ЖИТИЕ БОЯРЫНИ МОРОЗОВОЙ{49}

Месяца ноемврия во 2 день. Сказание отчасти[2064] о доблести и мужестве и изящном[2065] свидетельстве, и терпеливодушно страдании новоявленныя преподобновеликомученицы болярыни Феодосии Прокопиевны, нареченный во инокинях Феодоры, по тезоименству земныя славы Морозовы, и единородный сестры ея и сострадалницы ея благоверныя княгини Евдокии, и третия соузницы их Марии. Имать[2066] же сия повесть поведание[2067] въкратце.

Сия убо блаженная и приснопамятная родися от родителю благородну и благочестиву, отца Прокопия, сигклитика[2068] царствующаго града Москвы, пореклом[2069] словяше[2070] Соковнин, мати же ея бяше Анисия[2071], и бяху человека благоверна[2072] и боящася Бога. Егда же сия достиже возраста и бяше седминадесяти лет, тогда родителя ея сочтаста ю[2073] законному браку за болярина Глеба Ивановича Морозова[2074]; и бывши мати, роди бо сына по явлению великаго Сергия чюдотворца, и наречен бысть Иван.[2075]

Брат же Глебов Борис Иванович Морозов велми[2076] любляше сноху свою духовною любовию, сию Феодосию. Егда убо прихождаше[2077] к нему в дом, тогда он сами среташе[2078] ю любезне и глаголаше: «Прииди, друг мой духовной, поиди, радость моя душевная!» И седящи на мног час[2079], беседоваху духовныя словеса[2080]. И провождающи ю, глаголаше: «Днесь[2081] насладихся паче меда и сота словес твоих душеполезных».

И мала лета пожив, оста[2082] вдовою, имущи с собою сиротою сына своего Иванна. Научена же бысть добродетелному житию и правым догматом священномучеником Аввакумом протопопом[2083]. Егда же токмо уведе[2084], о православии возревнова зело и развращеннаго[2085] всего отвратися.

И бысть к ней присылка по повелению цареву: Иоаким, архимарит Чюдовской, и Петр ключарь[2086]. Она же крепко свидетельствова и зело их посрами. И ея ради обличения — крест на просвирах во всей Росии потребили[2087], — а у ней полъотчин отняли[2088]. Она же, аще[2089] и многи скорби приимаше, обаче благочестия ни единем же образом отступити не хотяше, но и умрети о правда изволяше. Упрошением царицы Марии[2090], понеже зело милостива к ней была и любила ея за добродетель, по сем искушении малу ослабу получи[2091].

И по том многи милостыни сотвори, много имения расточи неимущим, многих с правежу[2092] скупи[2093], и монастырем доволная[2094] подаваше, и церквам потребная[2095] приношаше, пустынников многих потребныими удовлеваше[2096], прокаженных в дому своем упокоеваше.

Последи же от страдалца отца Трифилия[2097] уведе о некоей инокине благоговейной, именем Мелании[2098], и призвавши ю и слышав словеса ея, возлюби зело и изводи ю в матерь себе избрати. И смирившися Христа ради, отдадеся ей под начал и до конца отсече свою волю. И сице пребысть до конца опасная[2099] послушница, яко и до дне смерти своея ни в чем повеления ея не ослушалася. И от тоя Мелании наставляема, уже в конец[2100] постиже разумети и сотворити всякое богоугодное дело. По темницам с нею ходящи пешима ногама и милостыню носящи, и по чюдотворным местом обтичющи[2101] обе купно зело рано, яко Мария Магдылыни и Мария Ияковля ко гробу Господню, тако и сию[2102] голубицы в собор[2103], и в Чюдов[2104], и к ризе Господни[2105], на ся, яко достойни, возлагающе ризу Господню и целующе устнама с теплыми слезами, чюдотворцав же мощи лобызающе верными душами.

По том же Феодосия тщашеся всяку волю Божию делом совершить и нудяше[2106] плоть свою на постническия подвиги, питаше бо ся постом и цветяше молитвами, смертною памятию[2107] содрогашеся и радостотворным плачем исполняшеся; жегома и разжигаема огнем Божия любве, распалающися, не згараше, но Дух Святый ю орошаше. И не вем аз, о которой добродетели не прилежаше, наипаче же всего, яко крепкое основание, полагаше православную веру, ведущи известно[2108], яко без веры невозможно угодити Богу. И дерзновенно реку: достойно и праведно сей блаженней со Фезвитянином пророком глаголати и со оруженосным огнеколесничником Илиею славным громогласно вопити: «Ревнуя поревновах по Господе Бозе Вседержители[2109]! Яко кафолическую[2110] веру оставиша, а римлянолатиньския догматы возлюбиша, и рабы Божия избиша, и тщатся до конца церковь Божию раскопати». И елицы[2111] убо аще и от сродник ей бяху, держаху же ся никонияньства, без сомнения их обличаше.

Михайло Алексеевичь Ртищев со дщерию своею Анною[2112], аки возлюблении сосуди никоновы, многажды и у нея в дому седяще, начинаху Никона хвалити и предание[2113] его блажити, искушающе ю и надеющеся, еда како[2114] возмогут ю поколебати и на свой разум привести, и глаголюще: «Велик и премудр учитель Никон патриарх, и вера, преданная от него, зело стройна, и добро и красно по новым книгам служити». Помолчав, отверзает уста Прокопиевна: «Поистинне, дядюшко, прелщени есте[2115] и такова врага Божия и отступника похваляте и книги его, насеянныя римских и иных всяких ересей, ублажаете. Православным на подобает книг его отвращатися и всех его нововводных преданий богомерзъских гнушатися и его самого, врага Церкви Христовы, проклинати всячески». Старейший же сединовец[2116] еще понуждается[2117], рекущи: «О, чадо Феодосие! Что сие твориши! Почто отлучилася от нас? Не видиши ли виноград сей? — о детех садящих се глаголет, — толко было нам, зря на них, яко на леторасли[2118] масличныя, веселитися и ликовати, купно с тобою ядуще и пиюще, общею любовию, но едино между нами разсечение стало! Молю тя: остави распрю, прекрестися трема персты и прочее[2119] ни в чем не прекослови великому государю и всем архиереом! Вем аз, яко погуби тя и прельсти злейший он враг протопоп, егоже и имени гнушаюся воспомянути за многую ненависть, егоже ты сама веси[2120], за егоже учение умрети хощеши, реку же обаче — Аввакума, проклятаго нашими архиереи».

Добляя же, яко видя старика безумствующа, осклабляшеся[2121] лицем и тихим гласом рече: «Не тако, дядюшко, не тако; несть право твое отвещание, сладкое горким нарицаеши, а горкое сладким называвши. А отец Аввакум — истинный ученик Христов, понеже страждет за закон Владыки своего, и сего ради хотящим Богу угодити довлеет[2122] его учения послушати». И ина множайшая сих[2123] изрече и всегда с ними брань неукротиму имяше, и помощию Христовою посрамляше их.

Единою[2124] же Анна сия Михайловна нача ей вещати: «О, сестрица голубушка! Съели тебе старицы белевки, проглотили твою душю аки птенца, отлучили тебе от нас! Не точию[2125] нас ты презрела, но и о единороднем сыне своем не радиши[2126]. Едино у тебе и есть чадо, и ты и на того не глядишь. Да еще каковое чадо-то! Кто не удивится красоте его! Подобаше тебе, ему спящу[2127], а тебе бдети над ним и поставить свещи от чистейшаго воска, и не вем каковую лампаду жещи над красотою зрака[2128] его и зрети тебе доброты[2129] лица его и веселитися, яко таковое чадо драгое даровал тебе Бог. Многажды бо и сам государь и с царицею велми дивляхуся красоте его, а ты его ни во что полагаеши, великому государю не повинуешися. И убо еда како[2130] за твое прекословие приидет на тя и на дом твой огнепалная ярость царева, и повелит дом твой разграбите — тогда сама многи скорби подъимеши и сына своего нища сотвориши своим немилосердием». Феодосия же отверзе священная своя уста и рече: «Неправду глаголеши ты! Несмь бо аз прельщена, якоже ты глаголеши, от блевских стариц, но по благодати Спасителя моего чту Бога Отца целым умом. А Ивана люблю аз и молю о нем Бога безпрестани и радею о полезных ему душевных и телесных; а еже вы мыслите, еже бы мне» Ивановы ради любве душю свою повредити или, сына своего жалеючи, благочестия отступити, — и сия рекши, знаменася крестным знамение и глагола, — сохрани мене, Сын Божий, от сего неподобнаго[2131] милования! Не хощу, не хощу, щадя сына своего, себе погубити; аще и единороде ми есть, но Христа аз люблю более сына! Ведомо вам буди: аще умышляете сыном мне» препяти[2132] от Христова пути, то никогда сего не получите; но сице вам дерзновенно реку: аще хощете — изведите сына моего Иванна на Пожар[2133] и предадите его на растерзание псом, страша мене, яко да отступлю от веры, то аз, — не хощу сего сотворити, — аще и узрю красоту его псы растерзоваему, благочестия же ни помыслю отступити, ведый буди известно[2134], яко аще аз до конца во Христове вере пребуду и смерти сего ради сподоблюся вкусить, то никтоже его от руку моею исхитити не может». Сия слышавши Анна, яко от грома ужасошися от страшных ея словес и преизлиха[2135] дивляшеся крепкому ея мужеству и непреложному[2136] разуму.

Моляше же ся Феодосия многажды Богу, яко да даст и сестре ея княгини Евдокии[2137] таковую же любовь ко Христу и попечение имети о души. Словесы же наказоваше ю с любовию намнозе[2138] и увеща ю, еже предатися в повиновение матери Мелании. Она же зело радостне и с великим усердием умоли матерь, еже бы попеклася о спасении души ея. Мати же надолзе отрицашеся; но обаче[2139] княгиня многими слезами возможе[2140], и бысть послушница изрядна; и не точию[2141] во едином послушании, но и во всех добродетельных нравех ревноваше старейшей сестре своей Феодосии и тщашеся во всем уподобитися ей, постом, и молитвами, и к юзником посещением; и тако уподобися ей, яко бы реши: во двою телесех едина душа.

Феодосия же начат мыслию на болшая простиратися, желая зело ангельскаго образа[2142]. И припад к матери, лобызаше руце ея, и поклонялся на землю[2143], моляше, яко да облечет ю во иночески чин. Мати же паки отлагаше многи ради вещей. Первое — мыслящи, яко вещи сей невозможно есть в дому утаитися, и аще уведено се будет у царя, многим людей многия будут скорби, распросов ради, уведений, кто постриг. А другое дело: и еже из дому скрытней — другая беда. Третие: аще и утаится, приспе время сына браком сочетати[2144], и убо ту потреба быти многой молве[2145] и попечению и о свадебных чинех[2146] уряжение[2147], а иноком таковая творити не в лепоту[2148]. Четвертое: потреба еже до конца ошаятися[2149] и малаго оного лицемерия и приличия ради уже не ходити к храму, но стати до конца мужески[2150].

Она же зело распалающися любовию Божиею и зелно желаше несытою[2151] любовию иноческаго образа и жития. Мати же и в семь паки видя веру ея велию и усердие многое и непреложный разум, изволи быти сему: молит отца Досифея[2152], яко да сподобит ю ангельскаго одеяния. Он же постриже ю[2153], и наречена бысть Феодора, и даде от Евангелия матери Мелании.

Тогда блаженная Феодора, яко сподобися таковаго дара Божия великаго и яко желанный ей ангельский иноческий чин зря на себе, начат вдаватися болшим подвигом, посту, и молитве, и молчанию, а от домовых дел от всех нача уклонятися, сказующи себе болящу, и всякия судныя дела приказала ведати верным людем своим.

Егда же приспе брак царев, егда поят[2154] царицу Наталию[2155], тогда Феодора не восхоте на брак царев приити с прочими боляронями. И тяжко си вмени[2156] царь Алексей, понеже ей достояше[2157] в перьвых стояти и титлу[2158] царскую говорити. И последи[2159] прилежнее зва ю, и до конца отречеся, рекущи, яко «ноги ми зело прискорбии[2160], и не могу ни ходити, ни стояти». Царь же рече: «Вем, яко загордилася». Преподобная же сего ради не восхоте приити, понеже тамо в титле царя благоверным нарицати и руку его целовати, и от благословения архиереов их невозможно избыти. И изволи страдати, нежели с ними сообщатся, ведущи бо, яко се дело просто царь не покинет. Якоже и бысть: все бо то лето зело на ню гневалъся, и начать вины искати, како бы ю аки не туне[2161] изгнати.

И уже близ есени приела к ней болярина Троекурова[2162] и, с месяц поноровя[2163], князь-Петра Урусова[2164], с выговором, еже бы покорилася, приняла все новоизданныя их законы, аще ли не послушает, то быти бедам великим. Она же дерзаше о имени Господни и боляром тем отказоваше: «Аз царю зла не вем себе сотворшу и дивлюся, почто царский гнев на мое убожество? Аще ли же хощет мя отставити от правыя веры, и в том бы государь на мене не кручинился, но известно ему буди: по се число Сын Божий покрывал своею десницею, ни в мысли моей не приях когда, еже отставя отеческую веру и приняти никоновы уставы. Но се ми возлюблено, яко в вере християнской, в нейже родихся и по апостольским преданием крестихся, в том хощу и умрети. И прочее довлеет[2165] ему, государю, не стужати[2166] мне, убозей ми рабе, понеже мне сея нашея православный веры, седмию вселенскими соборы утверженныя, никако никогда отрещися невозможно, якоже и прежде множицею сказах ему о сем».

Посланнии же приишедше и поведаху царю мужественыя словеса ея. Он же паче множае[2167] гневом распаляшеся, мысля ю сокрушити, и глаголя предстоящим: «Тяжко ей братися[2168] со мною — един кто от нас[2169] одолеет всяко[2170]

И нача с боляры своими совет творити о ней, что ей хощет сотворити. И бысть в Верху не едино сидение об ней, думающе, како ю сокрушат. И боляре убо вси, видяще неправедную ярость и на неповинную кровь состав[2171] злый, не прилагахуся к совету, но точию[2172] возразити злаго[2173] не могуще, страха же ради молчаху. Наипаче[2174] же царю на сие поспешествоваху[2175] архиереи, и старцы жидовския, и иеромонахи римския. Тии бо зело блаженную ненавидяху и желающе ю всячески, яко сыроядцы, живу пожрети, понеже сия ревнителница, везде будущи, и в дому своем при гостех, и сама где на беседе, несуменне[2176] потязаше[2177] их прелесть и при множестве слышащих поношаше их блядство заблужденное, а им во уши вся сия прихождаше. И сея ради вины[2178] ненавидяху ея.

И сице у них думе идущи, у Феодоры в то время в дому живяху пятерица инокинь изгнаных, и прошахуся у нея, да отпустит их, чтобы и и тут не захватили. А она не можаше насытитися их любве, зело бо радовашеся, зря в нощи на правиле себе с ними Христу предостоящу и на трапезе их с собою ядущих. И сего ради держа их поеле перваго выговору седмиц яко пять[2179], и скорбящим им, глаголаше: «Ни, голубицы мои, не бойтеся! Ныне еще не будет ко мне присылки». Княгиня же Евдокия во вся сия дни с нею и с ними такожде неразлучна бяше и любезную сестру свою в скорбех ея утешаше, и точию на мало время в дом ко князю отъезжала, более же ту[2180] пребываше.

Егда же присп ноября 14 число, рече Феодора старицам: «Матушки мои, время мое прииде ко мне»! Идите вси вы каяждо[2181], аможе[2182] Господь вас сохранит, а мене благословите на Божие дело и помолитеся о мне», яко да укрепит мя Господь ваших ради молитв, еже страдати без сомнения о имени Господни». И тако, любезне целовав, отпусти их с миром.

В мясопуст[2183] же отиде и княгиня в дом свой. И седящи с князем на трапезе и вечеряющи, начат ей князь поведовати, что у них в Верху творится, и рече: «Скорби великия грядут на сестру твою, понеже царь неукротимым гневом содержим и изволяет на том, что вскоре ея из дому изгнати». И сия изрек князь, начат другая глаголати: «Княгиня, послушай, еже аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесем моим! Христос во Евангелии глаголе: „Предадят вы на сонмы, и на соборищих их биют вас, пред владыки же и царя ведени будете мене ради во свидетельство им[2184]. Глаголю же вам, другом своим: не убойтеся от убивающих тело и по том не могущих лишше что сотворити”[2185]. Слышиши ли княгини, се Христос сам глаголе, ты же внемли и напамятуй». Княгиня о сих зело радовашеся.

Во утрие грядущу князю ко царю в Верх, моли его княгини, яко да отпустит ю к Феодоре. О же рек «Иди и простися с нею, точию не косни[2186] тамо, мню бо аз, яко днесь присылка к ней будет».

Она же пришедши и укосне в дому ея до нощи, и ждущим им гостей.

И се во вторый час нощи отворишася врата болшия. Феодора же, вмале ужасшися, разуме, яко мучители идут, и яко преклонися на лавку. Благоверная же княгиня, озаряема Духом Святым, подкрепи ю и рече: «Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся! Востани, положим начало». И егда совершила седмь поклонов приходных, едина у единой благословишася свидетельствовати истину. Феодора возляже на пуховик свой, близ иконы Пресвятыя Богородицы Феодоровския, княгиня же отиде в чюлан, иже устроен в той же постелной, егоже содела Феодора наставнице своей Мелании, и тамо княгини подобие возляже.

И се Иоаким, архимарит Чюдова монастыря, грядяше с великою гордостию и вниде в постелную дерзьско, и видев ю возлежащу, поведа ей послана себе быти от царя и понуди ю, яко да востанет, да или стоящи или поне[2187] седящи ответ твори противу царских словес, поведенных ему глаголати пред нею. Она же не повинуся[2188] сего сотворити.

Тогда архимарит истяза[2189] ю: «Како, — рече, — крестишися и како еще молитву твориши?» Она же, сложа персты по древнему преданию святых оте и отверзши преосвященная уста своя, и воспе: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Сице[2190] аз крещуся, сице же и молюся».

Архимарит же паки второе истязание принесе: «Старица Меланья, — а ты ей в дому своем имя нарекла еси Александра, — где она ныне, повеждь вскоре, потребу бо имамы о ней».

Блаженная же Феодора отвеща: «По милости Божии и молитвами родителей наших, по силе нашей, убогий на дом отвесты врата имяше к восприятию странных рабов Христовых. Егда бе время, бысть и Сидоры, и Карпы, и Меланьи, и Александры; ныне же несть от них никогоже».

Думный же Иларион Иванов[2191] ступи в чюлан, и не бе в чюлане света, и видь человека, возлежаще на одра, и вопроси: «Кто ты еси?» Княгиня же отвеща: «Аз князь-Петрова жена есмь Урусова». Он же яко устрашивъся и яко огнем опаляем, въспять въскочи. Видя же архимарит думнаго, сие сотворша, и рече: «Кто тамо есть?» Он же рече: «Княгиня Евдокия Прокопиевна князь-Петра Урусова». Архимарит рече: «Вопроси ю, како крестится». Он же, не хотя сего сотворити, глаголя: «Несмы послани[2192], но токмо к боляроне Феодосии Прокопиевне». Иоаким же паки: «Слушай мене, аз ти повелеваю: истяжи то».

Тогда думный, приступль[2193], вопроси ю и исповеда[2194]. И не отвержеся, но возлежащи на одре и левыя руки лактем подкрепляющися, и десницею сложа персты — великий палец со двема малыми, указателный же с великосредним протягши[2195] — и показуя думному, глаголаше усты[2196], Господа Исуса Сыном Божиим величающи: «Сице, — рече, — аз верую!» Думный же, изшед, повода архимариту. Он же, от великия ярости не могий надолзе терпети, видя свое зловерие благоверными женами попираемо, рече думному: «Пребуди ты зде, дондеже а, шед тамо, повем сие цареви».

И с словом скоро потече, и прииде ко царю. Царю же седящу посреди боляр в Грановитой полате, и приближився близ и пошепта ему во ухо, якоже не точию боляроня ста[2197] мужески, но и сестра ея княгиня Евдокия, обретшаяся у нея в дому, ревнующи сестре своей, «крепце твоему повелению сопротивляется». Царь же рече: «Никакоже[2198], аз бо слышах, яко княгиня тая смирен обычай[2199] имать и не гнушается нашея службы, люта бо оная сумозбродная та». Тогда архимарит человеконенавистне важдаше[2200] на ню, рекущи: «Не точию конечно[2201] уподобися во всем сестре своей старейшей, но и злейши ея ругается нам». Тогда царь рече: «Аще ли тако есть, то возми и тую». Князь же Петр ту стоя и слышав сия словеса, оскорбися[2202], а помощи делу не возможе.

И пришед паки архимарит в дом мученицы, и елицы предстояху пред нею, тех нача истязати, рабынь ея, и аще кии обрящутся[2203] от них ревнующе в вере госпожи своей. Диякон же черной Иосаф стояше вне у дверей и рече ко архимариту: «Вопроси Ксенью Иванову, истяжи Анну Соболеву». И сотвори тако. Они же обе укрепишася и исповедаша, показующе сложение перст, и молитву творяще, о Сыне Божии надеющеся. И поставиша их особь на страну[2204]. Прочии же убоящася вси, и поклонишася. И тех поставиша о шуюю[2205] страну.

И по том рече архимарит боляроне: «Понеже не умела еси жити в покорении, но в прекословии своем утвердилася еси, сего ради царское повеление постиже на тя, еже отгнати тя от дому твоего. Полно тебе жити на высоте, сниди долу[2206]; востав, иди отсюду!» Блаженная же ни сего хотяше сотворити. Тогда он повеле людем взяти ю и нести. И принесоша кресла, и посадивше ю, повеление Иоакимовым, и несоша на низ. Сын же преподобныя Иван Глебович проводи ю до средняго крыльца и поклонився ей созади, она и не видящи его, и паки и возвратися вспять.

Феодору же и Евдокию, возложше на них на нозе железа конския, и посадиша их в людские хоромы в подклете[2207], и заповедаша людем блюсти их стражею, и отидоша.

И по двою дний прииде паки думный Иларион, и снем[2208] с ногу железа, и повеле им ити, идеже поведут. Блаженная же Феодора не восхоте ити, и повеле слугам ея нести ю. И принесше сукна и посадивше ю, несоша повелением думнаго до Чюдова монастыря, с нею же ведена и княгини Евдокия.

И принесоша Феодору, и вшедши во едину от полат вселенских, и по обычаю образу Божию поклонившися, властем же мало и худо поклонение сотвори. Бяху[2209] же ту Павел, митрополит Крутицской[2210], и паки Иоаким, архимарит Чюдовской, и думной, и инии. Блаженная же Феодора не восхоте стоящи глаголати с ними, но седящи ответ им творяше. И много нуждаху[2211] ю, яко да постоит, и не восхоте.

Тогда Павел митрополит начат ей глаголати тихо, воспоминая честь ея и породу: «И сие тебе, — рече, — сотвориша старцы и старицы, прелестившии тя, с нимиже любовне водилася еси и слушала учения их, и доведоша тя до сего безчестия, еже приведене быти честности твоей на судище». Потом же многими словесы кротяще[2212] ю, увещаваху, яко да покорится цареви. И красоту сына ея воспоминаху, яко да помилует его, и да не сотворит дома его разорена быти своим прекословием.

Она же противу всех их словес даяше им премудрыя ответы. «Несмь, — рече, — прельщена, якоже глаголете, от старцов и стариц, но от истинных рабов Божиих истинному пути Христову и благочестию навыкох[2213], а о сыне моем престаните ми многая глаголати, обещах бо ся Христу моему, свету, и не хощу обещания солгати и до последняго моего издыхания, понеже Христу аз живу, а не сыну».

Они же видеша мужество ея непреклонное, и не могуще ея препрети[2214], и восхотеша ю поне[2215] си устрашити. И рекоша ей такову главизну[2216]: «Понеже крепко сопротивляешися словесем нашим, прочее[2217] в краткости вопрошаем тя: по тем Служебником, по коим государь царь причащается, и благоверная царица, и царевичи, и царевны, ты причастиши ли ся?» Она же мужеским сердцем рече: «Не причащуся!» «Вем аз, — рече, — яко царь по развращенным никонова издания Служебником причащается, сего ради аз не хощу!» Митрополит еще: «И како убо ты о нас всех мыслиши, еда[2218] вси еретицы есмы?» Она же паки отвеща: «Понеже он враг Божий Никон своими ересми, аки блевотиною, наблевал, а вы ныне то сквернение его полизаете, и посему яве, яко подобии есте ему».

Тогда Павел Крутицкой возопи велми, глаголя: «О, что имамы створите[2219]! Се всех нас еретиками нарицает!» Иоаким же и той вопияше: «Почто, о, архиерею Павле, нарицаеше ю материю да еще и праведною? Несть се, несть! Не бо Прокопиева дщи прочее[2220], но достоит ю нарицати бесову дщерь!»

Блаженная же отказоваше Иоакиму: «Аз беса проклинаю, по благодати Господа моего Исуса Христа, аще и недостойна, обаче дщерь его есмь». И бысть ей прения с ними от 2-го часа нощи до десятаго.

Потом приведоша благочестивую княгиню и вопросиша. И та подобне во всем мужество показа.

И паки Феодору повелеша людем, и несоша ю на сукне в дом ея, и посадиша в той же подклеть, идеже два дни седяху, с нею же паки и княгиню. И железа им возложиша на нозе. Тогда блаженная Феодора рече ко княгини: «Аще нас разлучат и заточат, молю тя, поминай в молитвах своих убогую мя Феодору». Святая же Евдокия удивися, яко присно вкупе бе, а не уведе сего.

Во утрии же день, по истязании их еже со властьми, прииде думный, и принесени Быша чепи со стулами,[2221] и снемше с ног железа, и начаша чепи на выя их возлагать. Блаженная же Феодора, прекрестивши лице свое знамением креста и поцеловав огорлие чепи, рече: «Слава тебе, Господи, яко сподобил мя еси Павловы юзы возложите на ся».

И повеле думный людем, и всадиша ю на дровни, и поведено бысть конюху вести. Она же седши и стул бли себе положи. И везена бысть мимо Чюдова под царския переходы, руку же простерши десную свою великая Феодора и ясно изъобразивши сложение перст, высоце вознося, крестом ся часто ограждаше, чепию же такожде часто звяцаше. Мняше бо святая, яко на переходех царь смотряет победы ея, сего ради являше себе не точию стыдетися, ругания[2222] ради их, но и зело услаждатися любовию Христовою и радоватися о юзах.

Евдокию же княгиню подобне, обложив юзы железными, и отведена бысть во Алексеевской монастырь[2223], и тамо поведено держати ея под крепким началом[2224] и водити в церковь. Святая же таково мужество показа, яко всему царствующему[2225] граду дивитися храбрости ея, како доблествене сопротивляшеся воли мучителсте: не точию бо своима ногама никогда не восхоте, аще и велми нудима бе, к пению[2226] их приити, но аще и на носиле влачаху ея рогознем, тако бо повелено бысть, то она не соизволяет еже и на носило возлещи сама, но, и здрава сущи, к тому часу сотворит себе яко разслаблену и не могущи ни рукою, ни ногою двигнути. Старицам же, пришедшим и воздвигающим ю, бе иногда стужати[2227] и даже до сего безстудствующи, еже святое оно и ангелолепное лице ея дерзостна заушити[2228], рекущи: «Горе нам! Что можем с тобою сотворити! Сами бо видехом, яко в час сий зъдрава бе и беседова со своими весело, егда же мы приидохом, на молитву зовуще, тогда внезапу, яко омертве, нам велики труды творящи, се бо превращаем[2229], яко мертву и недвижиму». Непорочная же агница отвещавает им: «О, старицы беднии! Почто труждаетеся всуе? Еда аз вас понуждаю труд сей творити? Но сами вы, безумствующе, всуе шатаетеся. Аз бо и вас зря, погибающих, плачюся, како же аз сама помыслю когда ити в собор ваш! Тамо у вас поют, не хваляще Бога, но хуляще его, Спасителя, и законы его попирающе». И тако возлагаху святую на носило, яко мертвое тело, и влачаху к пению.

Егда же блаженная узряше кого когда от верных и знаемых, стояща на монастыри и зряща тризнища[2230] ея, глаголаше, стоня: «Увы, утомихся, станите мало!» И старицы положат носило на земли. Глаголаше великая: «Старицы! Что се творите, влачаще мя? Еда аз хощу молитися с вами? Никакоже! Несть право, еже со отступльшими закона Христова обще молитися нам християном. Но реку вам нечто: прилично убо, идеже ваше пение возглашается, тамо, на нужную потребу[2231] исходя, излишне утробное испражняти — тако бо аз почитаю вашу жертву».

Феодоре же отвезене бывши на подворие Печерскаго монастыря[2232], и приставлена бысть к ней стража крепкая: два головы[2233] стрелецкие, пременяющеся, с десятию воины стрежаху.

Елена[2234] же с прочими сестрами крыхуся[2235] страха ради; и не могуща уведети[2236] о святей Феодоре целую неделю, и тужаху зело, и плакаху много, аки младенцы, от матери отлучени. В день же 27 ноября, на день Знамения Пресвятая Богородицы, обрете ю Елена Божиим благоволением, чюдне велми. Великой убо Феодоре изшедши на задней крылец, идеже исходят на нужную потребу[2237], Елене же по улице той шедши, и тако Божиим мановением познастася, бе же и на улице то место таковую же потребу имать, еже ходити ту человеком на облегчение чрева. И ту стоящи Елена приближне[2238], и беседова с Феодорою, на высоте ей стоящи[2239].

И рече блаженная: «О, возлюбленая ми Елено! Ничто мене тако не оскорбило[2240] во днех сих, якоже разлучение ваше[2241], ни отгнание из дому, ни Царский гнев, ни властелское истязание[2242], ни юзы, ни стража. Вся ми сия любезна о Христе; но зело ми тошно, еже более седмицы ни знаю, ни ведаю о вас. Господа ради, не покинте мене, не съежжайте с Москвы, будите ту, не бойтеся; уповаю на Христа, покрыет вас! Ниже бо о сродницех по плоти тако болезную, о вас же рыдая не престаю. Вся о укреплящем мя Христе возможно ми суть, единого же сего до конца не могу терпети».

Мария[2243] же, сопричастница подвига их, во время гнева царева на блаженную Феодору, умысли бежати. По некоему же языку бысть за нею посылка. И ята бысть в подонской стране[2244], и привезена к Москве, и такожде истязана, и подобна во всем поревнова блаженныма сестрама Феодоре и Евдокии, зело бо сопротивися им и пред всеми похвали древнее благочестие, а новых догмат отвержеся приятия. И посадиша ю, оковаша, под Стрелецким приказом.

К Феодоре же часто приежжаше митрополит Иларион Рязанский[2245]. Она же тако мужествене с ним стязовашася, яко и велми ему посрамлену бывати и безответну[2246] множицею отходити.

Видя же себе Феодора железы тяжкими обложену и неудобством[2247] стула томиму, радовашеся. О едином же скорбяше и к наставнице своей матери Мелании своею рукою писаше: «Увы мне, мати моя, не сотворих ничтоже дела иноческаго! Како убо возмогу ныне поклоны земныя полагати? Ох, люте мне, грешнице! День смертный приближается, аз, унылая, в лености пребываю! И ты, радость моя, вместо поклонов земных благослови мне Павловы юзы Христа ради поносити. Да еще аще волиши[2248], благослови мне, масла кравия, и млека, и сыр, и яиц воздержатися, да не праздно мое иночество будет и день смертный да не похитит мя неготову. Едина же точию повели ми постное масло ясти». Мати же на страдание подаде ей благословение, рекущи: «Стани доблествене, страждущи о имени Господни, и Господь да благословит тя юзы его ради носити, и поиди, яко свеща, от нас к Богу на жертву; о брашнех же — вся прилучающаяся[2249] да яси[2250]».

Царю же по взятии Феодорине, во многи дни седящу с боляры своими и мыслящу, что бы ей сотворити за мужественое ея обличение. Феодора же, брата ея, призвав пред ся, велми изтязоваше его о многих вещех, вопрошая его: «Повеждь ми — где Мелания? Ты вся тайны сестры своея свеси[2251]», и велми на Феодора належаше[2252] гневом.

А Ивана Глебовича приказал беречи людем; отрок же от многия печали впаде в недуг. И присла к нему лекарей своих, и так его улечиша, яко в малех днех и гробу предаша[2253]. И умершу Ивану, прислан сказати Феодоре смерть сына ея поп никониянин, иже, злоумен сый[2254], досаждаше святей, приводя от псалма 108-го[2255], глаголы, реченныя о Июде, нечестивый безскуфейник[2256] ко блаженней приписоваше, яко бы сего ради, занеже отвратися веры их, прити на ню Божию наказанию и еже положитися дому ея пусту и живущаго не имети. Премудрая же разумница не внимаше о сей буести их. Увидевши же смерть возлюбленнаго си сына, оскорбися[2257] велми, и падши на землю пред образом Божиим, умилным гласом плакате, рыдающи, вещаше: «Увы мне, чадо мое, погубиша тя отступницы!» И пребысть на мног час не воставающи от земли, воспущающи о сыне си надгробныя песни, яко и инем слышащим рыдати от жалости.

Царь же о смерти Иванове порадовася, яко свободнее мысляще без сына матерь умучити. Не точию же се, но и двою брату ею[2258], Феодора и Алексея, оваго на Чугуев, оваго[2259] на Рыбное, яко бы на воеводьство, паче же в заточение, поотсла[2260]. Феодор бо на власти своей толико обогатися, яко и своих рублей тысячю прожи. Се же царь творяше от великия злобы на блаженную: мысляще, яко да ниоткудуже никакоже никакова рука да не приближится, помогающи им в скорбех тех великих. Но обаче Бог бяше с ними.

После Ивановы же смерти все имение расточи: отчины, стада, коней разда боляром, а вещи все, златыя и сребряныя и жемчюжныя и иже от драгих камений, все распродати повеле. И разоряюще полату, множество злата обретша в стене заздано[2261]. Един же от раб Феодориных, Иван, повелением госпожи своея некия драгия вещи положи у некоего мнящася верна быти[2262]. И наваждением жены его предан бысть и мучен велми, огнем жгом и прочее[2263] истязаем ошестером; и вся претерпи доблествен и аки добрый раб и верный нелицемерне поревнова госпожи своей, на конец сожжен в Боровске, с прочими мученики.

Посем же яко бы умилися царь, повеле дати Феодоре две от рабынь ея, яко да послужат ей в юзах ея. И притекоша с великою радостию Анна Аммосова и Стефанида, прозываема Гнева, и служаху ей. Княгине же праведней аще и не достася по жребию рабыня на службу ея, воздвиже Бог честнейшу от рабынь, господскую дщерь, послужити господьству ея: Акилина девица, болярская дщерь, всегда служила ей, приходя к ней и отходя. Последи и сама Акилина пострижеся и наречена бысть Анисия[2264].

Марии же тамо седящи и беду приимаше более обою сестр — безстуднии воины пакости творяху ей невежеством. Прихождаху же к ней и попы никонианския и много ея смущающе и укоряюще яко расколницу. Единою же приидоша к ней яко бес со дияволом, сиреч поп со дияконом, и нуждаху[2265] ея, да прекрестится трема персты. И не хотяше. Они же, обезстудившеся, якоже пси, приближившеся, окаяннии, начата персты ея ломати, складовающе щепоть. Она же, гнушающися, глаголаше: «Несть се крестное знамение, но печать антихристова!» Они же противо[2266]: «Ни, не тако, но сии два перста, яже ты слагаеши, показуя крест свой, младенцы, егда калом ся умажу, тогда матери их сима двема перстома гной их оскребают». Тако бо злочестивии умюще лаяти!

И сице им всем трем по разным местом седящим и терпящим о имени Господни.

Лета того сподоби Бог великую Феодору в юзах и за крепкою стражею причаститися от руку преподобнаго отца Иова Лговскаго[2267], о немже и прежде речеся[2268]. Бысть же дивно. Понеже у нея на карауле един голова милостив к ней зело, молит его святая, рекущи: «Егда бех[2269] в дому моем, во едином от сел наших служаше некий священник, стар сый, и бяше милость наша к нему. Ныне же слышах, яко зде он. Жаль ми его, старости ради. Аще есть твоя милость к нашему убожеству, повели, да призову его». И повела. И прииде старец святый ко святей мученице, яко Варлаам ко Иасафу[2270], безценный бисер[2271] подати белецким образом[2272]. И грядущу ему в сенех, и сам голова, востах, поклонися ему. И сподобив мученицу прияти Тело и Кровь Христову, и отиде. Толико же умилися блаженный старец, зря великое страдание великия госпожи, яко последи невозможно ему без слез воспомянути ея.

Бысть же и се паки дивно. Обе сии сестры единородныя, великая, глаголю, Феодора и благоверная Евдокия, вожделеста в жизни сей видетися в лице и побеседовати. И молястася всесилному Богу, яко да утешит их. Последи Евдокия рече княгине своей, у неяже в келии седяше: «Госпоже, ты веси болезнь детскую[2273]. И се а оставих их Христа ради! Аще обретох благодать пред тобою, пусти мя в дом мой, яко да целовав их и утешив, и сама утешуся, и прежде вечера паки возвращуся дозде[2274]. А никтоже не возможет уведети вещь сию, точию ты и аз. А возможе по сему быти, аще восхощеши точию помиловати мя: се бо днесь полудневая година, а игумения в гостех, и старицы разыдошася, и людей на монастыре мало, а аз, фатою покрывшеся, пройду, и никтоже узнает мя». Княгиня ж та паче чаяния человеческаго пусти мученицу-княгиню, повеле оставити образ Пресвятая Богородицы, рекущи: «Вем аз, како ты любиши образ Владычицы нашея; остави ми его зде и иди с миром, и вем, яко она Помощница возвратит тебе семо[2275]».

И иде блаженная, и грядущи ей путе, навади бес неких злых человек, и глаголаху друг ко другу: «Имите ю[2276], беглая есть!» Она же смело отказоваше. И снидеся на пути Еленою, и приидоста до Печерскаго подворья. Дворница же поведа Феодоре пришествие их. Блаженная сосла от себе рабу свою Анну, а вместо ея к ней взыде княгиня Евдокия и на крылце мимо ног караульщика прошла, ему мнящу, та же Анна идет. И беседоваста любезно мученица со исповедницею.

И позавиде диавол, и подвиже[2277] бурю, и познана бысть вещь, и крамолу воздвигоша вси десятерица воин. И, призвавши, Феодора умоли началника. Он же умоли воины, и умолкоша. Мученицам же бысть се к блажайшему: повеле бо голова гостьи той начевати у нея: «Да аз, — рече, — нощию отпущу ея тайно». Святии же нощь тую всю ликоваху, беседующе. И к свету отиде Евдокия, и проводи ю Елена. И прииде в монастырь, и все утаися и утишися. Елена же седящи и им служаше, потребная им строяше[2278], и пищу, и одежды, и овогда[2279] сама ношаше, овогда же со инеми посылаше.

К Евдокии же не единою[2280] приежжал и Михайло Алексеевичи[2281], и, у окна стоя, со умилением глаголаше: «Удивляет мене ваше страдание, едино же смущаетъ мя — не вем, аще за истину терпите?»

Множество же велможных жен приежжаху, и от простых людей притекаху на зрение, како влачаху княгиню на носиле. Наипаче же велможнии тии преизлиха любезне дивляхуся и аки о сроднице своей болезноваху. Видевши же сие игумения, и сугубыми[2282] помыслы содержима бе: ово[2283] жалостию преклоняшеся о страдании ея, помышляющи сан ея велможный, ово же и возмущашеся, видя, яко сие влачение паче ей к прославлению, вси бо народи срищутся[2284] на видение терпения ея. И сия помыслив, приходит к патриарху Питириму[2285], тогда сущу, и поведа ему о вещи, како у них в монастыри деется и каковая княгиня седит и за кую вину, ему бо того не ведущу, яко прежде его посаждени Быша. Вопрошающе же ему опаснее[2286] игумению, прилично стало игумении и о Феодоре воспомянути. Конечнее[2287] же патриарх рече игумении: «Иди ты, аз о сем цареви имам воспомянути[2288]».

И потщався[2289] к царю, и воспомяну ему о великой Феодоре и о блаженней княгине. «Аз, — рече, — тебе, государю, советую боляроню ту, Морозову вдовицу, кабы ты изволил паки дом ея отдати ей и на потребу ей дворов бы сотницу християн дал, а княгиню ту тоже бы князю отдал, так бы дело то приличнее было; женское бо их дело, что они много смыслят».

Тогда рече царь: «Святейший владыко, аз бы давно сие сотворил, но не веси[2290] ты лютости жены тоя. Аз бо како ти имам поведати, елико ми ся поруга[2291] и ныне ругается Морозова та. Кто ми такова злая[2292] сотвори, якоже она! Многи бо ми труды сотвори[2293] и велия неудобства показа. И аще не веруеши словесем моим, то изволи искусити[2294] собою[2295] вещь и, призвав ю пред ся, вопроси, и тогда увеси крепость ея. И егда начнеши ю истязати[2296], тогда вкусиши пряности ея. И по том что повелит твое владычество, то и сотворю, и не ослушаюся отнюд словесе».

И во 2 час нощи поемше Феодору и с юзами и посадивше на дровни, и сотнику[2297] повелено тамо ити. И привезоша ю в Чюдов, и введоша во Вселенную полату. И бе ту стоя Питирим патриарх, и Павел митрополит, и инии власти, и от градских[2298] началник немало. Великая же предста на сонме[2299], нося на выи оковы железныи. И в первых патриарх рече: «Дивлюся аз, яко тако возлюбила еси чепь сию и не хощеши с нею и разлучитися». Святая же обрадованным лицем и веселящися сердцем рече: «Воистинну возлюбих, и не точию просто люблю, но ниже еще насладихся вожделеннаго зрения юз сих! Како бо и не имам возлюбити сия, понеже аз, таковая грешница, благодати же ради Божия сподобихся видети на себе, купно же и поносити, Павловы юзы, да еще за любовь единороднаго Сына Божия!» Тогда патриарх: «Доколе имаши в безумии быти? Полно лядова[2300] нрава держатися! Доколе не помилуеши себе, доколе царскую душу возмущаеши своим противлением? Остави вся сия нелепая начинания и послушай моего совещания[2301], еже, милуя тя и жалея, предлагаю тебе: приобщися соборней Церкви и росийскому собору, исповедався и причастився». Отвеща блаженная: «Некому исповедатися, ниже от кого причаститися». Паки патриарх: «Много попов на Москве!» Глагола святая: «Много попов, но истиннаго несть». Еще патриарх: «Понеже велми пекуся о тебе, аз сам на старости понуждуся исповедати тя и потрудитися — отслужа, сам причащу тебе». Премудрая же паки глаголя: «И что ми глаголеши, еже сам! Аз не вем, что глаголеши! Еда[2302] бо разньство имаши от них? Еда не их волю твориши? Егда бо был еси ты митрополитом Крутицким и держался обычая християнского, со отцы преданнаго нашея русския земли, и носил еси клобучок старой — и тогда ты нам был еси отчасти любим. А ныне, понеже восхотел еси волю земнаго царя творити, а Небеснаго Царя и содетеля своего презрел еси, и возложил еси рогатый клобук римъскаго папы на главу свою, и сего ради и мы отвращаемся, то уже ты прочее[2303] не утешай мене тем глаголом, еже „аз сам”, ниже бо аз твоея службы требую[2304]».

Тогда патриарх глагола архиереом своим: «Облецыте мя ныне во священную одежду, яко да священным маслом помажу чело ея, яко негли[2305] приидет в разум; се бо, якоже видим, ум погубила есть».

И облекоша его, и масло принесоша, и взем спицу, сущую в масле, и нача приближатися ко святой. Она же дотоле сама на ногах отнюд не стояла, но поддержали ея сотник со инем, и она, на их руках вся облегши, с патриархом говорила; егда же зрит его к себе идуща, сама ста на ногах своих и приготовася, яко борец. И митрополит Крутицкой, протяг руку, единою поддержа патриарха, а тою хотя приподняти треуха, иже на главе, блаженныя, яко да удобно будет помазати патриарху. Великая же отпхну руку тую и рече: «Отиди отсюду!» — и отрину руку его и со спицою: «Почто дерзаеши и неискусно[2306] хощеши коснутися нашему лицу? Наш чин мошно тебе разумети![2307]»

Патриарх же, поомочав спицу в масле и протяг руку свою, хотя ю знаменати на челе. Преблаженная же, яко храбрый воин, велми вооружився на сопротивоборъца[2308], напротиво[2309] ему свою руку протягши, и отрину руку его и со спицою, вопия и глаголя: «Не губи мя, грешницу, отступным своим маслом!» И позвяцав юзами, рече: «Чего ради юзы сия аз, грешница, лето целое ношу? Сего бо ради и обложена есмь юзами сими, яко не хощу повинутися, еже приобщите ми ся вашему ничесомуже[2310]. Ты же весь мой недостойный труд единем часом хощеши погубити! Отступи, удалися! Не требую вашея святыни никогдаже!»

Слышав сия патриарх и не терпя многаго срама, разгневася зело и от великия горести возопи: «О, исчадие ехиднино! Вражия дщи[2311], страдница![2312]» И возвращался от нея въспять, ревый, яко медведь, крича, зовый: «Поверзите ю долу, влеките нещадно! И яко пса чепию за выю влачаще, извлецыте ю отсюду! Вражия она дщерь, страдница, несть ей прочее жити[2313]! Утре[2314] страдницу в струб!»

Блаженная же отвеща тихим гласом: «Грешница аз, но обаче несть вражия дщерь, не лай мя сим, патриарх, по благодати бо Спасителя моего Бога, Христова есмь дщерь, а не вражия. Не лай мя сим, патриарше!»

И по повелению патриархову повергоша ю долу, яко мнети ей[2315] главе ея разскочитися[2316]. И влекуще ю по полате сице сурово, яко чаяти ей, ошейником железным шию надвое прервав, главу ея с плечь сорвати им. И сице ей влеком с лестницы, все степени главою своею сочла. И привезоша ю на тех же дровнях на Печерьское подворье в девятом часу нощи.

Тоя же нощи и того же часу ставил предо собою патриарх и княгиню Евдокию, и Марию, мня, еда како[2317] которая от них повинется. И не бе сего. Благодатию бо Божиею укрепляеми, свидетелствоваху крепце и являху ся, яко о имени Господни готовы умрети, нежали любве его отпасти. Покуси же ся патриарх и благоверную княгиню такожде помазати. Святейшая же страстоносица еще дивейши сотвори. Якоже убо древле самаряныни Фотиния при Нероне кесари сама со главы своея своима рукама кожю садра и верже[2318] на лице мучителево[2319], сице и наша трихраборница[2320]: егда виде патриарха, с масленою спицою идуща к ней на помазание, въскоре покрывало главы своея снем[2321] и простовласу себе сотворши, возопи к ним: «О, безстуднии и безумнии! Что се творите! Не весте ли, яко жена есмь?» Они же вторым студом посрамившеся, пребыша безделки[2322]; святой же тако избывши от помазания их. И по скончании вопрошения развезоша и тех по своим им местам.

Патриарх же, не могий своего безчестия терпети, поведа вся цареви, наипаче же жалобу ему приношаше на великую Феодору. Царь же ему отвещаваше: «Не рех[2323] ли ти прежде лютость жены тоя? Аз бо искусихся и вем жестокость[2324] ея. Ты бо единою се видел еси деяние ея, аз же колико лет имам, терпя от нея и не ведый, что сотворити ей». И сице глаголюще, совещашася обще, еже мучити их, и аще ту[2325] не покорятся, и по том подумати, что будет достойно им сотворити.

И паки в другую нощь, во вторый час нощи, свезени Быша вси трие мученицы на Ямъской двор[2326]. На том же дворе собрано было людей множество, и посадили мучениц в ызбе, а в ней от множества людей тесно. Святии же, седяще по углам, втемне, между множества человек, каяждо мняше, яко едина есть. Не мняху бо, яко мучити их хотят, но надеяхуся, яко последи распроса в заточение куды хотят послати. Последи же Феодора уразуме, яко не в заточение, но на муки привезена. Извести же ся ей, яко и двоица мучениц ту есть. Не возможно же беседовати и с ними и укрепить их на терпение, она же позвяца юзами, а мыслию рече: «Любезнии мои сострадалницы, се и аз ту есмь с вами, терпите, светы мои, мужески и о мне молитеся!» К Евдокии же и руку протягши сквозь утеснение людское, и ем[2327] за руку княгиню, и согненувши[2328] ея велми крепко, и рече: «Терпи, мати моя, терпи!»

Бяху же приставлени над муками их стояти князь Иван Воротынской, князь Яков Адоевской, Василей Волынской[2329].

И в первых приведена бысть ко огню Мария. И обнажив до пояса, и руки назад завязали, и поднята на стряску, и, снем з дыбы, бросили на землю.

И по том ведуще княгиню ко огню. И узреша покров треуха, и реша мучители: «Почто тако твориши — во опале, царской, а носиши цветное!» Она же отвеща: «А не согреших пред царем». Они же содраша покров, а ей испод еди вергоша[2330]. И обнаживше и ту до пояса, и поднята на стряску, рукам опако связаным[2331]. И снемше со древа, вергоша[2332] и ту близ Марии.

Последи же приведоша ко огню и великую Феодору. И начат ей глаголати князь Воротыньской многая словеса, глаголющи: «Что се сотворила еси! От славы в безславие прииде! И кто ты еси, и от какова рода! Се же тебе бысть[2333], яко приимала еси в дом Киприяна и Феодора юродивых[2334] и прочих таковых, и их учения держася, царя прогневала еси». Добляя же отвеща: «Несть наше велико благородие телесное, и слава человеча суетная на земли; иже изрекл еси[2335], несть от них ничтоже велико, занеже тленно и мимоходяще[2336]. Прочее убо, престав от глагол своих, послушай, еже аз начну глаголати тебе. Помысли убо о Христе — кто он есть, и чий Сын, и что сотвори! И аще недоумеваешися, аз ти реку: той — Господь наш, Сын сый Божий и Бог, нашего ради спасения небеса оставль и воплотися, и живяше все во убожестве, последи же и распятся от жидов, якоже и все от вас мучимы. Сему не удивлявши ли ся? А наше ничтоже есть».

Тогда властели, видяще дерзновение ея, повелеша ю взяти, и рукавами срачицы[2337] ея увиша по концех сосец, и руки наопако[2338] завязаша, и повесиша на стряску. Она же победоносная и ту не молчаше, но лукавое их отступление укоряше. Сего ради держали ея на стряске долго, и висла с полъчаса, и ременем руки до жил протерли. И снемше, и ту третию к тем же двема положиша. И сице им ругашеся[2339] безчеловечно, оставиша их тако на снегу лежати, нагим спина их, и руки назад выломаны. И лежали часа три.

И иныя козни творили: плаху мерзлую на перси клали, и ко огню приносили всех, и хотеша жещи, и не жгоша. Последи же, егда вся козни совершиша, и воставшим мученицам, и обнажение телесе покрыша две, третию же, Марию, положиша при ногах Феодоры и Евдокии, и биена бысть в пять плетей немилостивно в две перемены, первое — по хребту, второе — по чреву. И думный Иларион глаголаше двема мученицама: «Аще и вы не покоритеся, и вам сице будет!» Феодора же, видя безчеловечие и многи раны на святей Марии и кровь текущу, прослезися и рече Илариону: «Се ли християнство, еже сице человека умучити?» И по сем развезоша их по местам в десятом часу нощи.

И во утрии день сотвори царь сидение думати о них, что над ними учинить. А на Болоте[2340] струб поставили. И патриарх велми просил Феодоры на сожжение, да боляре не потянули, а Долгорукой[2341] малыми словами да много у них пресек. Тогда Феодора три дни хлеба не яде и воды не пи, тщашеся умрети.

А мати Мелания на Болоте у струба была, и пришед того же дне ко святей Феодоре, и язвы рук ея целова, и глагола: «Уж и дом тебе готов есть, велми добре и чинно устроен, и соломою целыми снопами уставлен! Уже отходиши к желаемому Христу, а нас сиры оставлявши!»

Феодора же любезне у матери благословилася ити в вечный путь, и, целовашеся, мати, рыдающи, отиде к Евдокии и ей таковая же благовествоваше, и у окна стоя, и зря на княгиню, и слезами омываяся, глаголаше: «Гости вы есте у нас любезнии, днесь или утре отходите ко Владыце, но обаче идите сим путем, ничтоже сумнящеся! Егда же предстанете престолу Вседержителя, не забудите и нас в скорбех наших!»

Сему же чаему бывшу, Бог же не тако сотвори, но еще страдати мученицам надолзе[2342] изволи.

Марии же, по престатии[2343] биения, полотенцо водя по спине своей, все смочила кровию и посла Иоакинфу своему[2344]. В третий же день со спины струпие велие спадоша, яко чешуя. И просиша у нея мученицы, и не хоть дати за смирение, последи же, принуждена, даде им и прочим.

По триех же днех после мучения присла царь ко Феодоре голову стрелецково, сице глаголя: «Мати праведная Феодосия Прокопиевна! Вторая ты Екатерина мученица[2345]. Молю тя аз сам, послушай совета моего, хощу тя аз в первую твою честь вознести. Дай мне таковое приличие людей ради, что аки недаром тебя взял: не крестися треме персты, но точию, руку показав, наднеси[2346] на три те перста! Мати праведная Феодосия Прокопиевна! Вторая ты Екатерина мученица! Послушай, аз пришлю по тебя каптану[2347] свою царскую и со аргамаками[2348] своими, и приидут многие боляре, и понесут тя на головах своих. Послушай, мати праведная, аз сам, царь, кланяюся главою моею, сотвори сие!»

Видевши же сие Феодора и слышавши, рече посланнику: «Что твориши, человече! Почто ми поклоняешися много? Престани, послушай, еже аз начну глаголати. Еже государь сия словеса глаголет о мне — превыше моего достоинства. Грешница аз и не сподобихся достоинства Екатерины, великия мученицы. Другое же паки, еже наднести ми на триперстное сложение, — не точию се, но сохрани мя Сыне Божий, еже бы ми ни в мысли когда помыслити сего о печати антихристове. Но се убо ведомо вам буди, яко никогдаже сего, помощию Христовою сохраняема, не имам сотворити! Но убо аще и аз сего не сотворю, он же повелит мя с честию вести в дом мой, то аз, на главах несома боляры, воскричю, яко аз крещуся по древнему преданию святых отец! А еже каптаною мя своею почитает и аргамаками — поистине, несть ми сие велико. Быша бо вся сия имимо идоша[2349]: ежживала в каптанах и в коретах, на аргамаках и бахматах[2350]. Сие же вменяю в велико, да, поистинне, дивно и есть, еже аще сподобит мя Бог о имени его огнем сожжешь быти во уготованнем ми от вас струбе на Болоте. Сие ми преславно, понеже сее чести не насладихся никогдаже и желаю таковаго дара от Христа получити». Сие святей рекши, умолче голова.

Питирима же патриарха вскоре постиже суд Божий, и лютою смертию живота разлучися[2351].

Феодору же с Печерскаго подворья повеле царь перевести в Новодевичь монастырь, того ради, чтобы ей туды никто никаковой потребы[2352] не приносил. И повеле ю держати под крепким началом[2353] и влачити к пению[2354]. Она же велие мужество показа и всего их повеления во всем до конца отвратися.

И прославляше Бог угодницу свою: елицы убо от велможных жен толико множество притецаху[2355], яко монастырю всему заставлену быти рыдванами и корытами. Вси же не молбы ради прихождаху, но да узрят святое и ангелолепное лице ея и крепкое терпение ея видят. И любезнии ея и кто ей потребен не точию на Печерском подворьи, но и ту, Богом покрываеми, прихождаху к ней и утешаху страдалческое сердце ея.

Царь же, не терпя сего зрети, еже приходити ту многим велможным на удивление[2356] страдания ея, и повеле ю привести паки в Москву, в Хамовники[2357]. И приведена бысть к старости на двор, той же обрадовася радостию великою. Иприхождаше ту к ней наставница Мелания на посещение и Елена, служителница юзам ея. И ликоваху обще[2358] со многими слезами.

Потом рече царю сестра его старейшая Ирина[2359]: «Почто, брате, не в лепоту твориши и вдову ону бедную помыкаеши с места на место? Нехорошо, брате! Достойно было попомнити службу Борисову и брата его Глеба». Он же зарыча гневом великим и рече: «Добро, сестрица, добро! Коли ты дятчишь[2360] об ней, тотчас готово у мене ей место!»

И вскоре посла в Боровеск, в жестокое заточение, иже на то устроеный тамо острог[2361] и в нем земляная тюрма. И вниде Феодора в темницу, радующися, и обрете в ней седящу инокиню, Иустину именем, заточену тоя же ради веры.

Блаженная же княгиня, слыша возлюбленную свою сестру и соузницу вдаль от нея отвезену, и яко младенец по матери горце рыдаше. Подобна же и страстотерпица Мария. Всевидящее же око Божие виде стонание их и не презре, но просимой ими от него восхоте им даровати и к великой страдалице причтати[2362] неразлучно.

Бысть же сице. Повеле Алексей царь и княгиню тамо же свести. И яко приближися к темнице, и отверзающи двери, и зело радуяся, сотвори молитву. Феодора же яко узре любезную свою и прием[2363] ю за обе руце, возопи светлым гласом: «О тебе радуется, Обрадованная, всякая тварь!»[2364]

Мало же помедлив, привезоша и Марию, и бысть им совершенная радость.

Бог же милосердый ниже тамо их остави без утехи скорбети, но утешая их, аки птенцов. Сотников, отпущаемых тамо на караул, Иоакинф еще на Москве, в дом свой взем, ухлебливаше[2365], чтобы не свирепы были. А в Боровеск посыловал племянника своего, Иродиона именем, и он в темнице бывал множицею[2366], и инии мнози. И наставница их Мелания не единою[2367] посетила их тамо, Елена же и множицею бывала.

Позавиде же сему лукавый и возмути началников. И прислали указ, разыскать[2368], кто к ним ходит и како доходят. И Памфила некоего боровитина пытали, спрашивали Иродиона. Он муку великую терпел, а не предал. А Родион той в то время у него под полом пробыл. И понеже не повинилъся, спустили его в дом, и он лежа, а крови его текущи, глагола жене своей: «Агрипина, ныне хорошо стало, свободно, отнеси светом теми поскоряя луку печенова решето». Последи того Памъфила и с женою сослали в ссылъку в Смоленеск, иже и доныне тамо терпит.

Седящим же им, часто моляху наставницу свою матерь Меланию, чтобы их посетила, и всяко не бе воля. Потом же аки известися Феодоре, яко скоро будет отшествие их, сего ради пишет к матери своею рукою, еже рече: «Умилосердися, посети в останошное[2369]», якоже и бысть[2370]. Молит же взяти ей с собою и болшаго брата. И поспеши[2371] Бог; и яхомся пути[2372], понеже слышахом, яко в тех днех мысль бе у царя, еже, послав, допросит их накрепко и аще не покорятся, указ чинити. Но обаче нас сохранил Бог.

В день недельный[2373], в 3 час нощи, приидохом в темницу. И бысть нам обще с ними радость неизглаголанная. Великая же Феодора — не вем, како нарещи ю имам[2374], — тюрму свою пресветлою темницею зовяше и наставницу свою матерь Меланию равноапостольною и апостолом Господним нарицаше. «И почто, — рече, — свет моя, нас, птенцов своих, надолзе не посещавши? Невозможно бо есть нам без твоего наказания жизнь свою добре правити». И облобызаху обе руце ея часто. Купно же и третия с ними, Мария, часто же лобызаше. И беседовахом нощь ту всю. Бе же время генваря 11. И отидохом с Родионом на разсвете. Мати же Мелания и с Еленою, моления ради мучениц и за великую их любовь, дерзнуша и день той пребыти у них и совершена утешишася.

По нас же, якоже речено бысть, в другий вече не прииде сотник еще тамо вести нас. И скорбихом, душу разделяюще.

Умилосердися же Господь, и приидохом паки в темницу в полунощное время. Мати же тщашеся скоро отити. И всеми им стоящими, мати поучавше их, наказующи. А совершено не вем вины[2375] наказания, но еже слышах, то и повествую. Глаголаше бо учителница: «Вем аз недостоинство мое, но понеже сами зелно належите[2376] и бремя тяжко на мою выю возлагаете, яко да сказую вам путь Божий, — еда[2377] аз забыхся, и ныне убо, видевше терпение, и еже приближити ми ся к вам боюся, да не изшед от вас огнь и опалит мя, унылую, — но понеже связасте мя любовию Господа нашего, послушайте же недостойных словес: потщитеся исправитися. Се бо аз вижду, яко связастеся юзами брани[2378] бесовския[2379], и аще, — рече, — не свободитеся юз сих, то не помогут вам и сии юзы железныя, ихже носите Христа ради».

Се же матери глаголющи к ним, Феодора десницею своею держаше левую руку ея, Евдокия же правую. И егда же услыша блаженная Феодора таковыя словеса от матери своея, течаху источницы слез по святому оному лицу, руку же матери любезно лобызающи не престаше. И егда мати премолчаваше[2380], тогда святейшая, рыдающи, вещаше: «Не рех ли ти, о радость моя, и прежде, яко без твоего пастырства не можем добра сотворити ничтоже! Так-то мы все, государыня, без тебе по своей воли, да что ты видела в малем сем часе[2381]. О, горе нам! Удалихомся твоего наказания[2382] и лишихомся дара послушания! Откуду нам тебе Господь даровал! Ты нам апостол Христов! О, свет наша! Не покинь нас без наказания!»

Аз же, видев сие и слышах, преизлиха пребых удивляяся разуму, и терпению, и любви блаженныя Феодоры, како, наказуема любезне, — смиряшеся, а и неповинна ни в чесом же.

По прешествии же зимы тоя воскури диявол бурю велику зело, ревый злобою на мучениц, побеждаем терпением их. Бысть же сице.

На Фоминой седмице[2383] прислан с Москвы подьячей Павел и внезапу прииде в темницу с великою свирепостию и еже бе у них всякия потребы[2384] и брашно снедное, самое скудное, все побрал, и одежды, буде было по другой[2385], все пограбил, точию же оставил во единой ризе. Не точию же се, но и малыя книжицы отъят[2386], и еже верх злобы сотанинъския — божественыя иконы, иже имяху у себе мученицы на малых дсках воображения, они же всесквернейшии сосуди не убояшася и сего сотворити, яко злейшии бисермяне, все у них отъяша. У Феодоры же бе икона пречистыя Богородицы, чюдотворныя Одигитрие. И егда понесоша ю ис темницы, отъемше ю у нея, и возва гласом крепким, и возопи со слезами, рыдающи о иконе. И утеши ю блаженная Евдокия, рекущи: «Не плачи, не точию Помощница наша не точию не остави нас, но и сам Христос с нами и есть, и будет!»

Бысть же молва[2387] немала в воинех, истязани[2388] бо Быша сотники, кто доносил им потребная и кто допущал приходящих к ним. И инии повинилися, что и сами доносили и инех приходящих допущали. И Быша сотником беды вликия. Тогда и той сотник, при котором мы были, виноватей иных стал, Александ Созонов сын Медведевъской, и биен бысть, и салдатом рядовым учинен, и сослан бе на Белъгород[2389].

О Петрове, же дни прислан в Боровеск розыскивать[2390] дьяк Кузмищев[2391] и святых мучениц истязал о приходе, и о приношении. Преподобномученицу же Иустину в срубе, сожег, занеже не восхоте знаменатися[2392] трема персты.

Оставших же ради[2393] темницу разориша и лютее тоя учиниша, уже бо не якоже первую, но зло глубоко в земли выкопавше, и тамо двою блаженных сестр посадивше, премудрую Феодору и славную Евдокию. Марию же в тюрму отдали, где злодеи седят. Не поведано же им давать ни пищу, ни питие. Аще ли же кто дерзнет чрез[2394] повеление и последи о сем сыщется[2395], и таковаго главною казнию казнить[2396].

И бысть то время люто зело. Уже зело бояхуся еже допустити кого или самем каково-либо утешителное послужение сотворити.

Но кто может исповедати многое их терпение, еже они в глубокой темнице претерпеша, от глада стужаеми[2397] во тме несветимей, от задухи[2398] бо зеныя, понеже парам земным спершимся, велику им тошноту творяще. И срачиц им пременяти, ни измывати не возможно бе. Еще же и верхния оны худыя ризы ради тепла всегда ношаху, от сего же бысть множество вшей, яко и сказати невозможно; и бысть им се, яко неусыпающее червие, во дне бо снедаху и в нощи не спаху.

Но обаче аще и зелно запретил земный царь еже отнюд не подати им пищу, Небесный же Царь повеле им подавати пищу, премудрости учителницу, сиречь зело малу и скудну: овогда сухариков пять-шесть дадут, тогда воды не дадут пити, а когда пити дадут, тогда ясти не спрашивай. И всяко бе: овогда яблоко едино или два подадут, а ино ничтоже, а овогда огурцов малую часть. И сие творяху воини, иже ту обретшиися благонравии, и видяще превеликое страдание великих людей и умиляющеся сердцы, и от слезны душа милость малу творяху, да и сие от прочих братий своих таящеся, вервию[2399] спущаху к ним.

И в таковой великой нужи святая Евдокия терпеливно страда, благодарящи Бога, месяца два и пол[2400], и преставися сентября в 11 день. И бысть преставление ея слезно. Егда бо изнеможе от великаго глада и невозможно ей бе стоящи молитися, ни чепи носити, ни стула двизати, возляже, и овогда седящи[2401] молитву изо уст[2402] творяше. А лествиц, сиречь чоток, не бе у них — и то мучители отняли. И мученицы навязали пятьдесят узлов ис трепиц и по тем узлам, аки по небесовосходной[2403] лествиц, обе напеременах молитву Богу возсылали. Егда же виде себе Евдокия нарочито[2404] изнемогшу, глагола великой Феодоре: «Госпоже мати и сестро! Аз изнемогох и мню, яко к смерти приближихся. Отпусти мя ко Владыце моему, за егоже любовь аз нужду сию возлюбих. Молю тя, госпоже, по закону християньскому, — да не пребудем вне церковнаго предания, — отпой мне отходную, и еже ты веси — изглаголи, госпоже, а еже аз свем, то аз сама проговорю». И тако обе служили отходную. И мученица над мученицею в темной темнице отпивала канон, и юзница над юзницею изроняла слезы, едина в чепи возлежа и стоняше, а другая в чепи предстоя и рыдаше. И тако благоверная княгиня Евдокия предаде дух свой в руце Господни месяца сентября в 11 день.

И призва Феодора единаго от воин и повеле, сказати началнику града. Он же повеле, ити ему в темницу и извлещи тело ея оттуду. И прииде воин. И сама Феодора тремя нитьма во имя единосущныя Троицы пови тело любезныя сестры своея и соузницы Евдокии, и увязав вервью. Воину изшедшу и конец верви в руку держащу, Феодора же помогаше ему. И теплы слезы излия святая проповедница на святое тело сестры своея исповедницы, тихо рекущи: «Иди, любезнейший цвете, и предстани прекрасному ти жениху и вожделенному Христу!» И сия изрекши, подаде воином, и извлекоша. И положиша е[2405] просто[2406], не погребено и не покровено.

И посла началник отписку к Москве, что укажут. И приказал бе царь извести вон и в пустыни на лесу загребсти тело ея. И рече думной Иларион: «Аще, — рече, — сие тако будет, то уже капитоны[2407] и расколники, обретше, имут взяти с великою честию, яко святых мучениц мощи, и начнут глаголати, яко и чюдеса многия бывают, и будет последняя беда горши первыя» [2408]. И годе[2409] бысть се царю. И повеле якоже живу, тако и умершее тело за караулом держати и внутрь острога в землю закопати. И обвивше е рогозиною, сотвориша тако. Се же бысть дивно: донележе[2410] указ с Москвы не прииде, святое оно тело внутрь острога просто на земли лежаше пять дней, и не токмо не почерне, но и на всяк день светлее и белее являшеся, яко воином зрящим зело дивитися и глаголати: «Воистину сии святии суть страдалицы! Се бо тело сие не токмо ничтоже смертовиднаго зрака[2411] не являет, но и яко живу сущу и веселяшуся, цветущу, и светлеется пред очима нашима». И славляху Бога.

По скончании же мученицы Евдокии возмне царь, еда како[2412], от великаго глада снедаема, великая Феодора мало умякчися и им снизхождение покажет и малое повиновение принесет. Сия помыслив, присылает к ней старца от себе, монаха никонианскаго, еже увещавати ю.

И пришед той старец монах к темнице ея и начат молитву творити, оставя сыновьство Христово к Богу[2413]. И сице пребысть творя надолзе, и не бе гласа, ни послушания[2414]. Последи же рече Господа нашего Исуса Христа Сыном Божиим, и въскоре блаженная рече: «Аминь». И вниде в темницу и рече ей: «Почто ми прежде не рече „аминь”, мне стоящу вне и молитву надолзе творящу?» И рече блаженная: «Егда слышах глас противен[2415], молчах; егда же очютих[2416] не таков, отвещах». И глагола ей монах, якоже повелено есть ему еже увещати ю поне мало покоритися. Доблественный же адамант[2417], егда услыша таковая, позыба[2418] главою и, воздохнув велми, глагола мужески: «Оле, глубокаго неразумия, о, великаго помрачения! Доколе ослепосте злобою? Доколе не возникнете[2419] к свету благочестия? Како убо сего не разумеете? Аз еще егда бех в дому мое, во всяком покои живя, ниже тогда не восхотех ко лжи вашей и нечестию пристати; православия же крепце держащися, не точию имения не пожалех, но и на страдание о имени Господни не устрашихся дерзнути. И паки в начале, подвига моего, егда юзами сими обложиша мя Христа ради, многая ми стужения[2420] показоваху, аз же отвращахуся. А ныне ли от добраго и краснаго Владыки моего хотят мя отлучити, вкусившия доволно сладких подвиг за пресладкаго Исуса! И уже имам 4 лета, носящи железа сия, зело веселящися и не престах облобызающи чепь сию, поминающи Павловы юзы; наипаче же яко и возлюбленую ми сестру единородную, союзницу и сострадалницу, предпослах ко Владыце, вскоре же и сама, Богу помогающу ми зело любезне, тщуся отити тамо. И прочее убо вы, отложше всю надежду, еже от Христа мя отлучити, к тому[2421] ми о сем отнюд не стужайте[2422]! Аз бо о имени Господни умрети есмь готова».

И слышав сие старец той, умилися и проплака, и глагола великой: «Госпоже честнейшая! Воистину блаженно ваше дело! Молю тя и аз Господа ради, потщися началу конец навершити. И аще совершиши доблествене до конца, кто может исповедати похвалы вашея, яко велику и несказанну честь приимете от Христа Бога». И сия рек, отиде чернец.

И по успении святыя мученицы Евдокии приведоша к великой Феодоре блаженную Марию, и терпяста[2423], купно подвизающеся. И кто может исповедти неизреченнаго терпения их, елика претерпеша от глада и жажди, и от задухи, и вшей!

Посем зело изнеможе преблаженная Феодора и призва единаго от воин и рече ему: «Рабе Христов! Есть ли у тебе отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе, аще же умроша — помяне их. Умилосердися, раб Христов! Зело изнемогох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика». Он же рече: «Ни, госпоже, боюся». И глагола мученица: «И ты поне[2424] хлебца». И рече: «Не смею». И паки мученица: «Поне мало сухариков». И глагола: «Не смею». И глагола Феодора: «Не смееши ли, ино принеси поне яблоко или огурчик». И глагола: «Не смею». И глагола блаженная: «Добро, чадо, благословен Бог наш, изволивый тако! И аще убо се, якоже рекл еси, невозможно, молю тя, сотворите последнюю любовь: убогое сие тело мое, рогозиною покрыв, близ любезныя ми сестры и сострадалицы неразлучне положите».

Потом же, егда уже до конца изнеможе, призва еще воина и глагола ему: «Рабе Христов! Имел ли еси матерь? И вем, яко от жены рожден еси; сего ради молю тя, страхом Божиим ограждься: се бо аз жена есмь и, от великия нужды стесняема, имам потребу, еже срачицу измыти. И якоже сам зриши, самой ми ити и послужити себе невозможно есть, окована бо есмь, а служащи ми рабынь не имам. Такожде тецы[2425] на реку и измый ми срачицу сию. Се бо хощет мя Господь пояти от жизни сея, и неподобно ми есть, еже телу сему в нечисть одежди возлещи в недрех матери своея земли».

И сия рекши, даст ему завеску свою, еже под полу скрыв, иде и измы на реце. И малое оно платно мыяше водою, лице же свое омываше слезами, помышляющи прежнее ея величество, а нынешную нужду, како Христа ради терпи, а к нечестию приступити не хощет, сего ради и умирает. Известно бо то есть всем, яко аще бы хотя мало с ними посообщилася, то бы более прежняго прославлена была. Но отнюдь не восхоте, но изволи тмами[2426] умрети, нежели любве Христовы отпасти.

По том блаженная и великая Феодора успе с миром во глубоци темнице, месяца ноемврия с перваго числа на второе, во час нощи, на память святых мученик Анкиндина и Пигасия.

Мати же ея Мелания в то время бе в пустыни и виде тоя нощи во сне великую Феодору, яко оболчена в схиму и в куколь[2427] зело чюден, велми же и сама светла лицеи и обрадованна, и в куколи в веселости своей красовашеся, и обзираяся всюду и рукама водя по одеждам, и чюждашеся[2428] красоте риз своих, непрестанно же лобызаше образ Спасов, обретыйся близ ея, целоваше же и кресты, иже на схиме. И сице надолзе зряше си творити, дондеже очютися мати от ведения; и возбнув[2429], дивляшеся. И приидохом, и поведа нам. Последи же, яко уведехом и се: она нощь, в нейже Феодора преподобная ко Господу отиде в воровской темнице, тоя же нощи мати видение зряше в пустыни; и прославихом Бога.

По святым же успении ея святое оно и многострадальное тело, обвив рогозницею, якоже сама блаженная завеща, и загребоша ту же во остроге близ сестры своея единоматерния, благоверныя княгини Евдокии мученицы. Егда же уведев се Алексий царь, и заповеда, да никтоже увесть ни от боляр, ни от инех. И на три седмицы утаися в Верху, по том же уведено бысть повсюду.

Мало же последи Феодоры пребысть и Мария, точию месяц един, и декабря в (далее в рукописи оставлено пустое место для числа. — Н.П.) день преставися она ко Господу. И взыде третия ко двема, ликовати вечно о Христе Исусе, Господе наше, емуже подобает всяка слава, честь и поклоняние, и велелепие со безначалным его Отцем и со Святым Духом и ныне и во веки веком. Аминь.

Бысть же, егда хотяше Господь возвести в путь свидетельства великую Феодору и купно со спутницами ея, и убо того лета, постящимся им, и причаща их отец Досифей в дому блаженныя Феодоры, во Иванове горенке. И егда приближахуся прияти пречистое Тело и Кровь Христову, обливахуся вси трие теплыми слезами. И зрит преподобный отец дивну вещь: абие[2430] они трие, Феодора, глаголю, славная, и благоверная княгиня Евдокия, и блаженная Мария, просветишася внезапу лицем и Быша чюдни видением, и всячески образом Быша яко ангели Божии и в таковой светозарности пребыша, дондеже причастишася. И последи авва неким поведа втайне вещь сию, глаголя, яко «несть сие просто, но мню, яко сего лета имут сии страдати о Христе», еже и бысть.

Единою[2431] же матери Мелании приключися ей в недуг власти, и умираше от болезни. Феодора же, на Печерском подвории седяще, и плакате зело, матерьня разлучения не могии терпети, и глаголаше: «Господи, не сотвори нас сиры! Кто нам будет вождь, к тебе возводя, и кто наставит в путь твой непрелестно[2432]

И во едину нощь сице мати изнеможе, яко и предстоящих пред нею сестр и рыдающих горко не знати ей; и даже дотоле доиде, яко многому духу собирашеся в персех ея и редко дыхаше, и весьма чающим сестрам умрети ей. И внезапу очютися[2433] мати и в приходящий день здрава бысть. И поведаше сестрам: «Аз, — рече, — не чаях себе ожити, егда убо вы в нощи сей рыдаете надо мною; дух же мой собирашеся в персе моих, и ощущах, яко изо всего телесе моего яко нечто животно[2434] собирашеся к сердцу и яко хотяше изыти гортанем моим. И в то время зело ми бысть тощно, и паки и нозе и руце ощущах яко омертвеша, и таково ми бысть тощно, яко мнети ми разсестися[2435] сердцу моему. Бысть же ми и се разумно[2436], яко весь он собравшийся дух и раздымающийся в персех единою[2437] хощет ис телесе изыти. И се внезапу паки уразумех, яко устремление оно многа духа внезапу отступи от персей и яко вода потече по всему телеси, и ощутих и руки и ноги оживша, и бысть ми легче, и абие прозрех и видех вас плачющих».

Посла же мати Феодоре матерное благословение. И прииде к ней Мария девица, и виде Феодору не токмо лицем почерневъшу, но и устне ея на части разседошася; и вскоре предвари вопросити Марию: «Есть ли лекче матери нашей?» И рече: «За молитв ти здрава бысть. Но молю тя, ты повеждь ми, почто тако огорчена еси?» Блаженная же, и еще слезам во очию ею, рече ей: «О, Марие! Зело неутешно рыдах сиротства своего и просих у Христа, да оставит нам матерь нашу, паки же и то вещах[2438] ко Владыце, яко да даст ей лучшая. И бех обоим содержима[2439], лучшего прося, и хотех хотением, желах, еже еще ей с нами пожити, и нас отпусти ко Христу, и самой ей мученице быти. И тако препроводих всю сию нощь, рыдающи. Ныне же благословен Господь Бог наш, оставивый нам правителницу, яко да в невоздержании нашем обуздовает, а в скорбех утешает!»

И прииде Мария и поведа матери вся реченная от блаженныя. И положите вси во уме своем: якоже Козму игумена, слез ради и жаления отец, повеле Бог паки возвратити душу[2440], подобне тому и зде прилучися, и ради рыдания угодницы своей Феодоры дарова живот[2441] наставнице ея Мелании.

Седящи же блаженней Марии на чепи за караулом, посла к ней Феодора, глаголющи: «Аще не предаси себе под начал в повиновение матери нашей, то не можеши управитися; аще же умолиши ю, и умилосердится и присвоить тя, и будеши ея послушница, то вся благая сотвориши и возможеши претерпети до конца». Егда же токмо услыша Мария, без всякого закоснения[2442] молит матерь приити к ней. Бе же к ней приход строптив зело, и едва дерзну мати, обачеже многаго ради моления не возможе презрети. И егда снидостася, начат ю Мария молити. Мати же отрицашеся, глаголя себе недостойну быти. Блаженная же падает на землю, плачющи горко и руце материи не преста облобызающи устнами, а омывающи слезами. «Почто мя, — рече, — не хощеши помиловати, якоже онех блаженных двою сестр? Но вем, яко аз несмь достойна дщерь твоя быти и именоватися, якоже онии велицы госпожи, боляроня великая Феодора и благоверная княгиня Евдокия Прокопиевны, изящнии[2443] послушницы и возлюблении твои дщери. Мене же, молю тя, не токмо персту своему мизиному причти, но хотя единому ногтю своему причти, точию нарцы[2444] мене своею, да буду токмо послушница твоя! Господа ради умилосердися, не отлучай мене от возлюбленных своих, от Феодоры и Евдокии, светов моих!» Мати же, аще и зело не хотяше, но обаче рече ей: «Христова ты и моя». И она возрадовася велми. И бяху вси трие, едина единой ревноваху в послушании.

Егда же беста мати с Еленою в темницы, и в день той глагола мати Иустине, яко да изыдет она вместо ея ис темницы на свободу, а она вместо ея останет ту. Иустина же иде вопросити старца своего, иже бяше ей, егда живяху в мире, по закону супружники, седяше же ту же во остроге в другой темнице[2445]. Он же подтверди[2446] ю, яко да терпит до конца и да не погубит венца своего. «Се бо, — рече, — зриши ли, како они Христа любят и волею его ради в юзы и в смерть, а ты много терпев, а ныне хощеши все погубити». И послуша она, и утвердися, еже тако тому быти, сиречь до смерти терпети. Грядущи же от тоя темницы к мученицам и посреди обою темниц бывши, возва и возопи, и вознесе глас свой, и плакася велми, и глаголаше многая словеса в рыдании своем по обычаю своему. И послушаху плача ея мати Мелания с Еленою, вкупе же и мученицы, и дивляхуся, славяще Бога.

Бе же у сея Иустины таков плачевный обычай, егда ей найдут некая помышления жалостная, тогда ей не мощно держатися, ниже утаитися, но во услышание всем рыдает горце.

Се же начало плача ея: «О, свет моя Пресвятая Богородица, небесная царице! О, свет моя помощнице и заступнице Одигитрие! Несть у мене ни рода, ни племени, ты убо мне помощнице вся во всех, купно же ты и род, и племя, и заступница, Одигитрие! О, свет мой Христе Сыне Божий! Егда убо приидеши судити всем в последний день и воздати комуждо[2447] по делом его, молю тя, о, Сыне Божий, ущедри[2448] мя и сподоби одесную тебе стати и слышати сладкаго твоего гласа, еже речеши праведным: «Приидете, благословении Отца моего, наследуйте уготованное вам Царство от сложения мира»[2449]; избави же мене от страстнаго оного и жесточайшаго гласа, еже речеши грешным, сущим ошуюю[2450] тебе: «Отидите от мене, проклятии, в огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его[2451]; и да не речеши и мне, о пресладкий Исусе: „Отиди от мене, проклятая!”» Егда же сие слово Иустина...

Загрузка...