Бела Кун

КАРЛШТЕЙН — ШТОКЕРАУ — ШТАЙНХОФ

Несколько дней спустя мы прибыли на наше новое место жительства — в крепость Карлштейн, вернее сказать, в крепостную тюрьму, куда заключили Бела Куна и его товарищей.

Карлштейн был расположен тоже неподалеку от австро-чешской границы, только в другом направлении, чем Дрозендорф. Если б этот замок XIII века не был для нас тюрьмой, очевидно, и я могла бы подробнее описать его достопримечательности. Но мы провели там около восьми месяцев, да таких, что мне было не до красот замка и его окрестностей. Единственное могу сказать, что жить было в нем отвратительно: старинные темные комнаты со сводчатыми потолками, грязные, запущенные стены и полы, уродливые черные железные койки, несколько ветхих стульев и стол — вот и вся обстановка.

Квартиры помещались и внизу и на втором этаже. Внизу, кроме заключенных, жила еще и стража. Столовая была общая.

«Этот опоясанный густым парком древний замок и днем и ночью был окружен стеной австрийских конных жандармов. Внутри этого кольца и живут, изолированные от внешнего мира, но свободно беседуя и общаясь меж собой, венгерские коммунисты. У входа в парк несут караул четверо вооруженных жандармов и один офицер», — так писал сотрудник американской газеты «Либерейтор» Фредерик Ку. После многих неудачных попыток ему первому удалось добиться 21 декабря 1919 года свидания с вождем венгерского коммунистического движения.

«Проверили мои документы и пропуск, выданный австрийским министром внутренних дел. В нем было написано, что мне дано разрешение беседовать с Бела Куном на немецком языке и в присутствии жандарма»[79].

В стенах Карлштейнской крепости в октябре 1919 года было заточено около пятидесяти узников. В числе их Бела Кун, Ене Варга, Эрне Пор, Ене Ландлер, Ласло Рудаш, Бела Ваго, Йожеф Погань, Дюла Лендель, Матиас Ракоши, Ференц Ракош и другие.

Бела Кун непрерывно осаждал письмами австрийские власти, постоянно обращался и к членам Венского рабочего совета. В результате этого спустя некоторое время Ене Варге, Дюлу Ленделю, Ласло Рудашу и Ференцу Ракошу позволили перебраться на жительство в Вену. (Дёрдь Лукач уже давно жил там совершенно свободно.)

К жизни в Карлштейне мы привыкли гораздо быстрей, чем к дрозендорфской. Да и понятно. Уже и лагерная жизнь была не в новинку и семьи были вместе, а это много значило для людей, отгороженных от внешнего мира.

Той порой в Австрии, особенно в Вене, все очень плохо питались, поэтому жаловаться на скудость лагерного питания не имело смысла. Но чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, заключенные решили организовать «снабженческое самоуправление». Закупку провизии поручили Матиасу Ракоши, который с удовольствием взялся за дело. Комендант крепости дал ему пропуск на выход в деревню. Там он завязал знакомство с разными «деревенскими воротилами». Одним словом, энергичный молодой человек стал «провиантмейстером» венгерских коммунистов. И надо отдать ему должное — с задачей своей справлялся очень хорошо. Целый день суетился, бегал туда-сюда — был в своей стихии.

Недезинфицированные одеяла, оставшиеся в крепости после албанских офицеров, теперь уже всех поголовно заразили чесоткой. Весь лагерь чесался. Но яростнее всех Бела Кун. И однажды, потеряв терпенье, он попросил Матиаса Ракоши как можно сильней намазать его противочесоточной мазью. «Вы не жалейте меня, черт вас побери!» Ракоши положил такой толстый слой мази, что спустя несколько минут Бела Кун начал орать от боли. Перепуганному Ракоши пришлось соскрести с него всю мазь.

Постепенно обитатели Карлштейнской крепости начали ссориться по разным пустякам: где чью койку поставили, кому сколько выдали сигарет, кому какую пайку хлеба дали, почему тот или иной готовит на электроплитке, если от этого меркнет свет и трудно читать и писать… Споры разгорались мгновенно и столь же мгновенно угасали. Это были вспышки обычного тюремного психоза, и возникали они в большинстве случаев у тех, кто жил в общих комнатах.

Когда все вышли на волю, со смехом вспоминали об этих дурацких перепалках.

На первых порах, не считая упомянутых споров, казалось, что среди руководителей Венгерской советской республики царят тишь и благодать. Они вместе гуляли в саду. Вечерами собирались в комнате у Бела Куна, изучали по карте положение Российской Красной Армии — в то время оно было очень тяжелым, и это беспокоило всех. Обсуждали содержание заявлений. Писал их обычно Бела Кун. Он требовал прежде всего освобождения женщин. В заявлениях своих он не щадил ни австрийского министра внутренних дел Эльдерша, ни канцлера Карла Реннера, ни Отто Бауэра. Эти заявления отнимали у бела Куна уйму времени, а ведь он в ту пору начал уже писать брошюру «От революции к революции». В ней он анализировал события возникновения пролетарской диктатуры, ее мероприятия, причины поражения, но главный упор ставил на предстоящие задачи.

Брошюру он написал с поразительной быстротой, буквально за несколько дней, но по разным причинам она вышла в свет только в 1920 году и то под псевдонимом Балажа Коложвари. С положениями этой брошюры все руководители советской республики были полностью согласны и только позднее стал кое-кто нападать на нее, как, впрочем, и на все, что вышло из-под пера Бела Куна.

К концу 1919 года стало ясно, что обитатели Карлштейна распадаются на различные группировки. Ене Ландлер и Йожеф Погань долгие часы гуляли вдвоем во дворе крепости. Ене Варга с семьей жил очень уединенно, общаясь разве только а Дюлой Ленделем. Вокруг Бела Куна группировались коммунисты с ВышеградскоЙ улицы: Бела Ваго, Ласло Рудаш, Эрне Пор и другие.

Так протекала жизнь в Карлштейне.

Женщины в хорошую погоду сидели в саду, беседовали, надеясь на скорое освобождение. Дети играли, бегали по саду, Тайком рвали сливы, уплетали их и понятия не имели о том, что творится вокруг.

А вокруг нас, за крепостной стеной, шла ожесточенная кампания австрийской реакционной печати против народных комиссаров Венгерской советской республики. В свою очередь, и хортистское правительство требовало нашей выдачи. Австрийская «Райхпост» и другие газеты поддерживали требования хортистов и набивали головы читателей разными дичайшими слухами.

В Вене, как я уже упоминала, было очень скверно с продовольствием, хотя Антанта и сулила златые горы. Но она так же обманула Австрию, как обманула в свое время Венгрию, сказав: «Кончайте с диктатурой пролетариата, прогоните Бела Куна, и тогда мы пришлем вам целые эшелоны с провизией».

Разумеется, эти продовольственные затруднения очень чувствовались в Карлштейне (кормили нас одними эрзацами). И все-таки христианско-социалистическая печать сделала нас козлами отпущения, уверяя всех кругом, что венгерские эмигранты-коммунисты объедают австрийский народ, бывшие наркомы пируют в Карлштейне, да мало того что пируют, еще и готовят новое восстание в Венгрии… Их надо выдать Хорти, чтобы там, наконец, покончили с ними.

(Когда-нибудь авось да выплывут на свет божий документы, которые докажут, какими приемами пользовались австрийская полиция, правительство Хорти и будапештская охранка против заключенных венгерских коммунистов.)

Австрийская охранка неустанно засылала шпиков в Карлштейн, чтобы они выяснили, чем занимаются обитатели крепостной тюрьмы, с кем они общаются, каковы у них планы. Шпиков подсылали сначала под видом политических беженцев. «Беженцы» эти несколько дней жили в Карлштейне, потом неожиданно «заболевали», их увозили в больницу, и больше их никто не видел. Трудно было сразу установить, кто из них шпик, кто нет, но все-таки в большинстве случаев это устанавливали сообща, и тогда соглядатаю приходилось не сладко. Охранка вынуждена была как можно скорее удалять его из Карлштейна.

Вскоре пришлось ей отказаться от этого разоблаченного метода. Тогда она попыталась прибегнуть к другому. Шпики стали появляться в качестве «рабочих». Один предлагал свои услуги как сапожник, другой — как портной. Наши приглашали их в маленькую комнатку на первом этаже, и, как только выяснялось, что данное лицо и не сапожник и не портной, ему давали сперва несколько оплеух, потом выбрасывали за ворота.

Пришлось приостановить и эту акцию.

Но не беда! Голова у охранки работала что надо — и вот против нас начали настраивать жителей окрестных деревень. Несколько недель не могли мы заснуть из-за серенад. Под окнами неистово пели и кричали: «Da, da, da — der Bela Kun ist dal»[80]. Орали до тех пор, пока не надоедало страже, которой тоже хотелось спать.

Вечерами вокруг крепости прохаживались, гуляли разные подозрительные типы. Что они замышляли — неизвестно, но, во всяком случае, вряд ли у них было доброе на уме.

Затем охранка придумала еще одну акцию. Под предлогом того, будто деревенские жители хотят узнать, что едят заключенные коммунисты, окружили крепость и не пропускали продовольствие, пока не устанавливали, сколько и какой нам подвозят еды. «Блокада» продолжалась несколько дней, и эта «самостоятельная» акция деревни была прекращена только после энергичного протеста с нашей стороны.

В ответ на решительные письма Бела Куна в один прекрасный день в Карлштейн явился сам министр внутренних дел Эльдерш. Он приехал ознакомиться с положением заключенных. Встретили его такими возмущенными речами и возгласами, что под конец он воскликнул с отчаянием: «Um gottes willen, was wolt ihr von mir?»[81] Ждать объяснения пришлось недолго. Ему вразумительно объяснили, чего «хотят бога ради» от социал-демократического правительства Австрии. Эльдерш пообещал все уладить и попросил только чуточку набраться терпения.

Со времени его отъезда прошло опять несколько месяцев, а женщин так и не выпустили. Настроение у заключенных ухудшалось. Тюремные распри вспыхивали все чаще, но это еще полбеды, хуже было другое: все сильнее назревали политические разногласия.

Однако главным все еще оставался вопрос о ликвидации лагеря, а в этом вопросе существовало полное единодушие.

Наконец наступил перелом — выпустили первую женщину, которая совсем скоро должна была родить. Это была жена Эмиля Хортн. Как радовались мы все, провожая ее! И радость объединила на время обитателей крепости. Вскоре освободили и жену Поганя с дочкой, жену Рудаша, а потом и меня вместе с женой Варги. За нами последовали и остальные. Одна жена Пора оставалась в заключении, она ни за что не желала расставаться с мужем.

Потом выпустили и мужчин — бывших социал-демократов. Под конец австрийскому правительству не было смысла содержать Карлштейн, и оно решило увезти Бела Куна куда-нибудь под Вену, а остальных поместить в один из павильонов Штайнхофского сумасшедшего дома.

Теперь и жена Пора вынуждена разлучиться с мужем. Ее не пожелали признать «сумасшедшей» и не позволили жить в больнице для умалишенных. Она вместе с нами и с семьей Ваго жила в венском пансионате.

Начальник контрреволюционного карательного отряда полковник барон Пронаи еще в карлштейнскую пору пытался организовать похищение коммунистов, и в первую очередь Бела Куна. Он решил так: либо возьмет их живьем, либо прикончит на месте. Согласно более позднему признанию Пронаи глава венской полиции господин Шобер «оказывал нам поддержку уже во время ограбления венгерского посольства на Банкгассе. Я часто навещал его и вел с ним доверительные беседы о моих намерениях относительно бежавших в Австрию коммунистов…

Мы тронулись в путь в туманный ноябрьский день, — пишет Пронаи.

Что касается расположения крепости, то все соответствовало примерно тому, что разузнали и донесли мои офицеры. Цели мы могли добиться только с помощью ловушки и внезапного нападения…

На основании сведений, собранных в Карлштейне, я пришел к следующему выводу — для осуществления намеченного плана в первую очередь нужны: темнота, деньги, двенадцать полных решимости мужчин, три безупречные, соответствующие цели автомашины, в каждой из которых может поместиться по шесть человек. Если бы согласно моим расчетам удалось до двенадцати часов ночи бесшумно, без выстрелов убрать стражу, иначе говоря — обезоружить ее, то троих, а может быть и четверых, наркомов — самых оголтелых негодяев (Бела Куна, Гамбургера, Ландлера и Поганя), усыпив и запихав в машины, можно было бы кратчайшим путем увезти в Венгрию. Остальных мы решили тут же на месте вздернуть на фонари и деревья, которые найдутся во дворе… Покуда машина с наркомами не доедет до венгерской границы, один отряд должен остаться на месте часов до пяти утра и сторожить тех, что остались в живых… Для вернейшего достижения цели нам был рекомендован грацский врач, понимающий толк в усыплении хлороформом, который сам охотно предложил свои услуги.

Я рассчитывал на то, что этот стопятидесятикилометровый путь от Карлштейна до Венгрии — через Брук или Вимпасин — должен длиться три часа. Первая машина поехала бы в авангарде, за ней — вторая с наркомами, третья в арьергарде, запасной. Случись какая-нибудь заминка с переправой через границу — наркомов надо немедленно прикончить, таков был мой приказ. Но судьба захотела иначе, и счастье сопутствовало эмигрантам, а не венгерской справедливости».

Согласно Пронаи эту акцию санкционировал и Миклош Хорти.

Массовое убийство не удалось. Заключенные узнали о готовящемся покушении и тут же сигнализировали о нем полиции. Такое разоблачение австрийскому социал-демократическому правительству было крайне неприятно. Поэтому тотчас сменили подкупленную стражу крепостной тюрьмы. Прислали тридцать новых жандармов. И Пронаи со своей шайкой вернулся в Венгрию с пустыми руками, хотя в комаромском лесу они уже заготовили камеру пыток для Бела Куна.

Несколько недель спустя Пал Пронаи и его сообщники — австрийское правительство не обезвредило их, хотя и была полная возможность заключить всю компанию в тюрьму, — убили в Венгрии редакторов социал-демократической газеты «Непсава» — Шомоди и Бачо.

В венском пансионате, куда меня поместили вместе с сестрой и дочкой, питание было невыносимо скверным, но хозяйка относилась к нам доброжелательно. Она знала, что мы беженцы из Венгрии, и, как нам казалось, не знала только, что у нее живет семья Бела Куна. Полиция выдала вид на жительство на мою девичью фамилию, заявив, что жить под фамилией Кун опасно, в любой момент можно ожидать нападения.

Позднее я выяснила, что начальник политической полиции советник Прессер вызвал к себе нашу хозяйку и сказал, кто у нее живет, но предупредил, чтобы она никому об этом не проговорилась. Он попросил ее внимательно следить за тем, кто к нам ходит, записывать и все сведения передавать ему.

Это доверительное сообщение Прессера было для хозяйки словно обухом по голове. Хотя мы, по ее словам, были очень приятные жильцы, однако она решила отказать нам, не желая иметь никакого отношения к политическим делам.

Вечером вернулись домой ее сыновья. Один из них — офицер — был настроен резко антикоммунистически, второй — профессию его не помню — сочувствовал социал-демократам. Сын-офицер сказал, чтобы она немедленно выгнала нас: не станут же они терпеть коммунистов в своем порядочном доме, узнай кто-нибудь об этом — и конец пансионату, больше у них никто не захочет поселиться. Второй сын вскочил и раздраженно ответил, что так порядочные люди не поступают, так не относятся к политическим беженцам.

В конце концов хозяйка решила не отказывать нам.

То, что советник Прессер хотел приобщить ее к полицейским делам, об этом я узнала от самой хозяйки перед отъездом в Италию.

Прощаясь с нами, она сказала: если мы опять приедем в Вену и нам нужна будет квартира, ее пансионат всегда к нашим услугам. «Это надежное пристанище!» Я поблагодарила ее. И хотя мы вернулись в Вену, но с ней никогда больше не встречались.

Коммунисты, заключенные в сумасшедший дом, были довольны своим положением. Комнаты отапливаются. Вена близко. Просто наладить связь с теми товарищами, кто живет в Вене на свободе, имея Asylrecht (право убежища).

Бела Куна австрийские власти устроили отдельно. Увезли его в городок Штокерау — в полутора часах езды от Вены — и там поместили в отдельный павильон больницы. Кроме шести жандармов и их начальника. Бела Куна сторожил еще и полицейский чиновник, который жил в комнате рядом с ним, подстерегая каждое его движение и докладывая обо всем вышестоящим. Как уверяли нас, эта вооруженная стража была выставлена исключительно ради его безопасности. Наверно, ради его же безопасности происходило и другое: когда я приезжала к нему, полицейский чиновник осторожно отдергивал занавесочку на стеклянной двери и наблюдал за нами. Все это он проделывал до тех пор, пока Бела Кун не заметил, наконец, и не призвал к порядку господина сыщика. Только тогда оставил он занавеску в покое, и я без всяких помех могла передавать Бела Куну газеты, журналы и все другое, порученное мне товарищами в Вене.

Впрочем, после некоторой проволочки Венский рабочий союз добился того, чтобы мне выдали постоянный пропуск к Бела Куну, «ибо Бела Куна незачем оберегать от жены».

Советник полиции Прессер передал мне пропуск с глубоким вздохом и выразил сожаление, что я причиняю столько горя своим родителям, очень порядочным господам (г-н Прессер, видно, собрал уже всю информацию о моей семье). Ведь мало того что я вышла замуж за такого крамольника и бунтовщика, но и до сих пор не ушла от него. Он, Прессер, охотно поможет, стоит мне только изъявить желание вернуться под родительский кров.

Господина старшего советника я не удостоила даже ответом. Молча взяла у него пропуск. Мне было уже отлично известно, что полицейские не бывают доброжелательны без умысла, без задней мысли.

Приехав в тот же день к Бела Куну, я рассказала ему, как «жалел» меня господин Прессер, какое «искреннее сочувствие» высказывал он мне. «Молодец, что не удостоили его ответом, — сказал Бела Кун. — Нечего разговаривать с таким мерзавцем!»

Хотя комната Бела Куна и не была на запоре, однако в саду ему дозволялось гулять только в сопровождении полицейского чиновника. Нельзя сказать, что это было приятное ощущение: выходишь чуточку погулять на воздух, а в трех шагах за тобой сыщик идет.

И, несмотря на этот неусыпный надзор, я ухитрялась увозить с собой письма и статьи Бела Куна. Ни у сыщика, ни у жандармов не было разрешения производить личный обыск.

Однажды, когда, как обычно, я приехала на свидание в Штокерау, мне вдруг бросилось в глаза, что полицейский чиновник стоит у самых ворот. Заметив меня, он быстрым шагом пошел навстречу и торжественно сообщил, что ночью у них были «гости». «Какие гости?» — взволнованно спросила я. «Венгерские белые офицеры хотели похитить Herr Bela Кun, но мы не допустили», — сказал он с гордостью. И подробно расписал мне, как ночью неподалеку от больницы остановилась машина с четырьмя офицерами, один офицер вылез из нее и подошел к часовому. Попытался сунуть ему взятку, чтоб он впустил машину во двор. Зачем это ему надо, он якобы не сказал. Часовой взял деньги, но тут же побежал к жандармам и доложил обо всем. Жандармы подняли стрельбу. Офицеры же, заметив, что их план сорван, пустились наутек.

Встревоженная, побежала я к Бела Куну. Он встретил меня улыбкой и обычной своей присказкой: «А вы никогда не бойтесь за меня», потом добавил: «Это сейчас весьма кстати!» И написал письмо Эльдершу. Ссылаясь на то, что оставаться ему в Штокерау небезопасно, он потребовал, чтобы его перевели в Штайнхоф к остальным коммунистам.

На этот раз просьба его была удовлетворена. И Бела Кун оказался уже в третьем «убежище» — в Штайнхофском сумасшедшем доме.

(Пронаи в упомянутом дневнике пишет о том, что австрийская полиция арестовала белых офицеров, приезжавших в Штокерау, но полицмейстер Шобер выпустил их «за отсутствием доказательств».)

Бела Кун был доволен. Психиатрическая лечебница была для него не в новинку. Он рассказывал мне, что, когда заболел в плену, его поместили в Томский сумасшедший дом (в других больницах не было места). «Я чувствовал себя там очень хорошо. Те сумасшедшие, у которых временами прояснялось в голове, по крайней мере открыто высказывали свое мнение о царизме и разных политических делах».

Обитатели Штайнхофского павильона ликовали: Бела Кун опять с ними, и теперь они вместе обсудят, что делать дальше. Настроение у всех было радужнее, чем в Карлштейне, еще и потому, что улучшилось военное положение Советской России. Красная Армия теснила белогвардейские войска. Можно было надеяться, что венгерские коммунисты установят постоянную связь с Россией, с Лениным, с Коминтерном, с венгерскими большевиками из бывших военнопленных…

Одним словом, планов было хоть отбавляй.

Обсуждался уже и вопрос о создании организации политических эмигрантов, эмигрантской печати, об установлении связей с различными эмигрантскими группами… Такие и еще разные другие вопросы вставали на повестку дня.

Душевнобольные очень скоро узнали о том, какие у них завелись соседи. Хотя венгерских коммунистов поместили в отдельный павильон, однако ж в дом умалишенных, а ведь туда принимали только действительно психических больных или в крайнем случае родственников богатых и влиятельных людей, если те были недовольны их поведением.

Но чтобы целую группу политических эмигрантов поместили к умалишенным, такого, мне кажется, не было еще во всей истории «предоставления права убежища». Как видно, случается еще и новое под луной.

Мы оказались в трагикомическом положении.

Умалишенные различных рангов, сословий и степени заболеваний все по-разному встретили коммунистов. Были и такие, что в состоянии просветления относились к ним сочувственно и даже выражали свою симпатию: писали письма, устраивали демонстрации в честь коммунистов, а когда мы, жены, приходили в гости и шли мимо их павильонов, улыбались нам, махали руками… А те, что были настроены враждебно, бранились, выходили на манифестации протеста и старались дикими воплями, криками и пением нарушать жизнь обитателей павильона коммунистов. Правда, на большее они были не способны. А главное, как и все душевнобольные люди, они были заняты прежде всего собой.

Бела Кун и в Штайнхофе продолжал бороться за освобождение коммунистов. С неутомимой энергией писал он письмо за письмом австрийскому министру внутренних дел и другим представителям власти. Весело читал он товарищам свои очередные сочинения и говорил задорно: «Все равно не отстану от них, пока нас не освободят!»

Но время шло. Коммунисты ждали освобождения, а белые офицеры за кордоном ждали, когда же выдадут им, наконец, коммунистов.

И в конце концов они решили, что прикончат «этих проклятых наркомов в самом Штайнхофе».

Была как раз троица. Воскресенье. Мы приехали, как всегда, навестить мужей и застали их в отличном настроении. Чем объяснялась их радость, узнали сразу:

— Подумайте только, им самим нечего есть, а вспомнили про нас, посылку прислали, — торжествующе рассказывал Бела Ваго о венгерских эмигрантах, которые жили на свободе в Вене. — И поглядите, какое славное письмо вложили.

Посылку открыли уже до нашего прихода, разложили все содержимое и с нетерпением ждали только нас, чтобы полакомиться.

Можно себе представить, какое впечатление произвели после многомесячного тюремного питания шоколадный торт, коробки шоколада, апельсины и еще какие-то печенья.

Мы смотрели во все глаза на эти давно не виданные яства.

— Вы на свободе, вам мы не дадим, — сказал вдруг кто-то из заключенных.

А другой ответил:

— Дадим апельсины, и вы их поделите между собой.

— Нет, шоколад надо отдать детям, — заключил Бела Кун.

Так и сделали. Коробку с шоколадными конфетами отдали сыновьям полицейского чиновника и Агнеш (другие дети на этот раз не пришли).

— А вы, — сказали нам, — ешьте апельсины, посмотрим, как они вам понравятся.

— Ну ладно, больше дела, меньше слов — приступаем!

Все уселись вокруг стола. Разрезали торт. И тот же Бела Ваго, который первым пришел в восторг от «коммунистической солидарности» венских товарищей, сказал вдруг:

— А что, если торт отравлен?

— Вы что, с ума сошли! — крикнули все хором.

— Трус! — презрительно бросил Бела Кун.

Но Ваго не сдавался. Поставил на стол доставшийся ему кусок торта и сказал:

— Не буду есть! — А после некоторого раздумья добавил: — И вам не советую!

Тем временем мы с сестрой очистили апельсин. Оказался великолепный королек. Поделили пополам и с удовольствием съели. Детям дали шоколад. Схватив добычу, они побежали во двор.

Мужчины перед тем, как приступить к пиршеству, отправили нас домой. «Что ж вы, будете смотреть, как мы едим?»

Мы попрощались и ушли. Но едва пересекли двор, как сестра сказала:

— Что-то у меня голова кружится и болит.

— Пойдемте скорее к трамваю, — поторапливала ее жена Ваго, — а дома примите аспирин. — Но вдруг и у нее разболелась голова. Однако никому из нас и в голову не пришло вспомнить о предупреждении Ваго.

Когда доехали до дому, сестре было уже очень плохо. Я вызвала врача, который жил тут же в пансионате. Он осмотрел ее и тотчас установил: отравление атропином.

Вот когда мы перепугались. Врач немедленно сделал сестре промывание желудка. Осмотрел и Агнеш, но у нее не было никаких признаков отравления. Когда рассказали врачу, что мы ели и при каких обстоятельствах, он заметил раздумчиво:

— Как видно, в шоколаде не было отравы.

Я побежала к телефону, желая позвонить в Штайнхоф и сказать, чтоб не ели ничего, а самое главное — торт, так как он наверняка отравлен. Штайнхофский телефон был все время занят. Почувствовав себя плохо, они тоже звонили нам, хотели предупредить, чтоб мы не ели апельсины. Наконец дозвонились, но было уже поздно. Беда была и тут и там.

Я побежала наверх к Ваго и к Пор. Обе они уже лежали в лежку, и врач им обеим сделал промывание желудка. Когда я спускалась по лестнице, у меня тоже закружилась голова, и я упала. Так ударила щиколотку, что не могла подняться. Меня подняли, понесли в комнату и уложили в постель. Врач успокоил нас, сказал, что в апельсины впрыснули, очевидно, мало атропина. Мы стали разглядывать апельсиновые корки. На них явственно виднелись следы иглы от шприца, через которую и впрыскивали отраву.

Прежде чем лечь спать, мы еще несколько раз позвонили в Штайнхоф. Нам сообщили: сделано все, что нужно. У телефона был Ваго. Он ничего не ел, и с ним ничего не случилось.

Около полуночи раздался звонок в дверь. Вошли трое мужчин. Смущенно извиняясь, что явились в такой поздний час, они представились. Одним из них был Фридрих Адлер. Остальных уже не помню. Сказали, что недавно вернулись из Штайнхофа, где навестили отравленных коммунистов.

Просили нас не беспокоиться, ибо предпринято все необходимое для их лечения. По мнению врачей, нет ничего страшного, так как доза была не смертельной.

На другой день хоть и с распухшей ногой, но я поехала все-таки в Штайнхоф — Бела Кун очень волновался за нас, не верил, что ему говорят правду. Увидев меня и Агнеш, обрадовался. Обрадовались и остальные, правда, они были в довольно скверном состоянии, особенно Пор, который непрерывно смеялся и, точно кенгуру, скакал на согнутых ногах. Долгое время опасались, что яд подействовал ему на психику.

Бела Кун держался крепко. Он сидел на кровати в излюбленной позе: по-турецки скрестив ноги и стиснув обеими руками одеяло, цедил сквозь сжатые зубы слова, отдавая распоряжения о том, что делать и кого как лечить.

Какова была роль австрийской полиции в этом отравлении, мы, конечно, тогда не могли установить.

Пал Пронаи упоминает в дневнике и об этом «героическом» поступке своего отряда. Согласно его показанию, они наняли для этой акции итальянца, некоего Джованни Коллини. Австрийская полиция арестовала его. Коллини признался, что организатором покушения был сам Пронаи. Тем не менее Коллини выпустили на свободу.

В газетах о покушении была только коротенькая заметка. В награду тому, кто поймает отравителя, австрийская полиция пообещала какую-то совсем пустяковую сумму. И все-таки Коллини схватил кто-то и даже получил за это деньги.

На том и закончилось дело об отравлении коммунистов.

Впрочем, не совсем так. После того как Коллини выпустили, Пронаи из мести арестовал его в Венгрии. Но потом решил простить, поручив ему очередную акцию против Бела Куна.

И еще одно хочу я рассказать: когда Бела Кун был уже в Советском Союзе, Пронаи и туда послал вслед за ним трех офицеров. Вернувшись, они доложили, где Бела Кун и что он делает.