «товарищам». Приветливо поздоровалась с ними и сказала: «А вот хозяйка у нас буржуйка». Начальник полиции — Ласло Нанаши (как выяснилось позднее, родной дядя Дёрдя Нанаши, он и завербовал его на службу в полицию) принял заявление Агнеш «очень близко к сердцу» и возмущенно заявил мне, что «нехорошо воспитывать ребенка в таком враждебном духе». Потом немедленно прошел к хозяйке, думая, вот у кого получит он необходимые показания против Бела Куна. Но не тут-то было. Хозяйка отозвалась о нас наилучшим образом: «В жизни не было у меня таких хороших жильцов; Агнеш люблю, как дочь родную. А что болтает четырехлетняя девочка, этому не следует придавать значения». Нанаши вернулся от нее разочарованный.

Снова заговорил с Бела Куном, упрекнул его, мол, зачем он подстрекает людей к бунту, потому-то и опять потоки крови. «У меня сердце готово разорваться, когда я вижу, как льется кровь людская». Бела Кун ответил ему спокойно и тихо: «Будь у вас такое чувствительное сердце, оно уже разорвалось бы в войну». Нанаши не нашелся что сказать. Вел себя все строже и строже. Пытался вести допрос и одновременно наблюдать за обыском.

В квартиру набивалось все больше жандармов и полицейских. Дом был оцеплен и снаружи. Когда обыск окончился — длился он несколько часов, — Нанаши представил ордер на арест. А мне сказал, чтобы я явилась утром в полицейскую управу, разыскала его и передала Бела Куну маленькую подушку, полотенце, мыло, зубную щетку и какую-нибудь еду. Но прежде чем выехать, чтоб я позвонила ему. Он записал свой телефон. Затем, как человек, отлично выполнивший порученное ему задание, приказал Бела Куну следовать за ним. Меня попросил не беспокоиться, ибо мне ничто не грозит. Потом со всей оравой двинулся к дверям. В прихожей ему пришло вдруг в голову заглянуть на кухню и в кладовку. И тут он заметил еще одну дверцу. Отворил ее. В каморке для прислуги в полной военной форме спал молодой человек. Нанаши разбудил его и, хотя ордера на его арест у него не было, увел с собой.

О том, как очутился у нас этот товарищ, мы можем прочесть в воспоминаниях Бела Куна о Тиборе Самуэли:

«Тибор узнал откуда-то адрес и прямо с вокзала явился ко мне на улицу Идьнек, где я снимал квартиру.

— А вы, однако, легкомысленный человек, — были первые его слова. — Четыре сыщика стоят у вашего дома. В этой квартире вас может прикончить кто хочет и когда захочет. Почему вы не поселились в таком месте, где можно было бы поместить и парочку людей из Московской школы агитаторов?

…И несколько дней спустя в каморку, рядом с моим жильем, он вселил в качестве «охраны» вернувшегося из России товарища и снабдил его двумя пистолетами»[45].

Товарищ, который спал в каморке с двумя пистолетами под подушкой, был уже небезызвестный Янош Ковач — Ковач-маленький.

Утром я позвонила по указанному телефону. Мне ответили, что никакого Нанаши там нет, и бросили трубку. Еще раз позвонила и услышала то же самое. Не имея еще понятия о методах полиции, я была поражена. И только позже поняла: до чего ж я была наивна, думая, что им хоть в чем-то можно верить.

И мучительно размышляла о том: что же делать теперь? Позвонила в различные учреждения. Безуспешно. Наконец отправилась к своему родственнику-адвокату. Он взялся мне помочь и тотчас узнал, что коммунисты в пересыльной тюрьме. Недолго думая, мы пустились в дорогу. Хотели сесть на трамвай, но трамваи стояли: социал-демократы устроили демонстрацию протеста из-за убитых полицейских.

От нас до пересыльной тюрьмы на улице Мошони было час ходу. Я только недавно выписалась из санатория, и мне еще нездоровилось, но мы все-таки пошли. Навстречу попадались колонны демонстрантов. Шли рабочие бойни, вооруженные топорами. Дружно браня коммунистов, шагали члены тех профсоюзов, что еще оставались под влиянием социал-демократов.

И вдруг, перекрывая шум толпы, с криками промчались по улице газетчики, размахивая вечерним экстренным выпуском. Словно возвещая радостную весть, орали они во всю глотку:

— Убили Бела Куна! Убили Бела Куна! Экстренный выпуск!

Газеты расхватали мигом. Нам с трудом удалось раздобыть номер. Это была газета «Аз эшт» («Вечер»), и в ней репортаж журналиста Вильмоша Тарьяна, в котором он, как очевидец, описывает избиение коммунистов и особенно подробно расправу с Бела Куном. Сколько раз накидывались на него полицейские, как топтали ногами, когда решили уже «подох», все равно еще несколько раз пнули его ногой. «Свободной любви захотелось? Так на же тебе!» — вопили они, топча сапогами Бела Куна.

С лихорадочным волнением читала я статью Тарьяна:

«Полицейские выстроились во дворе и на лестнице, что вела в тюрьму. Точно оратор перед слушателями стоял Бела Кун на верхней ступеньке лестницы. Вдруг кто-то страшно выругался, и тогда один из полицейских хватил Бела Куна прикладом по голове. Десять полицейских друг за другом подняли винтовки и каждый ударил его по голове.

Бела Куна понесли в комнату врача.

…Вместе с советником Якабом появился Бела Кун. Он был в брюках и башмаках, верхняя часть туловища обнажена и вся залита алой кровью. Лицо в крови, голова разбита. Волосы уже сбриты врачом. Кровь стекает на пол… В это время снаружи послышались зловещие крики, скрип сапог, лязг винтовок: шестьдесят полицейских протиснулись в узенький коридорчик перед кабинетом врача.

— Где этот мерзавец? Где этот убийца? Теперь он отсюда не уйдет живьем! Убить его! — вырвалось из десятка глоток.

Полицейские скинули винтовки с плеч, выбили дверь и вломились в кабинет врача. Какой-то полицейский поднял винтовку и ударил в лицо коммуниста, который лежал на диване. Точно по гвоздю молотком, сыпались удары справа и слева; били по плечам, по лицу, в живот. Бела Кун молча переносил удары. Диванная подушка насквозь промокла от крови… Он, должно быть, необычайно крепкий человек, другой на его месте уже давно умер бы от такого избиения».

Вдруг видим — на улицах пошли трамваи.

Мы сели и поехали в тюрьму. А в голове только одно: «Жив? Умер?»

Доехали до пересыльной тюрьмы. Нас не впустили.

В тот же день ко мне пришел Шандор Винце и передал записку от Бела Куна. Несколько слов, чтоб я не беспокоилась, — он жив.

Так как описание расправы вызвало бурное возмущение, «Непсава» на другой же день поместила статью, как раз обратную «аз эштовской». Написала, что в «Аз эште» все было преувеличено относительно избиения коммунистов и особенно Бела Куна. Верно, что «товарищи полицейские» хотели отомстить за своих ни в чем не повинных погибших товарищей, однако все коммунисты живы. Бела Кун тоже чувствует себя хорошо и находится в полной безопасности. Свидетельство тому письмо, переданное жене. «Нам абсолютно понятно возмущение полицейских, — писала «Непсава», — мы разделяем их боль… Что полицейские (те самые, которые столько раз стреляли в рабочих социал-демократов. — И. К.), примкнув к нашей партии, создают свою организацию и чувствуют себя едиными с пролетариатом, этому мы должны только радоваться».

О поведении полицейских, чувствующих себя «едиными с пролетариатом», пусть расскажет Ференц Хашек[46].

«Я был у товарища Бела Куна, — пишет Ференц Хашек, — когда ему доложили, что за все случившееся возлагают вину на коммунистическую партию. Там же у него я встретился с очень серьезным молодым человеком, который больше слушал, чем говорил, и все время внимательно смотрел в лицо собеседника. Товарищ Бела Кун громко сказал ему, что если начнутся гонения против партии, то Самуэли должен уехать в Коложвар и оттуда нелегально руководить делами. После этого вышеупомянутый молодой человек сказал, что мы должны унести все документы в подвал соседнего дома. Десять-пятнадцать товарищей взялись переносить документы. Потом ночью, в двенадцать или в час, мы все улеглись на столах и стульях. На рассвете явились полицейские и несколько раз переписали наши личные данные. Когда ж мы спустились на улицу, всех нас посадили в грузовик. А на грузовике, что ехал позади, стоял пулемет. Повезли нас в пересылку и загнали в нижнее помещение слева. Там была маленькая камера и большая. Войдя, я увидел того же серьезного молодого товарища. Это был Отто Корвин. Его привезли вместе с товарищем Бела Куном, которому велели зайти в первую, одиночную камеру. Двери не заперли, часовых не выставили. Корвин подошел к товарищу Куну и сказал, что начнет вести семинар, хочет познакомить новых товарищей с программой партии. Товарищ Кун одобрил его план. Тогда Корвин собрал нас всех и сказал, что мы проведем это время с пользой для себя. Предложение Корвина было принято единогласно.

Вдруг с улицы донесся страшный крик. Но что кричат, нельзя было разобрать. Мы подняли к окну товарища Корвина: пусть он получше разглядит, что творится снаружи. Но теперь уже ясно слышались крики полицейских: «Зарубить их, пристрелить, прикончить!» Мы опустили на пол Корвина. Послышалось, как поднимаются по лестнице полицейские. Товарищ Корвин доложил обо всем товарищу Куну. Мы окружили его. Корвин предложил товарищу Куну перейти в нашу большую камеру, где мы можем защитить его. Товарищ Кун решительно воспротивился этому и сказал: он не позволит, чтобы хоть один товарищ пострадал из-за него. Сам поговорит с полицейскими. А я увидел, как протискиваются в ворота полицейские, как они запрудили весь двор тюрьмы. Увидел это и товарищ Кун. Корвин взял его под руку и попросил: «Не выходите, товарищ Кун!» Но он снова сказал, чтобы мы прошли из коридора в камеру. Это были поистине драматические мгновения любви и тревоги. Как товарищ Корвин, так и все мы чувствовали, что полицейские решились на убийство и что в первую голову хотят убить Бела Куна. Но мы не посмели его удерживать так же настойчиво, как пытался товарищ Корвин. Вот когда я увидел вождя коммунистов, отважного, большого человека. До последнего мгновения защищал он своих товарищей, потом с невероятным, поразительным спокойствием и отвагой, на какие способны только избранные люди, герои, пошел он навстречу своим убийцам, не забыв при этом еще раз приказать товарищам пойти обратно в камеру. Бела Кун дошел до середины лестницы и обратился к полицейским. После первых его слов те, что шли ему навстречу, остановились, но офицеры сзади заорали: «Пристукните его», — и начали теснить вперед рядовых. Тогда один полицейский вышел вперед. Высоко подняв винтовку, он ударил прикладом по голове товарища Бела Куна. Мы вошли в камеру. Товарищ Корвин стоял у дверей и, бледный, ждал, что и к нам войдут и нас изобьют. Но на дворе воцарилась уже мертвая тишина. А мы все стояли, полные страшного горестного чувства, что товарища Бела Куна убили».

Так звучат эти достоверные в своей простоте воспоминания Ференца Хашека.

Весть об избиении мгновенно разлетелась по Будапешту, распространилась и в провинции.

Иштван Доби[47] пишет в своей книге «Признания и история» (1962), что «после возвращения домой Бела Куна у нас тоже (в Сёне и в Комароме) много толковали о том, что надо бы последовать его примеру и совершить настоящую революцию бедноты… Когда ж узнали об аресте Бела Куна, о его избиении, все разъярились. Даже мой ленивый зять и то возмутился, да так, что готов был бы убить каждого, кто враждебно отозвался бы о Бела Куне.

Развернулось такое коммунистическое движение, из-под влияния которого никто не мог уйти… На вопросы, поставленные коммунистами, приходилось отвечать либо да, либо нет».

Думаю, что венгерские социал-демократы за всю историю существования своей партии не потеряли столько преданных сторонников, как после этого кровавого злодеяния, которое было совершено с одобрения центрального органа партии, бесстыдно вставшего на сторону полиции.

…Прошло две-три недели, и не только рабочие Будапешта да провинциальных городов, но и беднейшее крестьянство закипело, забурлило, как еще никогда.

Только два небольших примера.

Рабочие крупнейшего венгерского завода — Чепеля — 18 марта 1919 года потребовали на общезаводском митинге освобождения коммунистов. Кричали: «Да здравствует пролетарская диктатура!..»

19 марта двадцать тысяч человек поднялись в Королевский замок, и министр социал-демократ Пайдль вынужден был через тайную дверь скрыться от гнева толпы.

Арест коммунистов, жестокая расправа с Бела Куном вызвали грандиозное возмущение не только среди рабочих и беднейших крестьян, но и в кругах прогрессивной интеллигенции.

Дёрдь Лукач, еще недавно буржуазный литератор, лишь за несколько недель до этого события примкнувший к революционному движению, написал тогда следующее:

«…Наши противники, правительственные социалисты и буржуазные политики — все одинаково и высокомерно утверждают, что они приверженцы законности, — справедливости, убеждения с помощью доводов, в то время как мы, в противоположность этому, ставим упор на голое насилие, на «звериные инстинкты…», Последние дни блестяще подтвердили даже для самых пристрастных людей лживость этой альтернативы. Не правда ли, мы здесь, на страницах «Интернационала»[48], только и делали, что во главе с Бела Куном возбуждали «звериные инстинкты» у заблудших людей? А вот полицейские «товарищи» убедительно доказали Бела Куну, каков законный порядок… И тщетно бросили они Бела Куна в жертву звериной ярости заблудших людей, все равно ясно, как бы ни отрицали этого, что они хотели с помощью «полицейских товарищей» убить Бела Куна… Им казалось, что проще всего убрать его с дороги, как это сделали Шейдеманы с Розой Люксембург и с Либкнехтом…»

Так рухнула легенда, месяцами творимая «Непсавой», будто «коммунисты — это левые контрреволюционеры». Популярность Компартии Венгрии, популярность Бела Куна росли с каждым часом.

На заводах и в профсоюзах рабочие требовали освобождения Бела Куна и его товарищей. То тут, то там вспыхивали демонстрации и митинги. Правительство и лидеры социал-демократической партии пришли в ужас. Вынуждены были смягчить режим в тюрьмах для арестованных коммунистов. Бела Куна в тюрьме навещали целые рабочие делегации. Вели с ним переговоры. Попросили его выработать платформу единого выступления венгерского рабочего класса. 11 марта 1919 года Бела Кун передал эту платформу, в которой писал так:

«Что касается объединения рабочего класса, я думаю, что делу освобождения пролетариата может служить только настоящее, а не кажущееся единство… Существует и так называемое неизбежное, необходимое зло. Теперешнее мое, а может быть, и последующие избиения — как раз такое необходимое зло. Для меня зло, а для рабочего класса в конечном счете добро».

Лидерам социал-демократов все это было неприятно. И они во главе с Ене Ландлером отправились в пересыльную тюрьму. Бела Кун лежал в кабинете врача, так как его невозможно было еще стронуть с места. Когда пришедшие спросили, кто его избил, потому что тех людей надо наказать. Бела Кун ответил то же самое, что сказал сразу после расправы: «Неважно, это были несчастные, введенные в заблуждение люди».

Такой ответ поразил даже буржуазного журналиста, который был свидетелем расправы.

Ко мне еще в тот же день явилась жена Ене Варги, представилась и заявила, что отвезет меня к Михаю Карой[49]. Я должна попросить его, чтобы Бела Куна немедленно переправили в санаторий. Поблагодарив за внимание, я отклонила ее предложение, сказала, что Бела Кун был бы очень недоволен, если б я пошла с просьбой к тем, кто приказал его арестовать.

Но к Бела Куну как ни старалась я, а попасть не могла. Ответ получала один и тот же: запрещено. Так как все мои попытки остались втуне, я отправилась к журналисту Ференцу Гендеру, который редактировал газету «Аз эмбэр» («Человек») и был членом социал-демократической партии. Обратилась к нему за советом: что мне делать? Гендер сказал, что пойдет со мной к полицейскому капитану Дёрдю Палу — тоже члену СДП. Дёрдь Пал немедленно принял меня, но заявил, что пропустить к Бела Куну не может. Полицейские отчаянно настроены против коммунистов и могут мне тоже нанести телесные повреждения. Он-де «не решился бы взять на себя ответственность за мою целость и сохранность». Я ответила, что всю ответственность беру на себя, а он пусть даст только разрешение. Гендер заметил, что и он пойдет со мной в пересыльную тюрьму, так что бояться за меня нечего. Дёрдь Пал позвонил куда-то, потом выдал разрешение и, чтобы доказать, каким лояльным может быть полицмейстер социал-демократ, снарядил со мной провожатым почти двухметроворостого полицейского чиновника Петерсена. Мы сели в машину и поехали в «пересылку».

Впервые в жизни увидела я тюрьму.

Длинные и темные коридоры показались устрашающими. Но мне было не до страхов и впечатлений — я была счастлива, что увижу Бела Куна и сама узнаю, в каком он состоянии.

Мы прошли коридор, потом несколько комнат. За столами повсюду сидели полицейские чиновники; их, видно, оповестили уже о том, кто мы такие, и они с любопытством оглядывали меня. В одной из комнат какой-то чиновник поднялся из-за стола и, приветствуя меня, сказал, что он спас моего мужа. Я поблагодарила его. Дальше пошли. Добрались до кабинета высокопоставленного чиновника. Он тоже сообщил мне: «Это я спас вашего милого супруга». Я поблагодарила и его. Наконец вошли в кабинет врача. Врач вежливо пошел нам навстречу, представился и подробно рассказал, как он спас от смерти Бела Куна и сколько ему самому досталось ударов, пока он «спасал человека». Я поблагодарила и его и хотела сразу пойти дальше. Подробности меня не интересовали. Врач замолк и провел нас в комнату рядом со своим кабинетом. Там лежал Бела Кун. Гендер и Петерсен вошли вместе со мной, посидели несколько минут, потом оставили нас одних.

Когда мы были уже наедине, глаза Бела Куна налились слезами. Из огромного кома ваты виднелись только рот и запухшие глаза.

Бела Кун тихо спросил:

— Что с движением?

Признаюсь, я ответила малодушно:

— Все погибло!

На что он сказал:

— Вот посмотрите, что будет через три-четыре недели.

Я не поверила его оптимистическому прогнозу, но промолчала. Он попросил устроить, чтобы его перевели в Центральную тюрьму, где сидят все коммунисты, ибо он точно знает, что держат его в «пересылке» потому, что хотят убить.

Я снова пошла к Дёрдю Палу и попросила перевести Бела Куна в Центральную тюрьму. Пал ответил, что это невозможно, так как у полиции точные сведения, что рабочие хотят освободить Бела Куна. Тогда я спросила Пала: ручается ли он за его жизнь? Пал промолчал, но очень скоро меня оповестили о том, что Бела Куна перевели в больницу Центральной тюрьмы.

Я поехала туда, захватив с собой дочку, которой сказала, что отец болен, лежит в санатории и мы едем его навестить. Зашли в тюремный двор, где помещался «санаторий». Но Агнеш обмануть не удалось. Как только она увидела часовых у дверей, сразу же сказала: «Это не санаторий! Ты лежала в санатории, там у дверей не стояли солдаты. Это тюрьма! Я знаю!» И все-таки она очень обрадовалась отцу, хотя, по правде говоря, вместо отца увидела большой ком ваты. Бела Кун был тоже счастлив. «Раны скоро заживут, и тогда я сразу же потребую, чтобы меня перевели к товарищам в тюрьму!»

Тщетно объясняла я ему, что об этом пока и речи~быть не может, что раны еще не скоро заживут и в больнице условия несравненно лучшие, чем в тюрьме, и, мол, пусть он радуется тому, что лежит здесь. Бела Кун не согласился со мной. А я решила не спорить: все равно в таком состоянии его никуда не могут перевезти.

Потом я каждый день приходила в больницу. На вопрос, как он чувствует себя, получала один и тот же ответ: «Скоро совсем поправлюсь! Вы за меня не волнуйтесь. Что с товарищами? Что с их семьями? Кого еще избили? В каких они условиях? Кто заботится о них? Что с движением? Кто уцелел на воле? Посмотрите, что будет через несколько недель. Главное, чтобы меня как можно скорее выписали из больницы… Хочу только одного: быть вместе с товарищами. Я уже все продумал, распланировал. А раны совсем не болят. Знаете что, принесите-ка лучше сала с паприкой да хлеба».

Как-то он вспомнил про своего друга Альпари. Спросил: «Что с ним? Если он на воле, непременно сходите к нему. Он позаботится о вас. Очень хороший товарищ!»

Я передала Альпари, что хочу увидеться с ним. Он явился на другой же день и с того дня каждое утро перед работой заходил к нам и заботился о нас, как настоящий друг и товарищ. Если случайно ему не удавалось зайти, мы очень чувствовали его отсутствие — трудно было обходиться без его умных и всегда обдуманных советов.

Эта большая дружба между семьями Альпари и Кунов сохранялась десятки лет. Заботы и горести друг друга мы переживали как свои собственные.

Бела Кун был так занят своими мыслями, что совсем забыл о ранах, которые все еще не закрылись у него на теле и особенно на голове. С избиения прошло одиннадцать дней. Он не жаловался на боль, скрывал ее. И увлеченно строил планы. Ругал лидеров СДП, господ министров и был очень доволен, что я ни к кому из них не обращалась с просьбами.

К изумлению врача, раны заживали очень быстро, и когда я на двенадцатый день пришла в больницу, уже не застала там Бела Куна. «Его перевели в Малую тюрьму, где сидят остальные коммунисты», — сообщили мне. И я поспешила получить пропуск в новое место его жительства.

Войдя в Малую тюрьму, увидела, что коммунисты-арестанты стоят вдоль стены в коридоре. Что это значит? Может, их увозят отсюда? — сразу заподозрила я что-то недоброе. Но когда подошла поближе, товарищи сказали мне, что они встречают Бела Куна. Он уже в канцелярии тюрьмы, и скоро его приведут сюда. Я тоже встала у стены, только по другую сторону коридора. Немного погодя привели его. Он еще с трудом передвигался, но теплая встреча товарищей заставила его позабыть о боли и даже о том, что он в тюрьме. Растроганный, благодарил он за встречу, потом с тревогой стал расспрашивать обо всех, кого не увидел здесь. Ему ответили, что некоторые еще лежат, так как у них пока не зажили раны.

Подошли тюремные надзиратели и разогнали арестантов по камерам.

Я осталась еще какое-то время с Бела Куном. Он рассказал мне о своих ближайших планах, дал указания, как связаться с товарищами, которые остались на воле, что им сказать, объяснял, как вести себя, чтобы не провалить никого и самой не попасть в беду.

Был очень доволен, что Альпари навещает меня, дает советы и заботится обо всем, что семью его не бросили на произвол судьбы. Потом снова перешел к политическим вопросам. «Попытайтесь^ сделать так, чтобы как можно больше людей получили пропуск в тюрьму. Если не дадут, надо поднять шум в газетах».

Он был весел, полон уверенности и даже шутил.

По прошествии стольких лет многое уходит из памяти, но одно я помню прекрасно — несмотря на бесчеловечную расправу и на довольно жесткий тюремный режим, которому, особенно вначале, подвергли коммунистов, мы почему-то не были напуганы. Когда все жены ехали вместе на 28-м трамвае в Центральную тюрьму, посторонние могли подумать, что едет группа экскурсантов. Такое бодрое настроение передавалось нам, очевидно, от мужей, несмотря на самые разные слухи, которые носились по городу. Толковали о том, что коммунистов вместе с семьями отправят во французские колонии, где их ожидает неминуемая смерть; что кое-кого повесят за подстрекательство к убийству; что в обвинительном заключении перечислены самые страшные преступления. Но все это не пугало нас.

Хотя арест руководителей был тяжким ударом для коммунистического движения, однако симпатия рабочих к коммунистам росла с каждым днем. Новый Центральный Комитет (руководил им из подполья Тибор Самуэли) вел работу рука об руку с сидевшими в тюрьме коммунистами, был тесно связан с Бела Куном, который и за решеткой работал с таким же рвением, как на воле. В распоряжении у него были книги, газеты и даже пишущая машинка. Обстановка в тюрьме стала такой, что иногда казалось, будто ты на митинге, а в другой раз — что в редакции газеты.

Бела Кун был так занят, так окружен все время товарищами, что бывали дни, когда ему не удавалось даже поговорить со мной. Я сидела, ждала его, а часы свидания тем временем кончались.

Рабочие поистине трогательно заботились о сидевших в застенках коммунистах. Приносили все: еду, одежду, книги. Сколько раз им выговаривал Бела Кун, чтобы не тратили столько денег. Но тщетно — еды приносили столько, что даже нас, жен, угощали.

Коммунисты завели в тюрьме свои собственные порядки. Выбрали доверенных, распределили между ними обязанности. Раздачу еды и подарков поручили Отто Корвину, а прочими делами ведал Ене Ласло — адвокат по профессии, который и прежде занимался защитой политических заключенных. Он же вел переговоры между коммунистами и тюремным начальством. Все это оказалось возможным лишь потому, что начальник тюрьмы да и надзиратели тоже старались быть в ладу с коммунистами. Они уже чуяли, куда дует ветер.

Только позднее узнала я — это закон подпольного движения, — что Бела Кун уже из тюрьмы установил связь с Лениным.

«Примчались с вестью к Лайошу Немети, — читаем мы в газете «Непхадшерег» от 1 ноября 1961 года, — чтобы он оставил свою партийную работу в провинции и срочно поехал к арестованным руководителям партии в Центральную тюрьму… Но от него хотели большего, чтобы он через фронты и белогвардейские банды прорвался к Ленину.

За шесть дней прибыл он из Будапешта в Москву. Но разве труднее всего было пробираться через фронты, спать в вагонах с углем? Нет, на него возложили более ответственную задачу — разговаривать с Лениным.

— Это было изумительное чувство, — рассказывает Не-мети. — Я сидел совсем близко к нему, видел его глаза, слышал голос, видел руку, которая записывала мои слова… слова рядового революции. Я точно передавал все, что меня просили устно передать. Но Ленину этого было мало. Он интересовался и другим. Хотел услышать и мое личное мнение… Я вытащил «Вереш уйшаг». Он сразу начал искать в ней статью Бела Куна. Интересовался всеми делами «молодых революционеров» (так называл он нас). Мне казалось, что человечество смотрит на меня его глазами».

Правда, еще до Немети Бела Кун в декабре послал к Ленину Владимира Урасова с запиской, написанной на папиросной бумаге. Через все границы и фронты вернулся Урасов к Бела Куну с ответом Ленина.

Большевик с 1906 года, опытный подпольщик, познавший всю хитрую механику нелегальной работы, Урасов, вернувшись в Будапешт, осторожно пробрался сперва в Зуглойский барак, где жили русские пленные. Отворив дверь барака, он спросил шепотом:

— Ну, как дела?

Слова его были встречены громовым хохотом.

— Володя! Ты почему говоришь шепотом? Ведь вчера вечером провозгласили Венгерскую советскую республику.

Это было 22 марта 1919 года.

До лидеров социал-демократии и правительства дошли вести о том, что коммунисты даже из тюрьмы ухитряются руководить движением и вообще пользуются невиданными для арестантов правами. Проведали они и о том, что рабочие собираются их освободить силой оружия.

В один прекрасный день но мне явился социал-демократ и начальник народной милиции Дюла Сикра. Он был старым участником рабочего движения и другом юности Бела Куна.

Сикра предложил отвезти меня в тюрьму на своей машине. Я охотно приняла его приглашение, и в указанный час мы тронулись в путь. Подъехали к тюрьме. Сикра сказал часовому, кто он такой, и попросил доложить о нем директору тюрьмы Биро. Биро принял нас чрезвычайно холодно и официально. Я не знала, чем это объяснить. Сикра заявил, что хочет навестить Бела Куна. Биро ответил, что еще не наступил час свидания и поэтому он может дать разрешение только по указанию свыше. Сикра пытался было уговорить Биро, но ничего у него не вышло. В этот день и я не попала к Бела Куну.

Проводив меня до дому, Сикра сказал, что на днях снова приедет за мной, но уже с соответствующим разрешением.

(После падения диктатуры пролетариата Сикра попал в тюрьму, потом вместе с многими участниками революции приехал по обмену в Советский Союз. Там он стал коммунистом — искренним, и идейным, и необычайно дисциплинированным, самоотверженным работником. Он был одним из руководителей ЦСУ СССР. Бела Кун всегда с гордостью и удовлетворением слушал похвалы в адрес Сикры — и как работника и как коммуниста.)

На другой день я поехала в Центральную тюрьму взволнованная, опасаясь, что меня опять не впустят. Наверное, вышел какой-то новый указ, подумала я. Каково же было мое удивление, когда впустили без звука. Биро принял меня с несвойственной любезностью и только упрекнул за то, что я привезла с собой вчера Сикру. В какое неловкое положение мог бы попасть он, Биро, ведь Сикра-то приехал по поручению социал-демократической партии проверить слухи о том, будто в Центральной тюрьме коммунистам предоставлена чрезмерная свобода. Биро предупредил меня, чтобы впредь я была осторожней.

Я пообещала, но выполнить своего обещания не смогла. На другой день приехал ко мне государственный секретарь юстиции Ладаи и сказал, что хочет навестить Бела Куна и просит поехать меня вместе с ним. Я смутилась. Заметив мое смущение, он сказал, что бояться мне нечего, ибо едет он не с официальным визитом, ему хочется попросту побеседовать с Бела Куном.

Ладаи пропустили, конечно, мгновенно и так же мгновенно вызвали к нему Бела Куна. Содержание всей беседы я запамятовала. Не помню, присутствовал ли при ней еще кто-нибудь или нет. Осталось у меня в памяти одно: Ладаи сразу же сказал, что приехал прежде всего затем, дабы получить хоть какие-нибудь сведения о России и о тамошнем положении. Бела Кун беседовал с Ладаи очень осторожно, рассказал ему в нескольких словах о России, большевистской партии и Ленине, потом быстро перешел к положению в Венгрии. Возмущенно заговорил о том, что в «народной республике» коммунисты столько времени сидят в тюрьме без обвинительного заключения, по сути дела не зная даже, за что их арестовали. Он потребовал, чтобы Ладаи, как государственный секретарь юстиции, вмешался в это дело. Ладаи пообещал, сказал, что сделает все зависящее от него, и спросил даже, каково их положение в тюрьме, нет ли каких-нибудь особых желаний. Бела Кун ответил: у них одно желание — быть выпущенными на волю.

Ладаи ушел. Я осталась. В тот день Бела Кун был очень занят: писал статью и какие-то тезисы, готовился к предстоящему процессу.

Тем временем положение правительства становилось все трудней и трудней. К коммунистическому движению примкнули рабочие крупнейших заводов, они участвовали во всех мероприятиях партии. Все хуже становилось и положение СДП. Рабочие открыто высказывали свое недовольство, ибо совместные действия с буржуазией не принесли им ничего хорошего. Одновременно и реакция все сильнее подзуживала народ против правительства и социал-демократов. Русская Красная Армия приближалась к Карпатам, к границам Венгрии.

У социал-демократов другого выхода не было, они вынуждены были начать переговоры с коммунистами.

Бела Кун уже больше недели назад написал письмо Игнацу Богару[50], в котором изложил условия объединения на основе платформы коммунистов. Этот исторический документ тоже заставил лидеров социал-демократии принять срочные меры.

Теоретическую часть письма каждый может прочесть сам, я приведу только строки, очень характерные для Бела Куна:

«Кто установит в Венгрии пролетарскую диктатуру, о которой слышится так много нареканий со стороны иных, — это мне в общем безразлично. Думаю, что никоим образом не отдельные лица, а сами пролетарские массы, и во главе масс пойдет тот, кого поставят туда его убеждения, а также — я должен добавить: отвага. Отсюда, из тюрьмы, я могу сказать совершенно спокойно, что мне неважно, буду ли я при распределении постов в числе первых, я и в Венгрии хочу только одного: быть во время сражений в первой боевой шеренге пролетариата, так же как был и в России. Революционер проверяется на деле…»

18 марта 1919 года, как я уже упоминала ранее, рабочие заводов Чепеля и проспекта Ваци принимали решения за решениями о необходимости освобождения коммунистов и вооруженного восстания. 19 марта на митинге безработных была принята резолюция идти с оружием в руках в тюрьму, освобождать коммунистов. 20 марта некий французский подполковник (фамилия этого недостойного даже упоминания офицера была Викс) передал ноту венгерскому правительству, которая ясно дала понять, что означает на деле принцип «суверенитета малых народов», столь громогласно провозглашаемый западными демократиями. (Даже Дебрецен оказался бы за демаркационной линией.) В тот же день забастовали печатники, сочувствовавшие коммунистам. Страна осталась без газет. Солдаты-коммунисты вместе с матросами подняли орудия на гору Геллерт. Правительство подало в отставку, передало власть в руки социал-демократов. Но они-то отлично знали, что большинство рабочих и беднейших крестьян прислушиваются к слову компартии и требуют диктатуры пролетариата. Стало быть, надо немедленно заключить соглашение с коммунистами. Кроме нескольких, совсем правых лидеров, все остальные руководители социал-демократической партии во главе с Ене Ландлером приняли платформу Бела Куна и пошли к нему в тюрьму. Выработали совместное воззвание. От имени коммунистов его подписали: Бела Кун, Ференц Янчик, Эде Клепко, Бела Санто и Бела Ваго. Тем временем рабочие захватили уже важнейшие общественные здания.

Я зашла в полдень к Карою Вантушу, который скрывался на квартире у Ференца Гендера. Увидев меня, он сразу поспешил навстречу, обнял и сказал:

— Теперь мне больше нечего бояться ареста.

Я посмотрела на него с недоумением. Гендер разъяснил, в чем дело. Сказал, что социал-демократы решили объединиться с коммунистами, взять власть в свои руки и провозгласить советскую республику. Это меня еще больше удивило. Я спросила:

— На какой же платформе произойдет объединение?

Гендер ответил:

— На коммунистической! И если вы не верите, то пойдемте в Центральную тюрьму. Социал-демократические лидеры скоро пойдут к Бела Куну.

Я договорилась с Гендером, что он заедет за мной и мы отправимся с ним в тюрьму. Слово свое он сдержал: явился ко мне вместе с журналистом Миклошем Фараго, и мы поехали в Центральную тюрьму.

Перед воротами стояли уже Вельтнер, Погань, Ландлер и Кунфи. Ворота тюрьмы были на запоре. Приехавшие настойчиво нажимали на кнопку звонка, но тюремщики, видно, не торопились отворять. Вельтнер, с которым я не была знакома; спросил у Гендера, кто я такая. Гендер ответил. Тогда Вельтнер подошел ко мне, любезно представился, взял меня под руку и, отведя в сторону, сказал:

— Мадам Кун, через три недели подохнем, но зато все вместе.

От удивления я в первую секунду не знала, что и сказать, потом отпарировала его же словами:

— Если вы думаете, что подохнем, зачем вы приехали к коммунистам?

— Не хотели, чтобы брат пошел на брата, не хотели, чтобы мы сами погубили друг друга…

Быть может, в тот миг это были искренние слова, но действия вскоре доказали обратное. Немало «братьев» коммунистов погибло на виселице, и именно в результате действий Вельтнера и компании, которые не хотели, чтобы «брат пошел на брата».

21 марта 1919 года.

Создано советское правительство.

В Венгрии бескровно победила пролетарская революция.

22 марта Чепельская радиостанция вызывает к аппарату Ленина.

«Вчера ночью венгерский пролетариат завоевал государственную власть, ввел диктатуру пролетариата и приветствует Вас, как вождя международного пролетариата. Передайте наш привет и выражение нашей революционной солидарности русскому революционному пролетариату… Венгерская советская республика предлагает русскому Советскому правительству вооруженный союз против всех врагов пролетариата. Просим немедленного сообщения о военном положении».

Москва ответила в 9 часов 10 минут.

«Здесь Ленин. Искренний привет пролетарскому правительству Венгерской Советской республики и особенно т. Бела Куну. Ваше приветствие я передал съезду Российской коммунистической партии большевиков. Огромный энтузиазм»[51].

Бела Кун обращается к трудящимся всего мира:

«Мы сообщаем рабочим всего мира, что венгерская социал-демократическая партия и коммунистическая партия объединились в одну социалистическую партию, от имени всех рабочих, солдат и крестьян провозгласили диктатуру пролетариата и без пролития единой капли крови взяли в свои руки государственную власть…

Весь венгерский пролетариат объединился под знаменем своей диктатуры и всемирной социальной революции и будет вести борьбу против империализма совместно с Российской Советской республикой и всеми теми пролетариями, которые пришли к убеждению, что нет никакого другого пути для победы над силами международного империализма и для осуществления социализма, чем совместная борьба всех рабочих и крестьян.

Венгерская пролетарская революция создана двумя силами: первая сила — движение рабочего и крестьянского пролетариата и солдат, а вторая — давление империализма держав согласия (Антанты), которые стремились лишить Венгрию продовольственных средств и возможности существования…

…Мы обращаемся к пролетариям всего мира, к нашим французским, английским, итальянским и германским братьям-рабочим и призываем их восстать всеми силами против капиталистов их стран, которые попытаются удушить венгерскую пролетарскую революцию при помощи голода. Мы передаем венгерскую пролетарскую революцию под защиту международного социализма. Мы твердо решили защищать завоевания нашей революции до последней капли крови.

От имени народных комиссаров Венгерской

советской республики

народный комиссар по иностранным делам

Бела Кун».

Восьмичасовой рабочий день для взрослых, шестичасовой для подростков, удвоенная натуроплата батракам; виллы и господские квартиры пролетариям; барские дома под сельские Советы; даровое обучение и стипендии детям трудящихся; оплаченный отпуск; заводы в руки пролетариев; свобода женщинам; независимость стране; новая демократическая культура — вот они достижения за первые недели существования Советской власти в Венгрии.

Всего лишь восемь речей Ленина были записаны на граммофонную пластинку. Эти восемь пластинок и хранят голос Ленина для потомства.

Одну из этих речей Ленин посвятил венгерской пролетарской революции и Бела Куну:

«Товарищ Бела Кун хорошо знаком был мне еще тогда, когда он был военнопленным в России и не раз приходил ко мне беседовать на темы о коммунизме и коммунистической революции. Поэтому, когда пришло сообщение о венгерской коммунистической революции и притом сообщение, подписанное товарищем Бела Кун, нам захотелось поговорить с ним и выяснить точнее, как обстояло дело с этой революцией… Ответ, который дал товарищ Бела Кун, был вполне удовлетворительным и рассеял все наши сомнения… Бела Кун своим авторитетом, своей уверенностью в том, что за него стоят громадные массы, мог сразу провести закон о переходе в общественную собственность всех промышленных предприятий Венгрии, которые велись капиталистически. Два дня прошло, и мы вполне убедились в том, что венгерская революция сразу, необыкновенно быстро стала на коммунистические рельсы»[52].

3 апреля 1919 года Ленин в своем докладе на чрезвычайном пленуме Московского Совета сказал:

«Тов. Бела Кун, наш товарищ и коммунист, полностью прошедший практический путь большевизма в России, когда я с ним разговаривал по радио, говорил: «У меня нет большинства в правительстве, но я одержу победу, потому что массы за меня, и созывается съезд Советов». Это — всемирно-исторический переворот…

…Мы вспоминаем пример, когда старые люди говорят: «Выросли детки, детки вышли в люди, можно умирать». Мы умирать не собираемся, мы идем к победе, но когда мы видим таких деток, как Венгрия, в которой уже Советская власть, мы говорим, что мы уже свое дело сделали не только в русском, но и в международном масштабе…»[53].

А на конференции фабрично-заводских комитетов и профессиональных союзов Москвы 17 апреля 1919 года Ленин опять говорил о венгерской пролетарской революции:

«В Венгрии, как известно, буржуазное правительство добровольно ушло в отставку, добровольно освободило из тюрьмы Бела Куна, венгерского офицера-коммуниста, бывшего в русском плену и активно боровшегося в рядах русских коммунистов, принимавшего участие в подавлении левоэсеровского восстания в июле прошлого года. Этот, подвергавшийся преследованиям, клевете и издевательствам, венгерский большевик теперь является фактическим руководителем Венгерского Советского правительства»[54].

Итак, руководители социал-демократической и коммунистической партий подписали документ, которому надлежало воспрепятствовать тому, чтобы «брат пошел на брата», который должен был объединить рабочий класс в борьбе против буржуазии и за создание пролетарской диктатуры.

Коммунисты кучкой стояли в коридоре и обсуждали события дня, гадали: что-то принесет будущее?

Им было известно письмо Бела Куна к Игнацу Богару, поэтому они знали, зачем пришли социал-демократы.

Я стояла вместе с ними в коридоре тюрьмы и слушала все, что говорилось о наступающем повороте. Кое-кто не скрывал своих сомнений, говорил о них во всеуслышание. Соглашение вообще не вызвало восторга у коммунистов. Трудно было поверить, что те, кто еще месяц назад призывал рабочих бойни с топорами в руках выйти на улицу против коммунистов, те, что изгнали коммунистов из рабочих Советов, что эти же Вельтнеры, Хаубрихи, Бемы и другие, теперь искренно будут бороться за осуществление диктатуры пролетариата. Еще труднее было поверить тому, что, если наступят трудные дни — а наступят они неизбежно, — эти люди станут на защиту пролетарской революции.

Социал-демократы удалились. Бела Кун вышел из камеры. Видно было, что он очень взволнован. Рассказал обо всем случившемся и, когда мы остались наедине, промолвил:

— Мы совершили какую-то ошибку, но какую, еще не знаю. Что-то уж больно легко все прошло.

— Мне тоже показалось, особенно по лицам молодых, что они недовольны, — заметила я.

Ответом были горькая улыбка и скупые слова:

— Я и сам недоволен, но при нынешнем положении другого выхода не было.

В дальнейших его словах звучало то же самое беспокойство, что я ощутила и у некоторых коммунистов, с которыми стояла вместе в коридоре.

— Домашняя оппозиция уже налицо, — кинула я вдруг шутливо, но тут же добавила серьезно: — Соглашение было воспринято критически.

Бела Кун не стал спорить, не стал бранить «домашнюю оппозицию». Он знал, что у товарищей есть все основания сомневаться, но верил в революционную ситуацию, верил в приход наступающей Красной Армии (она стояла уже под Тарнополем)[55] верил в преданность самих коммунистов и надеялся, что это соглашение революционизирует массы. Ведь крайне правые социал-демократы уже отстранены, а колеблющимся, вернее сказать, левым социал-демократам придется поддерживать Советскую власть, в противном случае они будут вытеснены дальнейшим ходом пролетарской революции. Кроме того, Бела Кун был убежден в том, что кое-кто из лидеров СДП искренно перейдет на сторону коммунистов.

Стало быть, кроме положительных субъективных факторов, Бела Кун опирался и на объективную революционную ситуацию. У него были все основания думать, что Российская Красная Армия очень скоро соединится с венгерской и таким образом защита Венгерской советской республики будет обеспечена. А кроме того, он — да и не только он — был уверен, что рабочий класс соседних стран последует примеру Венгрии. Вести о восстаниях и массовых забастовках непрестанно неслись по телеграфным проводам. В Германии бушует гражданская война, в Чехословакии — Кладно в огне, в Австрии Винер-Нейштадт поднялся на революционную борьбу, вспыхивают забастовки в Румынии, вышли из повиновения некоторые полки французской армии, Югославия, Италия… Одним словом, европейская, во всяком случае среднеевропейская, революция казалась неизбежной. Поэтому Бела Кун не раз говорил, что было бы роковой ошибкой не взять власть в свои руки. А коли власть уже в руках, то и на ходу можно вносить любые коррективы. Ведь ясно, что контрреволюция собирает свои силы по всей стране. Преступно было бы ждать, пока она окрепнет и сама пойдет в наступление, которое, кто его знает, чем может окончиться.

Таким образом, факт остается фактом: венгерский рабочий класс, объединившись в единую партию, взял власть в свои руки на основе коммунистической платформы.

Правильно или неправильно было решение относительно объединения двух партий; можно ли было при тогдашнем соотношении сил найти другой выход; надо ли было компартии, которая существовала всего лишь девяносто дней и еще не успела создать разветвленную сеть первичных организаций, отказываться от совместного взятия власти? (Быть может, КПВ окрепла бы несколько — этим вопросом еще никто не занимался, — но при этом наверняка открылся бы путь для наступления организующейся контрреволюции. Надо не забывать, что Российская Коммунистическая партия создала свои организации за четырнадцать лет жестокой борьбы с меньшевиками, не говоря уже об огромных революционных традициях России, о «генеральной репетиции» 1905 года.) Правильно ли было бы не посчитаться с тем, что если компартия откажется от предложенного ей объединения, то СДП, воспользовавшись этим, могла бы вновь завоевать массы, которые отошли от нее?

В своих статьях, написанных во время советской республики, и особенно в статьях, написанных после поражения, Бела Кун, извлекая уроки венгерской революции, не только не замалчивал ошибки, но и всю ответственность за них брал на себя, кое в чем, по-моему, даже преувеличивая.

Иллюзия и наивность думать, что в первые недели и месяцы революции можно сразу же без ошибок начать построение новой государственной системы (как известно, ошибок нельзя было миновать не только в первые недели и месяцы, но и много позже). А кроме того, очевидно, что венгерские коммунисты, будь у них на это время, многое повернули бы иначе, тем более что они сами ясно осознавали, сколько вынужденных шагов пришлось им сделать из-за сложности ситуации. Впрочем, уже в ходе революции доказали они свою гибкость, многое исправляя на ходу.

«Ошибки совершает тот, кто действует, — писал Бела Кун из Штайнхофского концлагеря, куда его заключили австрийские власти после падения Венгерской коммуны. — А кто бездействует, кто не напрягает все силы во время революции, кто во время неблагоприятной для революции конъюнктуры отстраняется от ответственности и выжидает благоприятную конъюнктуру и в лучшем случае одобряет или не одобряет революцию и ее события, — тот совершает уже не ошибку, а преступление…

…Морем разлилась клевета, горами взгромоздились обвинения против венгерской пролетарской диктатуры. И питается это море клеветы реками недоброжелательной глупости, а гору обвинений возводят те, кто не в силах даже увидеть ее вершину, ибо крайней точкой горизонта служит им кончик собственного носа…

…Мы выполняли свой революционный долг, мы не занимались ни резонерством, ни саботажем, не ожидали того, чтобы другие совершили за нас пролетарскую революцию, не прятались от ответственности во время неблагоприятной конъюнктуры, и не просто одобряли или не одобряли революционные события, но и действовали, то есть были и остались революционерами, — поэтому мы можем готовиться к новым боям с сознанием того, что были застрельщиками мировой революции и интернационалистами не на словах, а на деле. Правда, мы не смогли защитить от хлынувшего на нас ливня международного империализма тот малый и слабый очаг мировой революции, который называется Венгерской советской республикой. Но мы больше всех содействовали тому, чтобы великий и могучий очаг мировой революции — Советская Россия — поборол волны международной контрреволюции, которые поднялись выше всего как раз во время провозглашения Венгерской советской республики»[56].

Еще шире развивает Бела Кун ту же мысль в предисловии, написанном в январе 1929 года к роману Бела Иллеша «Тиса горит»:

«Мы как-то слишком легко примирились с тем, что удел потерпевшей поражение революции — быть вдвойне оклеветанной. Под тяжестью ударов мы согласились на время даже с тем, будто значение венгерской пролетарской революции состоит в первую очередь в ее негативных уроках. Такая точка зрения проникла к коммунистам от социал-демократов… Венгерская пролетарская революция примечательна не только своими ошибками. Она сверкает своими достоинствами, своими блестящими сторонами… пора покончить с самобичеванием, которому мы предавались десять лет, пора раскрыть для всех, и прежде всего для молодежи, которая почти ничего об этом не знает, истинное значение венгерской пролетарской революции.

Венгерская революция не только приняла тяжесть ударов, но и оттянула на себя силы международной контрреволюции в тот момент, когда и внешнее и внутреннее положение Российской Советской республики было самым тяжелым.

…Нельзя забывать и о том, что во всей Центральной и Западной Европе только у венгерского пролетариата и молодой Коммунистической партии Венгрии хватило сил и решимости на то, чтобы установить советскую республику, превращая каждое выступление рабочего класса в борьбу за власть и при первой же возможности захватив ее в свои руки.

Поэтому поучительны не только ошибки венгерской пролетарской революции, поучительно, как выступил пролетариат одной страны зачинщиком в революционной борьбе, не ожидая, пока выступят и другие, не подстрекая их на это:

Те, кто с антиисторических, а следовательно, с невежественных позиций осуждал Куна за те цели, которые он тогда поставил перед венгерской революцией, изволили забыть, что в дни Октябрьского переворота, кроме задач внутреннего преобразования России, те же цели ставили перед собой и русские революционеры, русские большевики. И боролись за них не потому, что они были мечтатели-утописты, как это многим кажется сейчас, а потому, что такова была тогда реальная международная обстановка. «Да здравствует международная республика Советов!»[57] — закончил Ленин свою речь на Красной площади 1 Мая 1919 года. А 15 июля того же года на беспартийной конференции красноармейцев Ходынского гарнизона он говорил: «…эта победа завершится и победой пролетариата на Западе, ибо на Западе движение рабочих всюду принимает большевистский характер, и если Россия со своей Советской властью вначале была в одиночестве, то впоследствии к ней присоединилась Советская Венгрия, идет дело к передаче власти Советам в Германии, и недалек день, когда вся Европа соединится в единую Советскую республику, которая уничтожит господство капиталистов во всем мире»[58].

Такая перспектива стояла перед глазами Ленина, который считал русскую революцию частью мировой революции и был уверен, что: «Сами массы поднимутся и, поголовно сделавшись агитаторами, создадут несокрушимую силу, которая обеспечит Советскую республику не только в России, но и во всем мире»[59].

«Каждый месяц приближает мировую пролетарскую революцию»[60], — этими словами закончил он «Привет венгерским рабочим».

Венгерская революция тоже — ведь Бела Кун был учеником Ленина — наряду с борьбой за внутреннее социалистическое преобразование Венгрии боролась за освобождение мирового пролетариата, считала себя частью мировой революции.

Еще 22 апреля 1919 года Бела Кун писал Ленину:

«Прежде всего я должен подчеркнуть, что пролетарская революция, организованная коммунистами, свершилась бы и помимо известной ноты подполковника Викса. Но, я думаю, глупо было бы не воспользоваться случаем, который нам представлялся. Шаблонно мыслящие буржуазные идеологи, усвоившие не дух, а только форму марксистского метода, конечно, лишь с трудом могут представить себе, как это могло случиться, что после такого кровавого переворота, как русская Октябрьская революция, переворот в Венгрии совершился как будто бы совершенно мирно. Характерно, что именно этот факт особенно огорчил шейдемановцев… Нет сомнения, что и в венгерской революции потечет еще кровь — и достаточно крови. Контрреволюция уже приподнимает свою голову, но, прежде чем она ее подымет окончательно, мы снесем эту голову с плеч…

…Положение наше критическое. Но что бы ни случилось, каждый наш шаг будут направлять интересы мировой революции. Мы и мысли не допускаем, чтобы можно было пожертвовать этими интересами в пользу какого-нибудь отряда мировой революции. Даже если нас ожидает мир, подобный Брестскому, мы заключим его с тем сознанием, которым были проникнуты Вы, заключая Брестский мир…»

Подчеркивание ошибок венгерских коммунистов, героев революции — а в разное время разные люди усердствовали в этом и внутри рабочего движения (отголоски слышны и до сих пор) — лило, в сущности, воду на мельницу тех контрреволюционеров, которые десятки лет старательно поливали грязью и клеветой самый светлый, самый героический период истории Венгрии.

Вряд ли были правы и те, кто за все неверное, за все неудачи возлагал ответственность на одного Бела Куна.

Иногда приходит в голову, что если Бела Кун в чем-то был действительно виноват, так именно в том, что, восклицая: «Я все выдержу!», соглашался брать на себя ответственность за все неудачи, за все, что не удалось совершить.

Правда, и на это были свои причины.

Мы попрощались. Он остался в тюрьме. Я пошла домой и ждала. Вечером пришли за мной. Я должна была пойти на квартиру Гендера, где собрались освобожденные коммунисты, а также и социал-демократы после проведенного совместного заседания, на котором обсуждали вопрос о провозглашении советской республики и учреждении Совета народных комиссаров.

Когда мы с женой Ласло Рудаша и женой замечательного коммуниста Бела Секея ехали на квартиру Гендера, по улицам ходил уже рабочий патруль и не хотел нас пропускать, пока мы не сообщали, кто мы такие и куда едем.

Народ узнал о событиях от Бела Ваго, который произнес речь перед огромной толпой из окна Центрального Комитета. Он сообщил о том, что правительство Карой подало в отставку и власть перешла в руки Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

…Мы пришли на квартиру Гендера. Там и я узнала, что учреждено советское правительство, объявлено объединение двух партий на основе платформы коммунистов и назначены народные комиссары и их заместители. Это историческое заседание закончилось на рассвете.

Все разошлись по домам. Мы с Бела Куном тоже вышли на улицу, но, пройдя уже порядком, вдруг посмотрели друг на друга. Куда же мы идем? После ареста Бела Куна мне пришлось съехать с квартиры на улице Идьнек, где меня непрерывно осаждали шпики и журналисты. Я временно поселилась у родственников. Мы и без того жили вчетвером в маленькой комнатушке, так что Бела Куну уже вовсе негде было поместиться. Но в водовороте событий обо всем этом забыли, конечно.

И вот мы остановились на улице и размышляли: что нам делать, куда идти? Пока раздумывали, заметили вдруг, что кто-то стоит у нас за спиной. Это оказался Винце. Он тоже шел домой.

— Куда вы? — спросил он.

— Это и мы хотели бы знать.

И рассказали, что у нас нет жилья. Винце долго потешался над нами, потом решительно сказал:

— Пойдемте! Нет — так будет!

Над Будапештом вставала весенняя заря. Приятно было гулять, но после стольких событий еще приятней было бы отдохнуть. Мы оказались у гостиницы «Астория». Вошли. Винце попросил номер.

— Нет ни одного свободного! — бросил портье.

— А должен быть! — ответил Винце.

— Что значит должен, если нет? Не могу же я выкинуть кого-нибудь из постели. Прошу вас, господа, не нарушайте ночной покой.

И он уже собрался было выставить нас, думая, что, если мы с утра пораньше явились в «Асторию», значит пришли из какого-нибудь ночного заведения и выпили больше чем следует.

А Шандор Винце только улыбался. Потом отозвал в сторону портье и сказал, кому требуется номер.

Никогда не забуду я выражения лица этого человека, когда он узнал, о ком речь идет. Бедняга подумал, наверное, что ему снится сон, ведь, по его представлениям, Бела Куну обеспечено было постоянное жилье в тюрьме. Он схватился за голову, убежал и немного погодя явился с ключом в руке и с каким-то своим шефом, который проводил нас — не помню уже, на какой этаж, — открыл апартамент из двух комнат и, раз десять поклонившись, пожелал «господам товарищам» доброй ночи.

Наконец нашлось и нам пристанище. Мы остались одни. Но после всего пережитого заснуть, конечно, не могли. Впрочем, Бела Куну было вообще не до сна. Он лежал с открытыми глазами- и думал. Я знала, в такие минуты его нельзя пи о чем спрашивать. Молча лежала. Пыталась заснуть. Наконец это удалось.

Когда проснулась, Бела Кун стоял уже одетый. Сказал, чтобы я не ждала его, так как он весь день будет занят. Сейчас пойдет на Вышеградскую. Едва он произнес слово «Выше-градскую», как тут же скрылся за дверью, чтобы я не увидела по его лицу, что он переживает.