Бела Кун

В ИТАЛИИ

В апреле 1920 года два итальянских депутата навестили Бела Куна в Штайнхофском сумасшедшем доме. И предложили от имени социалистического' правительства Сан-Марино переехать мне туда вместе с сестрой и дочкой.

Бела Кун пришел в смятение. Опять разлучаться с семьей. Неизвестно, сколько времени сидеть еще в Штайнхофе, где, кроме него, оставалось всего два-три человека. Да, но как же быть? Мы не устроены, денег у нас нет, к тому же я скоро должна родить.

Он не дал итальянцам окончательного ответа, хотел сперва поговорить со мной.

Как-то странно-угрюмо встретил он меня в тот день.

— Что случилось? — встревожилась я.

Как приступить к разговору, как рассказать о приглашении? Бела Куну это было, видно, нелегко. Он помолчал, потом спросил, почему я не привела к нему дочку, что с ней. Задал еще несколько вопросов и только потом рассказал, что нас пригласили в Италию. И тут же спросил:

— Ну, а вы как думаете?

Я без колебаний решительно отказалась. Как угодно, что угодно, но только быть вместе, только не разлучаться. Приводила разные доводы: мол, и жена Санто и жена Поганя тоже на сносях. Сыпала еще какие-то аргументы, какие — уже не помню.

Бела Кун совсем расстроился и сказал:

— Мы все равно должны расстаться. Я ведь скоро поеду в Россию.

Что Бела Куну предстоит поездка в Россию, это я знала.

23 марта коммунисты Томан и Штайнхардт (последний в качестве председателя Компартии Австрии участвовал на I конгрессе Коминтерна) получили разрешение навестить Бела Куна и других венгерских коммунистов.

При беседе присутствовал старший советник австрийской государственной полиции Прессер.

Бела Кун сказал: у венгерских коммунистов невыносимое положение в сумасшедшем доме, восемь месяцев ждут они выяснения того, что с ними будет. Потом заявил: «Если нам не предоставят возможность либо выехать из Австрии, либо свободно проживать в Вене, мы объявим голодовку. Не можем же мы согласиться с тем, чтобы нас и дальше держали взаперти в сумасшедшем доме, в то время как остальные руководители советского правительства свободно разгуливают по Вене, а иные даже, как, например, Кунфи, имеют возможность печататься в «Арбайтер цейтунг».

Томан и Штайпхардт сообщили Бела Куну, что берлинский представитель РСФСР обратился с письмом к австрийскому канцлеру, в котором заявил, что целиком берет на себя ответственность за выезд Бела Куна и его товарищей в Советскую Россию и за беспрепятственный проезд через Германию. Австрийский канцлер пообещал узнать мнение своего правительства.

Бела Кун согласился с планом поездки. Оба руководителя Компартии Австрии пообещали, что Австрийский центральный рабочий совет тоже будет требовать освобождения коммунистов. В ответ на это Бела Кун сказал, что они целиком отдают себя под защиту Австрийского рабочего совета.

Вскоре ему позвонил по телефону министр внутренних дел Австрии Эльдерш и попросил отложить голодовку хотя бы на неделю. Бела Кун с товарищами не согласились, настаивали, чтобы вопрос о них как можно скорее поставили на обсуждение Рабочего совета.

На переговоры с Бела Куном явился опять-таки Прессер. Между ними разгорелся жаркий спор. Прессер заявил, что Бела Кун вмешивается во внутренние дела Австрии.

— Это неправда! — ответил Бела Кун. — Я запрещаю вам, господин Прессер, бросать мне такие обвинения!

— Вы ничего не можете мне запретить! — ответил Прессер.

В апреле казалось уже, что поездка в Россию вот-вот состоится, однако Бела Кун с товарищами прождали больше трех месяцев, пока их выпустили из Штайнхофа и Австрии.

В эту пору навестил Бела Куна в Штайнхофе товарищ Юдкович, который должен был вместе с ним ехать в Россию.

«Нельзя сказать, — вспоминает он, — чтоб у меня пробудились дружелюбные чувства к австрийским «Genosse», когда я в пустом гулком павильоне сумасшедшего дома приветствовал товарища Бела Куна и тех двоих товарищей, которые сидели вместе с ним и, узнав, что прибыл «гость», зашли в палату.

Мы не успели обменяться еще двумя-тремя словами, как нашу беседу нарушили истошные вопли: «Kommunisten! Die fressen alles auf! Uns lasst man hier hungern, die bekommen alles, was sie wollen!» («Коммунисты! Они пожирают все! Мы голодаем здесь, а они получают все, что хотят!») — кричал кто-то нечеловеческим голосом.

— Это ежедневное «ангельское приветствие», — объяснил Бела Кун, — какие-то бессовестные негодяи науськивают на нас несчастного больного, и он каждое утро с этого начинает свой день. Мы уже привыкли к его крикам.

По счастью, вопли продолжались недолго, и мы могли спокойно продолжить беседу… Когда же Бела Кун в сопровождении сыщика пошел проводить меня до ворот, какой-то другой больной крикнул ему вслед оскорбительные слова.

— Это бывший венгерский офицер, — пояснил Кун, — он никогда не может спокойно пройти мимо меня.

Я был очень подавлен тем, что Куну и двум его товарищам приходится жить в такой обстановке».

— Сейчас вы не можете поехать со мной в Россию, — сказал мне Бела Кун и добавил: — А мне будет гораздо спокойнее, если я узнаю, что вы устроены и хоть как-то материально обеспечены. Потом, при первой возможности, либо вы приедете ко мне в Россию, либо я вернусь, и мы опять будем вместе.

Делать было нечего. Я согласилась. Отъезд назначили через несколько дней.

Нам достали чешские паспорта. Ехать под фамилией Кун было, конечно, невозможно, как нельзя было и просить у австрийцев разрешения на выезд.

Тихо, почти тайно, покинули мы пределы Австрии.

Год спустя, когда нас выслали из Италии, австрийская полиция предъявила нам обвинения за эти чешские паспорта. Правда, мы отделались только денежным штрафом, зато чехам, которые раздобыли их, пришлось гораздо хуже.

И вот мы опять прощаемся. Бела Кун прикидывается спокойным, а я не могу скрыть волнения: он опять остается один, в заключении, и кто знает, еще сколько времени. Верно, что жена Ваго и Пора пообещали мне заботиться о нем (и выполнили свое обещание). Я завидовала им — они могут остаться.

Беспокоило меня и другое: каково-то придется и нам в чужой стране, без знания языка, без друзей и знакомых. Но и с этим надо было примириться.

Когда все приготовления к отъезду были закончены, за нами приехали, погрузили вещи в машину, привезли на вокзал и посадили в отдельное купе. Никому не разрешили нас провожать. Поезд тронулся. В купе зашли итальянский депутат Буко и официант. Последний принес такой белый хлеб, какого мы давно не видели. Поставил перед нами еще разные яства: какао, шоколад, фрукты. После Вены все это казалось сказочным сном, но настроение, однако, не улучшилось. Да и разве могло что-нибудь заглушить боль разлуки с Бела Куном и мысль о том, что нам придется жить в совершенно чужой стране?

Наш провожатый — депутат Буко говорил со мной по-французски и все старался утешить меня. Но усмирить мое волнение и ему не удалось.

Вдруг поднялся шум в коридоре. Началась проверка паспортов. К нам никто не вошел.

Приехали в Венецию. Сошли с поезда, осмотрели город с его голубями, узкими улочками и каналами. На меня и Венеция не произвела никакого впечатления.

Поехали дальше. Вечером прибыли в Болонью.

Нас поместили в прекрасную гостиницу, отвели апартамент из двух комнат и предложили лечь спать. Мол, утром придут к нам, и тогда договоримся обо всем.

Легли. После всех волнений мгновенно заснули. Беспокоила только приобретенная еще в лагере чесотка, но нельзя же было в такой шикарной обстановке говорить об этой «некрасивой» болезни.

Утром к нам пришел Аладар Комьят[82] с женой. Они уже несколько месяцев жили в Италии и довольно хорошо усвоили язык. Мы еще двух слов не успели сказать друг другу, как явились уполномоченные социалистической партии «приветствовать семью Бела Куна». Они горячо интересовались судьбой Бела Куна и торжественно заявили, что во всем будут нам помогать. Представили нам адвоката, который «должен заниматься всеми вашими делами».

Я была крайне удивлена этим — думала, что здесь мы только проездом, а жить будем в Сан-Марино. Но не успела еще выразить своего изумления, как вошел Буко и передал жене Комьята утреннюю газету. Попросил ее прочесть, что там написано, и перевести нам. Затем провозгласил, что приветствует нас, как гостей Италии.

В газете подробно рассказывалось о том, что в Итадщо приехала семья Бела Куна в сопровождении депутата Буко. Буно еще утром явился в префектуру и сообщил, что мы здесь проездом в Сан-Марино, ибо Сан-Марино предоставило нам убежище. Но он попросил префектуру ввиду моего состояния предоставить нам убежище в самой Италии. На основании разрешения свыше префектура позволила нам поселиться в Болонье при условии, что мы не станем вмешиваться во внутренние дела Италии и не будем вести политическую агитацию.

Это мы пообещали и сдержали свое слово, что не помешало, однако, полиции позднее написать в официальном сообщении, будто у нас был большевистский центр и постоянно устраивались собрания. (Десять месяцев спустя болоньская полиция на основании своего же сообщения арестовала всю венгерскую эмиграцию и выслала из Италии.)

Весть о том, что не придется ехать дальше, обрадовала нас, конечно. Но уже вовсе никакой радости не доставила статья, в которой сообщалось множество излишних подробностей, в том числе и история с чешскими паспортами, из-за которых у чехов впоследствии были крупные неприятности.

— Мне не нравится, что газеты занимаются нами. Я хочу жить скромно, без всякого шума, — сказала я Комьятам.

Они согласились со мной, но Комьят заметил, насмешливо улыбаясь:

— Вам не нравится, а «товарищу» Буко газетная реклама весьма кстати.

Невзирая на всю торжественность приема, мне с самого начала многое пришлось не по душе. Когда я проснулась в первое утро и увидела на стене табличку, на которой стояла цена номера, то пришла в ужас. Комнаты стоили раз в десять дороже, чем в нашем венском пансионате. И едва наш адвокат переступил порог, как я сказала ему, что такое дорогое жилье нам не подходит…

— Так ведь не вы платите за него, синьора Бела Кун, ответил он.

— Тогда тем более не подходит! — сказала я. Но, заметив, что мой ответ не убедил адвоката, добавила, что нам вообще было бы неприятно жить в такой шикарной гостинице, где живут, очевидно, только буржуа. «Товарищ» Скияси — так звали адвоката — не согласился со мной и тем не менее через два дня переселил нас в скромную гостиницу, «Отель ди Рома», где снял номер из одной комнаты.

Обедать мы ходили в столовую рабочего кооператива, которая помещалась недалеко от гостиницы. Туда же приходили обедать и другие эмигранты. Итальянское национальное блюдо — пасташутта — нам очень понравилось, пришлась по нраву и вся атмосфера, царившая в столовой. На каждом столе стояла бутылка красного вина, рабочие весело пили-ели, громко разговаривали, подходили к нашему столу, тепло приветствовали нас и спрашивали, почему не приехал и Бела Кун. В Италии демократия, говорили они, в руках у рабочих большая сила, и они могли бы защитить Бела Куна.

Слова их было очень приятно слушать, хоть я и понимала, что реального смысла в них мало.

Аладар Комьят в первый же день предупредил: человек, сидящий за столом против нас, приставленный к эмигрантам полицейский агент. Он, улыбаясь, здоровался и с Комьятом и с нами. Комьят сказал и о том, что не следует принимать всерьез все, что говорят некоторые итальянские товарищи, пусть даже слова у них идут от души. Увы, в горячке они частенько забывают об истинном положении вещей. По правде сказать, я внутренне осудила Комьята за эту его подозрительность, но после раскола итальянской партии поняла, что он был прав: первыми отвернулись от нас именно те, кто встретил нас наиболее восторженно.

Мы осмотрели город. Посетили несколько музеев. Были очень растроганы, заметив на стенах домов надписи «Evviva Lenin!» и встречаясь одновременно с надписями «Evviva Bela Kun!». Нам показали магазины. В них было всего полно. (Агнеш подарили розовое шелковое платье, которое она, правда, не носила никогда, но оно было дорого нам как память об Италии.) Улицы города кишели людьми, особенно простыми людьми, так как буржуазия в ту пору все больше отсиживалась в домах, в своих загородных виллах и в строгой тайне подготавливала приход фашизма.

Тогда мы всего этого не видели и не чувствовали, но зато десять месяцев спустя получили такой основательный урок, что пришлось и увидеть все и почувствовать.

За несколько дней по городу разнеслась весть, что в Болонью приехала семья Бела Куна. И куда бы мы ни приходили, нас повсюду встречали с любопытством и интересом. Рабочие, завидев нас, проявляли бурную радость и прежде всего спрашивали о Бела Куне: где он, как он себя чувствует и почему не Приехал вместе с нами?

Нас возили по деревням и везде устраивали восторженный прием: обступали и взрослые, и дети. Хотя мы ни звука не понимали из того, что они говорят, но блеск глаз доказывал, что мы дорогие гости итальянского народа.

Сразу же по приезде меня свели к профессору-акушеру. Он тотчас предложил поместить меня в свою частную клинику в окрестностях Болоньи. Но, заметив по моему лицу, что я не в восторге от этого предложения, ибо клиника помещается за городом и мне пришлось бы на время разлучиться с дочкой и сестрой, профессор сказал, что в Болонье есть отлично оборудованный «Приют для покинутых женщин», он директор этого приюта, и, если мне это больше подходит, я могу лечь туда. Он отведет мне отдельную комнату, и большую часть суток я могу быть вместе с семьей. Сам он тоже почти весь день проводит в приюте. И шутливо добавил: «Вы ведь тоже покинутая женщина».

Мы договорились, что через несколько дней я лягу к нему в родильный дом. Так оно и случилось. И все во главе с профессором очень мило и внимательно относились ко мне. Бедняга профессор пострадал за это. Когда фашисты пришли к власти, его арестовали и обвинили в том, будто он, один из известнейших акушеров Италии, проявлял к жене Бела Куна больше внимания, чем это положено, а значит, сочувствует коммунистам. Бидоне — так звали профессора — в самом деле сделал все для того, чтобы я чувствовала себя как дома, но так относился он не только ко мне, а и ко всем женщинам, что лежали у него в приюте. Профессор Бидоне отнюдь не был коммунистом, он был попросту гуманный врач и пострадал за это.

Как я слышала потом, этого уже немолодого профессора фашисты подержали какое-то время в тюрьме, затем выпустили, и он уехал в Америку.

Целый месяц провела я в «Приюте для покинутых женщин». Лежала в отдельной комнатке, прежде монашеской келье (приют помещался в бывшем монастыре). Днем ко мне приходили сестра с дочкой. Вечерами сидел со мной доктор Шандор Доктор — тоже эмигрант и социалист.

Как-то однажды вечером он ушел от меня раньше обычного. Его вызвали в деревню на консилиум. (Шандор Доктор раньше нас приехал в Италию, все его уже знали и относились к нему с уважением, так как он навещал бедняков и никому никогда не отказывал во врачебной помощи.)

В тот вечер, прежде чем уйти, он сказал:

— Не смейте рожать без меня.

И, несмотря на его строгий приказ, часов в одиннадцать я почувствовала себя плохо. Когда доктор Шандор Доктор вернулся утром и направился прямо ко мне, его приветствовал уже крохотный черноглазый смуглый мальчонка.

Доктор Шандор Доктор бросил укоризненный взгляд. Но, узнав, что при мне было два врача, а под утро явился даже профессор, успокоился и пошел домой отдохнуть.

В городе мигом разнеслась весть о том, что «синьора Бела Кун» родила мальчика. Рабочие устроили демонстрацию перед родильным домом. Пришли со знаменами, приветствовали Бела Куна, новорожденного, кричали: «Эввива Бела Кун!» и «Эввива Кунино!» Ко мне прислали делегацию с цветами. Профессор разрешил принять ее, но вместе с тем запретил кого-либо еще впускать ко мне, так как у меня поднялась температура.

О рождении мальчика телеграфно известили Бела Куна, который все еще был в Штайнхофской тюрьме. Несколько часов спустя пришла ответная телеграмма: Бела Кун просил назвать сына Миклошем (Николаем). Желание его было выполнено, но по итальянскому обычаю одного имени недостаточно — поэтому в память Тибора Самуэли в метрику было записано: Николо Тибор.

На следующий день после родов профессор Бидоне принес газету. В ней было подробно описано, что Бела Кун поехал в Россию, но по дороге его сняли с поезда, и теперь неизвестно, где он.

К счастью, эта неизвестность продолжалась недолго, ибо уже вечерние газеты сообщили, что Бела Кун нашелся и продолжает свою поездку.

Подробно об этом путешествии мы узнали только тогда, когда и сами приехали в Россию.

Бела Кун с несколькими товарищами ехал по Германии, и, когда в Штеттине сошел с поезда (хотя поездка его держалась в тайне, однако немецкие власти узнали о ней), его окружила группа белоэмигрантов, устроила скандал и хотела избить.

Сопровождавшие Бела Куна официальные лица сочли лучшим не вмешиваться, и только тогда, когда белые хулиганы перебесились, увели они Бела Куна и посадили на пароход.

Однако пусть об этом путешествии расскажет старый коммунист, участник самой этой поездки Мозеш Юдкович:

«Это было в раскаленное революциями лето 1920 года, когда после коварного нападения польской шляхты отряды Красной Армии пошли в энергичное контрнаступление и, несколько недель победоносно продвигаясь вперед, угрожали уже польской столице — Варшаве.

Если б Варшава пала, изменилось бы все международное политическое положение, создавшееся после первой мировой войны.

В эту пору поехал я нелегально по поручению партии через Мурманск, Норвегию, Швецию, Данию и Германию в Вену. Здесь и встретился с Бела Куном на венской грузовой станции. Бела Куну, Ене Варге и двум русским коммунистам — участникам Венгерской советской республики — и мне нужно было срочно поехать в Советскую Россию вместе с наспех составленной группой из двадцати военнопленных.

Как ни наспех была составлена эта группа военнопленных, как ни старались держать всю поездку в секрете, однако на станции нас немедленно облепили репортеры венских и разных других иностранных газет. Поэтому, когда наш поезд прибыл в Чехословакию (а везли нас не через Баварию, где после падения Мюнхенской республики контрреволюция была В большой силе), на всех станциях нас ждали толпы людей, демонстрировавшие либо за нас, либо против нас. Мы впятером сидели в отдельном купе, и, хотя наш поезд был составлен из одних пассажирских вагонов, демонстранты почти всегда знали, в каком купе едет Бела Кун с товарищами… Это тревожно-неопределенное положение кончилось лишь тогда, когда мы пересекли, наконец, границу Германии. Отсюда незаметно, тихо и абсолютно спокойно доехали до Штеттина. Здесь наш вагон поставили на дальнюю ветку сортировочной станции, где все мы должны были дожидаться парохода в Россию. И вот уже несколько дней спустя мы были на пароходе, который вез обычно на родину русских военнопленных.

Совсем неподалеку от Свинемюнде наш пароход вдруг остановился. Как выяснилось вскоре, его задержала полицейская моторная лодка с желтым флагом, которая быстрым ходом приближалась к нам. Несколько офицеров поднялись с моторки на пароход и после недолгих переговоров с капитаном нас всех пятерых арестовали и заперли в отдельную каюту.

Что случилось после этого, мы узнали только поздней. Военнопленные, с которыми мы ехали, не хотели допустить, чтобы нас сняли с парохода. Мы видели только одно, так как дверь каюты приоткрылась: военнопленные всю ночь сменяли свои посты перед нашей каютой. Так они защищали нас.

На другой день поблизости появились три миноносца, и с одного через рупор объявили по-русски, что если пассажиры, приехавшие из Вены вместе с Бела Куном, не сойдут за десять минут с парохода, то миноносцы откроют по нас огонь. Тогда Бела Кун предложил всем названным немедленно покинуть пароход, а остальных попросил не возражать против этого.

Миноносец за несколько часов привез нас обратно в Штеттин. Правда, за это время мы чуть не погибли от угарного газа, ибо нас пятерых поместили в котельной. Но застарелая астма ни минуты не позволяла Бела Куну быть в воздухе, наполненном угарным газом, и его почти сразу пустили вверх, на палубу. А нас четверых вместе с часовым вынесли туда же через несколько часов, но уже совсем без сознания, и привели в чувство пинками сапог.

Из Штеттина повезли особым поездом. Два дня таскали нас вдоль и поперек Германии, чтобы отвязаться от прицепившихся фоторепортеров и шпионов Антанты. Наконец приехали в городок Нассау, возле Оппельна. Здесь нас поместили в опустевший барак бывшего лагеря военнопленных.

Потом из Нассау повезли поездом в Берлин, где поселили на квартире у одного из комиссаров полицейской управы — как мы узнали позднее, за счет советского посольства.

Около двух недель жили мы все вместе на квартире у полицейского комиссара.

Тем временем венгерское правительство телеграфно потребовало у Германии нашей выдачи под предлогом того, что в Венгрии против нас заведено дело и мы обвиняемся в самых обыкновенных уголовных преступлениях. Но уже через несколько дней прочли мы в берлинских газетах, что в ответ на запрос одного из депутатов парламента министр иностранных дел заявил в рейхстаге: поскольку венгерское правительство за установленные восемь дней не представило в письменном виде своего прошения о выдаче нас, а также не представило никаких подтверждающих доказательств, немецкое правительство не имело законных оснований держать нас дальше взаперти и поэтому всех нас, как нежелательных лиц, навсегда выслало за пределы Германии. Сначала отправили Бела Куна с группой военнопленных, а через несколько дней и меня.

К сожалению, мы приехали в Россию тогда, когда поход Красной Армии на Польшу закончился и уже речи не могло быть об осуществлении тех планов, ради которых нас так срочно хотели привезти в Советскую Россию».

Обо всем этом я, разумеется, ничего не знала и радовалась, что Бела Кун будет скоро в России, а стало быть, в безопасности. От него долго не было никаких вестей, и все свои сведения я черпала из итальянских газет, большинство сообщений которых были попросту «утки», и все-таки они говорили мне, что Бела Кун жив и здоров.

Можно представить себе волнение и радость Бела Куна, когда после всех переживаний, мытарств и опасностей он оказался вновь на советской земле.

В Петрограде его встречали толпы рабочих, на другой же день во всех газетах появились статьи:

«Привет вождю венгерских коммунистов! — так начиналась статья в «Известиях Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов» от 12 августа 1920 года.

— Вчера представители петроградского пролетариата встретили тов. Бела Куна. Это один из тех вождей коммунизма, которые наиболее дороги международному пролетариату и наиболее ненавистны мировой буржуазии, ибо тов. Бела Кун стоял во главе венгерской революции, возжегшей пламя коммунистического пожара в самом центре Европы. Тов. Бела Кун стоял во главе первого народа, последовавшего примеру русских рабочих и крестьян.

133 дня боролся тов. Бела Кун во главе венгерского пролетариата… Немало преследований пришлось вынести нашему товарищу… Товарищ Бела Кун вдвойне дорог русским рабочим, ибо в 1918 году он плечом к плечу с Передовыми пролетариями России защищал на Урале первую в мире Советскую республику… Ныне Бела Кун находится в обетованной стране мировой революции — Советской России. Но, как он сказал, приветствуя рабочих Петрограда, он приехал только на короткое время, он спешит скорее вернуться назад».

Бела Кун так и думал, конечно. Еще 7 декабря 1919 года он то же самое писал Ильичу из Карлштейна. «Весьма возможно, что я съезжу в Россию по делам III Интернационала; конечно, я тотчас же вернусь, чтобы продолжить нашу работу», потому что «пока я еще интернирован, но работа идет. Падение нашей диктатуры оказало очень полезное действие на наш пролетариат, теперь у него есть то, чего раньше не хватало, — революционное прошлое».

Не один Бела Кун расценивал так оптимистически в ту пору вопрос назревания революции в Европе. «Нарастающая, как лавина, по всей Европе революционная волна… — читаем мы в тех же петроградских «Известиях». — Вместо умершей Советской Венгрии грядет новая рабоче-крестьянская Венгрия…» Так думал и Ленин, так думали большевики, так думали и революционеры за пределами Советского Союза. И Бела Кун был уверен, что он вот-вот вернется обратно в Венгрию или поближе к Венгрии бороться за Вторую Венгерскую советскую республику.

Но пока из Петрограда поехал в Москву. Там его встретили еще горячей, еще радушней. Он повидался с Лениным, с другими товарищами и сразу же включился опять в работу Федерации и Коминтерна. И уехал, но не обратно, а, как известно, на Южный фронт сражаться с Врангелем.

Итальянский язык я выучила очень быстро, так что свободно читала газеты, кое-как могла даже объясняться.

После рождения сына я долго болела, и итальянские товарищи решили не оставлять нас на жаркое лето в Болонье, а увезти в маленький приморский городок, чтоб я скорей поправилась.

Выписавшись из родильного дома, я узнала, что нам уже сняли квартиру в Католике (итальянское курортное местечко) у одного товарища. Через несколько дней мы в сопровождении его жены уехали из Болоньи.

В Песаро (тоже курортный городок) пришлось прервать поездку, так как у меня началась грудница и надо было срочно сделать операцию. После операции сразу поехали дальше, но у меня еще месяцами держалась температура, чувствовала я себя плохо и поэтому не могла насладиться прелестями Адриатики.

За три месяца, что мы провели в Католике, судьба венгерских эмигрантов в Италии круто повернулась в дурную сторону. Ввиду раскола социалистическая партия Италии перестала оказывать поддержку эмигрантам, а у компартии на это не было средств.

Оторванные от товарищей, мы почти ничего не знали о том тяжелом положении, в котором оказались венгерские политэмигранты.

В Католике нас навестил товарищ Грациадеи[83]. Он вернулся в Италию из России и передал деньги, которые послал нам Матиас Ракоши. Грациадеи встретился с Ракоши на границе и рассказал ему, что у нас большие материальные трудности, потому что коммунисты нам помогать не могут, а социалисты не хотят. Ракоши вынул все деньги, что были у него в кармане, и попросил Грациадеи передать их нам. А сам вынужден был повернуть обратно, ибо денег у него совсем не осталось.

Так относился в те времена Ракоши к семье Бела Куна.

К началу сентября я поправилась, и мы вернулись в Болонью. Там ожидал нас приятный сюрприз — квартира. Мы радовались, что больше не придется жить в гостинице.

Квартира оказалась из трех комнат, в красивом доме на втором этаже. В этом же доме, на том же этаже жил профессор Альвизи с семьей. Он был социалистом. Несмотря на раскол в партии, Альвизи и его семья относились к нам прекрасно, всегда во всем старались помочь, а дети так полюбили друг друга, что, когда нас выслали из Италии, Альвизи попросили оставить у них «маленького Николо».

К этому времени у нас случилось еще прибавление в семье: мы взяли к себе девятилетнего сына Ваго, который попал в Италию с «детским эшелоном». Банди Ваго так и жил с нами, пока мы оставались в Италии. Он ходил в школу, а Агнеш — в детский сад. Оба очень быстро выучили итальянский язык и говорили меж собой только по-итальянски.

Постепенно мы все привыкли к жизни в Италии и даже не чувствовали себя одиноко, хотя, кроме венгерских товарищей, к нам никто не ходил. Члены социалистической партии отстранились от нас. Коммунисты вели себя весьма осторожно и были правы, ибо против них уже начались гонения.

Однажды поздно вечером мы услышали тихий стук в дверь. Вошли двое мужчин. Представились: Бордига и Марангони.

Бордига извинился, что потревожил нас в такой поздний час, но раньше он не может появляться на улице. Он пришел нам сказать, что впредь все заботы о нас берет на себя коммунистическая партия. Ему, к сожалению, не удастся здесь нас навещать, так как он живет нелегально, но товарищ Марангони будет целиком к нашим услугам. К тому же Маран-гони учитель, он сможет помочь и детям. А скоро нас перевезут в Неаполь, и кончится наше одинокое существование, ибо и он, Бордига, и его семья будут вместе с нами.

Я поблагодарила Бордигу за внимание. И больше никогда не видела его.

Марангони в самом деле стал нашим постоянным гостем и вел себя так, будто жить без нас не может. Помогал детям, нашел учительницу для Агнеш, которая обучала ее чтению и письму. Эта великая дружба сохранялась до тех пор, пока фашисты не перешли в открытое наступление против коммунистов. Тогда Марангони исчез, и больше мы его не видели.

Уже в России рассказали мне итальянские товарищи, что Марангони один из первых предал коммунистов и перешел на сторону фашизма. Вполне возможно, что он и перед этим был уже провокатором.

Судьба Бордиги в коммунистическом движении известна.

Затем наступили тревожные времена. Фашисты готовились к взятию власти. Прямо на улице нападали на коммунистов, избивали их резиновыми дубинками, когда же избитый терял сознание от боли, его оставляли на тротуаре и шли дальше продолжать свое черное дело.

Они стремились использовать для себя противоречия в рабочем движении и поставили себе целью — завоевать как можно больше сторонников среди рабочих и мелкой буржуазии. В социалистической партии полно было лавочников, ремесленников — едва лишь они пронюхали, что фашисты могут победить, как тут же переметнулись на их сторону.

Вот уже несколько месяцев держалась такая тревожная атмосфера. Фашизм наступал все более широким фронтом. Либеральная партия доказала свою беспомощность, непригодность для борьбы с фашизмом — надо сказать, что, усматривая главную опасность в коммунистах, она чаще нападала на них, чем на фашистов. Последним это придало еще больше смелости, и теперь они уже открыто избивали не только коммунистов, но и социалистов.

Как-то раз профессор Альвизи гулял с дочкой по улице. На него накинулись сзади и били до тех пор, пока он не упал без памяти. Не помогли и отчаянные крики девочки. Власти предпочли не вмешиваться. Профессор был обязан жизнью одному знакомому, который случайно проходил по улице, услышал истошный детский крик, побежал туда, где шло избиение, вырвал полумертвого человека из рук озверелых молодчиков и потащил его домой.

Такие случаи стали повседневным явлением. Когда фашисты поняли, что действия их остаются безнаказанными, они еще с большим пылом накидывались на рабочих. Однажды вечером напали на болоньскую Camera de lavoro. Ворвались в зал и стали избивать всех подряд. Секретарь Camera de lavoro Буко совсем потерял голову и вызвал на помощь полицию. Полиция явилась, выгнала фашистов, но опечатала помещение и захватила все документы и деньги партии.

Рабочие на другой же день объявили забастовку и вышли демонстрировать на улицу. Это оказалось для полиции отличным предлогом — теперь она могла в открытую выступить против рабочего класса. Начались аресты. Будто черная туча надвинулась на город.

Фашисты срывали в трамваях портреты рабочих лидеров и вместо них вешали портреты фашистов. Кондуктора и вожатые отказывались работать в таких трамваях. Тогда фашисты приводили на их место своих людей.

Фашистский поход против коммунистов распространился и на нас. Поначалу они только распевали у нас под окнами разные похабные песенки, потом напечатали в своей газете, что я сидела в кафе вместе с Мизиано[84] и на груди у меня был большевистский значок. Какой-то фашист будто бы подошел ко мне, сорвал его. И сказал: «Как не стыдно носить в Италии такой значок!» По словам газеты, фашист хотел даже ударить меня, и тогда мой «кавалер» Мизиано, вместо того чтобы стать на мою защиту, трусливо бежал.

Когда утром я пришла в молочную, хозяин участливо оглядел меня, ища, очевидно, следы побоев. Узнав, что со мной ничего такого не случилось, он сказал, что все равно жалеет меня, потому что еще может случиться: «Это такие негодяи, которые ничего не боятся!»

Я задумалась. Что же делать?

Альвизи с женой были в таком ужасе, что советовали нам как можно скорее уехать из Италии, ибо надвигаются грозные события, которые для нас могут оказаться роковыми. Правительство, говорили они, только формально руководит страной, и не сегодня-завтра Муссолини придет к власти. У него могучая поддержка: не только сицилийские помещики стоят за него, но и большинство итальянской буржуазии.

В эти же дни нас навестил один врач, который бывал у нас, когда еще болела Агнеш. Теперь он раскрыл свое подлинное лицо и сказал:

— Муссолини просил передать, чтобы вы как можно скорее уехали из Италии, ибо фашисты все равно не потерпят семью Бела Куна на территории страны. Если же вам некуда деваться, то можете поехать в Сан-Марино. Муссолини готов предоставить для этого свою машину.

Я ответила, что машина Муссолини мне не нужна и что мы при первой возможности уедем поездом.

На другой день я отправилась к адвокату-социалисту (Скияси уже давно и след простыл), рассказала ему обо всем и попросила как можно скорее достать нам разрешение на выезд. Адвокат охотно согласился, ибо наше пребывание в Италии уже и социалистам стало в тягость.

Я написала в Вену письмо Ландлеру и попросила его прислать для нас разрешение на въезд, так как в Италии мы дольше оставаться не можем. Ответное письмо получила очень скоро, по визы в нем не было, только вид на жительство в Вене.

Тем временем полиция решила, видно, что теперь самое время прибегнуть к своему излюбленному методу — к провокации.

В том доме, где мы жили, поселились студенты-маззинисты. Я их никогда и в глаза не видела, и тем не менее они явились вдруг ко мне и попросили разрешения спрятать у нас на чердаке оружие, ибо они точно знают, что полиция готовится произвести у них обыск. Я уже чуть было не согласилась. Но тут вышел в коридор Аладар Комьят — он был как раз у нас — и спросил, что им нужно. Студенты повторили свою просьбу. Комьят обругал их как следует и выгнал. А меня предупредил, чтобы я не смела разговаривать с ними, так как среди этих студентов наверняка есть провокаторы.

Счастье, что Комьят был у нас, иначе мы могли бы попасть в большую беду.

На второй или третий день к нам явились с обыском. Переворошив даже колыбельку восьмимесячного Коли, поднялись на чердак и там тоже все перерыли.

При обыске присутствовала и пятилетняя Агнеш. Она смотрела, смотрела, как роются в наших вещах, потом вдруг подошла к начальнику полиции, встала перед ним и, вынув из кармана халатика зажигалку, насмешливо протянула ему. «Это тоже бомба», — сказала она и предложила обыскать свои карманы: мол, и там есть оружие. Насмешка пятилетней девочки, конечно, поразила полицейского чиновника. Но, злобно бросив: «Папина дочка», он тотчас заговорил о другом.

На следующее утро к нам пришел привратник и сказал, что дом окружен полицейскими и филерами. Я попросила его немедленно пойти к Комьятам и предупредить их, чтобы не приходили к нам. Но привратник ответил, что филеры все равно пойдут за ним по пятам и Комьятам от этого будет только хуже.

Вскоре я убедилась, что он был прав. Когда я пошла в молочную, двое тут же увязались за мной и подошли даже к самому прилавку. Я вернулась домой и ждала: что-то дальше будет?

После обеда ко мне, как и всегда, пришли в гости несколько венгерских товарищей. Мы не успели еще и словом перемолвиться, как раздался звонок в дверь, и вошли два жандарма и сыщик. Подскочив к одному из товарищей, спросили, как его фамилия, и предложили следовать за ними. Вскоре вернулись обратно, спросили фамилию второго товарища и тоже увели с собой. Так это повторилось несколько раз. Когда полицейские явились еще раз под вечер, у меня уже не было никого. Я спросила: не за мной ли они пришли? Они ответили: в Италии женщин не арестовывают. Потом заглянули во все углы, чтобы узнать, нет ли еще кого у нас.

На другой день я отправилась к адвокату, рассказала, что случилось, и попросила его поторопить власти, чтобы скорее выдали нам паспорта. Адвокат пообещал.

И вскоре мы действительно получили ответ: из полиции пришла повестка на мое имя и на имя сестры.

Мы не знали, что нас ждет. Жена Альвизи пообещала на всякий случай, что возьмет на себя заботу о детях, и, плача, проводила нас до дверей.

В полицию пошел с нами сын одного депутата-коммуниста. Но его не впустили, велели ждать на улице. А нас повели длинными коридорами и, наконец, впустили в какую-то комнату. Предложили сесть. Вдруг туда вскочили несколько фотографов и сняли нас со всех сторон. «Недоброе предзнаменование!» — подумала я, но ничего не сказала. Мы долго ждали. Но вот вошли четверо мужчин, и один из них торжественно прочел решение о нашей высылке из Италии. В двадцать четыре часа обязали нас покинуть территорию страны.

Так ответили на мою просьбу выдать нам разрешение на выезд.

Я задумалась: паспортов у нас нет, а куда без них денешься? И, не видя другого выхода, попросила полицейских чиновников дать нам хотя бы три дня на подготовку к отъезду, ведь у нас трое детей. Чиновники согласились, но сказали:

— Поимейте в виду, что через двадцать четыре часа вас повсюду будут сопровождать, ибо вы уже не будете считаться свободной гражданкой.

— Что ж, пускай сопровождают!

И мы с сестрой пошли домой. Все ликовали от радости, увидев нас. Но узнав, что мы высланы и через трое суток должны покинуть Италию, опечалились. Жена Альвизи предложила оставить у них маленького Колю хотя бы на время, пока мы не найдем себе пристанища. Предложение ее растрогало, но принять его я, разумеется, не могла, хотя и стояла растерянная, понятия не имея о том, с чего и как начать приготовления к отъезду.

На другой день пришел Аладар Комьят — его еще не выслали, хотя и он уже ждал, что вот-вот разделит участь своих товарищей-эмигрантов. Я очень обрадовалась ему, зная, что он и на этот раз поможет добрым советом.

Комьяту я поведала обо всем, что с нами произошло, а он, в свою очередь, рассказал, что товарищей, которых арестовали у нас, связанными повезли к поезду и перебросили через границу. Сообщили также, что арестовали Михая Карой вместе с женой и детьми, их тоже связанными повезли на границу. Комьят заметил, что он ждет того же самого, ибо так поступают с венгерскими эмигрантами во всех городах Италии. Посоветовал пойти к Марабини, он еще депутат парламента, и попросить его дать нам сопровождающего до границы, чтобы мы не оказались целиком во власти полицейского произвола.

И мы вместе с Комьятом поехали в Имолу, где жили Марабини. Хотя еще не прошло двадцати четырех часов, однако шпик сопровождал нас всю дорогу, но мы не обращали на него внимания.

Поговорить с Марабини не удалось, его не было дома, а семья, увидев нас, так перепугалась, что мы, передав нашу просьбу, тотчас ушли.

На другой день к нам явился коммунист — товарищ Бетти. Сказал, что партия поручила ему проводить нас до границы. Бетти был очень честный коммунист, но мы-то ведь просили Марабини, чтоб нас сопровождал депутат парламента, который пользуется неприкосновенностью. Я поделилась с Бетти своими опасениями. Бетти успокоил меня, сказав, что обо всем уже позаботились заранее и ничего дурного случиться не может.

Мы тепло попрощались с Комьятом. Я не скрывала своей грусти… Кто знает, встретимся ли еще когда-нибудь? А мы ведь очень привязались к нему. За все время нашей жизни в Италии он, как настоящий хороший товарищ, помогал нам умными дружескими советами, которые в этой одинокой жизни на чужбине были очень нужны.

За оставшиеся три дня надо было многое сделать. Шутка сказать, собрать в дорогу семью в пять человек, из которых трое — дети.

На прощанье со знакомыми времени не потребовалось. Я ни к кому не пошла, помня, как напуганы все товарищи. Ведь даже тогда, когда арестовывали кого-нибудь и я, считая это своим долгом, шла навестить семью, меня в квартиру не впускали и просили больше никогда не приходить.

Не пришлось проститься и с Мингетти, который еще до недавнего времени занимался нашими делами и каждый день навещал нас. Мингетти был тоже арестован. Но, как я слышала позднее, сидел он недолго. С него взяли слово, что он не будет больше заниматься политикой, и слово свое он сдержал.

Словом, сколь шумной и веселой была встреча десять месяцев назад, столь же тихим и грустным было прощанье.

На четвертый день, рано утром, перед домом остановилась машина. В квартиру вошли два полицейских чиновника, которые должны были проводить нас на вокзал. Я попросила у них наши паспорта. Они ответили, что отдадут их в машине.

Мы попрощались с Альвизи. Все они плакали и еще раз предложили оставить у них Николино: «Ведь вы не знаете даже, куда вас повезут». Но я не согласилась.

Возле машины стоял уже и товарищ Бетти. Мы тронулись в путь.

На вокзале я снова попросила паспорта. Полицейские чиновники ответили, что отдадут их, когда тронется поезд. Мы купили билеты, сели в вагон. Опять в последний раз попросила я паспорта. И услышала в ответ, что получу их на границе, так как они тоже поедут с нами.

Я поняла, что все это обман, но делать было нечего. Не уезжать — значит садиться в тюрьму.

Мы разместились в купе. Теперь уже от всей Италии для нас остался один товарищ Бетти. Но и с ним мы почти не разговаривали. Каждый был занят своими мыслями. Ясно стало, что хотя Бетти и не подает виду, но он отлично понимает, что до границы ему с нами не доехать.

Поезд подошел к станции Удине. Из коридора донесся громкий разговор. Какой-то мужчина заглянул в купе и вызвал Бетти. Бетти вышел. Мы сразу поняли, что дело плохо, и не ошиблись. Бетти ссадили с поезда и увели в сопровождении двух жандармов. Он успел еще крикнуть на прощанье: «До свидания! Передайте привет товарищу Бела Куну!»

Позднее мы узнали, что Бетти увезли обратно в Болонью. Несколько дней продержали его в полиции, потом выпустили. Когда же фашисты захватили власть в свои руки, Бетти был арестован одним из первых. Его подвергли страшным пыткам, и он на время лишился разума. Арестовали и его жену. Дочку, которой было два года, товарищи отправили в Москву, где ее поместили в детский дом. Девочка прекрасно росла, развивалась, но, уже не помню скольких лет от роду, заболела скарлатиной и умерла. Обо всем этом я узнала от самого Бетти, который хоть и был сломлен душевно, однако, узнав мой адрес, переправил мне из тюрьмы письмо, в котором просил прислать прах его дочери. В этом же письме сообщил он мне, что арестована и его жена.

Просьбу Бетти мы выполнили с помощью МОПРа.

Десятки лет не знала я, какова судьба этого честного коммуниста. И только несколько месяцев назад выяснила, что он выздоровел, живет в Болонье и работает.

…Из Удине мы поехали дальше. На границу прибыли поздно вечером. Сошли с поезда. Полицейские чиновники сказали, что теперь я свободна, и тут же словно растворились в воздухе. Все произошло так мгновенно, что я не успела даже спросить про наши паспорта.

Так и остались мы без паспортов, с тремя детьми и большим сундуком в местечке Тарвизио — на пограничной станции между Италией и Австрией. Как и на любой пограничной станции, здесь слышались шум, гам, все бегали, кричали. Дети стояли испуганные. Мы с сестрой тоже порядком растерялись, но вдруг увидели гостиницу на холме. Решили, что остановимся в ней до прихода поезда. Поднялись туда. Но едва лишь портье заметил детей, как тут же захлопнул у нас дверь перед носом. Снова пришлось спуститься на станцию. Тем временем стемнело. Мы вошли в зал ожидания и сели на скамейку. А кругом ходили, бродили какие-то подозрительные личности. «Контрабандисты, — подумала я, — присматриваются к нам». В зале ожидания горела одна тусклая лампочка. Неуютно. Страшно. И я отправилась к начальнику станции. Рассказала ему про наши мытарства и попросила помочь.

Начальник станции оказался очень порядочным человеком. Он посоветовал сесть в поезд, ибо не исключено, что, если мы покажем венский вид на жительство, нам позволят ехать дальше. А сундук, мол, он пришлет вслед за нами, ибо поезд тронется и у нас не будет времени сдать его в багаж. Он сам купил билеты, сам усадил нас в купе второго класса и сочувственно махал рукой, пока поезд не скрылся из виду. (Сундук, как он и обещал, мы получили в Вене.)

Никогда больше не слышала я об этом начальнике станции, но часто вспоминала о его человечном отношении к нам.

Только-только поезд отошел от станции, как отворилась дверь, и, хотя мы договорились и даже детям велели не произносить ни одного слова на родном языке, в купе вошел молодой человек и попросил папиросу по-венгерски.

— Мы не курим! — ответила я таким тоном, что он испуганно попятился и, прося прощенья, вышел.

Я заперла за ним дверь, но никакая запертая дверь не могла убедить нас в том, что мы в безопасности. «Венгерский шпик. Нас переправят в Венгрию. Никто не узнает, где мы и что с нами…»

Ничего этого, конечно, не случилось. Но нами владел уже не разум, а разбушевавшиеся нервы.

Началась проверка паспортов и билетов. Я вынула билеты и вид на жительство. Кондуктор посмотрел на нас с удивлением и вышел. Вскоре вернулся с каким-то своим начальником, который заявил, что вид на жительство не паспорт и мы должны сойти с поезда. Уже на станции к нам подошел одетый в военную форму австрийский железнодорожник и начал орать, что эти итальянцы сажают им на шею эмигрантов, что он покажет им, что дальше так не пойдет, он отправит нас обратно в Италию, и пусть там делают с нами, что хотят.

Я вспомнила слова начальника станции Тарвизио: самое важное оказаться на австрийской территории, ибо в Италии нас ожидает только тюрьма. И вдруг нервы у меня сдали, я почувствовала, что больше не владею собой, передала документы сестре и сказала:

— Отзовите железнодорожника, который кричит, и скажите ему, кто мы такие.

(Вид на жительство был выписан на мою девичью фамилию Гал.) Будь что будет, но в Италию я обратно не поеду!

Сестра так и сделала. И я заметила, как меняется лицо человека в форме, услышала его слова: «Почему вы сразу не сказали?» Видела, как он подошел ко мне. Но было уже поздно — я потеряла сознание.

Железнодорожник тотчас послал за врачом, врач пришел и установил, что везти меня в таком состоянии нельзя. Дал лекарство. Мне стало чуть получше, но поезд тем временем ушел, и мы остались на станции в ожидании того, как поступят с нами австрийские власти.

Сестра, держа на руках Колю, пошла вместе с Банди на почту отправить телеграмму Ландлеру в Вену, чтобы он прислал разрешение на въезд. Агнеш и врач остались со мной.

Когда я пришла в себя, доктор сказал:

— Что ж вы так испугались, сударыня, неужто подумали, что в Австрии могут дурно отнестись к жене крымского губернатора Бела Куна?

Бела Кун, конечно, не был никогда крымским губернатором. Но так как австрийские газеты писали, что он член Реввоенсовета Крымского фронта, а потом, что он председатель Крымревкома, то австрийский врач, естественно, «возвел» его в губернаторы. Быть может, он подумал, что, возводя Бела Куна в такой высокий чин, он получит больше гонорара? Уж как оно там было — не знаю, но относился он ко мне так внимательно, будто я и в самом деле была губернаторшей.

Немного погодя явились еще какие-то официальные лица и сказали: ввиду того, что, по мнению врача, я не могу ехать дальше, они предоставят мне комнату при вокзале. А перед комнатой — если я не возражаю — поставят человека, который будет целиком к нашим услугам. Принимать гостей не рекомендуют, ибо трудно предвидеть, кто придет и с какой целью, а они не хотят, чтобы у нас вышли какие-нибудь неприятности. Затем одобрили, что мы телеграфировали в Вену о разрешении на въезд, сказали, что они и сами телеграфировали властям и к тому времени, как Gnädige Frau — то есть мне — станет лучше, наверняка придет и разрешение.

Мы заняли комнату. Врач навещал меня каждый день. Беседовал на разные медицинские темы, пытался поговорить и о политике, но это ему не удалось.

На другой день явилась целая комиссия. Допросили, сняли протокол и заверили в том, что семья Бела Куна стоит под защитой австрийского правительства и может чувствовать себя в полнейшей безопасности. Кроме того, рассказали, что и Михай Карой с семьей проехал через их станцию и жена Карой вела себя гораздо смелее мужа. Карой был очень подавлен, однако даже он был энергичнее меня, хотя ехали они еще в гораздо худших условиях. Самого Карой привезли на границу связанного.

Меня не интересовали их соображения о том, энергична я или нет, ибо как раз благодаря моей слабости не отправили нас обратно в Италию. А это было сейчас важнее всего.

Дня через три или четыре пришло разрешение из Вены. Австрийские чиновники проводили нас к поезду. Любезно попрощались. Мы поблагодарили их за гуманное отношение, сели в поезд и уехали.

Все окончилось хорошо, но пережитое повергло меня в такое тяжелое душевное состояние, что мужчин, сидевших в купе, я тут же приняла за сыщиков и всю дорогу до Вены мучилась мыслью о том, что они сопровождают нас и в Вене поведут прямо в тюрьму.

Наконец приехали. Я выглянула из окна вагона. Крикнула носильщика. Вместо носильщика ко мне подбежал Бела Ваго. Радостный, стал он выгружать нас из вагона. Пока он был занят своим сыном, я следила глазами за соседями по купе. Но те, не удостоив меня взглядом, побрели прямо к выходу.