Бела Кун

НА УРАЛЕ

Как известно, в начале двадцатых годов большевистская партия была занята переходом к новой экономической политике и разъяснением этой политики широким массам. От правильного и быстрого осуществления нового ленинского плана зависело существование Советской власти. Однако после военного коммунизма перейти к нэпу было не так-то просто, и далеко не все поняли необходимость этого шага. Немало было людей и в партии, которые считали нэп возвратом к капитализму, немало было недовольства и среди рабочих, так что пришлось мобилизовать все силы для разъяснения и отстаивания необходимости этой политики.

Бела Кун всей душой отдался новой задаче: писал статьи, но больше всего выступал перед рабочими. Вся его натура требовала постоянной непосредственной связи с массами. Он хотел настоящего обмена мнений, хотел услышать несогласных, колеблющихся, узнать доводы тех, что поддерживали эту политику. На рабочих собраниях двадцатых годов Бела Кун был действительно в своей стихии. В этих горячих разговорах и спорах рождалась, утверждалась для него истина, становилась конкретной и осязаемой.

Иногда он и меня брал с собой на собрания, и я, сидя где-нибудь сбоку, слушала, с какой он страстью спорит, видела, как он стоит, весь красный, обливаясь потом, а все еще неустанно приводит довод за доводом, чтобы ни у кого не осталось сомнений. Сколько раз спускался он с трибуны во время доклада, чтобы близко видеть лица людей. Переходил в зале с места на место, вызывая на разговор тех, кто молчал, заставляя до конца высказать свою точку зрения тех, кто сомневался, а инакомыслящих разбивая в пух и прах. И все это во всеуслышание, в присутствии и при вмешательстве активной аудитории. Когда же страстный спор подходил к концу и Бела Кун чувствовал, что ему удалось убедить большую часть слушателей, он успокаивался, поднимался на эстраду и закуривал…

Собрание подходило к концу, но после этого — и так было почти каждый раз — участники начинали задавать вопросы Бела Куну о Венгерской советской республике. Почему она пала? Почему не помог западный пролетариат? Задавали столько вопросов, что ответ превращался чуть ли не во второй доклад. Когда же был исчерпан и этот дополнительный пункт повестки дня, многие уходили домой, но многие все еще оставались. Обступали Бела Куна и после этого еще долго беседовали. Бела Кун расспрашивал рабочих обо всем, входил во все подробности их жизни и быта: сколько зарабатывают, каковы квартирные условия, питание и пр. Именно эти доверительные беседы и создали не только товарищескую, но и ту дружескую связь, которая установилась между Бела Куном и русскими рабочими, выражавшими свое отношение к нему простыми словами: «Товарищ Бела Кун — наш!»

Такая любовь русских рабочих не могла, конечно, не трогать Бела Куна, особенно в ту пору, когда на него сыпались несправедливые нападки со стороны тех, кто все достижения венгерской революции пытался приписать себе, а все действительные, а еще больше выдуманные ошибки — Бела Куну.

Нападки международной буржуазии Бела Кун принимал мало того что спокойно, но даже с достоинством, как признание, положенное истинному революционеру. А сознательная клевета отдельных эмигрантских групп (в этом Бела Кун естественно и справедливо усматривал воздействие чужой идеологии) доставляла ему немало горечи и забот. Он не мог не думать и о том, как трудно придется в дальнейшем именно из-за этих различий в идеологическом развитии отдельных групп эмиграции.

Не только немцы Карл Каутский, Артур Криспин, австриец Отто Бауэр и итальянец Филиппо Турати утверждали, что в 1919 году венгерские революционеры преждевременно взялись за оружие, но в ту пору даже выдающийся венгерский экономист Ене Варга и то считал, что: «Теперь, три года спустя, можно уже констатировать, что образование Венгерской советской республики было делом исторически преждевременным… Отмечая это, мы не хотим сказать, что овладение властью и образование советской республики было неправильным шагом. Никоим образом.

…Но вожди советской республики должны были по крайней мере отдать себе отчет в том, что последняя будет лишь преходящим явлением».

Для русских большевиков такие взгляды были не- в новинку. Подобную же теорию проповедовал и Плеханов после русской революции 1905 года.

«Ленину совершенно чужда была та точка зрения, на которую стал Пауль Леви, тогдашний лидер германских коммунистов, и с ним многие другие, а именно, что венгерский пролетариат не должен был использовать такой крах власти буржуазии для взятия власти в свои руки… Эти социал-демократические партии пытались убедить рабочий класс, будто победа Венгерской социалистической советской республики была не чем иным, как просто «случайностью», маневром венгерской буржуазии, в противовес империализму Антанты, и большой исторической ошибкой венгерской социал-демократической партии… Подобный взгляд подчас мы встречаем и в коммунистических кругах… эти товарищи изображают пролетарскую революцию в Венгрии как одну сплошную ошибку. Такая установка исключительно выгодна и для оклеветания той героической революционной борьбы, которую вела Коммунистическая партия Венгрии перед 21 марта 1919 года…»[92] — так писал Бела Кун в своей статье «Почему мы победили в Венгрии и почему не удержали власть?».

Что же касается болтовни, которая раздавалась после поражения революции потом еще долгие годы, болтовни об ошибках венгерской пролетарской диктатуры, то в связи с ней нельзя не вспомнить ленинские слова:

«Мы в России сделали тысячи ошибок и потерпели тысячи крахов, потерь и пр. вследствие неумелости новичков и некомпетентных людей в кооперативах, коммунах, профсоюзах и пр…Но, несмотря на эти ошибки, мы достигли главного: завоевания власти пролетариатом»[93].

Когда речь идет о борьбе КПВ, о внутрипартийных дискуссиях и в этой связи о Бела Куне, я думаю, было бы правильным еще несколько раз не только прочесть, но и задуматься над письмом Ленина от 7 июля 1921 года:

«…когда я сам был эмигрантом (больше 15 лет), я несколько раз занимал «слишком левую» позицию (как я теперь вижу).

…Естественно, что эмигранты часто стоят на «слишком левых» позициях. Я и раньше и теперь был далек от мысли упрекать в этом таких прекрасных, преданных, верных и заслуженных революционеров, какими являются венгерские эмигранты, столь уважаемые всеми нами, всем Коммунистическим Интернационалом»[94].

Разумеется, никому не придет в голову требовать от наших историков ленинского величия во взгляде на историю, но по прошествии почти полувека уже с полным правом можно просить их о том, чтобы при суждении о вопросах Венгерской советской республики они перестали, наконец, с антиисторических позиций умалять чудесное революционное прошлое венгерского пролетариата, беднейшего крестьянства и революционной интеллигенции, которое неразрывно связано с именем Бела Куна. Пора понять, что это наносит вред и настоящему и будущему.

Ясно, что в той ситуации Бела Куну было особенно приятно доброе отношение русских рабочих — это помогало ему переносить тяжесть несправедливых нападок.

Все свободное время, что оставалось у Бела Куна после работы, он отдавал венгерской эмиграции.

Надо было ввести товарищей в советскую жизнь, устроить на работу, раздобыть им квартиры, а главное, политически воспитать, и выполнение всех этих задач ложилось в первую очередь на Бела Куна и доставляло ему довольно много забот. Ведь московская эмиграция, как и вообще эмиграции, политически была неоднородна.

Даже среди рабочих попадалось немало и таких, кто, особенно поначалу, не мог порвать со своими давними и подчас даже правыми социал-демократическими традициями. Им многое было непонятно из того, что делалось в России.

Были и такие в кругах интеллигенции, которые примкнули к революции во время Венгерской советской республики, примкнули случайно или из карьеристских соображений. Кое-кто из них довольно скоро уехал обратно на Запад, где, очевидно, в благодарность за то, что Ленин вырвал их из тюрьмы, поливал грязью и Россию и живущих там венгерских коммунистов.

Кроме предателей и чуждых элементов, рабочие и интеллигенты, включая писателей, на долю которых в эмиграции выпала большая роль, действовали с полным сознанием того, что они помогают своим трудом не только трудящимся России, но и Компартии Венгрии, которая работает в труднейших условиях подполья.

Бела Куна радовало, что венгерские эмигранты не желают отрываться от родины, хотят поставить на службу Коммунистической партии Венгрии все свои знания и опыт в рабочем движении. Он частенько приезжал на заводы или в учреждения, где работали венгерцы, и с нескрываемой радостью выслушивал похвалы того или иного директора предприятия в адрес венгерского рабочего или инженера.

После такого посещения он обычно приглашал к нам в гости названного товарища, беседовал с ним о заводе, о планах, о производительности труда и непременно об отношении к венгерскому рабочему движению. Если кто-нибудь поругивал техническую отсталость завода или говорил о том, что русские рабочие не так квалифицированны, как венгерские. Бела Кун каждый раз отвечал, что не надо «спасать» русский рабочий класс, он уже спас самого себя, знает условия своей страны и работает соответственно этим условиям.

После приезда большинство политэмигрантов жили в общежитии на Воронцовом поле. Но, устроившись на работу, получали постепенно квартиры и, несмотря на это, еще долгое время считали родным домом особняк на Воронцовом поле. По окончании работы приходили туда, занимались или попросту беседовали Друг с другом.

Жажда знаний у политэмигрантов была очень велика. Поэтому и стар и млад требовали, чтобы организовали политкружки, научные кружки, кружки по изучению русского языка. Без этого, говорили они, многое непонятно из того, что происходит в России. Кружки по изучению русского языка удалось быстро организовать, и товарищи, кто с большим, кто с меньшим трудом, все научились говорить по-русски, правда, с отличным венгерским произношением.

Что касается политкружков, их не так просто было организовать. Недоставало хорошо подготовленных руководителей, а главная трудность заключалась в том, что большинство материалов было на русском языке. Бела Кун и тут постарался найти выход. Он собирал у себя вечерами руководителей кружков и семинаров и обсуждал с ними предстоящие лекции и занятия, а когда это было необходимо, помогал даже в переводах разных русских текстов, ибо к этому времени он уже хорошо знал русский язык.

Началась перерегистрация венгерских коммунистов в РКП(б). Это была тоже не простая процедура, ибо в каждом случае происходили споры из-за стажа. Потом решили, что партийный стаж венгерских коммунистов будет считаться с 1918 года, а в личное дело запишут отдельно, с какого года данный товарищ участвует в рабочем движении.

Прошло несколько месяцев с приезда первой группы политэмигрантов в Москву. Теперь уже одна группа приезжала за другой. «Старички» устраивали «новичкам» торжественную встречу на вокзале, обещали помогать им во всем. «Мы уже коренные москвичи, — кричали они между объятиями и поцелуями, — мы вам все покажем!»

Разумеется, повседневная жизнь породила свои заботы. Непривычный климат, непривычное питание, жизнь в общежитии или в коммунальной квартире — все это нервировало людей, вызывало между ними раздоры. Но ведь без этого еще ни одна эмиграция не обходилась. Бела Кун терпеливо старался устанавливать мир и покой, примирять тех, кто поссорился. При этом он всегда ссылался на то, что действительно объединяло политэмигрантов; все они стремились включиться в работу КПВ, всех заботила дальнейшая судьба Венгрии и венгерского рабочего движения, все хотели участвовать в подготовке новой венгерской революции.

Политэмигранты в большинстве понимали, что Россия является для них не только местом убежища, но что она послужит отличной школой революции, что здесь они приобретут необходимый опыт, — увы, его так недоставало в революцию 1918–1919 годов, — научатся у русского рабочего класса, как надо завоевывать власть, а главное, как удержать ее, пусть даже ценою трудностей и лишений.

При устройстве на работу политэмигрантов исходили из того, что надо познакомиться со всеми отраслями народного хозяйства и со всеми органами управления. Поэтому венгерских политэмигрантов можно было встретить всюду: на заводах, на фабриках, в наркоматах, в научных институтах, в школах, в совхозах, в армии, в редакциях, в газетах, в органах государственной безопасности и т. д.

Например, уже в 1920 году были организованы военные курсы для венгерцев, где шла переподготовка командиров — участников гражданской войны. Такие воинские учреждения были и в Баку и в Петрограде. Бела Кун держал с ними постоянную связь, навещал их и старался во всем помочь. На эти курсы был командирован и кое-кто из политэмигрантов.

Из бывших военнопленных многие окончили и военные академии (Варга, Гавро, Кидаиш, Капитань). Эти товарищи в гражданскую войну командовали крупными военными подразделениями. Пусть им, как и многим другим, не удалось поставить свои знания и опыт на службу Венгерской Красной армии, все же их, этих венгерских интернационалистов, героических защитников русской революции, можем считать мы первыми бойцами венгерской рабоче-крестьянской армии.

Еще в 1920 году писал Бела Кун бакинским курсантам: «Вы первые венгерские пролетарские командиры. Берегите свое достоинство воинов революции. Приобретайте военные знания. Закаляйтесь физически, развивайте свое коммунистическое самосознание и будьте крепки как сталь, чтобы ни колебания, ни размягченность не могли овладеть вами…»

В 1922 году — после мартовского выступления в Германии прошло больше года — Ленин пригласил к себе Бела Куна и спросил, не хочет ли он поехать на некоторое время на партийную работу в Екатеринбург.

Ленин пришел к этому решению потому, что кое-какие эмигрантские группы за границей никак не желали прекратить кампанию против Бела Куна, напротив, все больше и больше расширяли ее. И Ленин со свойственной ему мудростью решил, что ответственная работа в Российской партии не только займет и отвлечет Бела Куна, но будет и лучшим оружием против распространявшейся клеветы.

Ленин отлично знал, что такое жизнь в эмиграции и какова бывает ситуация после подавленной революции, — все это он испытал и сам. Характерен для его спокойно-мудрого взгляда на вещи следующий эпизод. Я привожу его со слов одного старого венгерского коммуниста. В 1921 году Ленин, встретившись с венгерскими товарищами, спросил: «Ну, как, драка идет? Обсуждается, кто виноват, кто ошибся, кто чего упустил?» — «Идет!» — ответили венгерцы. «А сколько групп дерется?» — спросил Ленин, «Три или четыре…» — «Так мало? — и Ленин засмеялся. — У нас после революции пятого года больше десятка групп старались спихнуть друг на друга вину за поражение».

Когда в различные страны Европы дошла весть о том, что Бела Кун послан на партийную работу на Урал, то те же клеветники из эмигрантских групп начали распространять, что Бела Куна отправили в ссылку. Правда, и для них скоро стало ясным, что это попросту сплетня, не говоря уже о том, что отправить в ссылку руководителя пролетарской революции, да и вообще пролетарского революционера, было бы несовместимо с ленинским духом.

Итак, Ленину обстановка была понятна, а любя и ценя Бела Куна, он хотел ему помочь. К тому же и на Урале было сложное положение и сильные, теоретически подготовленные работники там были нужны.

В ту пору Урал был крупнейшим, самым важным промышленным центром. Введение нэпа там происходило с большим трудом. Эсеры, используя экономические и политические трудности, довольно успешно агитировали против политики партии, стараясь привлечь на свою сторону не только потомственных рабочих уральских заводов, но даже и часть армейских работников.

Партия делала все для того, чтобы завоевать массы уральских рабочих и интеллигенции, потому-то было принято решение о создании Уралбюро ЦК, одним из членов которого и стал Бела Кун.

Он с радостью принял это важное назначение. Из Москвы уехал со спокойной душой, ибо важнейшие вопросы, связанные с политэмигрантами, были уже в принципе решены, а осуществить эти решения на практике можно было и без него. Надо сказать, что перед отъездом Бела Кун позаботился о соответствующих заместителях и, кроме того, выхлопотал для политэмигрантов еще и подмосковный дом отдыха.

Я с грустью приняла весть о новой разлуке, но Бела Кун сказал, что как только он освоится в новой обстановке, я с сыном поеду к нему, а сестра с Агнеш останутся в Москве.

Вскоре меня навестил приехавший из Екатеринбурга товарищ Тихомирнов (позднее он работал в ИМЭЛ) и привез от Бела Куна красивые деревянные игрушки для детей. Передал и письмо, в котором Бела Кун просил меня терпеливо ждать, мы скоро увидимся.

Если я не ошибаюсь, была уже весна, когда меня известили по телефону, чтобы я готовилась к отъезду, ибо через несколько дней поеду в Екатеринбург, пока только одна: так просил передать Бела Кун.

Путешествие от Москвы до Екатеринбурга длилось около, восьмидесяти часов.

Бела Кун встретил меня на вокзале и сказал, что мы будем жить пока на временной квартире. Объяснил, что Екатеринбург, конечно, более бедный город, чем Москва, но так как большая часть советской индустрии находится на Урале, то это очень важное место. Потом улыбнулся мне. И мы сели на извозчика. Поехали по ухабистым екатеринбургским улицам мимо ветхих одноэтажных и двухэтажных домиков.

По дороге он сказал, что стряпать придется мне самой, так как в квартире негде поместить работницу, — это была вторая характеристика нашего жилья, так старался он подготовить меня к нему, — а я ведь знаю, как он не любит питаться в столовой.

И посмотрел на меня, ожидая ответа.

Вопрос о квартире меня совсем не тронул, но мысль о том, что придется стряпать, напугала. Ведь в юности я училась не стряпать, а играть на рояле, позднее тоже давала уроки музыки и не больно-то разбиралась в кулинарии. Бела Кун почувствовал мои мысли.

— Не беда, — сказал он и великодушно добавил: — Я научу вас готовить. Я еще в армии усвоил науку стряпни.

Это было, конечно, явным преувеличением, но мне не хотелось ему портить настроение, и я только рассмеялась в ответ. Он тут же разобиделся: как же это я не доверяю его поварскому искусству.

Мы приехали домой. Это была небольшая комната — в ней стоял стол, несколько венских стульев, кровать и диван. В комнате было холодно, чувствовалось, что хозяин ее редко бывает дома.

Но сорок четыре года назад все это не имело для нас ни малейшего значения, ничуть не испортило расположения духа, более того — показалось даже романтичным.

Бела Кун был знаком и с Уралом и с уральцами еще с 1918 года, со времен гражданской войны. Теперь он рад был возобновить знакомство со старыми соратниками, товарищами по оружию. Он охотно разъезжал повсюду, несмотря на то, что его астма плохо переносила суровый уральский климат. И все равно из поездок по провинции он возвращался всегда воодушевленный, часами рассказывал о своих впечатлениях, об уральских рабочих, потомственных пролетариях, славных, искренних людях, еще не испорченных мещанством, которое пустило такие глубокие корни в среде западной рабочей аристократии.

Бела Кун, который отлично чувствовал себя с уральскими рабочими, старался и меня приобщить к ним. И вот как-то раз мы отправились с ним в один из рабочих клубов. Я взяла с собой и Колю, который к тому времени жил уже у нас. Поначалу я чувствовала себя в клубе несколько неловко, так как на мне были платье и туфли, купленные еще в Берлине. Потом очень скоро освоилась. На мою одежду никто из женщин даже внимания не обратил, все были очень милы со мной, почувствовав, что я не задаюсь, что я не «буржуйка», хоть и одета чуть получше, чем они. И все женщины в один голос хвалили Бела Куна. Я поняла, что он здесь свой человек, что все его знают и он знает всех, да и вообще уральцам он пришелся по душе. А то, что у него известное имя, это никого не смущало, разве что гордились им: «Вон какой у нас Бела Кун!» И венгерец Бела Кун становился в их глазах коренным уральским большевиком, да каким еще авторитетным.

В газете «Уральский рабочий» от 1 мая 1923 года мы читаем:

«В рядах уральских работников есть товарищ, о котором нельзя промолчать в этот день 1 Мая, в день борцов международной пролетарской солидарности. Это товарищ Бела Кун. Среди западноевропейских коммунистов Бела Кун — один из тех, кто больше всего ценит революционный опыт русской большевистской партии, ближе всего изучил тактическое учение Ленина. Но вместе с тем Бела Кун — подлинный интернационалист, революционер, готовый драться на баррикадах всего света за дело угнетенных».

Надо сказать, что для рабочих-большевиков того времени существовали, конечно, авторитетные люди, но авторитет зависел вовсе не от занимаемого поста. Вот если данный товарищ ведет себя правильно, работает, не жалея сил, говорит убедительно, выдвигает дельные предложения, у него есть авторитет, иначе говоря, с ним согласны и его поддерживают, а если он «отрывается от масс», как говорили тогда, или ораторствует с чужого голоса, то, будь он кто угодно, с ним все равно спорят.

Поэтому почивать на лаврах никому не удавалось, рабочие очень чутко следили за теми, кого они избрали в руководство, но если уж уверились в ком-нибудь, то и в обиду не давали и лучшего человека в их глазах не было.

В связи с этим мне припоминается даже такой забавный случай. Как-то раз к нам пришли в гости екатеринбургские рабочие — человек пять-шесть. Один из них сказал про моего сына Колю:

— Какой красивый мальчик!

— Ну еще бы, на меня похож! — ответила я шутливо.

— Как бы не так! Вылитый отец! — довольно резко возразил мне он и добавил с неудовольствием: — Уж не думаете ли, что вы красивее товарища Бела Куна?

…Все было бы ничего, и я уже стала привыкать к жизни на Урале, вот только с кулинарным искусством у меня никак не клеилось.

Как-то однажды Бела Кун принес с рынка большой кусок мороженого мяса. В ту пору зимой на рынке и не продавали ничего другого. Летом, правда, была свежая рыба, земляника и молоко. Магазины в городе еще не были открыты, на заводах и в учреждениях выдавали паек на неделю.

— Мясо хорошее. Можно сварить превосходный бульон, — сказал Бела Кун, гордясь своей добычей и радуясь тому, что наконец-то он поест свою любимую мясную лапшу.

Я принялась стряпать. Положила мясо в большую кастрюлю с водой, понимая, что кипеть ему придется долго, пока оно оттает и сварится. Но что надо воду доливать, этого я уже не знала. И в конце концов вместо бульона в кастрюле коричневела густая бурда, а в ней лежал кусок почерневшего мяса.

— Н-да! — сказал Бела Кун, увидев результат моей стряпни. — Н-да!

В другой раз к нам приехали в гости рабочие с какого-то завода из-под Екатеринбурга. Их пригласил Бела Кун в одну из поездок туда.

— Сварите какое-нибудь настоящее венгерское кушание, — сказал он.

А так как в паек выдали яйца, мы решили, что я сварю так называемый «кислый яичный суп».

Суп вышел, как мне казалось, неплохой. Я внесла кастрюльку. Разлила суп по тарелкам. Все принялись за еду. И вдруг вижу: Бела Кун скривил губы. Я поднесла ложку ко рту. Чувствую какой-то странный запах и вкус. Выбежала на кухню и гляжу — вместо бутылки с уксусом на столе стоит бутылка с лизоформом. Когда вернулась обратно в комнату, оказалось, что все, кроме Бела Куна, съели суп, в том числе и Коля. Я испугалась, но не сказала ничего. Когда кончился обед, побежала за врачом. Врач пришел, посмотрел на бутылочку с лизоформом и сказал, что от нескольких капель никто не заболеет, но порекомендовал не держать лизоформ на кухне.

Бела Кун заведовал отделом агитации и пропаганды Урал-бюро ЦК. Самой неотложной задачей была в ту пору реорганизация печати и прежде всего газеты «Уральский рабочий» (так называлась екатеринбургская газета), тираж которой с началом нэпа упал с 60 тысяч до 4 тысяч экземпляров.

Бела Кун и приехавший с ним из Москвы его ближайший помощник Рихард Дорнбуш стали постоянными сотрудниками газеты. Они писали о международном положении, о жгучих злободневных вопросах, о значении нэпа, о задачах коммунистической печати, о подрывной работе эсеров и т. д. и т. п. Живость и искренность этих статей принесли газете большую популярность — тираж стал заметно увеличиваться.

В результате работы Уралбюро ЦК улучшилось экономическое и политическое положение, но при всех успехах оставалось еще много трудностей и недостатков, которые необходимо было преодолеть. Враждебные прослойки населения не прекращали своей подрывной работы против Советской власти. Эсеры агитировали вовсю. Контрреволюция распространяла всякие страшные слухи. Выдумывали одну чудовищную версию за другой, лишь бы держать народ в постоянном страхе.

Правда, в Екатеринбурге, где еще не были уничтожены все последствия гражданской войны, в том числе и бандитизм, слухи эти были подчас обоснованы. Но если б была верна даже десятая доля тех небылиц, которые каждый день распускались по городу, то жизнь уже давно замерла бы.

А она не замирала. Напротив. Люди упорно работали, чтобы как можно скорее залечить раны, нанесенные войной и разрухой. При этом они ухитрялись еще и ходить в театр, в кино, в клубы. Екатеринбург и всегда-то славился своей превосходной оперной труппой, так что оперный театр и в те годы был набит битком. После спектаклей публика преспокойно расходилась по домам, но уже наутро весь город был полон слухов, что бандиты напали на возвращавшихся домой людей, раздели всех и, более того, многих даже поубивали. Чтобы представить нервозность атмосферы того времени, расскажу про один случай, который произошел с нами.

В один из летних дней в милицию поступило сообщение, что бандиты готовятся напасть на нашу дачу. Эта дача принадлежала партийной школе. В ней жили директор школы с матерью, некий профессор из меньшевиков, культурный и приятный человек с отвратительной мещанкой женой, которая только и знала, что собирала по городу самые жуткие слухи. Приезжая на дачу, она поверяла их мне «под страшным секретом». «Ириночка, Ириночка, — говорила она шепотом, — вы только никому не говорите. Рассказывают, что по улицам ходит старушка, останавливает прохожих и предлагает им мясо продать. Заманивает к себе в дом, люди-то доверчивые, идут за ней, а там их убивают, на куски режут. Только вы никому не говорите!» Так привозила она каждый день новую небылицу, от которой мурашки бегали по спине.

Ввиду того что готовящееся нападение носило и политический оттенок, органы ЧК проявили большое усердие. Один из сотрудников ЧК посетил директора партийной школы и рассказал ему, что готовится ночью, точно изложил план защиты дома и задачи, которые будут возложены на обитателей-мужчин. Бела Кун был как раз в командировке, так что на даче оставалось только двое мужчин. Нам, женщинам, выделили одну комнату и распорядились, чтобы мы не зажигали света и никуда не выходили.

В условленный час все заняли свои места. Мать директора партшколы и меня попросили перейти в комнату с окнами во двор. Мы погасили свет. Я всю ночь простояла у окна, а старуха почти тут же заснула и громко-громко храпела на всю комнату.

Уже светало. А я все еще не отходила от окна, ожидая бандитов.

Наступило утро. Ничего не случилось.

Согласно одному «предположению» бандиты отложили свою вылазку, ибо узнали, что их кто-то выдал. Согласно другому — все это был попросту результат очередного слуха.

Для нас нападение бандитов на том и закончилось, но тем печальнее завершилось оно для милиционеров. Со скуки они выпили лишку, а утром их за это хорошенько взгрели, потом даже сняли с работы.

Бела Кун вернулся на другой день. Когда мы рассказали ему о ночном происшествии, он весело потешался над нами: вот, мол, тоже «мещане», поддались дурацким слухам.

К печальным пережиткам войны и разрухи относились и попавшие на улицу сироты, которых коротко называли беспризорниками. И одной из первых забот Советского правительства было устройство беспризорных ребят в детские дома. Правда, это было сопряжено с огромными трудностями еще и потому, что таких ребят было слишком много.

Голодные, разутые, черные от грязи, в развевающихся лохмотьях, сидели они в жару и в стужу на улице и ждали, чтобы кто-нибудь бросил кусок хлеба или какие-нибудь объедки. До сих пор звучат в ушах слова, с которыми компания беспризорников останавливалась у меня под окном, чтобы получить кусочек хлеба. «Тетенька, дай мине хлебца, тетенька, дай мине хлебца!» — пели они на какой-то свой протяжный мотив. Получив заранее приготовленную порцию, убегали. Но проходило всего лишь несколько минут, и под окном выстраивалась новая группа ребят.

Нынешняя советская молодежь знает о беспризорниках только по книгам и рассказам. А мне лично не раз приходилось встречать весьма почтенных людей, которые, как выяснялось впоследствии, в детстве были беспризорниками.

Расскажу немного и о работе с интеллигенцией.

В первые годы Советской власти немало было профессоров, врачей, инженеров и литераторов, которые старались внушить молодежи старые и подчас реакционные взгляды. Частично им это удавалось, ведь тогда еще большинство студентов были выходцами из буржуазной среды. Стремились вербовать себе сторонников в среде студенчества и разные оппозиционные группировки.

В ту пору в Екатеринбурге жил один весьма почтенный профессор, великолепный знаток своего дела, которого студенты уважали и любили. Однако этот авторитетный ученый на каждой лекции в той или иной форме восхвалял старый и всячески поносил новый строй.

Бела Кун как-то позвонил ему и пригласил к себе. Профессор поначалу отнекивался, ссылаясь на занятость, потом согласился все-таки, и они условились о встрече.

Разговор зашел о разных университетских делах. Сперва профессор держался замкнуто, почти враждебно, когда же оказалось, что этот «коммунист» «довольно хорошо» ориентируется в науке, «довольно образован», профессор чуточку оттаял. Теперь уже он с изумлением разглядывал Бела Куна и никак не мог взять в толк, что, собственно, понадобилось от него этому «венгерскому большевику» и какое ему дело до внутренних дел Екатеринбургского университета.

Бела Кун заметил колебания профессора, но все еще ждал, не переходил к основной цели встречи. Так они любезно беседовали на разные темы, потом Бела Кун поблагодарил за приятно проведенный вечер и пригласил профессора навещать его и впредь. Он вежливо пообещал, и только после этого подошел Бела Кун к главной цели своего разговора. Он попросил «товарища профессора» всегда откровенно высказывать любые свои сомнения или критические замечания о новом строе и новых порядках в университете, причем высказывать ему, а не студентам. «Мне вы можете говорить все что угодно, — сказал Бела Кун, — ручаюсь, что за это у вас не будет никогда никаких неприятностей. Но если вы по-прежнему станете пичкать студентов антисоветскими разговорами, я должен честно сказать, это может кончиться нехорошо!»

На том они и расстались.

И как ни удивительно, профессор навещал иногда Бела Куна и пусть даже не изливал ему до конца душу, однако делился многими сомнениями, а в университете прекратил антисоветскую агитацию.

Надо сказать, что эти беседы принесли пользу не только профессору, но и самому Бела Куну. Такие и подобные беседы помогли ему ощутить и понять проблемы старой русской интеллигенции, научили подходить к вопросу преобразования высшей школы не догматически и «архиреволюционно», а рассматривать его, исходя из реальной ситуации.

В статье «Поможем университетам» Бела Кун писал: «Каждый рабочий должен понять, что университет в настоящее время совсем не то чуждое для него учреждение, каким он был в буржуазном государстве. В настоящее время высшая школа, правда, пока еще не в целом, является, однако, кузницей новой, рабочей интеллигенции…» И продолжал он свою статью так: «…одновременно с улучшением положения университетских учреждений и студенчества нужно обратить также внимание и на улучшение положения профессуры. При том материальном положении, в котором сейчас находится профессура, достигнуть удовлетворительных результатов работы невозможно… Та часть профессуры, которая ждала, а может быть, и ждет изменения своего положения от изменения политической обстановки или уступок, ошиблась и ошибается. Она увидит, что улучшение и материального и морального положения профессуры считает своей задачей Советская власть»[95].

Даже по этим нескольким строчкам можем мы судить о том, что Бела Кун не страдал ни комчванством (а такая болезнь существовала), ни махаевским отношением к интеллигенции (это заболевание еще тоже не ликвидировано окончательно). Он принадлежал к тем высокообразованным большевикам ленинской гвардии, которые никогда не шли на принципиальные уступки буржуазной интеллигенции, однако не боялись вступать с ней в разговоры, в теоретические споры и, надо сказать, в большинстве случаев выходили победителями из этих словесных битв. И не мудрено, потому что они были образованные марксисты, знали историю, историю философии, историю экономических учений, потому-то и не боялись выходить сражаться на территорию противника, не раз побивая его собственным оружием.

Настоящие ленинцы, они понимали роль интеллигенции в строительстве социализма и делали все ради того, чтобы привлечь ее на свою сторону. Они чувствовали себя хозяевами страны, поэтому старались сберечь каждого ценного человека, поставить его на службу пролетариата.

Разумеется, для этого требовалась настоящая интеллигентность, стремление «рваться в завтра, вперед», чтобы не отставать от событий мира, от развития науки и искусства, чтобы приходить к смелым выводам на основании знания фактов.

А как это непросто было, особенно партийным работникам, да тем более в первые годы революции, когда трудности были такие и было их столько, что теперь, читая протоколы съездов партии, последние тома Ленина, только диву даешься, как можно было со всем этим справляться и физически, и духовно, и душевно.

А только так, что те люди, как очень точно сказал Маяковский: сердца отдавали временам на разрыв.

Кстати сказать, не случайно, что из всех современных поэтов Бела Кун больше всего любил Маяковского, причем в ту пору, когда еще очень многие не признавали его.

Сколько раз приходил он в ярость, читая разные нападки на его поэзию. «Мещане волнуются, — говорил он, — хоть и от коммунизма, а все равно мещане». Даже дома скандалил с дочкой, которая по тем временам и не понимала и не принимала еще поэзию Маяковского. Бела Кун усаживал ее и заставлял вслух читать себе стихи Маяковского, думая, что для девочки так будет убедительнее всего. Когда же и это не помогало, то сперва пытался объяснять стихи, потом начинал сердиться, и тут уже Агнеш доставалось. Она и «мещанка», и «княжна», и «ретроград», и все, что угодно.

Для Бела Куна Маяковский был поэтом революции, поэтом, адекватным революции, и как я теперь понимаю, — тогда я меньше всего задумывалась над этим — Маяковский выразил очень многое из того, что волновало самого Бела Куна, но мимо чего он вынужден был проходить, занятый повседневной политикой.

Ему сродни был, конечно, бурный темперамент Маяковского, его революционный пафос, но сродни была и сатира, стрелы которой он выпускал против всего, что стояло на пути революции. Я помню, сколько раз смеялся он вслух, читая стихи Маяковского, в которых тот высмеивал бюрократов и мещан. Антимещанский пафос Маяковского был тоже созвучен Бела Куну, как и его стремление к новому во всем строе поэзии. Ведь нельзя забывать, что Бела Кун еще юношей примыкал к тому лагерю, который выступал за новаторскую поэзию Эндре Ади и защищал его от нападок отдельных догматиков от социал-демократии и бездарных поэтов, утверждавших, что Ади непонятен пролетариату, недоступен массам.

Не постарел Бела Кун, очевидно, и позже и поэтому всей душой примыкал к той передовой молодежи, которая стояла за Маяковского.

Вспоминается мне и другое: с какой опаской относился он, сам очень любивший народные песни и баллады, к культу фольклора, который начался в известные годы, и к поэзии, которая возникала с этим в унисон, неизбежно вытесняя поэзию Маяковского. «Подделка под народность», — коротко и сердито заявлял он и задумывался, но дальнейший ход мыслей оставлял при себе.

Эти его раздумья нашли, пусть и опосредствованное, но точное выражение в последней статье, написанной в 1937 году о Шандоре Петефи. Поэзия Петефи, подчеркивал Бела Кун, «совершенно свободна от культа фольклора, проповедуемого заигрывающей с народом буржуазией…». «…Вот почему и народность художественной формы для Петефи нечто само собой разумеющееся. Но по той же причине народ означал для него не только «нетронутую деревню«…Таким образом, задачу народности в литературе Петефи видел в том, чтобы не просто создать популярную форму изложения в целях просвещения народа, а в том, чтобы заставить художественную форму служить борьбе за господство народа…», «…у него нет и следа внешнего подражания народной песне, подделки под народность. Его образы вовсе не наивная стилизация».

Я привожу все эти его слова, ибо знаю, что в них в какой-то мере отразились и его взгляды на некоторые течения в современной поэзии.

Конечно, очень жаль, что он не написал прямо о Маяковском, которого так любил, столько читал и о котором так много говорил. И жаль, что он не написал о Брехте, о Мейерхольде, об Эрвине Пискаторе (которому столько помогал в Москве), и жаль, что не написал об Эндре Ади, о поэзии Антала Гидаша, которую тоже считал новаторской… Жаль, что вообще не написал больше статей о литературе, за которой всю жизнь пристально следил, любя ее, и, кроме того, ища в ней отражение социальных процессов современности… Но, что поделаешь, ведь и те две непосредственно литературно-критические статьи — о романе Гидаша «Г-н Фицек» и о Шандоре Петефи — он написал уже в последние годы жизни, когда был, в сущности, отстранен от политической деятельности, до этого захватывавшей его целиком.

Такое отступление получилось только потому, что мне хотелось показать, какой интерес проявлял Бела Кун, да и разве он один из ленинской гвардии, ко всем вопросам окружающей действительности, хотя на это, казалось, не могло хватить ни времени, ни сил.

Просматривая материалы уральского периода, я увидела вдруг любопытный и даже чуточку забавный ответ Бела Куна на один анкетный вопрос.

Когда в 1922 году он заполнял бланк Всероссийской партийной переписи, то в ответ на вопрос, какие он читал журналы и газеты в 1921 году, он назвал русские, венгерские и немецкие партийные издания, а на довольно смешной вопрос: «Где читаете?» — ответил предельно коротко и точно: «Везде».

Пожалуй, этим единственным словом и можно только объяснить, как успевал он при своей громадной занятости набираться все новых и новых знаний. Он и в самом деле читал «везде», и еще от себя я добавила бы: «всегда».

Он читал дома — за завтраком, обедом, перед сном; он читал при гостях; он читал на отдыхе; читал, разговаривая с детьми, и даже на заседаниях и в машине… Людям, не знавшим, что он умеет подчас делать три дела сразу, эта его манера могла показаться даже обидной. Сколько раз наблюдала я, как обижаются Агнеш или Коля, когда, беседуя с отцом по очень важным для них вопросам, они замечали, что он сосредоточенно читает книгу или газету и только временами отзывается на их настойчивые: «Папа, ты послушай!» При этом отзывается серьезно и вдумчиво.

Мои дети никак не могут упрекнуть отца в том, что он не занимался ими. Занимался, но при этом еще и читал обычно. Очевидно, другого выхода не было. Пришлось себя и к этому приучить, не говоря уже о том, что чтение с детства было главной страстью его жизни.

Бела Кун уже больше года работал на Урале. Чувствовал он себя хорошо, массовая работа была его стихией, да и успехи становились все более ощутимыми.

Как я уже упоминала, мы часто ходили в клубы, где Бела Кун регулярно выступал с докладами. В клубах шла бурная, кипучая жизнь, к тому же они хорошо отапливались, что по тому времени было вовсе не пустяки.

Мы получили уже и квартиру и, когда приезжали гости, на обед угощали их пельменями. Бела Кун любил пельмени, но каждый раз считал своим долгом подчеркнуть, что венгерские вареники с творогом гораздо вкусней.

Короче говоря, мы чувствовали себя совсем дома. Спасибо за это уральцам, искренним, простым, прекрасным людям.

Иногда по моей просьбе ходили в оперу. Там слышала я впервые «Евгения Онегина», к сожалению, не до конца. Бела Кун редко оставался до последнего действия, хотя любил и музыку и пение.

По воскресеньям совершали большие прогулки в лес. Особенно чудесным был под Екатеринбургом один лес с озерами. Во время прогулок Бела Кун рассказывал мне о цветах, травах, деревьях, учил их названиям на венгерском языке и на латыни. (Все еще сказывалась его давняя любовь к ботанике.) Катались мы и на лодке. Потом еще глубже забирались в лес.

Ему шел тогда тридцать седьмой год, а мне исполнился тридцать один.

Если, ссылаясь на бандитизм, нас хотел кто-нибудь сопровождать, Бела Кун сердился. Ничего и никого он не боялся, разве только чуточку меня, как не раз говаривал он в шутку.

Но вот в один прекрасный день пришло извещение о том, что он должен выступать на IV конгрессе Коминтерна с содокладом к докладу Ленина «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции».

Помню, с какой радостью принял он это ответственное поручение. Решил, что за месяц до конгресса поедет в Москву и уточнит все связанное с содокладом.

На Урале он работал по-прежнему с увлечением, но мысли его были заняты уже Коминтерном, а еще больше — венгерской партией.

По возвращении из Москвы он отчитался о своей поездке в Екатеринбургском коммунистическом клубе.

Зал был набит битком. Уральские большевики с нетерпением ждали, что скажет Бела Кун о состоянии здоровья Ленина. В городе ходили самые разнообразные слухи, и все волновались.

В этом нетерпеливом ожидании проявлялся не только естественный интерес к вождю рабочего класса, но и искренняя любовь н Ильичу, опасение за его жизнь и здоровье. Этими чувствами был охвачен каждый, кто дорожил Лениным и судьбой революции.

Бела Кун вошел в зал. Он сразу заметил по лицам, чего ждут от него слушатели в первую очередь. И речь свою начал так:

«Все слухи, распространяемые нашими врагами, что Владимир Ильич в отставке, оказались, конечно, ложными. Теперь все могли прочесть в газетах, что Владимир Ильич уже председательствовал в Совете Народных Комиссаров».

Далее он рассказал, что в последний раз виделся с Владимиром Ильичем 12 апреля и вовсе не заметил, чтобы Ленин сильно изменился за время болезни. Сейчас Владимир Ильич приступает не только к работе в Совнаркоме, но начинает работать и в Коминтерне. Затем Бела Кун рассказал, что ему удалось поговорить с Лениным и о положении на Урале. Оказалось, что Ильич подробно знает обо всем, что там происходит. Спросил даже, как идут дела в Оханском уезде Пермской губернии, где иностранные рабочие пашут землю с помощью тракторов, и добавил, что «…опыт этой работы надо учесть». Одним словом, выяснилось, что он был лучше информирован об этой работе, чем мы сами, и сказал в заключение: «Побольше, побольше собирайте фактов о работе в деревне, это ваше дело, и помогайте Центральному Комитету».

Пожалуй, только во время Венгерской советской республики развивал Бела Кун такую многостороннюю деятельность, как в пору пребывания на Урале. Чем он занимался, я могу рассказать только коротко, в телеграфном стиле, хотя историк мог бы написать об этом периоде деятельности Бела Куна целую книгу.

Передо мной лежат выписки из протоколов различных заседаний секретариата Уралбюро ЦК партии, губкома.

Вот несколько фактов:

31 мая 1922 года. Заседание секретариата Уралбюро ЦК.

«Слушали: 1) О хлебном займе (тов. Бела Кун).

Постановили: 1) Для разработки практических мероприятий по осуществлению хлебного займа образовать комиссию под председательством и ответственностью за работу комиссии тов. Бела Куна…»

9 сентября 1922 года. Заседание президиума Екатеринбургского губкома РКП(б).

«Слушали: О созыве губернского съезда РКСМ (докладчик тов. Бела Кун)».

30 ноября 1922 года.

Выписка из протокола заседания ЦК РКП от 30 ноября 1922 года:

«Слушали: Вопросы ЦК РКСМ (тов. Файвилович).

Постановили: 1) Не возражать против предложения товарища Бела Куна и ЦК РКСМ об организации Уралбюро РКСМ в составе трех членов без расширения штатов…»

16 февраля 1923 года. Заседание секретариата Уралбюро ЦК.

«Для разработки конкретных мероприятий по работе среди молодежи влить представителя от Уралбюро ЦК тов. Бела Куна в комиссию, созданную для этой цели Екатеринбургским губкомом».

2 марта 1923 года. Заседание Уралбюро ЦК.

«Председателем Комиссии утвердить тов. Бела Куна». (Речь идет о комиссии по сооружению памятника Я. М. Свердлову в связи с юбилеем партии.)

Это крохи из сухих протокольных записей, а основа деятельности Бела Куна — постоянные выезды на заводы, встречи с рабочими — конечно, нигде не запечатлена.

По газете «Уральский рабочий» мы можем проследить за его многосторонней журналистской деятельностью.

Достаточно посмотреть заглавия этих статей, чтобы увидеть, насколько широко и многообразно вел он агитационную и пропагандистскую работу в печати.

На мой взгляд, главное достоинство его статей уральского периода в том, что все самые общие вопросы он ставил каждый раз конкретно в применении к Уралу.

Он писал о вопросах нэпа, о концессиях, о подготовке красных командиров, о спекулянтах, об эсерах, о необходимости аккуратной выплаты налога, о режиме экономии, о бюрократизме, о необходимости сокращения штатов, о национальных меньшинствах Урала, об освобождении Дальнего Востока, о подготовке технических кадров, о школьной реформе, не забывая одновременно информировать уральцев и о вопросах международного рабочего движения, единого фронта, международной политики.

О чем только не говорится в этих большей частью коротких, напряженно острых статьях, которые чуть не ежедневно появлялись на страницах «Уральского рабочего»!

Так венгерский революционер Бела Кун с головой окунулся в проблемы далекого Урала, уральских большевиков. И это знаменательно для того времени. Но не удивительно для Бела Куна — он был интернационалистом.

Мне хочется привести еще не менее знаменательные, не менее характерные для того времени строки Бела Куна из статьи «Ленин опять за работой». Она была напечатана в газете «Уральский рабочий» от 21 сентября 1922 года («от установления пролетарской диктатуры год пятый»), в газете, которая хотела установить новое, революционное летосчисление.

«После долгой болезни тов. Ленин впервые сказал свое слово[96]. Неизвестно, для кого его болезнь была длиннее: для него ли самого, оторванного физическими страданиями от непосредственной работы для пролетарской революции, или для рабочего класса, которого болезнь лишила на время вождя.

…Это руководство — руководство великого человека — имеет огромное значение для рабочего класса в его работе над разрушением старого и созданием нового мира. Историческое значение Ленина определяется не только той восторженной любовью, с какой к нему относятся каждый коммунист и каждый честный рабочий и крестьянин мира. Его личность во время революции стала объективным историческим фактором.

Вполне подходят к нему замечательные слова, которые Плеханов когда-то писал о роли личности в истории:

«Великий человек велик не тем, что его личные особенности придают индивидуальную физиономию великим историческим событиям, а тем, что у него есть особенности, делающие его наиболее способным для служения великим общественным нуждам своего времени, возникшим под влиянием общих и особенных причин. Карлейль в своем известном сочинении о героях называет великих людей начинателями (Beginners). Это очень удачное название. Великий человек является именно начинателем, потому что он видит дальше других и хочет сильнее других. Он решает научные задачи, поставленные на очередь предыдущим ходом умственного развития общества; он указывает новые общественные нужды, созданные развитием общественных отношений; он берет на себя почин удовлетворения этих нужд. Он — герой. Не в том смысле герой, что он будто бы может остановить или изменить естественный ход вещей, а в том, что его деятельность является сознательным и свободным выражением этого необходимого и бессознательного хода. В этом — все его значение, в этом — вся его сила. Но это — колоссальное значение, страшная сила»[97].

Колоссальное значение имеет поэтому для дальнейшего развития революции выздоровление Ленина, его возвращение в авангард борющегося пролетариата.

Теперь все факты мировой истории, все, что переживают, за что борются трудящиеся всего мира, — теперь все это найдет себе оформление, будет осознано в голове великого вождя Ленина, приведено им в стройную систему.

Сознание того, что у нас есть вождь, который с величайшей точностью определяет, как изменяются общественные отношения и международная обстановка и куда в зависимости от этого должен пролетариат направлять свои усилия, дает колоссальную силу тому классу, который делает историю».

Так думали большевики, так чувствовал народ. Потому как страшна была для всех даже мысль о том, что Ленина может не стать.

В марте 1923 года мы вместе поехали в Москву.

Венгерские политэмигранты радовались приезду Бела Куна. У каждого было к нему какое-то срочное дело. Но при этом каждый задавал ему один и тот же вопрос: когда же он вернется окончательно?

Бела Кун принимал деятельное участие в подготовке IV конгресса Коминтерна, готовился к содокладу, а кроме того, еще занимался вопросами венгерской партии. Противоречия между ним и некоторыми членами ЦК КПВ несколько сгладились.

IV конгресс Коминтерна.

Последний конгресс с участием Ленина.

Самыми главными на конгрессе были вопросы о едином фронте и рабочем правительстве, о программе Коминтерна, о задачах коммунистов в профессиональном движении, о новой организационной структуре Коминтерна.

В своем выступлении Бела Кун говорил о том, что «…мы должны собрать все данные русского революционного опыта, чтобы иметь возможность использовать их после тщательного критического анализа для нашей революционной борьбы. Мы все, боровшиеся за русскую революцию и руководившие революционной борьбой на Западе, мы все, исходя из опыта русской революции, построили целый ряд более или менее незрелых, неверно обобщенных теорий. Почти никому из нас не удалось избежать этой ошибки. Но мне кажется, что значение русского опыта заключается именно в том, что мы, руководствуясь им, должны избегать дальнейших ошибок. Мы должны избегать всякого утопического уклонения и с критическим разбором применять данные русского опыта к западноевропейским условиям. Мы должны стараться, опираясь на опыт русской революции, стать в Западной Европе на путь той же реальной революционной политики, которой всегда придерживалась и теперь еще придерживается Российская Коммунистическая партия».

В Москве он вскоре заболел, потом ему стало лучше, и он хотел уже приступить к работе. Но тогдашние руководители Коминтерна приехали к нему по поручению Ленина и попросили поехать вместе с семьей лечиться на Кавказ. Сказали, что сами уже позаботились об всем, привезли с собой даже билеты на поезд и деньги, а на курорте нас, мол, уже встретят.

Бела Куну эта поездка пришлась не по душе, но делать было нечего. Приказ есть приказ, тем более когда он исходит от Ленина.

Надо сказать, что Бела Кун всегда был связан с Лениным и Ленин проявлял к нему постоянное внимание.

Но пусть об этом расскажет лучше Лидия Александровна Фотиева. Приведу отрывок из ее письма ко мне:

«Я хорошо помню, с каким уважением и как сердечно относился В. И. Ленин к тов. Бела Куну. Да и как же мог иначе относиться Ленин к одному из крупнейших революционеров Венгрии, фактическому руководителю революционного Венгерского Советского правительства.

Известно, какое сердечное письмо написал В. И. Ленин тов. Бела Куну в ответ на сообщение последнего о начавшейся интервенции и тяжелом положении Венгерской советской республики. А позже, в 1922 году, когда Бела Кун работал на руководящей партийной работе на Урале и занимал ответственные партийные и советские посты, как заботливо старался Владимир Ильич обеспечить ему отдых и лечение в Стокгольме. Три записки написал Владимир Ильич в один и тот же день, 13 апреля 1922 года, разным лицам, и в каждой из них он просил оказать всяческое содействие и помощь тов. Бела Куну и его семье. Вот текст одной из них:

«13. IV. 1922 г.

т. Керженцев!

Очень прошу Вас оказать полнейшее доверие и всяческое содействие тов. Бела Куну и его семье по части устройства в Стокгольме, отдыха и лечения (в чем он очень нуждается) и всего прочего.

Лучшие приветы! Ваш Ленин»

Эта и другие записки опубликованы в последнем (пятом) издании Сочинений В. И. Ленина, т. 54, стр. 239.

Правда, тов. Бела Куну не пришлось поехать в Швецию, так как Швеция не дала ему визы, но дело не в этом, а в искреннем желании Владимира Ильича всячески помочь товарищу Бела Куну».

К сожалению, сам Бела Кун не написал о своих отношениях с Лениным, считая их чем-то глубоко сокровенным и личным. Более того, он совершил поэтому еще и непростительную ошибку. Письма и записки Ленина он держал в ящике своего письменного стола и даже после кончины Ильича не передал их в Институт Ленина. Увы, все эти семь писем-записок безвозвратно пропали в 1937 году.

Однако вернемся к выполнению ленинского «приказа», к лету 1923 года.

Итак, в назначенный день мы поехали в Железноводск. Времени для подготовки к отъезду почти не потребовалось, ибо «туалеты» в ту пору не доставляли особых забот. У Бела Куна был один костюм, у меня два ситцевых платья и сандалии. Вот и весь гардероб. Собраться было просто.

Железноводск с его тишиной и чудесным воздухом заставил нас позабыть обо всем. Мы как зачарованные бродили по окрестностям. Бела Кун сразу же в день приезда повеселел и заявил, что он уже вылечился на этом прекрасном воздухе. Еще больше повеселел, когда узнал, что ему не придется жить в санатории, а нас поместят в отдельный дом и он оттуда будет ходить на лечение. А тут еще одна радость подоспела: Бела Кун узнал, что в соседнем доме живет вместе с семьей его старый друг и товарищ Михаил Васильевич Фрунзе.

В памяти у меня сохранилось шесть чудесных недель, что мы провели в Железноводске. Бела Кун изо дня в день становился все бодрей и веселей. Большую часть времени мы проводили вместе с Фрунзе и его семьей, то в их большом и необставленном доме, то в нашем доме, где вся обстановка была — пять железных коек, дощатый стол и несколько табуреток. Но больше всего мы гуляли вместе.

У Фрунзе было тоже двое детей: сын Тимур, еще младенец, и дочка Таня — ей было три года. Она много играла с нашим Колей, да и сам Фрунзе больше всего любил возиться с ним — такой Коля был веселый и забавный мальчик.

Помню, как-то однажды мы пошли в гору и навстречу нам попалась цыганка. Пристала: «Давай погадаю!» Фрунзе и Бела Кун выказали решительное сопротивление. Тогда цыганка, чтобы доказать свое искусство, сказала: «А я все про вас знаю и даже скажу, кто чья жена». Уставилась на меня и, тыча пальцем во Фрунзе, торжествующе заявила: «Это твой муж!» Мы так и покатились со смеху. Бела Кун сунул ей в руку деньги, поставив твердым условием, что она не будет нам гадать ни о будущем, ни о настоящем.

По прошествии шести недель мы вместе с Фрунзе переехали в Кисловодск. Провели вместе еще две недели и, здоровые, веселые, поехали домой.

В сентябре 1923 года Бела Кун был назначен уполномоченным ЦК РКП(б) в ЦК РКСМ.

Это был период, когда в среде молодежи, особенно студенческой, и даже у некоторых руководителей комсомола были довольно сильны левацкие настроения. С ними надо было вести упорную борьбу, надо было убедить молодежь в неверности этих воззрений. Очевидно, Бела Куна нашли наиболее подходящим для такой работы.

Популярность его среди молодежи была велика, и пусть даже не сразу, однако многих молодых людей удалось ему свести с неверного пути.

Молодежь любила Бела Куна за то, что он никогда не говорил с ней свысока, по праву «старшего товарища»: не проявлял нетерпимости к заблуждениям, не жалел времени на разговоры, на споры. Воспитание молодежи он считал важнейшей политической задачей и охотно занимался ею.

Мы уже переселились на Воздвиженку, 10 (ныне улица Калинина), в тот же дом, где помещался ЦК РКСМ. Это очень облегчало работу Бела Куну, ибо и днем, поздно вечером и даже ночью мог он уходить к себе в кабинет и работать, а также днем и поздно вечером (хвала небу, что хоть не ночью) к нам могли заглядывать работники Цекамола. Вот уж когда наш дом стал действительно проходным, хоть швейцара выставь к дверям. То и дело стучались и звонили молодые люди, едва здороваясь, направлялись прямо в кабинет Бела Куна, считая его, очевидно, своей территорией, а самого Бела Куна почти своей собственностью, гордясь тем, что «теперь он наш».

Комсомольцы той поры были по самую макушку начинены революционной романтикой, которую большинство с нетерпением жаждало претворить в революционное дело.

Идеалами их были народовольцы, большевики-подпольщики, прошедшие тюрьмы, каторгу и ссылку, герои гражданской войны. Излюбленным чтением их (я сужу об этом, даже по своим детям, тогда, правда, еще маленьким) были напечатанные на серой бумаге, с силуэтом Петропавловской крепости на обложке, книги «Историко-революционной библиотеки», различные издания Истпарта. Потому-то и тянулась, очевидно, молодежь к Бела Куну, который был для них тоже романтической фигурой, человеком, который возникал повсюду, где надо было сражаться за революцию.

Недавно, уже после первого издания моей книги, довелось мне прочесть воспоминания Александра Мильчакова, одного из комсомольских руководителей тех лет. И так мне стало приятно, будто он откликнулся на мои слова, будто для того и написал, чтобы восстановить в моей памяти время, когда Бела Кун был очень счастлив, работая с молодежью.

«Впервые я увидел Бела Куна, — пишет Мильчаков, — в октябре 1920 года на III съезде комсомола. Бела Кун сидел на сцене. Его лицо запомнилось добрым и благожелательным, он с явным интересом слушал выступления делегатов. Видимо, в связи с записками председатель объявил: «С нами товарищ Бела Кун». Мы долго аплодировали, выражая горячие симпатии венгерским коммунистам и их руководителю.

В 1923 и 1924 годах члены ЦК комсомола часто встречались с Бела Куном и вместе работали. Этот период деятельности Бела Куна можно назвать «комсомольским».

Центральный Комитет РКП(б) нашел тогда необходимым, кроме обычных форм связи с комсомолом, иметь в Центральном Комитете РКСМ постоянного представителя, работающего непосредственно в Цекамоле. Такой факт — единственный в истории комсомольского движения.

Держу в руках протокол заседания бюро ЦК РКСМ от 2 октября 1923 года, читаю строки: «Ввести товарища Бела Куна в бюро ЦК РКСМ», и живо вспоминаю обстановку и нашу первую беседу… Я сижу напротив Бела Куна. Бела Кун ведет беседу очень тактично, я сказал бы даже осторожно, больше спрашивая и побуждая собеседника рассказывать. Нам, двадцатилетним, Бела Кун казался «стариком», хотя этому старику было всего 37 лет…

Тот факт, что в молодежный ЦК пришел великовозрастный человек да еще иностранный коммунист, уполномоченный усилить партийное руководство, утихомирить страсти чрезмерных споров между молодыми, мог вызвать опасения: не станет ли он опекать нас, молодых, навязывать свое мнение. Опасения эти быстро рассеялись, Бела Кун вдумчиво, с большим пониманием подходил к юношеским проблемам.

…В траурные дни января 1924 года Бела Кун вместе с нами участвовал в работе экстренного пленума Центрального Комитета РКСМ, присвоившего комсомолу и пионерской организации имя Ленина, в выработке обращения ЦК комсомола ко всем членам союза и молодым рабочим и крестьянам в связи с кончиной Ленина.

…На XIII съезде партии Бела Кун находился в числе делегатов от ЦК РКСМ. Я видел, как зарубежные товарищи, приветствуя его, называли «комсомольцем», а Бела Кун добродушно отшучивался.

…В нашем представлении, работников юношеского движения, Бела Кун находился в числе партийных деятелей, пользовавшихся неизменным уважением и любовью молодежи… Он был весь «свой» коммунист-интернационалист, друг и товарищ в наших радостях и горестях.

…Надежды старшего поколения революционеров, обращенные к молодежи, он ярко выразил в словах, сказанных на съезде молодых рабочих Венгерской советской республики в Будапеште 20 июня 1919 года:

«Вы, юные пролетарии, пройдете такую духовную перестройку и обретете такое сильное чувство солидарности, что заслужите себе право жить при социализме. Это такая цель, ради которой стоит бороться, стоит идти на любые жертвы. Поэтому боритесь, учитесь, старайтесь обрести новую мораль, которая позволит вам так жить при социализме, как это требуется от людей, желающих пользоваться плодами социализма».

Хорошие слова привел товарищ Мильчаков, и хотя сказаны были они в 1919 году, однако не мешает их вспомнить и десятилетия спустя.

И что слова Бела Куна дошли тогда до молодежи, свидетельство тому и воспоминания Мильчакова.

Прошел 1923 год. Наступил 1924-й. Январь месяц.

Умер Ленин.

Началась новая эпоха в жизни Советского Союза.

Да и в нашей жизни.