Бела Кун

ПОРАЖЕНИЕ

О венгерской революции после ее поражения было написано очень много, и в первую голову буржуазными публицистами и журналистами. Они печатали уйму статей, полных сенсационной лжи и ругани против революции и ее руководителей. Издали свои «воспоминания» и лидеры социал-демократов (Бем, Вельтнер и др.), написанные ради того, чтобы оправдаться за совместную деятельность с коммунистами, скомпрометировать пролетарскую диктатуру и ее вождей. Их книги имели тоже весьма отдаленное отношение к истории.

Применительно к авторам этих сочинений и приводил Бела Кун слова Маркса, написанные в связи с деятельностью врагов Парижской коммуны: «По мере своих сил они препятствовали настоящей деятельности рабочего класса, подобно тому как ранее препятствовали полному развитию каждой предшествовавшей революции. Они являются неизбежным злом. Со временем от них можно отделаться, но именно этого времени у Коммуны и не было»[76].

Одновременно появился и ряд статей, написанных коммунистами, некоторые из них теми, кто в период победоносного шествия революции смотрел на все сквозь розовые очки, с величайшим признанием отзывался обо всех действиях Бела Куна, активно участвовал в работе КПВ перед революцией и во время советской республики, двумя руками голосовал за все ее декреты, но после поражения хотел взвалить на одного Бела Куна ответственность за все совершенные и несовершенные ошибки.

Эти сочинения нанесли в ту пору не меньший вред венгерскому и международному рабочему движению, чем сами ошибки.

Ведь в том, чтобы коммунисты поносили друг друга, больше всего была заинтересована буржуазия. И в своих расчетах она оказалась права. Немало честных рабочих и интеллигентов отвернулось от партии под влиянием этой злобной ругани; надо признаться, что все это чрезвычайно тормозило и работу коммунистов во времена режима Хорти.

Я приехала в Будапешт из Нергешуйфалу вместе с сестрой, дочкой и женой художника Кароя Кернштока[77] накануне поражения пролетарской революции.

За нами послали машину в сопровождении одного из «ленинских ребят». Мы уже по дороге почувствовали беду, ибо шофер несколько раз останавливался на шоссе, и все под разными предлогами: бензина нет, шина лопнула, фары не горят, а в темноте он не может управлять машиной. И только тогда, когда Леваи или Гараи — уже не помню точно, как звали нашего сопровождающего, — пригрозил шоферу, что если он еще раз остановится, то пристрелит его, появился бензин, зажглись фары и шина тоже оказалась в порядке. После этого мы без всяких помех приехали домой в гостиницу «Хунгария». Жену Кернштока устроили в каком-то номере, а сами поднялись к себе. Хотели уже лечь спать, как зазвонил телефон.

Бела Санто просил спуститься к нему, так как он должен сказать мне что-то важное.

Усталость как рукой сняло. Я побежала вниз.

Санто был в постели. Извинился, что принимает меня лежа, но он чувствует себя очень плохо. Голос у него дрожал, хотя он и старался казаться спокойным. Коротко рассказал, что недавно вернулся с фронта, что румыны наступают, что Бела Кун остался под Солноком. Положение на фронте тяжелейшее. Наша армия не может противостоять превосходящим силам противника. Солдаты толпами бегут. Лидеры социал-демократов теперь уже неприкрыто выступают против диктатуры пролетариата, договариваются с иностранными посольствами об образовании профсоюзного правительства. Все это говорит о том, что пролетарская диктатура в катастрофическом положении. Скоро приедет Бела Кун, и всем вместе придется решать, что делать дальше. Бела Кун поручил ему откровенно рассказать мне обо всем, но он, Санто, просит, чтобы все это оставалось пока между нами.

Я попрощалась. Санто был очень взволнован. Нельзя сказать, чтобы и я была спокойна.

Поднялась к себе в комнату, легла, но, разумеется, и не думала заснуть.

На рассвете приехал Бела Кун.

Он был бледен. Посмотрел на меня. Понял, что я уже все знаю.

Я молчала. Ждала. Бела Кун сказал:

— Ничего другого сделать нельзя, это было бы напрасное кровопролитие. В дальнейшем мы иначе будем вести борьбу. Как и какими методами, еще не могу вам сказать.

Он вышел и созвал Революционный правительственный совет.

Через несколько часов вернулся и попросил меня разыскать Эрне Пора, который руководил конспиративным аппаратом. Пор явился. Бела Кун спросил его:

— Что с конспиративными квартирами?.. — И тут же добавил: — Всем нам, очевидно, придется уйти в подполье.

Эрне Пор — Бела Кун знал его еще по гражданской войне в России как преданного и отважного революционера — побледнел.

Крушение власти застигло его врасплох.

Не было подготовлено ни одной конспиративной квартиры.

Коммунисты отлично знали, что после поражения революции неизбежно наступит белый террор со всеми его ужасами. Только лидеры социал-демократов верили в другой исход дела: они, мол, создадут с согласия Антанты правительство без коммунистов, спасут собственные шкуры и снова усядутся в министерские кресла.

Весть о падении диктатуры пролетариата разнеслась мгновенно, и, пока Бела Кун вел переговоры с Эрне Пором, к нам явился Андор Габор — он еще не был коммунистом — и предложил переехать к нему на квартиру, где мы будем в полной безопасности. Это благородное предложение — Габор отлично знал, что ему грозит, если нас обнаружат, — мы приняли с благодарностью и тотчас приступили к сборам. Но тут явился Иштван Петерфи, добрый знакомый Бела Куна еще по Коложвару, и предложил свою квартиру для всей семьи, включая и Бела Куна. Петерфи убеждал нас, что лучше переехать к нему, ибо он не занимается политикой, а Габор известен как автор оппозиционных политических стихов. Мы согласились. Габор ушел обиженный. Но вскоре убедился в правильности нашего выбора. (Его арестовали, и уже не помню, как ему удалось вырваться из когтей белого террора. Даже у Петерфи были разные неприятности, и с ним не расправились только потому, что женой его была знаменитая певица Мария Базилидес.)

Как поступить ему самому, Бела Кун еще не решил. Мы попрощались, оба притворяясь спокойными. И втроем — сестра, Агнеш и я — переехали к Петерфи.

Квартира показалась очень подходящей. Мы были в ней одни (семья Петерфи уехала на отдых), а Петерфи старался нам помочь во всем с присущей ему удивительной добротой и человечностью. И мы и он наивно воображали, что какое-то время сможем жить у них.

Но не прошло двух часов, как явилась Серена Тимар с двумя чемоданами (за эти два чемодана Петерфи тоже здорово потаскали) и с вестью, что социал-демократы формируют профсоюзное правительство и ведут переговоры с Австрией, чтобы она предоставила право убежища коммунистам и их семьям. «Если переговоры закончатся успешно, — продолжала Серена, — то мы скоро уедем, так как и сейчас уже очень опасно оставаться здесь. Белые наготове, а сколько продержится социал-демократическое правительство, никто не знает. Бела Кун уезжать не хочет, но социал-демократы все равно заставят его уехать, так как боятся, что он будет мешать им, будет подстрекать против них рабочие массы».

Услышав об этом, я оставила сестру и Агнеш у Петерфи, а сама пошла обратно в «Хунгарию».

Бела Кун был там. Он договаривался с товарищами о дальнейших планах и о том, кто останется дома для руководства подпольной работой.

В «Хунгарии» все бегали, суетились. Казалось, что делами заправляет еще Бела Кун, но это была уже только видимость. Социал-демократические лидеры пытались создать иллюзию, будто они формируют правительство без коммунистов, но с их мирного согласия. Теперь главная задача была как можно скорее избавиться от коммунистических вождей и даже от тех бывших социал-демократов, которые слишком скомпрометировали себя во время «большевистского господства». Потому-то они так рьяно вели переговоры с венскими социал-демократами. А тем ничего не оставалось, как предоставить право убежища, несмотря даже на опасения, что венгерские коммунисты создадут в Вене подпольную организацию и доставят еще немало хлопот.

Соглашение было заключено. Право убежища распространялось на народных комиссаров, руководящих работников и членов их семей. Убежище решили предоставить в Вене, где политические беженцы будут жить на свободе. Решение это не распространялось на Тибора Самуэли — его не захотели признать политическим эмигрантом. (О его «фанатизме» и «жестокости» контрреволюция распространяла особенно много легенд, не желая прощать ему его самоотверженную героическую работу как руководителя чрезвычайных отрядов, которым приходилось подавлять контрреволюционные выступления.) Впрочем, Самуэли и не рассчитывал на гостеприимство венских социал-демократов и по договоренности с Бела Куном уехал за день до того, как весть о падении советской республики стала общеизвестной. К этому времени он должен был уже пересечь границу Австрии, а оттуда поехать в Россию и обо всем информировать Ленина.

Самуэли пришел к нам попрощаться. Мне он показал по секрету завернутый в носовой платок маленький пистолет и сказал, что. если ему не удастся перейти границу, он покоитчит с собой, но не дастся в руки белым.

Прощанье было теплое и грустное. Тибора Самуэли связывала с Бела Куном большая политическая дружба, но он был очень привязан и ко всей нашей семье. По окончании работы приходил к нам и, переговорив с Бела Куном, играл с Агнеш, беседовал с ней и весело смеялся над ее детскими, всегда откровенно прямыми высказываниями.

На прощанье я сказала только: «Берегите себя, торопитесь, чтобы как можно скорее перебраться через границу. До свидания!» И тут же отвернулась, чтобы он не увидел моих слез. Он тоже круто повернулся и быстрым шагом пошел к дверям.

Больше я его не видела.

Австрийские жандармы ждали его на границе, и, по утверждению очевидцев, как только Самуэли заметил их, он тут же выстрелил в себя из спрятанного в носовой платок револьвера.

Буржуазия вместе с социал-демократами радовалась, что, наконец, погиб их лютый враг. Коммунисты, революционные рабочие и все, кто знал и любил Самуэли, искренно оплакивали этого замечательного, непоколебимого революционера.

В своем предисловии к сборнику статей Самуэли, написанном в 1932 году, Бела Кун возмущенно отвергает клеветнические утверждения, будто у него с Самуэли были разногласия почти по всем вопросам. (Согласно более поздним фальсификаторам истории правильную точку зрения Самуэли не позволил провести в жизнь именно Бела Кун вместе с социал-демократами. Ох уж эти фальсификаторы, эти глупцы, эти недальновидные люди, не знающие цену фактам, не понимающие, что факты упрямы, существуют и никакими объяснениями их не изменишь!)

Бела Кун был потрясен гибелью Самуэли, переживал ее с величайшей болью. Не только потому, что потерял одного из самых близких, преданных соратников в борьбе за грядущую революцию (Бела Кун и после поражения твердо верил в нее и готов был бороться при любых обстоятельствах), но еще и потому, что уже в России установились между ними не только товарищеские, но и дружеские отношения. Они продолжались и в Венгрии как перед революцией, так и во время Советской власти. Разумеется, это не означало, что они всегда и во всем придерживались одного мнения (такого вообще не бывает), но суть не в этих несущественных различиях, а в том, что в главном — в вопросе революции, диктатуры пролетариата и партии — они были всегда едины.

Выдумка о противоречиях между Куном и Самуэли была тоже плодом долголетних трудов фальсификаторов истории.

1 августа.

Второй раз попрощалась я с Бела Куном, пообещала ему, что буду спокойна. Он попросил жену Варги оказывать мне всяческое покровительство. Она заверила его в этом и сдержала свое слово.

Я вернулась на квартиру Петерфи, где меня уже ждали с нетерпением. Вместе с сестрой и Агнеш сели мы в машину и в сопровождении Шурека поехали на Келенфельдский вокзал. Оттуда особый поезд должен был доставить семьи коммунистов в Австрию. Мы получили строжайшие указания о размере багажа и количестве людей. Дальние родственники не могли попасть на этот поезд.

Когда мы ехали на вокзал, по машине уже стреляли, и мы спаслись только благодаря Шуреку. Он тоже открыл огонь, и нападавшие прекратили стрельбу. Перед нами в другой машине ехала жена Ландлера с дочкой, по ним тоже дали залп, и одна пуля задела руку дочери.

Когда мы приехали на вокзал, в поезде было уже много народу. Всей поездкой распоряжался уполномоченный социал-демократов. Он посадил нас в вагон. Мы оказались в одном купе с женой Варги и ее сыном. Рядом в купе ехала Погань с дочерью. Остальных соседей уже не помню.

Прежде чем поезд тронулся, к нам вошла взволнованная Гамбургер и сказала: в ее купе заглянул знакомый железнодорожник и посоветовал ей сойти с этого поезда, так как у него точные сведения, что он взлетит в воздух. «Что же мне делать?» — спросила Гамбургер. Я ответила: если мы останемся в Пеште, это верная смерть, а взорвут поезд или нет, еще точно не знаем. Мы не сойдем, то же самое могу посоветовать и ей.

Была уже ночь, когда поезд тронулся наконец. До Деря мы ехали довольно спокойно, но на дёрском вокзале проснулись от страшного шума. Что случилось? Нам ответили, что на вокзал вышли с кирками и дубинками подкупленные белыми люди, ищут народных комиссаров, жен, детей и хотят их убить. Вынужден был вмешаться сопровождавший нас итальянский офицер, и поэтому мы отделались только испугом.

Поехали дальше. Не помню, на какой станции узнали, что неподалеку от нас стоит специальный поезд, которым в сопровождении вооруженной стражи едут Бела Кун, Ене Ландлер и Эрне Пор. Нам не удалось установить с ними связи, но мы радовались уже тому, что узнали: живы и едут. Подавляя волнение, ждали мы, когда прибудем, наконец, в Вену, где австрийское социал-демократическое правительство позаботится обо всем и где мы узнаем что-нибудь о судьбе наших близких и о тех, кому не удалось попасть в наш эшелон.

Поезд снова остановился. Из коридора донесся разговор. Кто-то искал наше купе. Кто это может быть? Что ему нужно? И вдруг вошел низкорослый мужчина, поклонился жене Варги, как знакомый, а мне представился: «Я Бем, брат Вильмоша Бема. К вам я по поручению Бела Куна. Он просил, чтобы вы передали мне деньги, которые у вас, ибо я смогу их переправить через границу».

Речь шла о партийных деньгах. Мы вынули банкноты и передали их Бему. После этого он рассказал, что социал-демократическому правительству удалось договориться с Австрией о праве убежища для политических беженцев. Бела Куна, Ландлера и Пора вместе с сопровождающими их лицами пропустят через границу и устроят в надежном месте. «А что с остальными товарищами?» — спросили мы Бема-младшего. «Их тоже вывезут в Вену. Не тревожьтесь, все будет в полном порядке». И, как человек, отлично выполнивший возложенную на него задачу, он пожелал нам всего хорошего, попрощался и сказал, что сейчас же идет к Бела Куну. Позднее мы узнали, что он действительно пошел к нему, успокоил, сказал, что мы едем в отличных условиях, деньги он получил, перевезет их через границу и в Вене отдаст уполномоченному партии.

Этих денег больше никто никогда не увидел. (Бем долго не являлся, потом вдруг написал письмо, в котором сообщал, что порученные деньги перевезти за границу ему не удалось, их отняли у него и он живет сейчас в величайшей нужде, где, я уже запамятовала.)

Мы поехали дальше и ждали: что-то будет на границе?

Наконец приехали. Таможенники обшарили весь вагон, искали золото, которое «семьи наркомов хотят вывезти из страны». Ничего не нашли. Разочарованные, рылись в чемоданах. Когда же обнаружили в чемодане жены Поганя несколько пар худых ботинок, удивленно переглянулись. Начальник таможни даже поинтересовался, зачем это везут. Позднее и я спросила Ирину Погань, и в самом деле, зачем она везет рваные башмаки. Она посмотрела на меня с удивлением и ответила: «Их можно будет починить. Кто знает, куда нас везут и будут ли у нас деньги на покупку новой обуви?»

Об этом курьезном случае я пишу только потому, что многие распространяли слухи, будто жены наркомов ходили в бархате и в шелках, а детей своих одевали только в заграничные вещи. Если б только буржуазия распространяла такие глупости, я не сочла бы нужным рассказывать об этом случае.

…Снова перерыли все купе. Очередь дошла до жены Варги. Кроме нескольких платьев и белья, у нее тоже ничего не нашли. Наконец дошли и до меня, видно, оставили, как говорится, на закуску. «Да, здесь уже будет чем поживиться! Здесь уж найдется что-нибудь сенсационное, — думали таможенники. — Может, королевскую корону и не повезла с собой, а впрочем, кто его знает» (во время Советской власти в иностранных газетах писали, что я каждый день примеряю перед зеркалом королевскую корону). Но что я хочу контрабандой провезти через границу несколько килограммов золота, в этом они уж не сомневались.

Увы, их надежды рухнули.

Таможенники с презрением покинули купе и дальше не захотели никого обыскивать. Ушли.

Позднее в наш вагон удалось пробраться еще нескольким иностранным журналистам. Они пришли прямо ко мне в купе, но так как в ответ на вопросы я сказала, что никому нет дела до моей личной жизни, и попросила их уйти, они еще раз оглядели меня и написали потом, что одета я очень просто и похожа на какую-то испанскую киноактрису.

На границе нам пришлось пройти тяжкое испытание, которое на всю жизнь врезалось в мою память. Разоружили «ленинских ребят» и, передав их пограничной страже, отправили обратно в Венгрию. Перед отправкой им разрешили попрощаться с нами.

— Товарищ Кун, — сказал мне один из них, — нас повесят. Передайте товарищу Бела Куну горячий коммунистический привет.

Мы все заплакали. Они тоже. Чувствовали, что больше не встретимся никогда. Та же судьба постигла и тех, что сопровождали поезд Бела Куна и его товарищей. Их тоже сняли с поезда и отправили обратно, а позднее почти всех повесили, предварительно предав страшнейшим пыткам и истязаниям. И, несмотря на это, многие из них кричали под виселицей: «Да здравствует Вторая Венгерская советская республика! Да здравствует Бела Кун!»

Поезд продолжал свой путь. Все молчали, были заняты своими грустными думами: что-то принесет завтрашний день? Встретимся ли еще когда-нибудь со своими? Куда нас везут? Мы чувствовали, что ничего хорошего нас не ожидает.

Приехали в Вену.

Поезд подходил к перрону. Мы искали глазами уполномоченных социал-демократической партии, которые должны были встречать нас. Но никого не увидели. Когда уже совсем подъехали, к величайшему своему удивлению, заметили группу жандармов. Они что-то кричали по-немецки, потом окружили слезавших с поезда женщин и детей и с помощью полицейских выстроили всех в шеренгу. «Vorwarts!» — раздалась команда. «Куда?»— пораженные, спросили мы. «Там увидите!» — услышали в ответ. Переглянулись. Все было непонятно. Испуганные дети молчали. Нас окружили со всех сторон. Надо было идти.

Привели нас на Элизабетен Променад, в самую большую венскую тюрьму. Стало быть, в Австрии «правом убежища» называется тюрьма, подумали мы. И ждали, что же дальше будет. Вскоре нас повезли дальше по месту назначения в Дрозендорф — концентрационный лагерь на австро-чешской границе. Мы еще не знали, что австрийский социал-демократический канцлер Карл Реннер издал 3 мая (в этот день ожидали впервые падение венгерской Советской власти) секретный указ, согласно которому: «Если члены советского правительства переступят границу, их следует немедленно призвать к тому, чтобы они в интересах собственной безопасности отправились в Дрозендорфский концлагерь в сопровождении работников органов общественной безопасности… (Проще говоря, чтоб их арестовали и чтобы полицейские отвезли их в концлагерь. — И. К.)

…Наркомов не строго коммунистического направления можно вместо Дрозендорфского лагеря поместить в гостинице. Особенно строго надо следить за тем, когда переступят границу Кун, Самуэли и Ваго, этих троих надо изолировать от всех остальных и устроить в каком-нибудь третьем месте».

Видно, три месяца спустя уже и жены и дети стали опасными для «товарища» — канцлера Реннера. Потому-то и попали мы в Дрозендорфский концлагерь.

В этом лагере во время войны жили солдаты. После них, вероятно, никто не производил уборки, потому и был он в таком ужасном состоянии. Мы и понятия не имели, что такое бывает на свете. Грязный, неприбранный баран, перепачканное постельное белье, грубошерстные, вонючие одеяла. Как выяснилось позднее, они и заразили всех нас чесоткой, от которой потом мы долго не могли избавиться.

Слабонервные женщины расплакались. Дети, увидев, что плачут матери, тоже пустились в рев. Потом все понемногу успокоились, приутихли, накормили детей остатками еды, уложили спать, затем потребовали, чтоб пришел кто-нибудь, кому мы. можем рассказать о своих обидах. Пришел Verwaiter, и мы все дружно накинулись на него. Заявили: с нами творят полное безобразие, мы требуем отправить нас обратно в Венгрию, «что бы там ни случилось с нами!». Теперь уже все равно! Нам обещали право убежища, а не тюрьму. Нас обманули!

Verwaiter был во всем этом, конечно, не виноват, но он был первый, с нем мы могли поговорить, на кого могли обрушить свое отчаянье. Он пытался нас успокоить, просил не говорить по-венгерски, так как все равно он не понимает ни звука, предложил, чтобы с ним разговаривал тот, кто знает немецкий язык. И ушел «испросить дальнейшие указания».

Тем временем женщины, потрясенные всем случившимся и утомленные с дороги, поругались из-за кроватей, которые были все одинаково скверные и грязные, но надо же было на что-то излить всю накопившуюся горечь. Наконец успокоились, уснули.

Скоро и Verwaiter вернулся с вестью, что, быть может, завтра, а нет, так через два-три дня нас переведут в лучшее помещение. Он-де получил на это указание. Кроме того, просил принять к сведению, что мы интернированы, и понять, что это в интересах нашей безопасности, ибо если б мы знали, что творится в Венгрии, то были бы благодарны австрийскому правительству, которое взяло нас под свою защиту.

На второй или на третий день нас и в самом деле перевели в другой барак. Раньше в нем помещалась лагерная больница. Против прежнего он показался нам попросту раем. Там были и умывальники и даже ватерклозет. Помещение состояло из большого зала и нескольких комнат поменьше.

Сразу же разгорелся спор, кому где жить, кому отдать маленькие комнаты. Нашлись и такие, что требовали себе отдельную комнату, потому что они попали сюда не как жены, а как самостоятельные политические деятели, и достойны отдельной комнаты. Кроме того, они собираются заниматься здесь умственным трудом и не могут жить в общем помещении. Жены Поганя, Варги, Санто, Ленделя и я не предъявляли никаких особых требований, так что всем претендентам досталось по отдельной комнате. «Работники умственного труда», удовлетворенные, заняли свои «кабинеты»: поставили в них кровать, стул и сундук, который назвали письменным столом. Остальные разместились в зале, где каждому отвели по койке, а между койками поставили даже тумбочки, куда можно было положить вещи.

Verwaiter был доволен. Прочел правила внутреннего распорядка и попросил нас выбрать кого-нибудь, кто хорошо знает немецкий язык и с кем он будет вести обо всем переговоры. Со своей стороны он предлагает Frau Gal (мою сестру), как серьезную и тихую женщину.

Этим выбором многие остались недовольны, однако ж примирились.

Началась лагерная жизнь.

Каждое утро мы просыпались от крика: «Эй, вставайте!» Потом раздавалось утреннее приветствие жены Варги: «Ох, и почему эта старуха Кун в девках не осталась?!» Хочешь не хочешь, а все смеялись в ответ.

В первые дни питание было сносным, позднее стало уже почти несъедобным. Женщины соблюдали чистоту и порядок. Обитательницы отдельных комнат вели замкнутый образ жизни. Они сочиняли планы организации политических кружков, кружков по изучению стенографии и языков. Жизнь в лагере с виду текла спокойно, и тем не менее нервы с каждым днем все больше и больше напрягались. Нам выписали христианско-социалистическую газету «Райхпост» — из нее мы узнали, что в Венгрии белый террор. Из других источников дошло до нас» что всех, кому не удалось бежать, даже людей, не занимавшихся политикой, даже тех, кто попросту служил где-нибудь, — словом, всех арестовывают, избивают, пытают, заключают в тюрьмы и в лагеря. Мы и понятия не имели, кому удалось перебраться через границу, кому не удалось, поэтому естественно, что неизвестность порождала и тревогу и беспокойство.

И в один прекрасный вечер все это нервное напряжение вылилось вот во что. Мы, как всегда, легли спать, заснули. И вдруг пробудились от душераздирающих воплей. Что случилось, никто понять не мог, но все кричали. Тем временем очнулись и дети и тоже пустились в рев. И вот уже все сидят на койках и орут. Вбежала стража и тоже начала кричать: «Um gottes willen, was ist los? Hört auf zu Brüllen!» Но никто не переставал, каждый старался перекричать другого, пока, наконец, эта массовая истерика не остановилась, словно машина, которую притормозили. После этого сонные глаза смотрели с недоумением друг на друга. Женщины спрашивали одна у другой, что случилось. А стража тем временем обыскала все углы и закоулки, думая, что кто-то ворвался к нам. Но никого не нашла. Когда же все затихло, мы, пораздумав, установили, что жена Ленделя повесила на окно свой белый халат, кто-то из женщин проснулся, увидел его, решил, что к нам вломились белые и хотят нас убить. Подняла крик. Все проснулись. И страх пополз от одной койки к другой. Кто был зачинщиком этой массовой истерики, так и не удалось установить, ибо каждая уверяла, что кричала не она, а ее соседка.

Прошел уже месяц или два с тех пор, как жены и дети руководителей Венгерской советской республики жили в лагере. Первые две-три недели прошли в полнейшей безвестности. Мы не знали, что принесет нам завтрашний день, а главное — волновались за мужей.

Теперь, после стольких событий, что пережило человечество за прошедшие сорок шесть лет (фашизм, мировая война), многое поблекло, сгладилось в памяти. Но в ту пору в нескольких десятках километров от венгерской границы эти страшные кровавые дела белого террора, о которых с такой радостью сообщала печать австрийских христианских социалистов, доставляли нам очень тяжелые переживания. Мы узнали, что белые офицеры пытаются похищать коммунистов, бежавших в Австрию. Насильно усаживают их в машины, перевозят через границу, потом казнят. Дошла весть и о том, что Бела Кун, Ене Ландлер и Эрне Пор живут неподалеку от нас у какого-то лесника, но под охраной. Позднее удалось узнать и о том, что на австро-чешской границе в старинном замке XIII века, где прежде помещались албанские офицеры, устроили концентрационный лагерь для коммунистов. Но кого Заточили в замок, мы не знали.

Еще до этих слухов мы потребовали, чтобы к нам прислали комиссию, которой мы сможем рассказать о своем положении. Verwaiter поначалу пытался затянуть это дело, но, так как мы настаивали, ему надоело, и он отправил наше заявление. Заявление помогло. Несколько времени спустя — я помню, это был прекрасный осенний день — мы сидели как раз во дворе и обсуждали события, как вдруг жена Варги крикнула мне:

— Эй, наденьте-ка свой праздничный капот и идите принимать комиссию!

Мы подумали, что Шари шутит, ибо все свое отчаянье она изливала в шутках, пересмешках и брани. Но на сей раз она не шутила.

Приехала комиссия из двух человек, чтобы обследовать наше положение. Один из них был Бенедикт Каутский, фамилию второго не запомнила. Спросили, какие у нас жалобы, пожелания, чего нам недостает и чем мы недовольны. Первой Ответила Шари Варга:

— Я жена профессора университета Ене Варги. Я хочу, чтобы меня выпустили на свободу вместе с мужем и сыном. Что касается остальных жалоб, так вот, извольте выслушать: питанье отвратительное, и ни у кого из нас нет зимней одежды. Нам сказали, что мы будем жить в Вене, на воле, что правительство позаботится для нас обо всем, потому и не привезли мы с собой ни теплого белья, ни зимней одежды. Если нас еще долго будут держать здесь, то мы вместе с детьми заболеем.

Затем последовали другие женщины. Все говорили примерно одно и то же.

Хотя члены комиссии вежливо выслушивали долгие жалобы женщин, однако ж не скрывали, что очень торопятся. Оба заявили, что доложат обо всем министру внутренних дел Эльдершу, он социал-демократ, поэтому они убеждены, что все будет в порядке. Что же касается того, что нас интернировали, так мы должны только радоваться, ибо сделано это исключительно в наших интересах. Как бы доброжелательно ни относилось правительство к политическим эмигрантам, однако у него нет возможности охранять каждого по отдельности. Только в концлагере могут нам пока обеспечить полную безопасность. Далее они рассказали о кровавом терроре в Венгрии, но обо всем коротко, ибо торопились. Мы спросили, что с нашими мужьями, когда мы будем вместе с ними. Нас успокоили, сказав, что скоро, и на этом посещение комиссии было закончено. Правда, посмотрели еще жилые помещения, попробовали клецки, которыми нас кормили ежедневно. Клецки им, очевидно, не понравились, так как оба они скривились. Потом установили, что воздух хороший, солнце светит, и укатили на своей машине.

Надо сказать честно, что большую часть обещаний они выполнили. Питание улучшилось на некоторое время; прибыла и посылка с теплым бельем, чтобы мы не замерзли, если нагрянет зима. Прислали пар пятнадцать дамских и несколько штук детских трико. Где уж они раскопали эти вещи, не знаю, наверно, ради нас лишили их обитателей тюрьмы Элизабетен Променад.

Первой потребовала себе теплые штаны одна из «политических деятельниц», очевидно, они были необходимы ей для умственного труда.

Постепенно мы примирились с Дрозендорфский концлагерем, особенно после того, как Каутский-младший пообещал, что скоро встретимся с мужьями. Все старались разнообразить свою жизнь, заняться чем-нибудь. Одни вышивали, другие вязали, регулярно читали газеты, кое-кто начал изучать стенографию. После так называемого обеда, если погода была хорошая, мы собирались небольшими группами во дворе, гуляли, разговаривали.

В Дрозендорфском лагере сидела в это время и русская «большевичка», как ее называл Verwaiter, жена известного меньшевика Аксельрода. Правда, для нее был установлен гораздо более строгий режим, ей не разрешалось ни с кем общаться. Позднее, когда мы попали уже в Карлштейн и она тоже вместе с нами, мы часто смотрели на высокое окно, откуда она выглядывала, и установили с нею связь. Аксельрод пыталась даже помочь нам, так как получала из Вены посылки.

Ребята были довольны лагерной жизнью, весь день бегали во дворе, играли и в общем понятия не имели о том, что творится кругом.

Недели через две один из лагерных надзирателей тайком передал мне записку. Записка была от Бела Куна. Ему удалось разузнать, где мы, и он сообщал, что все они здоровы и скоро будем вместе. Просил передать всем привет, а меня коротко написать, как мы живем, и отдать записку тому же надзирателю. Женщины разделяли мою радость, все они почувствовали, что теперь мы уже не одиноки. Сознание того, что скоро будем вместе с мужьями, переполняло всех радостью.

Я получила еще несколько писем от Бела Куна. Потом через месяц тот же надзиратель сообщил по секрету, что скоро нас перевезут в другое место. Мы с трудом скрывали радость, но должны были это делать, чтобы не причинить надзирателю неприятности. В вопросах конспирации мы были еще неопытны, но с течением времени усвоили и эту науку.

Началась подготовка к отъезду. Все волновались: куда по> везут, а вдруг в Вену, выпустят на волю, и все повернется к лучшему. Думали-гадали. Высказывали разные наивные предположения: а может, и нет вовсе тех ужасов, о которых пишут газеты, а может, все это только дурной сон и мы поедем обратно в прекрасный Будапешт? В глазах у всех светились радостные мысли и чувства.

Тем временем шло разорение «гнезда», которое мы свили, даже в условиях лагеря. Со стен слетали фотографии, вышивки, с кроватей — лоскутные одеяла. Каждый старался взять с собой все. Даже самые, казалось, мелочи были дороги. Дети тоже включились в подготовку к переезду. Они клочка бумаги не хотели оставить, на котором нарисовали или написали что-нибудь.

К воротам лагеря подъехали телеги. Они и должны были доставить нас на новое место жительства. Сколько ехали, не помню, помню только, что везли нас очень живописными австрийскими селами, похожими скорее на города, чем на деревни. Вдоль улиц стояли люди и глазели на проезжавшие телеги, набитые женщинами и детьми и напоминавшими больше всего цыганский караван.

«Das sind die ungai ische Kommunisten, Bela Kun»[78] — и больше ничего нельзя было разобрать. Телеги ехали дальше, скрип колес поглощал слова.

Мы выехали на шоссе.

Надо сказать, что хотя австрийская печать в самых страшных тонах расписывала деятельность венгерских коммунистов so время диктатуры пролетариата и постоянно требовала их высылки во имя австрийского народа и европейской цивилизации, однако со стороны народа мы почти нигде не испытали недружелюбного отношения. Несмотря на то, что Дрозендорфский лагерь был окружен жандармами, к забору часто подходили женщины и мужчины, беседовали с нами, расспрашивали о Советской власти. Верно ли, что женщины там были общими? И наговаривали еще кучу подобного вздора, который усиленно распространяла австрийская реакционная печать.

Правда, многие уверяли, что они с самого начала не верили этому, но теперь уже и лично убедились, какой чепухой хотели набить им головы. И теперь им только одно непонятно, почему нас, женщин и детей, держат под замком и какие совершили злодеяния мы, женщины, да малые дети. А ведь священник им рассказывал и об этом. Потом жаловались на свою трудную жизнь и тем не менее приносили то одно, то другое. Даром мы у них ничего не принимали, всегда давали что-нибудь взамен. Они очень тепло попрощались, жалели, что нас увозят: ведь им так интересно было поговорить с нами.