Библиотека литературы Древней Руси. Том 17 (XVII век)

Не отлагай, любимая моя душе, лета от лета, и месяц от месяца, и день за день ожидая, да не егда убо воздохнеши от сердца и с тобою скорбящаго не обрящеши. О, колико терзатися начнеши и каятися без успеха! Могущей ти днесь добро сотворити, не отлагай на утренний[12] день, понеже не веси[13], что родит утрений день, еда[14] в нощь сию что люто постигнет тя, не веси бо, что день или нощ несет. Ныне время скорби терпети, ныне время терпению, душе моя, ныне время заповеди и добродетели сохранити, ныне время плача и рыдания слезнаго со сладостию. Аще хощеши истинно спастися, возлюби скорби[15], якоже покой любила еси. Живи, на всяк день умирающи, скоро бо прейдет житие наше, яко сень облачна пред солнцем, и без вести будет, дние живота нашего, яко дым на воздусе разливается. Ни самой нужней да не покоряйся, ни уклоняйся; пред человеки же не точию яко от словесныя скорби сетуй или смущайся и бегай, но яко смятье[16] себе вменяй и пометайся пред ногама их. Кроме бо сего не можеши спастися и избавитися муки вечныя. Скоро бо жизнь наша скончается, яко един день пройдет. Аще бо не сокрушит себе человек благочестивне добродетельми, и лишится живота[17] сего, творяще и совершающе заповеди Господня и добродетели отеческия, и терпит всякия скорби, не может спастися. Иже[18] бо ныне понудится[19] и презрит сласти жития сего суетнаго и прелестнаго[20], той и райское наслаждение приимет в бесконечный веки. Сицевая не творящему невозможно спастися когда. Никогдаже никтоже взыде на небо со славою.

Не ленися убо, любимая душе моя, в малом сем времяни, да не каятися имаши во веки бесконечныя. Аще бы мощно было ведати иноку, любящему Бога, какова его радость ждет неизреченная и бесконечная, то аще бы мощно ему зде все время живота своего мучитися: яко аще бы червей полна была келия его, якоже бы ему в них стояти до выя[21], или во огни горети, или иныя муки прията, — терпел бы убо не ослабея[22], но мы убо хощем спяще спастися. Ни, не тако! Зри убо, любимая душе моя, и внимай разумно. Слышала еси чтущих Божественная Писания, паче же и прочитала еси отчасти святых отец жития — вси преподобнии отцы сим образом проидоша и Бога доидоша: алканием, и жаждею, и бдением, и молитвою днию и нощию, смирением сердечным и сокрушением, якоже дети, не злобою, милосердием всяким, во всякой скорби и нужде помоганием, и всякими различными подаянии и милостынями, елико могоша, — сиречь всеми добродетелми, кому что прилучится, в коей нужды, в том и помогаше. И любовию нелицемерною. егоже бо сами не хотеша и ненавидеша, иному того не твориша. И послушанием. Яко раб некий купленый, работающе; не яко человеком работающе, но яко Богови. И простотою премудри, яко не премудри быста ся, ничтоже зная, точию о своем спасении внимающе, ни зряще, ни сматряюще, ни внимающе мятежа и суеты века сего, ниже недостатком брата своего поношающе[23], — уроди бо миру Быша, и мир им урод вменися. А еже собрати что прелести мира сего, богатство или вещи, сие отцы в паучины вмениша[24], единем сим вся сия отрезаша; еже на небесех обещанное им Богом сокровище усвоиша, «егоже ухо не слыша, и на сердце человеку не взыде, яже уготова Бог любящим его»[25] и избранным своим, в няже желают и аггели приникнути.

Паки же реку тебе, душе моя, не мощно бо нам не срести[26] нас сетованию, егда в пути правды шествуем, и телом в недузех не болети, и болезнем не пребывати, и неизменну телом быти, аще в добродетелех жити возлюбим и отеческим путем ходити. Не мощно есть кому спастися и приближитися Христови кроме скорбей. Аще отсецает кто возрастающу ту, пресецает свое спасение. Аще на страсти кто не дерзает, и полезнаго не получит. Бегаяй скорбей бежит жизни вечныя. Аще хощеши, душе моя, истинно спастися, без скорбей никакоже, возможно, спастися. Не много бо лет спасает нас, но упование и усердие. Аще и един день скончаем в терпении, лучше есть ста лет без скорбей. Что бо нас ползует долгота лет, аще в лености живем и не понужаемся на смерть! Всякая бо добродетель навыкнути нуждею и терпением, ни которая добродетель не исправится без нужи, и без скорби, и бес терпения. Вси бо святии, иже от всего века, сим путем тесношественным искушени Быша, и скорбным проидоша, и сице угодиша Богови. Не просто же убо тако тесен, но зело тесен — грядущаго по нем купно обе нозе не приемлет вместите, но едину по единой[27]. По обою же страну путя оного стремнины неизреченныя и пропасти, тамо же исполнено гадов ядовитых, пристрастия и прелести мира сего, по немже шествуя, не озираемся вспять, да некако ринемся во глубину стремниней оных и снедени будем от зверей оных, еже есть да не прилипаем, ниже сматряем, ниже внимаем мудрованию и мятежу мирскому, ниже изыскуем[28] любо и мало что века сего, да некако тленных сих ради и погибающих и маловременных отпадем упования Божия, и жизни будущия бесконечныя, и славы Божия. Да никтоже надеется внити в покой тесною[29] плотию, или бремя носяще житейская путем тем, понеже бо велми тесен. Точию любезна препоясався от всякаго мятежа и пристрастия мирскаго, и бремя житейское отринувше от себе, и утончивше тело свое, терпяще всякия скорби, «плоть бо и кровь Царствия Божия не наследит»[30]. Исходяй бо от скорбей всякоя добродетели несуменно[31] отлучается. По смотрению бо Божию и скудость душам попущается, и различных искушений, и скорбей, да яве будут любяй Бога. Бес повеления бо Божия ни един влас главы нашея не погибнет[32]. Не хощет бо Бог человеку быти кроме печали на всяк день. Весть бо, яко кроме его не можем спасени быти. Рекл бо есть во всем тесный и прискорбный путь гнати[33],[34] всякому бо добру или преди идет, или последует искушение, не дается бо дар Божий Святаго Духа бестрадания, ниже убо есть еже по Бозе бываемое, аще не искусится напастию. Не той блажен, иже творяй добрая подвижне, но иже подъемляй последняя злая с радостию. «Егоже бо любит Бог, того и наказует»[35]. Зело бо ползуют скорби без смущения терпящего их.

Терпим, терпим лютыя и жестокия скорби Царствия ради Небеснаго и жизни вечныя. Елико бо тело изнемогает, толико душа силна бывает и освящается[36]. Аще бо кто скорбная терпит, той и радостная получит. Аще кто в горких крепок, той и сладких не погрешит. Давай сам себе в подвизе умрети, а не жити в лености. Аще бо телом не умрем волею[37], о благодати Божии душею ожити не можем; но и неволею всяко хощем умрети, всяко, телом и душею. Завет положи в мысле твоем, яко не имый к тому живота в сем житии[38], и тако приступи работати Господеви. И якоже кто предуготовлься в смерть и отчаявся настоящыя жизни, яко не препяти ся животом сим, к тому[39] не взирай на питающих тело и угождающих, и разширяющихся, и ботеющих[40] плотию, и хотящих итти прежереченным тесным и скорбным путем и внити во Царство Небесное. Не приемлет бо таковых, ниже мощно, одоле бо плоть душею, якоже и сам веси бываемое, таковыи бо работают паче телу, а не Богу.

Или сего ради питаеши и нежиши тело свое, человече, зрящих ради на лице твое, да ублажат красоту твою, еже глаголют: силен и благообразен, лице имея румяно. Не может бо нас человеческая похвала избавити муки вечныя и подати рай, ниже может погрузити нас в муце вечней похудение их, еже глаголют: несмыслен и несилен, лице скаредно[41], и сухо, и измождало, и бледно, — и всячески уничижающе, и хуляще, и поношающе. Обаче[42] же точию до гроба честь благолепия лица человеку или злообразие бесчестие, по смерти же никтоже помянет о сих, но вскоре вси ближнии забывают благолепие и дряхлость лица его, якоже капля кануша на землю, и разлияшася, и бес памяти бысть, яко бысть и якоже не бысть. Всякое же украшение человеческое и красота лица лстит в веце сем, якоже блудница повапленным[43] лицеи блазнит[44], и «яко цвет травный; трава изсыхает, и цвет ея отпадет», «и не будет, и не познает к тому места своего»[45] и бес памяти будет. Сия бо вся молвят в мире сем, отцы же святии отрекошася в веце сем всех земных красот и сладостей земных, но зде понудиша телеса своя, а в будущем веце в покой преидоша. Изсушиша бо телеса своя, и измождаше, и бледность на лицы носяще, — сия есть отеческая похвала, темже и по смерти нетленны пребывают телеса их и бесчисленная чюдеса источают, а в будущем веце бесконечный покой и радость. Овии зде умащают и покоят телеса своя, а по смерти смрада исполняются и без вести бывают[46]. Овии же не тако, но зде изнуряют телеса своя, а по смерти благодать ухание[47] испущают и бес тля пребывают, и присно[48] ублажаем их. Дано бо человеку на волю суета мира сего: врата на восток, врата на запад. Пути два: путь жизни, путь погибели; рай отворен, а бездна открыта, — идеже хощет человек, тамо и упражняется, и яже сеет, та же и пожнет. Тело бо наше земля есть, а душа наша нетленна и безсмертна суть. Да работает тленное нетленному, непрестанно днию и нощию. Аще земная наша храмина тело разоряется, создание от Бога, имамы храмину нерукотворенну и вечну на небесех. Темже не унываем и не стужаем си о тленной плоти нашей, но аще тело наше и тлеет, но душа наша обновляется по вся дни. Темже аще и ленишися, о, человече, умрети имаши, аще ли подвизаешися, животом[49] венчан будеши в будущем веце. Всякая бо добродетель стяжати нуждею. Темже аще хщеши победити страсти, отсецы свои сласти. Аще ли пищу требуеши, страсти будити имаши[50]. Не смирится бо душа, аще хлеба не лишится плоть. Не мощно душу избавити от погибели, щадя тело свое. Темже паки возвратимся на первое.

Аще хощеши спастися, душе моя, и преити прежереченный уский и прискорбный он путь, и внити во Царство Небесное, и прияти вечную жизнь, утончи плоть свою и вкуси горести земныя, терпи скорби лютыя, якоже и вси святии вкусиша и претерпеша. И тогда плоть твоя не ощутит теснаго пути тонкости ради его. И тогда вселится в тя сладость безмернейшая, не туне[51] бо человеку аггелу быта. И воспомяни пророцы, и апостоли, и мученики, и святители, и преподобнии, и уродивии. Где обрела еси святых, иже не повинуша плоть духови? Или не страждуще в бедах лютых и скорбех жестоких? Но на всяк день тмами беды приемлюще. Предложу ти, душе моя, всех святых подвиг и страдание.

Воспомяни, душе моя, пророки, каковы беды пострадаша: изгоними бываше, камением побиваеми Быша, в ров зверем на снедение вметаеми и вся лютая претерпеша.

Воспомяни же паки и апостоли, како пострадаша. Якоже Павел апостол глаголет: «Аз в трудех множае, в ранах преболе, в темница излиха, в смертех многащи; беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык[52], беды во градех, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии; в трудех и подвизе, во бдениих, множицею во алъчбе и жажди, в пощениих многащи, в зиме и наготе, кроме внешних нападаний, яже по вся дни. Ащи хвалити ми ся подобает, я же о немощи моей похвалюся. Егда бо немощствую, тогда силен есмь. О сем трикраты Господа молих, да отступит от мене. И рече ми: „Довлеет ти благодать моя”. Сила бо моя в немощи совершается, сладце убо похвалюся паче в немощех моих, да вселится в мя сила Христова»[53]. Зриши ли, како глаголет? На всяк бо час, по вся дни умирающе, тако пострадаша, еже тмами беды приемлюще, таже и конечне побиени насмерть.

По сем же воспомяну и о мучениках, каковы беды лютыя пострадаша: в темницы вметаеми, с высоты пореваеми[54], раны лютыя претерпеша, на воду поверзаеми, ногтьми железными терзаеми и раздробляеми, в коноб[55] вметаеми на сварение, колом растираеми, зверем дивиим[56] на снедение вметаеми, пилами растираеми, скобельми[57] стружеми[58], мечи ссекаеми и прободаеми. Поистинне, о, велие удивление, яко в чюжих телесех страдаша! Оле, преславное чюдо! Забыша естество свое, а смерть презреша. Оле, преславному чюдеси! Яко ни прещение человеческое, ни страшилища бесовская, ни скорби, ни напасти, ни беды, ни мучение человеческое, ни смерти никакоже возмогоша от веры Христовы отвратити.

И паки реку о преподобных и о святителех, како пострадаша: всеми бо образы понудишася[59] и всякое злострадание претерпеваше. Несть ли се тесный и прискорбный путь, или не зелная ли горесть? Несть ли се умертвие на всяк день? Или не нужницы ли Царствия ради Небеснаго, еже есть сице? Ов тело свое поправ, яко врага; ов алканием и жаждею тело свое изнуриша; ов жестокими труды моряше тело свое Бога ради и сокрушающе, ов же паки сна себе не даяше; ин смири себе дозела[60] и урод вменяся мирови Бога ради; ин же паки мраз и солнечный вар терпяше; друзии же за веру и за правду умроша; друзии же паки в пустынях, яко зверие дивии, скиташася и не имеюще никогоже от человек, утешающаго их, и не бяше кто печали отлагая им, точию един Бог с ними. И что много глаголю, — но всяко всеми образы талеса своя оскорбиша, да душам своим пространство обрящут.

Реку же тебе и о уродивых Христа ради, како потрудишася, велику бо беду подьяша и пострадаша: постом, и жаждею, и зноем згараше телеса их; не имуще ни одежи, ни обуви телеса их, но наго и босо пребывающе, но яко птица летающе безгнездная, от солнца горя и от мраза померзая, от дождя и снега и от прочия воздушныя тягости никакоже уклоняшеся, и всякое пхание и биение претерпеваху; бе же от толикия нужды телеса своя велми изсушиша, и изнуриша, и измождало, и огореша.

Ты же, душе моя, сих ничтоже пострадала еси. Не веси ли, душе моя, яко нужницы восхищают Царство Небесное[61]. Якоже и слышала еси, кто может изрещи подробну труды всех святых. Прочее помолчю. Вся же сия воспоминаю, да навыкнеши, како святии пожиша, и за веру и за правду умроша, и претерпеша всякую скорбь с радостию, яко сладчайшую чашу растворену, кроме бо скорбей и тесноты не мощно спастися.

Что же реку о самом том Творцы небу и земли, и всей твари, видимой и невидимой! Хотяй бо избавити род человеческий от работы вражия и от адовых темниц и спасти от клятвы преступления прадеда Адама[62], сего бо ради бывает Бог человек, и воплотися от Духа Святаго в Пресвятую Девицу Марию, и родися без семени, и бывает невидимый видим, и со человеки поживе, и приемлет поношение, и бесчестие, и заплевание, и соударение в пречистое лице свое от бренна человека, и на кресте распинается, и тростию по главе ударяется, и оцта[63] и желчи напаяется, и копием прободается, таже и на смерть предается, и во гробе пологается, и паки воскрешается в третий день властию своею. О, преславное чюдо, и аггелом чюдимо и человеком! Безсмертный восхоте умрети, не терпя бо видети мучима своею руку создания[64] от насилия вражия в заключении адове. О, кротости крайния и человеколюбия твоего неизреченнаго к нашему обнищанию и сиротству! О, ужасное видение долготерпения твоего! Ужасает ми ся ум, и страх велик нападе на мя, и трепещут кости моя, сия глаголя. Творец всей твари, видимой и невидимой, а от твари своея изволи пострадати, от тленна человека, егоже и ангели ужасаются, и непрестанно славословят вся силы небесныя создателя своего, и вся тварь воспевает, и со страхом работают, а демонския силы трепещут. Вся же сия терпит и стражет волею, нашего ради спасения, и образ нам показа смирения, да сице постражем, якоже слышала еси.

Дивлюся ти, душе моя, аще, сия слышав, не плачеши. Не вем, окаянная, аще имеши ли веру Святому Писанию, слышав святых, тако подвизавшихся, да получат благая будущая, не имущая конца, и веселие, и покой неизглаголанный, и Царство Небесное, а сама хощеши зде наслаждатися и веселитися, а тамо Царствие получити и бесконечный покой. Ни, не тако, окаянная! Егда туне таковая даются? Преже потрудися и уничижи себе дозела хуждьши всякаго человека и всякия твари, якоже отцы святии твориша, и тогда почтена от Бога вельми будеши, якоже и они. Тако пожиша святии отцы, помыслиша в сердцых своих, якоже уже умроша от жизни сея и от всего деяния мирскаго, и к тому уже не вчитаху себе в живых[65], темже и предаша себя на всяку скорбь немилостивно, и в чаяние смерти на всяк день помышляше себе, и преуготовляшеся, и се обретеся им мнимая смерть живот, — и победиша врага. Без завещания бо сего умнаго некрепко всякое дело и труд духовный, и не может претерпети человек искушения во всякой нужи, и напасти, и беде. И аще не претерпит искушения, не приемлет дарования венца от Бога. Егда же уготовится и положит человек завет в мысли своей претерпети вся находящая на нь[66] скорби Бога ради, тогда нетрудно и неболезненно являются ему вся печалная и напастная от бесов и от человек, ни смерти боится, и ничтоже может разлучити таковых от любве Христовы, и верующих несуменно, и уповающих на Бога, ни скорбь, ни теснота, ни гонение, ни глад, ни прещение, ни мучение, ни смерти, — верою и упованием жизни вечныя спасает и освящает Господь рабы своя. Якоже рече Господь: «Аще имате веру и не сумнитеся, не токмо смоковничное сотворите, но аще и горе сей речете: „Двигнися и вверзися в море!” — и будет»[67]. И ничтоже не невозможно будет нам, несуменно веровавших, ничтоже есть крепчайшии несуменныя веры. Аще болим и ранимся, или к смерти приближаемся, или нужнейших потреб телесных лишаеми, никакоже миловати себя, но помышляет, яко близ есть Бог, и зрит нас, и может нужду нашу пременити. До сих бо месть и до сего предела оставляется человек, дондеже[68] изнеможет крепость телесная, и не оскудеет вера в нем, и на Бога положится несуменно. Во всех же сих нужах прежереченных вси святии победиша верою несуменною и терпением.

Аще бо ослабеет человек, бывает слабже воды; аще ли человек укрепится, бывает тверже камени. Нигдеже не оставляет Бог несуменно надеющихся на нь от всего усердия, всякаго бо человека строит, и окружает, и, яко вождями[69], направляет промысл Божий. Не являет же ся всякому, но точию прилежащим о Бозе непрестанно и впадшим во искушение его ради; и противу нужды коемуждо человеку помогает Бог: ового от смерти избавляет, овому мучение телеси облегчевает, ового в напастех утешает, овому в телесных потребах исполняет[70], ового во страстех наказует и смиряет, ового в скорбех обучает пребывати, — и несть человека, иже не под промыслом Божиим. Того ради подобает нам такову веру стяжати, и помышляти, и дерзати к подвигу, яко безсмертни суще; ведуще, яко ничтоже случится нам кроме строения[71] Божия. Якоже рече Господь: «И влас главы вашея не погибнет.

В терпении же вашем точию стяжите душа ваша»[72]. Аще ли же Владыка свободил нас печалей всех и промышляти нами[73] изволил во всех нужах наших, то которая нам печаль требе есть. Ничтоже бо по нашему умышлению бывает прочее, яко утолоченым[74] гладким путем течем без всякого препятия[75]; якоже Бог хощет, тако и строит нас. Егда бо возложит человек душю свою на Бога, и стяжет веру несуменну, и последует ей, и надежду тверду восприимет, и возложит упование и печаль свою на Бога во всех бедах и скорбех и нуждах своих, тогда веселится душа его и сердце радуется, яко по Бозе во всем путь гонит, очи же его источники слез проливают, и на самыя тыя смерти предается и дерзает. Аще ли егда кто не стяжет великаго сего оружия, посекающаго всякую скорбь и тесноту находящую, и малодушие, и двоедушие, и сомнение, яко мечем, паки же реку, совершеныя сея добродетели и безстрастия егда кто не стяжет, во всяком месте о всякой вещи и скорби малодушьствует, и сварится[76], и молвит[77], и источник смущения, и пучина страстей. Маловерие бо страшит человека во всяком месте, егда не очистился есть от страстей и препинается страхом во всякой вещи, вина же маловерию страсти. Верою же и надежею со упованием и безстрастием святии победиша всяк страх жестокий и смертный и боязнь велию, превыше силы своея, от бесов, и от человек, и от зверей, якоже и со отпадшими силами сретатися и вопреки глаголати им, сим бо и совершение и благодать обретоша и спасошася, и вся приемлюще, елико просяще у Бога.

Едино от обоих обретающе святии: или веруемое, и надеемое, и уповаемое достизающе, или, пострадавше, венца приемлюще страдалчески. А без сих же некрепко всякое доброе дело и духовное начинание. Яко ни жительство доброе о себе само[78] есть полезно, аще не в Бога веры ради, и надежди, и упования просвещенно будет, ниже вера, и надежда, и упование, кроме добрых дел. Спасает нас Бог, ниже время многое спасает нас, но отнели[79] же начинаем несуменно веровати, и надеятися, и уповати на Бога, и трудитися, и оставляти размышление свое, и пребудем до исхода душа своея. Что бо пользует нас многое время, аще маловерно, и ненадежно, и неупователно живем, и праздно. Но аще хощем спастися, христоподобное житие поживем. Якоже пострада Спаситель наш Христос нашего ради спасения, сице и вси святии пострадаша, на его страдание взирающее. Сице повеле и хотящим вослед его ити. Сице и нам подобает тем же путем шествовати, имже ходиша вси святии: стяжем веру несуменну, и надежду тверду, и упование непоколебимо, и терпение пождателно, и покаряемся Богови мыслию, и умираем мыслию. Еже осмелитися умом от усердия и дерзати на вся напасти и беды, и смерти от бесов и от человек, — сие честно, и любезно, и велико есть пред Богом. Егда же видит, яко веровали есмы ему паче себе, и абие помощь от него, яко молния, скоро исходит нам, ни ведущим, ни разумевающим нам, како бысть. И от печали, на радость, внезапу прелагаемся по вере нашей, и вселяется в нас, и чювствене почиваем. Ея же почивающи, мнози входят во огнь, и не боятся, на воде ступающи, и не сумнятся помыслом, не внимающе зрению[80] страшных вещей, превосходящих чювств; нецыи же на мучение самоволие приидоша за веру; трие отроцы в Вавилоне верою в пещи огненей несгараеми[81]; Даниил пророк верою от львов невредим бысть[82]; Илия пророк верою огнь с небесе сведе[83]; Моисей верою сквозе Чермное море пройде с людми, и в пустыни 40 лет без хлеба питани Быша[84]; апостоли верою всю вселенную проидоша и толико зловерия и суровство обратиша и приведоша во Христову веру, якоже зверий дивиих[85] пыхающих. И прочии святии сим подобная многа множество сотвориша и возложиша мужъство на Бога, и оставльше мир и вся, яже в мире[86]. И исшедшему вослед Христа, и верующему, надеющемуся и уповающему на Бога, и распеньшемуся волею Царствия ради Небеснаго и живота[87] будущего не убоятися смерти, единою бо умрохом умне[88] во обещании и отвержении мира. Обаче воин страшливый никогдаже убивает, ни чести приемлет и всуе тружается. «Сумняяйся человек подобен есть волнению морскому»[89], — апостол рече. Верующему со усердием несуменно никтоже противитися может, ни диявол, ни человек зол; вера несуменная превыше естества человеческаго утвержает.

Слышала ли еси реченное, како пожиша святии? Ох, увы, душе моя, поне[90] мало сим подражай, не Быша ли слезы ту? Ох, увы, душе моя, не Быша ли тии дряхли телом, и худе, и измождали? Ох, увы, душе моя, не Быша ли ту болезни телесныя, и раны, и сетование душевное? Ох, увы, душе моя, не тем же ли телом немощнейшим обложени Быша, якоже и мы? Ох, увы, душе моя, не Быша ли хотения красных, и сладких, и легких мира сего и всякого покоя? Ей, хотеша, и телеса их болеша, но прелагаше хотения на терпение и скорби на будущую радость. Вся бо единою отрезаша, вменишася яко мертви. Темже и тропари свидетельствуют о сем, еже сице творяше же и учаше, еже презрети плоть, «преходит бо прилежати же о души, вещи безсмертней»[91]. Ин паки: «слезами твоих источник пустыни безплодное напоил еси»[92]; ин паки: «во страданиих своих венца прияша нетленный от тебе, Бога нашего»[93]; ин паки: «труды бо их и смерть приял еси паче всякого приношения»[94]; ин паки: «стражду тебе ради: яко да царствую с тобою и умираю, надежу имею на тя, но, яко жертву непорочну, приими мя, с любовию пожершую ти ся[95]»[96].

О, возлюбленная душе моя! Быша ту источник неоскудный слезнаго течения, ругатели и попратели Быша маловременным и тленным вещем, всех купно красных же и сладких и прелестных мира сего, Быша, яко столпи крепцыи, или яко адамант крепкий, во всякой скорби от бесов и от человек, Быша самоволнии мертвецы, повсядневныя мученики в трудех духовных. Мученики бо за веру от человек, не ведящих Бога, мучени Быша. Преподобнии же от ревности любве Божия сами ся нещадно мучиша в подвизе духовном: глад и жажду стерпе душа их; вместо светлых риз рубища искропано и вошми посыпано, овии же и наги; вместо сладких брашен хлебом довол[97] имуще, овии же и былием пустынным питашеся, питие же их точию вода едина, и сия в меру; не воздремасте очи их; не умолкоша язы́цы их; претомиша в молитвах нозе свои; вместо сна всенощное стояние имеяху, вместо веселия и всякого покоя телеснаго — непрестанное воздыхание и слезное рыдание. Оле, чюдо преславное и дивное — терпение их!

Оставиша волею всяко веселие и упитание и покой мира сего и изволиша скорбети и плакати; Быша прежде смерти всегда мертви плотию, имуще телеса изъсохша и язвы небрегоми и возсмердеша; не милующе отнюдь телеса своя, но яко в чюжих телесех страждуще. Истниша[98] бо святии телеса своя и искупиша тленным телом нетленный живот, и бесконечный покой, и Царство Небесное, емуже несть конца. И всякое зельство[99] и горесть претерпеша душа их, и всяко томление и злострадание подъяша телеса их; темже и всякоя ораматы и сладости сладчайши получиша, источник, источающ сладость и благоухание Духа Святаго, и светлости, и радости исполнишася, и обретошася райстии жители, и со аггелы ликоствующе.

Сице святии пострадаша и сице прияша противу трудов своих. Сим образом тесношественым проидоша вси святии, иже от всего века плоть и кровь Царствия Божия наследити не может, ниже тля нетление наследует. Нигдеже убо похваляет Божественое Писание питающаяся и веселящаяся, святых мужей похвала и ублажение — в бесконечныя веки. Сам убо Господь рече во Еваггелиих: «Внидите ускими враты, яко пространная врата и широк путь вводяй в пагубу»[100], и «многими скорбьми подобает нам внити во Царство Небесное»[101], и «нужницы восхищают его»[102], «в терпении вашем стяжите душа ваша»[103], и «претерпевый до конца, той спасется[104]» о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава, со Отцем и со Святым Духом, ныне, и присно, и вовеки веков.

О еже претерпевати скорби{3}

Рече Господь: «Иже хощет по мне итти, да отвержется себе и возмет крест свой и последует мне»[105]. Еже себе отврещися есть еже безмилостивно себе напастем предати и ничтоже имети себя, но якоже иному страждущу, и тако имети ся. Якоже бо кто отвержется друга, аще и биенна видит его, аще нетязаема или на смерть ведома, не болит о нем, ниже предстоит, ниже помогает ему. Тако хощет и нас Бог, аще и ранимся, или сожизаемся, или умираем, не уклонятися, ниже миловать себе, но яко не имуще ничтоже обще души с телом, тако имети ся и предавати себе напастем, и бедам, и прочим мукам о правде и истине и о исповедании Христове. Держися креста Господня, якоже речено ти бысть, о, человече, во един конец гони невозвратно. «Верен буди до смерти, терпелив до исхода душа своея, и дам ти, — рече, — венец живота своего»[106]. Аще бо не преклонится человек к смерти мыслию и отчается живота своего, не может никоторыя скорби или болезни претерпети, не может приити в совершение, аще не терпит скорбей. Иже уклоняяйся от скорбей, и исходя во ослабу, и ища отрады получити полезнаго, таковый уподобится мужу, иже единою рукою собираяй, а другою разсевая. «Претерпевый до конца той спасется»[107]. Сим бо животом маловременным выменяти будущий бесконечный живот: сей презрети, а будущий прияти, — понеже бо живот сей препинает[108] будущему и вечному животу. Егда же пренебрежет кто живот сей, тогда нетрудно претерпит всякое искушение, труды и нужды, скорби и болезни, понеже бо ко смерти преклонился есть, выше всякия скорби и напасти, и сподобляется совершеныя благодати. Предел терпению и скорбем и урок, донележе и в животе сем есмы пребываем, неослабно подобает терпети и страдати, и в самом том дни, иже душа от тела разлучается, и тогда попечение имети и совершати обычное служение и правило.

О, человече, положи во уме своем се, дондеже во скорбех умрети, но станем, станем мужественно, яко воин храбрый. Никтоже венчается, не победив врага своего. Не сниди со креста во вся дни живота своего, яко единою умрохом, сиречь имей нужу на всяко время, терпи всякую скорбь и тесноту, вменится бо от Бога всяко в мучения, не погрешиши Царствия Небеснаго и восприимеши венец животный о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава.

О вере несуменней. Глава 3{4}

Веруяй в мя несуменно не собирает, коею смертию скончается[109], или от человек и от зверей, или гладом, или от нужных[110] великих трудов. Дву же смертей не будет, а единыя никтоже избежати может. Единою бо возложивыйся на Бога во всех нужах Царствия ради Небеснаго и умрый мирови к тому не ищет, како скончается, к тому не печется собою. Единою возложивыйся на Бога, елика творит, успеет и везде обрящет полезное души своей. Но весть точию, яко Бога ради на вся скорби предается и на всяком месте спасение обрящет. По вере нашей и благодать Божия нам дается. Мала вера — мало и дастъся, болши веруем — болши и благодати дастся и терпения. Но ничтоже не случится кроме промысла Божия и строения, точию ищет от нас Бог самовластное произволение ума нашего, но судбы Божия неиспытани суть.

От житий отеческих, от Пролога, и от Патерика печерскаго, и от Патерика скитскаго, стихове коегождо святаго, удобь житие уразумееши, како пожиша. Глава 4{5}

Воспомяни, душе моя, святых отец жития и подвиги и воздохни и прослезися о своем ленивом житии и нерадении.

Воспомяни Иринарха Затворника[111]. Пребываше бо, не исходя ис келии своея, лет 20 и вящщи[112], паче же прикован бяше на чепи, якоже скот безсловесный, и окован всюду железом тяжким, ядяше же единова днем пищу сухотну, и не умолче язык его в молитве день и нощь, смочаше бо и место потом на молитве.

Такоже и ученик его Корнилий[113] — на чепи, окован железом всюду, дондеже и ребра его перетрошася от толикия тягости, и крови текущи, нозе же его затекоша и разседошася, и пасоке[114] текуще из них, якоже ужасно и зрети, и зело сухо тело его, якоже точию кости и жилы.

Воспомяни, душе моя, Анастасия мниха[115]. Имея бо обычай стояти чрез все церковное пение неподвижно с места на место и никакоже седшу. Ноги же ему Быша, «яко древо сухо»[116], по пояс одебелеша[117] от стояния.

Воспомяни, душе моя, Максима, и Василия, Исидора, паче же и древняго великаго Андрея, и Прокопия, Иоанна уродивых[118]. Якоже самой земли от мраза разседатися, тии же нази, и боси, и гладни. Андрей убо, и Максим, и Василий мраза, ни зноя не чюяше. Василий же вопрошаем от неких бываше: «Како, отче, терпиши нужду сию?» Он же глаголаше умилно: «Егда, — рече, — взалчеши, или вжаждеши, или озябнеши, терпи, и паки лютее того терпи, — таже и облегчевати начнет стужание болезни». Сице навыкнути терпению и в прочих добродетелех. Исидор глаголаше к себе: «Се нужа, терпи же Царствия ради Небеснаго».

Воспомяни, душе моя, великомучеников Георгия и Димитрия, Иякова Персянина, и Феодора Тирона, и Феодора Стратилата, и 40 мученик, и пятечисленую пятерицу — Евстратия и Евгения, Мардария и Ореста, и Авксентия[119]. Ов в сапоги железны обувен з гвоздием, ов колом растираем и различными удицами. Ияков же велие мучение терпяше крепко, и по составом раздробляем, и обрезаем, яко лоза. Ови же во езере потоплени Быша и венца прияша, ових же железом и трезубцы немилостивно строгаху и драху, а инии мученицы различными муками мучими и томлени бываху.

Воспомяни, душе моя, Димитрия Прилуцкаго[120]. Братиям утешение творяше, а сам ядяше точию мало хлеба с водою теплою противу[121] просфиры, и поживе доволны лета тесным и скорбным путем.

Воспомяни, душе моя, Кирила Белаозерскаго[122], како житие жестоко живяше, и на ребрех не почиваше, по вся нощи стояше и без сна пребываше, точию хлебом и водою питашеся и худость ризную любяше.

Воспомяни, душе моя, великаго Михаила Клопскаго[123], како бысть житие его терпеливое и жестокое, еще же и уродственное: и всенощное стояние имеяше от вечерние годины даже и до заутрени, и единожды в седмицы[124] ядяше мало хлеба с водою, тело же его бяше видети яко стень[125] от многаго поста и от великаго труда, и все житие его пост бяше.

Воспомяни, душе моя, Павла Обнорскаго[126], како прииде на Комельский лес и обрете липу дупляну и вниде в ню, яко птица, и поживе в ней лета три, славяше Бога. Пост же его бяше таков, яко в пять дней ничтоже ядяше, токмо в суботу и в неделю[127] мало хлеба ядяше с водою, а питие его едина вода точию, и то с воздержанием. И по вся нощи без сна пребываше, стояше до утренняго и церковнаго звону. И все житие его пост бяше.

Воспомяни, душе моя, Дионисия Глушицкаго[128], како поживе во временней жизни постом, и молитвами, и многим воздержанием, и всенощным стоянием; пища же его бяше хлеб и вода; и преже преставления своего за седмь лет ископаше гроб своима рукама и над него прихождаше и стояше на мразе чрез всю нощ, трясыйся и тружаяся, и слезами место мочаше, на немже стояше, поминающе смертный час и во гроб положение, и стихеры и тропари покойны[129] со слезами пояше, и все правило свое совершаше.

Воспомяни, душе моя, Александра Свирскаго[130], якоже сам рече Андрею Завалишину[131]: «Имам, чадо, в пустыни сей седм лет живый и никогоже от человек видех, и в та лета не вкусих никогдаже хлеба, но былие, иже от земля самовозрастъшее, смесих с перстию[132], иногда же едину персть ядох токмо неколико время». Еще же и бос хождаше. Ты же, окаянная душе, сладких брашен всегда ищеши и покою телесному радуешися, и внимай себе, како преподобнии отцы во иночестве пожиша и Богу угодиша, не покоем, не сном и не леностию, не сладкими брашнами, но трудом многим, и воздержанием, и всенощным стоянием, постом и молитвами.

Воспомяни, душе моя, Евфросинию Суждальскую[133]. Воздержание имущи паче меры: первие постящися, от вечера до вечера не ядяше, таже чрез день, потом же по двою и по трех днех, иногда же и всю седмицу без пищи пребываше и пияше воды мало. Глаголаше бо своему телу во время скверных помысл: «Аз тя, аки безсловесных, удержу, да ни единощи не подам ти пищи, но чрез две седмицы подам ти мало хлеба, и жаждою, и труды уморю тя, да не разслабленных и сладких помысл желаеши». И тольма свое тело умучи пребольством[134] алчбою и жаждею, якоже едва костем ея от телеснаго видения содержался[135]. Ты же, душа моя окаянная, ни до вечера не хощеши попоститися и понудитися. И бдя в молитвах непрестанно, и по вся нощи без сна пребываше, тако преподобная тружашеся и Богу угождаше.

Воспомяни, душе моя, великаго Сергия Радонежскаго[136], како поживе во временней жизни, во бдениих, и в пощениих, и во всенощном стоянии. Воздержание бо его бяше выше человеческия силы, алкотою безмерною, и жаждою, и в зимнее время наготою: яко и самой земли разседатися от зелнаго мраза, он же в зиму без теплыя ризы, во единой ризе раздранней, и во многошвенней, и урудненой[137], и пота исполненной, и много заплат имуще, — в таковой ризе преподобный хождаше. Сам же на братию без лености тружаяся: толчаше, и меляше, и муку сеяше, и хлебы печаше, и дрова от лесу на своем раме[138] носяше, сечаше и по келиям бременем носяше, и воду от источника своего носяше и коемуждо брату у келии поставляше, и вариво на братию варяше, и просфиры ко церкви печаше, и свечи скаше[139], и на братию одежду крояше и шъяше; и бдением и сухоядением всю свою жизнь живяше, иногда же и гнилой хлеб ядяше, в нощи же без сна пребываше, и прочими добродетельми поживе.

Воспомяни, душе моя, Симеона Столпника[140] и нужныя раны его, якоже червем исходити ис тела, из раны его, во всю же неделю не ядяше, а урок[141] свой хлеба нищим подаваше. Таже изгнан бысть из монастыря, и вверже себе в студенец[142], в безводный кладес[143], идеже бе исполнено всякого гада, аспидов, и ехидны, и змиеве, и скорпии, — и разбегошася гади от него. Помяни же и на столпех стояние 40 лет, дождем мочим, и зноем горя, а зимою померзая; яд же его сочиво[144] мочено, и ляща[145], и вода; бяше же плоть его изгнила, и червем падающим от стегна[146] его, он же собираше их и складаше на тело свое, глаголя: «Яжте, яже вам дал Бог», — и стоя два лета на одной ноге. Ты же, душе моя, ни мало хощеши поскорбети.

Воспомяни, душе моя, преподобнаго Архиппа, иже в Хонех[147]. Шестьдесят лет никакоже хлеба не вкусив, ни мяс, ни вина, и тела своего не омывая. Пища же его — былие дивие варяше и без соли ядяше, но и то единою в неделю[148] вкушаше и трижды в седмице[149] воду пияше нужды ради, мерою триех онги[150]. Постеля же его беяше камение острое наслано. И глаголаше: «Не даждь ми, Господи, порадоватися на земли ни единаго дни во всем животе моем», — удручая тело свое на бдении и николиже покоя имея. Потерпи, потерпи, душе моя, поне[151] малу скорбь приложи везде себе, поищеши бо, и поплачеши, и не обрящеши время поскорбети.

Воспомяни, душе моя, Антония и Феодосия Печерских[152], како беспрестани Богу моляшеся и во вся нощи без сна пребываше.

Феодосий николиже на реберех своих лежаше, но седя мало спаше. Ты же, душе моя, ни малаго правила не дремлюще тщишися исправити. К сим же и яд их бе хлеб точию и вода. Братиям иногда на трапезе веляше Феодосий утешение творити в брашне, а сам ядяше хлеб сух. И тружашеся на братию: клобуки шияше, и копытца плетяше[153], иногда же меляше, и дрова носяше и сечаше. И исходя ис пещеры, над пещерою седяше и волну[154] прядяше, и власяницу свою спущаше, до пояса обнажашеся, и бяше тело его от комаров все покровено, и тако неподвижен седяше и со благодарением терпяше, и Псалтырь изуст[155] пояше, и тако неретко и многажды творяше, и седяше и до заутреняго клепания[156]. А некогда преподобному отцу Феодосию в пещере пребывающу и хотящу опочити от великих трудов своих, и абие слышит множество бесов, в пещере на колесницах яздящих, и в сопели сопуща[157], и в бубны биюще; и нача преподобный, востав, псалмы Давыдовы глаголати: «Сии на колесницах и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовем»[158], — и абие[159] бесовское то действо и клопот[160] все исчезе. Имяше обычай преподобный в нощи без сна пребывати, и множество поклонов кладуще, и егда услышит пономаря, идуща к себе благословения ради к заутреннему пению, и тогда преставаше поклоны творити. И сядет на своем на обычном месте и молъчаше, творяше ся уснувша сном тяжким; пономарю же молитву творящу не единожды, но и дважды, и трижды. Преподобный же аки от сна возбужашеся[161] и пономарю речет: «Господь наш Исус Христос благословит тя». Сам же скоро идет, не медля, тщашеся преже братии на соборном пении быти, и стояше, яко столп, к стене, не приклоняшеся и ногама не преступаше. Таково житие имеяше отец наш Феодосий Печерский.

Преподобный же отец Антоний Печерский прииде от Святыя Горы и преходил по многим горам и по дебрям, и прииде в Киев, на Берестовое по реклом, и обрете пещеру, еяже ископал Иларион митрополит[162], и возлюби то место, и помолися Богу, глаголя: «Се покой мой зде в век века, и зде вселюся[163], яко Бог и Пречистая изволи сие место». И на том месте нача жити и великие труды творити: в день пещеру копаше, а в нощи на молитве, без сна пребываше, — и поживе в пещере в темне месте, яко в царских чертозех, не исходя, 40 лет. Ты же, окаянная душе моя, ни единаго дни в келии своей в молчании не хощеши сидети, и о правиле своем не радиши, не готовишися на смертный час, како тебе стати на страшном, и грозном, и трепетном судищи Христове, и како возриши тогда на страшнаго Судию, егоже ужасаются аггели и вся небесная воиньства, и кий ответ воздаси безсмертному Царю. Но, о, душе окаянная, не ленися, преже конца обратней и стони, о, всескверная, и плачи преже исхода своего о злых делех своих, имиже прогневала еси Творца своего Бога, по вся дни и по вся нощи, словом, и делом, и помышлением, и прочими многими грехи.

Воспомяни, душе моя, како пожиша мнози преподобнии отцы и не согрешивше ничтоже, да любве ради Христовы и Царствия ради Небеснаго всетленное и временное житие се на земли оставиша, и покой возненавидеша, и злюбиша трудное и жестокое житие, постом, и молитвами, и всенощным стоянием, и прочими многими труды тело свое изнуриша и изсушиша, а душу свою паче снега убелиша, и ныне во свете присносущнем пребывают, и сияют, яко звезды небесныя, и славят Бога со анггелы непрестанно. Ты же, окаянная душе, в беззаконии зачата, и во гресех родися[164], и всегда во гресех живеши, должна еси трудитися своего ради спасения.

Воспомяни же, душе моя, Григория[165], тоя же обители Печерския. По вся нощи не спаше, и стояше, и пояше, и моляшеся непрестанно до утреняго пения.

Воспомяни, душе моя, затворника Исакия[166]. Бяше той Исакий житие имеяше жестоко, облечеся в ризу власяную, и наверх влясяницы облечеся в козел мехом[167], и затворишася в пещеру. Бе бо ядь его едина просфира, и та чрез день, и воду пияше в меру. И того сотвори 7 лет, на свет ис пещеры не выходя и на ребрех не лежав, но седя мало сна приимаше. И егда взят бысть ис пещеры в монастырь и начать в поварни страдати[168], во церкви же стояше в великия мразы бос, дондеже примерзнуша ноги его к камени. Ты же, душе моя, не можеши в келии своей безмольствовати и посидети, но всегда мятешися посреди братии и осужаеши, а о своем спасении не печешися и на ребрех спиши чрез всю нощь.

Воспоминай и прочитая святых отец жития, како уским и прискорбным житием пожиша и не даша сна своима очима, ни векома дремания, ни покоя своима коленома[169], но вместо сна всенощное стояние имеяше, и вместо молв к Богу в молитвах беседоваше, и вместо сладких ядений хлебом питашеся, и вместо тщеславия смирение имеяше, к тому же и покорение, и послушание, и прочая добродетели.

Воспомяни, душе моя, Дамияна[170], презвитера печерскаго. Бяше бо таков постник, яко, развее[171] хлеба и воды, ничтоже ядяше до дне смерти своея.

Воспомяни, душе моя, преподобнаго Иоанна, затворника печерскаго[172], затворившагося в темне месте един от пещеры и пребысть в великом воздержании 30 лет, многим постом удручая тело свое, и железа тяжка на всем теле своем нося. «Много же пострадах от бесов, томим бысть на блуд и не вем, что сотворих, — рече, — своего ради спасения. Два или три дни пребывах не ядый и тако три лета скончах, многажды и всю неделю ничтоже вкушах, и по вся нощи без сна пребывах, и жаждею многою уморяхся, никакоже покоя обретох; ископа яму по плеча, и внидох в яму, и своима рукама осыпа вся, и пребысть 40 дней; и се видех змия страшна и люта зело, всего мя пожрети хотяща, и дышуща пламенем, и искрами пожигая мя, и главныя власы[173] пожгоша, и се во многи дни творя, хотяше мя прогнати». Зриши ли, душе моя грешная, како тружастася святии отцы без покоя и плоть духови покориша? Ты же не хощеши нимало попоститися и от малых трудов изнемогаеши.

Бе же святый Марко[174], тоя же обители, житие имея в печере, многа места своима рукама ископав в печере и на своих плечах персть износя, и по вся дни, и по вся нощи тружаяся о деле Божии.

Тоя же обители Феофил[175], дни убо наставшу, глаголаше в себе: «Не вем, аще постигну ли до вечера». Нощи же пришедши, плачася, глаголаше: «Что сотворю, аще дойду ли до утрия, мнози бо, воставше, вечера не достигоша, и на ложех легше, и не восташа от ложей своих». И сице творяше на всяк день, алча, и моляся, и плачася, на всяк час ожидая часа смертнаго, чая от тела разлучится, и тольма плоть свою истончи, яко и составом его изочтенном быти, и от многаго плача изгуби си очи, тако пребысть вся дни живота своего в велице воздержании. Ты же, окаянная душе, унываеши седя и никакоже воспоминаеши смертнаго часа, ни плачеши.

Воспомяни, душе моя, Прохора Печерскаго[176]. Вдав себе послушанию и в воздержание безмерное, яко и хлеба себе лишив, собирая убо лебеду и хлеб себе в том творяше, и сим питашеся, и се приготовляше и до года, яко доволну ему быти без хлеба.

Воспомяни, душе моя отца Паламона[177]. Овогда убо ядяше, не пия воды, овогда же пияше, не ядый отнюд.

Воспомяни, душе моя, Аннина[178], великаго постника. Жестоко бо живяше, удручаше постом тело свое, многажды в Великий пост и до Пасхи не вкушаше ничтоже.

Беяше же Григорию Акраганскому[179] обычай: всю седмь дней не ясти, развее субот и недель, таже належаше присно[180] во учении святых книг, и неспание ему всегда, и воздержание до конца, еще же и смирение велие, и слезы, и непрестанную молитву Исусову[181], и по вся дни поставляше трапезу нищим. Ты же, душе моя, никакоже усердно в сия добродетели великия понудишися.

Воспомяни, душе моя, Алексия, человека Божия[182], колико имения остави, и облечеся в рубища, и седяше в притворе церковнем, яко нищий проситель, и постяся от недели до недели[183], и причащаяся святых таин, и ядяше две уки хлеба и две уки воды[184] пияше, и даже до вторыя недели не ядяше, и по вся нощи моляся, и без сна пребываше, и в дому же отца своего 17 лет от раб своих терпя: ови пхахут[185] его, а друзии ругахуся ему, инии же поливаху его помоями, он же все с радостию приимаше, терпяше Христа ради. Ты же, окаянная, со многими сваришися[186] всегда, и желееши и о худейших вещех, и не терпиши и мала поношения и слова.

Воспомяни Феодосия Великаго[187]. Бе бо алча, бдя и моляся Богу непрестанно, и милостыню творяше нищим.

Воспомяни, душе моя, Павла Пустынника[188], иже в Латре[189]. Житие бо жестоко живяше, и суров желудь ядяше, и в нощи в молитвах без сна пребываше, и два камени тяжкая, навязав, на рамо[190] свое возлагаше, и стояше, нудя[191] себе, чрез всю нощ. Ты же, окаянная душе, и без тягости не можеши постояти на молитве и всегда во сне и в лености житие свое проходиши.

Воспомяни Дорофея Пустынника[192], ядяше бо в меру хлеб сух по вся дни, пияше же воду в меру и николиже спя на ребрех, разве точию делающу и ядущу, помизающе очима, яко многажды испасти и хлебу изо уст его во время ядения, но чрез нощ плетяше кошницы[193], ядь тем покупаше.

Воспомяни, душе моя, Иванна Пустынника[194]. Три лета всегда молитву творяше, пребывая никакоже сед, ни спав, но елико стоя мало сна приимаше. Разседшима же ся ногама его от многаго стояния, и гною текущу от него, аггел же Господень исцели его. Живяше же, по пустыни ходя, ядяше былие, в неделю же комкание[195] взимаше Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, иного ничто-же ядяше. Ты же, окаянная, обыкла еси объядатися и ленитися.

Воспомяни, душе моя, Иванна Безмолвника[196], иже в Лавре святаго Савы Освященнаго[197]. Влез в пещеру и скончав 40 лет, отнюд не исходя, ни хлеба вкушая. Единою же заблуди, по пустыни ходя, собирая зелия, и изнемог, и паде на земли, аггел же Господень принесе его в пещеру его паки[198], в нейже живяше. Зриши ли, душе моя, како аггели служаху святым, издавшимся[199] в любовь Божию всем сердцем. Идеже бо сила святых изнемогаше, тамо им сила Божия помогаше.

Воспомяни, душе моя, твердаго страдальца Говеддая[200]. Жезлием бо суковатым повеле мучитель того четырем бити; и тем изнемогшими, друзии начаша бити. Святый же, биен по всему телу, просяше от Бога помощи. Яви же ся ему аггел и укрепи его, клаголя: «Дерзай, с тобою есмь». И биен бысть волуями[201] жилами, биен же, проклинаше отца своего веру. Тогда Горгал повеле два ременя оттодрати от ногу даже и до главы его; тогда убо разжег рожень[202] и пронози ему сквозе уши от единаго до другаго и положи его в темницу. Молящу же ся ему, прииде аггел Господень, взем рожен и исцели его. Князь же, разъярився, повеле удица[203] железны вонзити в плеча ему, от третияго же часа до девятаго, и все тело его сощипа ими, да единако жив есть. Тогда повеле, царь кожу главы его отодрати от тела и покрыти лице ему; и увидев, яко жив есть, ногти ручныя и ножныя искорениша ему, такоже и зубы искорениша ему и поверже его мертва в темницу, яко пса умерша. Таже в вертеже содра нозе ему, и млаты железны разжег, сожже мышца ему. И по пяти на десять дний изведе того вонь ис темницы, и видев того цела и здрава, и ужасеся. Наложи коноб[204] смолы и серы, и того велми разжег, и повеле воврещи святаго в коноб. Святый же, возрев на небо и помолився, ввержен бысть в коноб — и конобу разседшуся, изыде святый здрав, никакоже вредим. Тогда, совещався со своими, мучитель распень святаго на древе нага и стреляху его на мног час пред многим народом. И бяше видети чюдо преславно: не точию святый невредим пребываше, но и стрелы, на него пущаемыя, обращающеся, раняху стреляющих. И повеле связати ему руце и нозе и поврещи его в коньское стоялище, да в той нощи попран будет ими. И сему бывшу, Христовой благодатию невредим от сих сохранен бысть святый, благослови Бога. Наутрии же, яко видеша того развизана и здрава, и дивишася вси о чюдеси. Тогда, рожны[205] разжегше, сожгоша его. И молися святый о крещении. И се облак мал, яко и мгла, излия на главу ему воду и масло, и глас бысть из облака, глаголя: «Се приял еси крещение, рабе Божий». Гаргал же, тростие поострив, напери[206] все тело его, святый же, на многи часы збодаем тростием, и Богу молися, предаст дух свой в руце Богу. Ты же, окаянная душе моя, и от малый скорби сетуеши и изнемогаеши, смущаешися и не терпиши со благодарением.

Воспомяни, душе моя, преподобную Феоктисту Лезвиянину[207]. Гладом, и зимою, и варом многим томима, водою и зелием дивиим питающися, и ниже видима кем в пустыни бе доспе 35 лет, Богу единому беседующи.

Воспомяни, душе моя, Афонасию игумению[208]. Бе же ядь ея хлеб ячьменный, и того, заходящу солнцу, вкушаше; масла же или иного сладкаго и вина никогдаже вкуси; рыбиц же точию на Рожество Христово и на Пасху вкушаше; во весь же пост токмо 2-ж<ды> вкушаше; и ни единаго же часа без славословия пребысть, и всенощное стояние имея, а постели ея от камения дробнаго складена.

Бе же Стефан Царяграда[209] непрестанно моляся, и единою или 2-ж<ды> в седмице зелие вкушаше без соли, — той, тако себе очистив, святительстей чести сподобися, и в некий гроб разселный[210] вниде, и тамо препроводив 12 лет, и отпадоша власы главы и брады его, и зубы испадоша, конечное[211], тело его распадеся, и то бысть ему, и изыде из рова, повсюду умерщвен. Да егда на господьския праздники совершаше Божественую службу, по отпущении же единою овощ вкушаше и мало воды; пребысть же, тако питался, 55 лет, тесный, острый, постнический прошед путь.

Воспомяни, душе моя, страдание и великое терпение великомученика Феодора Стратилата[212]. Повеле мучитель начетверо растягнути его, и бити батоги по хрепту нещадно, и дати ран 600, а по чреву 500, оловяными шелыгами[213] бити; таже строгати тело его повеле и свещами раны его поджигати и чрепинами[214] раны его скрести; и в темницу ввержен бысть, и нозе его в кладе[215] забиша, и пребысть тамо алчен 5 дней, и на кресте пригвожден бысть рукама и ногама; таже юноша стреляху во образ и во очи, исторгаху же стрелы и з зеницами святаго, он же твердо сия подьят. Ты же, окаянная душе, или не веси, яко и ты мучитися нареклася еси, и обещалася еси, и не терпиши нимало.

Воспомяни, душе моя, Мелхисидека[216]. Паки возвратися в гору Фаворскую Мелхиседек и пришед в чащу леса, уединен пребысть 7 лет, яко от рожения матери своея, и хребет его бысть яко львина кожа, кормля же его бяше вершие дубное[217], и в воды место росу лизаше, даже до седми лет. Ты же, окаянная, ни хлебом единем и водою не хощеши питатися.

Воспомяни, душе моя, Нифантина чюдотворца[218]. По пустыням бо ходя и по горам, за 30 дней алчен пребысть и наг за 4 лета прейде.

Воспомяни, якоже вопроси Феодорит Николы, повара Афонасия Афонскаго (бе же оба ученика Афонасию Афонскому)[219]. «Дивлюся, — рече, — како убо преподобная Еупраксия[220], юна сущи и слаба отроковица, в толико стояние и пощение 45 днем?» И отвеща ему, чюдяся: «И аз, брате, о толице терпении долгаго стояния блаженныя Еупраксеи и много время стужим от помышления, якоже и она, подвигнутися. И рех в себе: „Начну вещ сию”. Уже и начах стояти, день уже весь скончевая и нощ стоя, бе бо низводим, доволно помолихся с коленопреклонением, престах и тогда убо разумех, яко внутреняя ми вся даже и до коленей разоришася. Но аз не повинухся помыслу и по пяти нощей и дней разумех яко укрепишася вся внутреняя моя, и бысть здрав, и дондеже преидоша ми 45 дней стояния моего, паче же и ядяше в толико дней». Ты же, душе моя, ни малаго своего правила не можеши исправити, с места на место не преступая.

Прииде Павел ко Антонию Великому[221] и пребысть три дни толкий у дверей, и рече ему Антоний Великий: «Что, брате, зде ищеши?» И рече Павел: «Мних хощу быти, того ради приидох семо». Отвеща Великий: «Един есмь сижу и в пятый день ям. Ты же стар еси, не можеши терпети; но аще послушание имаши сохранити во всем, можеши спасен быти зде». И рече Павел: «Вся сотворю, елика речеши». И рече Антоний: «Стани, помолися, донележе изыду и принесу рукоделие». Павел же стоя непоколебим чрез всю седмицу, испечеся варом солнечным и 7 дней алчен пребысть. Таже даст дело, и паки развалити повеле. «Зле, — рече, — исплел еси». Таже постави трапезу и рече: «Сяди за стол, а не вкуси пищи», — бе же и еще алчен. И повеле братии служити, а не глаголати, и паки глаголати, — и инако различно искушаше его. Бе же лето едино, якоже и чюдеса многа сотвори. Ты же, окаянная, не единощи сотвориши послушание без роптания и молча и слово искусително от братии претерпели.

Ин старец сотвори себе гроб и плакася над душею своею, яко над мертвецем[222].

Воспомяни, душе моя, Василия Великаго[223]. Ничтоже имеяше имения, точию книги и едину ризу, и власяный руб[224], и на земли легание, и бдение, и неумывание имяше. Брашно же — хлеб и соль, а питие трезвеное — вода. И имеяху нощи неведоме и непознаеме.

Воспомяни же и великаго Иоанна Златоустаг о[225]. Пища ему бяше несладоственное и немощное столчена ячьменя процежение, егоже вкушение препущающе день, в воде приемлемо и мерою правилною измеряемо, и воду пияше. Одежда же его бяше власяно рубище, третию же не имеяше к пременению; и нощь деньствоваше, книги слагая, стоя же и нудяся[226], мало сна приимаше. Зриши ли, душе моя, како пожиша два сия учители велицыи, понудишася во всякой нужи и скудости.

Воспомяни, душе моя, Симеона царя и Саву Сербских[227]. Ов старостою колене ослабленнеи имы, пощениеме же до конца изнеможе, якоже ни на коне сидети ему мощи. Сава же бос хождаше по пустыни и коленокланянием за себя и за отца кланяшеся, и от непрестаннаго бдения и лощения изсыхающи утробе его, болезнь со внутренним прият слезеня[228] его, и от всякаго тука востягну и́[229]. Зриши ли, и цари подвизаются! Ведят бо святии, аще плоть не умрет души ради, то душа умрет плоти ради. Толикаго плача и рыдания достойно есть неутешнаго. Мы же како хощем спастися, душе, и от страстей избавитися или яди, а телу сладкия пищи избираем, врага своего питаем.

Воспомяни, душе, труды Макария Великаго[230]. Идеже аще услышит кого труднаго дела, паче же он прилагашеся. Устави себе святый в седми летех не ясти, еже огнь печет и варит, разве зелия[231] неварена или сочива мочена, ничтоже иного не вкушая в тех седми летех. Услышав же о ином черноризце, яко литру[232] едину снедает хлеба на день, и того подражая, воздержася яде, и противу тому воды испиваше. Ин же труд страстотерпец устави себе — сну соодолети. И се сам исповедан: «Яко не поидох под кров 20 дней и нощей, да одолею сну. Зноем во дни горя, а в нощи же студению соклещен[233] бых». Глаголаше же сие, яко: «Аще вскоре во хлевину не бых вшел и взял мало сна, тако бы ми изсох мозг во главе, якоже из ума изступити ми, да елико бяше о мне одолех сну. Ин труд пострада — седох на болоте шесть месяц наг, комары же можаху яко и свиней дивиих кожи пробости, бяху свершни[234], яко велицыи воробьи». Тако убо от них стрекан бысть, возвратися во свою келию по шести месяцех, точию от гласа познати его. И ходящу по пустыни ему три недели, и не ядый пребываше, и уже изнемог, анггел же Господень на место приведе. Ты же, окаянная душе, ни мало понудишися стати противу сонной сладости и от блохина укуса смущаешися.

Воспомяни, душе, Арсения Великаго[235]. Преложи всю любовь на небесное Арсений бо, на земли ходя телом, сердцем же з горними силами. Темже глаголаше: «Не могу убо оставити Бога и быти со человеки». Быша же слезы от очию его, яко от источника, текущи.

Воспомяни Пахомия Великаго[236], яко 15 лет время по мнозем воздержании, и бдении, и труде посреди келии седяше, ни к стене восклоняя хребет свой, якоже сам рече: «Ты веси, Господи, отнележе приях образ иноческий, смирих себе пред тобою и не насытихся хлеба и воды или иного чего от земных». Сим бо путем текоша сии и возрастоша велики.

Макарий же Римлянин[237] ядяше вершие дубное, и инии неции сим питашеся, якоже раивские отцы[238] финики и вершием дубным питашеся.

Воспомяни, душе моя, Илариона Великаго[239]. Ядяше бо 15 смоквей[240] на день по захожении солньца, и крепце перси бияше, и прилежне Богу моляшеся, да безчинныя помыслы сердца своего отженет. Глаголаше ко своему телу: «Аз тя, яко безсловесных, умучу, да не еще ражаеши скотская помышления; не напитаю тя уже хлебом, но былием полским[241], и жаждою уморю тя, еще же и труды тя многими утручю[242], и зноем, и студению истаю тя». И оттоле убо наипаче жестоким житием изсушая плоть свою: в третий убо день мало полскаго былия и менши 15 смоквей ядяше, да болезнию поста, и многими труды жестоких дел, и безглумными молитвами претомив телесныя силы, и копаше землю, якоже Антоний Киевский печеру[243], — тольма же утоли тело свое, едва костем его от тела содержатися; и тако творя, скверныя помыслы побеждаше. Ты же, окаянная душе, всегда унываеши и скорбиши, яко дебельство исчезает и измождевает плоти твоея.

Воспомяни, душе, Иова Праведнаго[244]. Скоты его поплениша, и дети столпом побиша, и сам гноем поражен бысть, той же во всем том благодарите.

Некий старец объумре и паки оживе, виде будущая, и разума непостояньство жития сего, к тому не приложи с человеки глаголати, но затвори келию свою и пребысть плача и рыдая даже и до кончины своея[245].

Воспомяни, душе моя, Филимона Отшелника[246]. В нощи убо пояше весь Псалтырь, и песни Моисеевы без молвы, и единаго от еваггелист, во дни же, по преданию, пояше и паки пропитая от Еваггелия и от Апостола, и тако весь день непрестанно поя и моляся. И многащи в видении ум вознести ему и не ведети, аще на земли есть, и ничтоже ядяше, разве хлеба и воды и соли, и сие чрез день, отнюдь плоти никакоже попечение творяше. Зриши ли, душе, кто может от человек, мятущихся и парящих в житейских вещех, понести таковое правило.

Воспомяни, душе моя, Симеона Дивногорца[247]. Бе бо забы телеси отроча и аггельское показа житие, задних забывая, а к предним простирался[248], день от дне избирая себе жестокое пребывание: овогда же пояше по патьдесятый псалом, овогда же по осмьдесятый, овогда же и весь Псалтырь, и весь день безмолвием молчания славословя. Согниста же нозе и бедры его, и лыста[249], возсмердеша и прилипша к коленома его. Глаголаше ко Христу, яко: «Тебе ради, Господи, презрех свою ногу». И преспеваше в труде постничестем, и причащался от аггела от недели до недели. Тецы, тецы, окаянная душе, вослед сих, яко осталася еси.

Воспомяни, душе моя, Антония Великаго[250]. По вся бо дни стеняше, помышляя, яже на небесех пребывалище, любовь имея в него, ни смотряя дневыя человеческия жизни, ядяше же единою днем по захожении солнечнем, и по двою же днию, множицею и по четырех днех вкушаше. Бе же пища его хлеб и соль, а питие ему вода едина; на спание же доволен беяше рогозиною, множицею же и на земли легаше. Ты же, душе, ни мало потщишися отторгнути ум свой от мятежа и попечения суетнаго или повоздержатися мало от хлеба и воды на кийждо день он.

Воспомяни, душе моя, Висариона[251], како мужески подвижеся, взыде в пусто место, яко безплотен, подвижеся, и тело презрев, яко истлевшее, 40 дней и 40 нощей, якоже столп, к высоте руце и очи имея.

Воспомяни, душе моя, Македония[252]. Молвы бегаше 45 лет, ни в хижину входя, ни в колибу[253], но во глубоце рьве стоялище имея. Стар же быв, и подкоша малу колибу, 25 лет в колибе совершив, яко собратися летом подвига его 70 лет, ячменем же и водою 40 лет питаем.

Воспомяни, душе моя, великаго предтечю Иоанна Крестителя[254]. Живяше бо в пустыни безводней и безтравней, темже ни хлеба ядяше, ни вина пияше и ничтоже мирскаго имеяше; ни в храме живяше, но, под каменем вкопався, живяше; се ему стол, и трапеза, и одр — земля. Развее нужды ради естественный единою днем ядяше акриды и мед дивий[255], чаша же ему пригоршни бяше, а питие — ис камени текущая вода. Оле, великий светилник, денница великому солнцу сый. И еще предразсуди подвигнутися, и главе усечение страда. Риза же его от влас усмен[256].

Воспомяни, душе моя, Макария Великаго[257]. Вниде некогда в монастырь Тавенисиотский, мирское одеяние наложив, хотя испытати дело коегождо по единому. Видя же различна жития в них: непрестанную молитву всем имущим, и ов ядяше к вечеру, ин — во вторый день, другий — за три дни, и ин — за пять день, другий всю нощ стояше без сна на молитве, во дни же на рукоделие приседяше. Преподобный же Макарий наквасив себе фалия[258] от финик и став во едином угле, дондеже 40 дней мимо идоша и Пасха достиже, ни хлеба вкуси, ни воды, ни колену преклони, ни сяде, ни леже, ни ину пищу вкусив, кроме зелия сурова, и сие во Святую неделю. Почто, душе, сим не ревнуеши, поне по силе своей постися, но от своих трудов питайся, якоже и тии святии.

Воспомяни, душе моя, Марию Египтяныню[259]. 47 лет скиташеся, яко зверь, в пустыни Иерданьской, не имущи ни пищи, ни одежды, якоже сама рече Зосиме[260]: «Егда бо начинах пищу вкушати, абие хотяше ми ся мясом, и рыбам, и винам, якоже во Египте. Зде же, не имеющи ни воды вкусити, люте распалахся[261] и бедне терпях, не востаях бо от земнаго повержения, нощь и день слезы точащи. И тако скончах 17 лет, беды тмами приемлющи. Оттоле же и до днешняго[262] дне помощница Богородица, та помогает ми всегда». Рече же Зосима к ней: «Да не потребова[263] ли уже пища и одежда?». Она же отвеща: «Хлебы убо оны три скончавши в 17 лет, питана бых былием и прочим, сущим в пустыни сей. Ризу же, еюже имях пришедши Иордань, раздравшися, распадеся. Многу же беду от зимы и от зноя пострадах, солньцем горя и мразом омерзающи и трясущися. Темже и многажды, падши, на земли лежах, аки бездушна и недвижима». Ты же, скверная душе, ни глада, ни жажды имаши, ни падаеши от нужды, да чим хощеши спастися?

Воспомяни, душе моя, Андрея, иже Христа ради уродиваго[264]. Се же ему молящуся, наста нощ, и, мало спав, виде во сне, яко бяше в полатах царьских сущу ему, и призва его царь к себе. Пришедшу же ему и ставшу пред ним, и рече к нему царь: «Хощеши ли мне работати всею душею? И сотворю тя, да будеши ты един от славных в полате моей». Рече же ему Андрей: «Кто может отрицатися добраго? Аз бых хотел орудию сему». Рече же ему царь: «Да, аще хощеши, приими моея работы снедь». Да со словом вда ему нечто мало, яко снег. И прият, и яде, бяще же сладко, еяже сладости ум человеческий постигнути не может, ни приложити к чему, но бяше ему мало, и се снедь, нача молитися, да Быша ему еще дал от того же, глаголаше бо, яко: «Егда се ядох, мнех, яко миро Божии преложися сладость сия». И паки вда ему, яко и есть се сыдонат[265], кус мал, рече ему: «Возми, яж». И взем, и яде. Бяше же люто и горко вельми, горчае пелыня, да яко мутитися нача ему она сладчайшая снедь. Видев же царь смутившася его, тако рече ему: «Видите ли, како не может претерпеети горкаго того вкушения, совершеннаго бо моего служения разумети. Снедь дах ти — таков бо есть уский путь, вводяй хотящая внити во врата Царьствия моего». Рече же блаженный: «Горко есть орудие се, Владыко. Да кто се может ясти, а тебе работая?» Рече же царь: «Горкое разумел еси, а сладкому неси ли разумел, несмь ли ти дал первое сладкое, а потом горкое». Рече же он: «Тако, Владыко. Но о горцем рекл еси рабу твоему, якоже есть оскорбленаго пути образ». Рече царь: «Ни. Но посреди сладкаго и горкаго есть путь. Да в горцем показано ти вкушение страстей и болезнем, яже ти прияти мене ради. В сладце же ми добрейшем бывает хлад, и покой, и утешение страждущим мене ради от моея благодати. Да несть горко едино присно, ни сладкое по единому образу, но и другойцы се, а другойцы оно, друг друга прогоняше. Да аще хощеши, увещай ми ся, да бы ведал». Рече Андрей: «Дай же ми паки ясти того же, да, ведев, поведати». Он же паки даде ему горкое и потом сладкое. Святый же бояся горкаго вкушения и рече: «Не могу работати аз, сице ядый, орудие се есть горко и тяжко». Царь же осклабився, выня из пазухи своея нечто узрачье[266], иже бяше видением яко огнь, и вельми добре благоуханно, и цветным образом одеяно. Рече ему: «Возми, яж, забудеши все, елико еси видев и слышал». Он же, взем, съяде и, на многи часы от сладости стоя, и от великия радости, и от многия воня[267] и сладости стояше, забы вся, на свой ум нашед, и пад на ноги того великаго царя, моляшеся ему, глаголя: «Помилуй мя, Владыко добрый, не отрини мене отсюду, раба твоего, яко разумех воистину, яко вельми сладок есть путь работы твоея. Да кроме тебя не поклоню выя[268] своея никомуже». И рече ему царь: «Моему ли ся вкушению удивил еси? Веру ими ми, яко добрых сущих у мене се есть хуже всего. Но аще мене покоиши, все мое твое будет, и сотворю тя друга себе, и причастишися Царства моего святаго, и наследник будеши». И рече к нему, яко се послал его бяше негде на орудие[269]. И абие убудися. И егда нача трудитися, наго ему бяше тело, отнюд и без храма, ни порта[270], ни рогозины, ни обуви. Зиме бо велице наставши и мразу люту зело, всяк род плотян[271] от беды зимныя хотяше издыхати, оному же не бе, где главы подклонити. По двою же неделю преста ветр. Оному же обумершу, и восхищен бысть в рай на то время, видя красоту райскую и сладкое пение райских птиц. И оттоле не спя начат пребывати по вся нощи, немолчное славословие принося к Богу, чрез весь день бяше посреди голки[272], глумяся, творя ся, яко пьян, реяся[273]. Егда же великий вар солнечный бываше, тогда творя себе пияна суща, да при горящем месте, приходя, лежаше, горящу же, вар терпяше, не ядый, ни пия, среди пути лежа, да от других биен бываше, а от иных ногами попираем и реем, а инии палицами главу ему пробиваху, а друзии за власы его терзаху и по шее биюще, а инии, повергше, за ноги его влечаху. Ты же, душе моя, ни наготы телесныя страждеши зиме и лете, ниже алчеши и жаждеши, ниже ранами от человек, но ни слова единого терпиши. Да како хощеши спастися и получити жизнь вечную льстишися, окаянная?

Воспомяни, душе моя, Петра Афонскаго.[274] Обрете убо пещеру зело темну, обросла с лужку пением и хврастием отвсюду, в нейже гад толико множество бе, якоже преминути[275] небесных звезд множеством и морский песок, с ними же и бесов вогнездящихся множество, иже толико воздвигоша безчисленных напастей святому, якоже ни языком вместно вещати, ни слухом прияти, — вселися в ню, благодаря Бога, исповедался день и нощь и молитвы тепле испущая. Се уже второнеделное время святому не ядши, беси же ненавидя терпения его. Взем сатана все воиньство свое со стрелами и луки, вниде еди во ону пещеру, идеже блаженный мученическаго страдания сконча подвиг, друзии же камение превелико, яко превращающе извну[276] со гласом и вопль испущающе на нь, якоже, зрящу святому, глаголати, яко: «Всяко приспе ми кончина, и не к тому в живых вочтуся уже». И первостоятель убо сих внутрь бе пещеры, друзи же его вся оружия и стрелы держаще, мняху пущати на преподобнаго. Но Вышняго благодатию невредим сохраняшеся, изыде, виде лукавствия духи, окрест пещеры стояща, и гласы неодержимыми, и страшными взоры вельми на нь пущающеся, и глаголаше святый с воплем крепким: «Господи Исусе Христе, Боже мой, не остави мене!» И к тому не слышахуся гласы таже до времени некоего. По сих же, пришедшим пятьдесятим днем, паки, первым облекшимся образом, вооружаются на нь. И подвигоша всяк гад, и пресмыкаемыя по земли, и вся зверя, иже бяху в горе той, и с ними поидоша в пещеру. И ова убо от них сюду и овауду[277] текущим творяху, ови же зияти[278] и жива пожрети праведника, иная же скакати, свистати и грозно зрети, устрашаху его. Но паки сих немощных и слабых знамением креста отгоняше. Беяше же анггел пищу небесную принося ему на кийждо 40 дний и нощи, показа же и манну на пищу ему. Молящу же ся ему 53 лета, исчезоша же частая мечтания дияволя и аггел его. В толицех же летех не узре естества человеча, не бе ему пища ина, точию манна, ни одежа, ни покрова, и земля — возлюбленный одр, во зной убо горя, в зиме же померзая.

Воспомяни, душе моя, Марка Фраческаго[279]. Якоже сам рече: «95 лет имам в малом сем вертепе[280], не видех ни зверя, ни птицы, ни хлеба человеческаго ядох, ни одеянием мирским одеян. 30 лет бых зде в велице тесноте и нужде, от алчбы, и жажды, и наготы, и от дияволских прилог[281]. Снедох, — рече, — персть от алчбы и от воды морския пих. 20 лет от тех ходих наг, бех в велице тесноте. И прокля же ся меж собою бесове до тысящи, в мори потопити мя хотя, влечаху мя, биюще, до долния страны[282] горы, дондеже не оста на мне ни кожа, ни плоть, вопиюще и глаголюще: «Востав, изыди от земля нашея! Зде никтоже вселися от начала миру. Ты же како смел еси дерзнути?» Ходих наг и бос, дондеже отступити составом моим от кожи, и от мраза, и пожже солньце плоть мою, бе же ниц лежах, яко мертв, 30 лет бех на месте сем и не обретох в них ни единого корене от былия, оттоле же излияся на мне благодать Божия, и пища неоскудна приношает ми ся от Бога по вся дни». Всех же лет его 108 лет. Ты же, окаянная душе, ниже уединитися можеши в дикую пустыню, ниже от бесов можеши терпети скорби, но от клопоту[283] единаго стужаеши си, ниже наготуеши[284], и страждеши, и от нужды умираеши, ниже алчеши и жаждеши хлеба и воды, ниже от человек словеса досадителная и скорби не терпиши, да како хощеши спастися? Не веси ли, окаянная, яко посреди рати стоиши тех же лукавых духов, на всяк день требуеши многаго терпения.

Воспомяни, душе моя, Ануфрия Великаго[285]. Якоже рече сам: «Вначале толик имех труд, яко в нечаянии быти ми смерти, алчьбе убо и жажди вдах себе. Абие же и вара дневнаго ради, и мраза нощнаго премени ми ся плоть от нужды оноя. Финик же сей ражает на лето 12 грозды, яко быти единому на месяц, сие ям з былии пустынными. И повеле Бог аггелу приносити ко мне пищу на всяк день и воды мало. Пребых же 60 лет человека отнюдь не виде». Зриши ли, како помогает Бог святыми аггелы уповающим на нь, и тружающимся, и издавшимся на смерть, и отчаявшимся живота своего имени его ради. Ты же, окаянная, смущаешися во всякой вещи во всяком месте на всяко время и без труда спастися хощеши.

Воспомяни, душе моя, темничников, иже в Лествице свидетелствованных[286]. Преклонени бо до конца своея жизни, весь день, сетуя, ходяще, возсмердеша и изгнилы язвы телесныя, забывающе убо еже ясти хлеб свой, питие же и водное с плачем растворях, и пепел и жераток[287] вместо хлеба ядяху; прилипша имуще кости к плоти, яко сено, изсхоша. Ови убо на зное сами себе мучаху; инии же на ясне[288] всенощне стояще неподвижне; неции же, мало воды вкушающе, престаху, елико токмо от жажди не умрети; инии же, мало хлеба приемлюще, и сего далече рукою отметающе, и ни единаго же упокоения себе дающе; инии же, на молитве стояще, слез не имеюще, сами ся бияху. Слышиши ли, како тружахуся?

Воспомяни, душе моя, блаженнаго Давыда[289]. Во пророцех превелик, во царех же прославлен, не срамляшеся плакати, глаголаше: «Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощ ложе мое, слезами моими постелю мою омочю»[290]. Овогда же сетоваше, яко: «Исчезоша, яко дым, дние мои, и кости моя, яко сушила сосхошася, уязвен бых, яко трава, и изше сердце мое, яко забых снести[291] хлеб мой, от гласа воздыхания моего прилпе кость моя плоти моей. Весь день поношаху ми врази мои, зане пепел, яко хлеб, ядях, и питие мое с плачем разтворях, и аз, яко сено, изсхох»[292]. Овогда же, смиряяся, бдя и моляся, глаголет: «Аще вселюся в селение дому моего или взыду на одр постели моея, аще дам сон очима моима и векома моима дремание, и покой скраниям[293] моим, дондеже обрящу место Господеви, селение Богу Иаковлю»[294], емуже слава ныне, и присно, и вовеки веком. Аминь.