Битва деревьев

[2x07] критичное мышление: цель и средство

Мирддин оправил манжет и шагнул в дверь, из-за которой раздавался гомон.

Аудитория была большая и светлая.

Мирддин прислонился к краю стола и несколько раз хлопнул в ладоши, привлекая внимание. Какое-то время ушло на то, чтоб рыцари расселись.

— Приветствую, — сказал он. — Меня зовут Мерлин. Большинство из вас меня знает, хотя, возможно, не все с хорошей стороны, — по аудитории прокатился смешок, — и я буду читать вам ликбез по фир болг. Не бойтесь, это будет недолго и я постараюсь не употреблять слишком длинных слов.

Мирддин присел на край стола и обвел взглядом аудиторию.

— Итак, — сказал он. — У меня для вас две новости, хорошая и плохая. Плохая новость — у каждого есть свое слабое место. У каждого есть предел возможностей, за которым начинается распад личности. У кого-то этот предел больше, у кого-то меньше, у вас он очень высок — иначе бы вас здесь не было — но не воображайте себя неуязвимыми. Сломать можно каждого. — Мирддин сделал паузу. — Хорошая новость — с помощью магии это невозможно.

Он повернулся к доске, написал большими буквами — СВОБОДА ВОЛИ — и развернулся на пятках к аудитории.

— Человек — венец творения. Не все от этого в восторге, — он опять ухмыльнулся, — но это так. Из этого следует много разных интересных вещей, но самая главная — у человека есть сила противостоять фир болг. Всегда. Так что самое плохое, что с вами может случиться — вас убьют.

На заднем ряду фыркнули. Мирддин сделал вид, что не заметил. Он подбросил мелок на ладони.

— Далее. Основное оружие фир болг против вас — это вы сами. Будьте готовы к тому, что против вас будет использовано содержимое вашей собственной головы. Вас будут пугать тем, чего вы боитесь, и соблазнять тем, к чему вы стремитесь больше всего. Это будет что-то предельно личное и, скорее всего, именно то, о чем вы в обычной жизни стараетесь даже не думать. Можно ли этого избежать? Нет, нельзя. Страхи и желания — это необходимые атрибуты личности. Живой, во всяком случае, — уточнил Мирддин на всякий случай. — Они неразрывно связаны с вашими целями и ценностями. С тем, что вам дорого. Чем лучше вы представляете, что это может быть — тем лучше вы защищены. — Он опять застучал мелком по доске. — ОСОЗНАННОСТЬ — это ваш щит. ВОЛЯ и НАМЕРЕНИЕ — это ваш меч. Не пытайтесь игнорировать то, что происходит. Но не позволяйте происходящему отвлечь вас от цели. Пока вы тверды в своем намерении — остановить вас с помощью магии не может никто. Три простых правила — не игнорировать. Не паниковать. Не останавливаться. Вопросы?

С середины ряда воздвигся хмурый Ланс.

— Сломать можно каждого?

— Да.

— И вас?

Однако, подумал Мирддин.

— И меня.

— Как?

Мирддин лучезарно улыбнулся:

— Понятия не имею. Еще вопросы?

— Какое дерево лучше использовать? Рябину?

— Не имеет значения. Можете хоть веником отмахиваться. Значение имеет только ваша решимость, — Мирддин подумал и добавил, — но если у вас есть что-то, что имеет для вас личное символическое значение, что-то, что придает вам силы одним своим видом — пользуйтесь. У Его Величества, например, есть Экскалибур. Прекрасный классический вариант, я считаю.

— А почему тогда нечисть свинцовые пули не берут? — возмутился Шон. — Серебряные берут, а свинцовые никак, хоть изрешети всего!

— Потому что стрелок верит, что только серебряные пули помогают. Если человек о таком суеверии не знает, влиять оно не будет.

— А молиться можно? — робко спросила женщина с третьего ряда.

Мирддин поднял ладони:

— С этим не ко мне. Прикладную теологию вам будет читать епископ Кентерберийский. Завет Авалона отличается от Завета людей, не буду забивать вам голову. — Он помедлил. — Но вообще на вербальные формулировки распространяется то же правило, что и на все остальное. Имеет значение только ваша воля и намерение. Механическое повторение текста ничего не даст. Однако определенные формулировки могут вам помочь сконцентрироваться и прийти в нужное состояние духа. Скажем так — горланя королевский марш, гораздо сложнее сохранять уныние.

Собственно, это было единственное, что объясняло для Мирддина существование маршей. Тексты у них обычно были ужасающие.

— Как отличить дану от фир болг?

— Никак, — ответил Мирддин. — Если вы встретили кого-то и приняли за дану — это не дану. Закон Авалона предусматривает невмешательство в дела людей. Старшие дану бывают в Срединных землях, но вы их при встрече не узнаете. Что касается младших — я имею в виду в возрасте до тысячи лет — то нас всего двадцать семь, и, по моим данным, в Камелоте бывают только трое. Я, Дева озера и Диан. Шансы встретиться с последними двумя у вас минимальны. Что касается меня… у вас есть устав и здравый смысл. Действуйте по обстановке.

— А что тогда вы тут делаете?

Разговор стремительно сползал в какую-то странную сторону.

— Я — наполовину человек. По праву крови это дает мне свободу мысли, слова и дела в Срединных землях, — пояснил Мирддин. — Что касается моих действий в Камелоте, то они санкционированы Его Величеством. Его представления о прекрасном и правильном в ключевых вопросах очень удачно совпадают с моими собственными.

— А если перестанут совпадать?

— Тогда этому королевству придется решать свои проблемы без меня. Еще вопросы?

С предпоследней парты поднялась Бобби, и по шкодному выражению Мирддин немедленно понял, что будет дальше.

— А у вас там у всех такие уши?

Мерлин полулежал в кресле, вытянув через комнату длинные ноги. На низком столике перед ним рядком выстроилось несколько яблок, изрезанных рожицами, как тыквы ко Дню всех святых. Рожицы скалились. Первая уже покрылась ржой и походила на трубочиста. Артур сделал вывод, что Мерлин так сидит довольно долго. Вид у него был меланхолический.

Артур пробрался мимо стопок книг, громоздящихся как попало, и сел напротив. Мерлин молча покосился на него исподлобья и опять уставился на свою аудиторию.

— Ну, как прошло? — поинтересовался Артур.

— Сложно сказать, — Мирддин поморщился и взял из вазы новое яблоко. С неудовольствием осмотрел его и бросил обратно. — По-моему, они меня не воспринимают.

— Яблоки?

— Рыцари, — Мерлин шутки не поддержал. Он резко сел, уперся локтями в колени и выпалил, — Я пытаюсь дать им технику безопасности, а им кажется, что это все шуточки. И это ведь рыцари! Из них каждый уже сталкивался с какой-то нечистью, у них у каждого есть опыт! Казалось бы, они должны серьезно относиться к таким вещам! А они себя ведут, будто это какой-то цирк!

Артур хмыкнул:

— А на что ты, собственно, надеялся?

Мерлин раздраженно рухнул в кресло обратно. Артур немедленно вспомнил «Я выстрелил в упор. Упор упал». К счастью, Мерлин был слишком занят своими переживаниями:

— Я надеялся, что можно будет обкатать на них курс, и сделать на его основе базовый инструктаж для офицеров. И еще ликбез просто для населения. Мне нужна обратная связь, я думал, что вопросам смогу понять, в какую сторону докручивать. А они переходят на личности и спрашивают какую-то чушь, которая к делу вообще отношения не имеет! И как быть, спрашивается? — Мирддин уставился на потолок так, будто надеялся прочитать там готовую инструкцию.

— Что, про любимый цвет подтяжек спрашивали? — посочувствовал Артур.

Вообще-то про подтяжки и прочее всегда можно было отболтаться. Гораздо хуже было, когда начиналось «А почему авиация, а не дороги?», «А мы не хотим аэродром, там всегда было поле, мы к нему привыкли!», «А чего они будут летать и грохотать, всю дичь распугают!» и «А вот в прошлом году авиатор садился на поле и сбил мою корову, куда вы смотрите?!»

— Вроде того, да. — Мерлин тяжело вздохнул. — Но дело даже не в этом. Так всегда бывает. Люди по умолчанию не доверяют тому, что я говорю. И приходится… изощряться каждый раз, — он поморщился. — Мне никогда не верят на слово просто так. Вот тебе верят. Пеллинору верят. А мне — нет.

Артур поскреб в затылке:

— Ну… я тебе верю.

Мирддин бросил на него мрачный взгляд:

— Спасибо. Но я не об этом сейчас. Я не понимаю, как в таких условиях работать. Я все время сталкиваюсь с двумя вариантами — или я пытаюсь объяснять, и меня считают за малохольного и отмахиваются. Или я гавкаю, и люди начинают делать, что я говорю, но совершенно мимо сознания. А нужно, чтоб они поняли.

Артур пожал плечами:

— Напиши текст и найди кого-нибудь представительного, чтоб читал его за тебя, если сам не хочешь. Это называется «специалист по связям с общественностью».

— Я плохо представляю, кому бы это можно было делегировать… хотя… — Мерлин вдруг выпрямился и щелкнул пальцами. — Ты прав, это отличная мысль! Твое величество, ты гений! — Он перескочил через подлокотник и сунулся куда-то в шкаф, подняв по дороге тучу пыли.

— Никогда в этом не сомневался, — ответил Артур, гадая, что он такого сказал-то.

Мерлин высунулся из-за дверцы:

— Курс по рыцарям доведу, как договаривались, а то, что для ширнармасс, попробую, как ты сказал.

— Ага, — кивнул Артур. — Ну, давай. — Он взял из вазы яблоко и с хрустом откусил. — Кстати, — продолжил он с набитым ртом, — А что там такое было с «этому королевству придется решать свои проблемы самостоятельно»?

Мерлин поднял бровь:

— Что, уже доложили?

Артур ухмыльнулся. Мерлин махнул рукой:

— Не бери в голову. Должен же быть у меня какой-то план на тот случай, если на тебя найдет помрачение ума и ты начнешь младенцев резать во имя государства… или еще что-нибудь этакое.

Артур чуть не подавился:

— Я что, похож? — оскорбился он.

— Нет, — рассеянно ответил Мирддин. — Но план должен быть всегда!

Он уже выудил из шкафа стопку каких-то пожелтевших от времени журналов, сел прямо на пол и теперь раскладывал их вокруг себя, как пасьянс.

Артур скрестил руки на груди и прикусил губу.

— Нет, — наконец, заявил он. — Это плохой план. Давай так — если я начинаю пороть что-то сильно странное, то ты хватаешь меня за грудки и выясняешь, какого черта. И скрываешься в туманной дали не раньше, чем Джин и Пеллинор подтвердят, что я принимаю адекватные решения.

Мерлин поднял голову.

— Я… не думал, что вхожу в твои планы на подобный случай.

Артур пожал плечами и запулил огрызком яблока в урну на другой стороне комнаты.

— Я же сказал. Я тебе верю.

Что Эмрис Виллт любил по-настоящему, с самого детства — так это мосты. За красоту технических решений, за точность расчета, за весомость и зримость результата, воплощенного в металл и камень. Инженерный он закончил с отличием. У него замирало сердце от гордости, когда он с другими выпускниками клялся «честью и холодным железом» в своем призвании. Когда его взяли в «Прометей» — он был счастлив. Когда он узнал, что поступает в помощники к самому Куперу — он был в восторге. Когда он узнал, что «Прометей» получил от короны подряд на «Закатные ворота», и что именно он, Виллт, будет глазами и ушами великого инженера на будущей стройке — он даже не мог представить, чего еще можно пожелать.

«Закатный мост» должен был стать триумфом, вершиной карьеры Купера. Об этом мосте мечтали уже полвека. Плод самых современных, самых совершенных технологий, самого искусного мастерства, самого дерзкого воображения.

Странности начались, когда центральную секцию моста внезапно решили удлинить на двести футов, чтобы поставить фермы на более мелких местах. В принципе, это было заманчиво — опоры были бы более защищенными от ледохода, и можно было бы сэкономить год работы. Но в феврале от металлургов пришло письмо, что вес консоли превышает расчетный уже больше, чем на две тысячи тонн. Купер сказал, что все в порядке. Работы продолжились. К лету мост почти собрали. А в середине июня они не смогли нормально приклепать два средних ребра у южной башни, потому что детали не соответствовали друг другу.

Виллт написал об этом Куперу. Купер ответил: «Ничего страшного».

В августе на место установили центральный участок моста, и деформацию стало видно невооруженным глазом. Виллт сказал об этом Мэннику, главному инженеру. Мэнник заявил, что детали такими прибыли, и так и надо. Они поругались прямо на стройке. Среди рабочих поползли слухи.

Двадцать седьмого августа прогиб ферм на южной башне стал 57 миллиметров. Рабочие начали бастовать. Виллт к чертям запретил прорабу Хэнлону все работы, телеграфировал Куперу и помчался за телеграммой следом.

Двадцать девятого, в полдвенадцатого дня он уже был в офисе у Купера. «Пятьдесят семь?» — «Да», — «Телеграфируйте о приостановке работ. Срочно». — «Я распорядился до отъезда».

Купер покачал седыми бакенбардами: «Все равно не помешает». Он знал Мэнника гораздо лучше.

«Поезжайте обратно. Немедленно. Присмотрите там за всем». Поколебавшись, инженер добавил: «И с вокзала тоже телеграфируйте. Прямо на стройку. На всякий случай».

Виллт опять ринулся на вокзал. Он только-только успевал на поезд, и повторную телеграмму дать не успел.

Вряд ли бы она что-то изменила все равно.

В полчетвертого на следующий день он добрался до конторы и узнал от сидящего там Берка, что, пока он трясся на поезде, Мэнник отдал приказ продолжать монтаж. «Потому что моральные последствия приостановки работы выйдут очень скверными». Телеграмма валялась тут же. Берк развел руками — мол, а что ты хочешь, без главного инженера никто ее даже читать не будет.

В пять Виллт ругался с Мэнником и Доэрти, главным конструктором, у самого моста, требуя от имени Купера прекратить работы. Мэнник брезгливо кривил губу и отмахивался, ссылаясь на письмо проектировщиков. «Незначительная деформация конструкции вполне безопасна». Слушать его никто даже не собирался. Они спорили до самого звонка об окончании работ. В конце концов Мэнник и Доэрти согласились назначить на следующий день совещание.

Виллт неохотно согласился. В конце концов, день уже заканчивался.

— Ладно, — сказал Берк. — Пойду еще разок гляну, как там.

Берк пошел на стройку. Виллт остался докуривать сигарету.

Но вместо второго звонка, означавшего конец смены, раздался грохот, как от пушки. Виллт обернулся — и увидел, что две опоры моста стремительно оседают вниз. Как сосульки в кипятке.

Потом все как-то смазалось — вот он орет: «К лодкам!!!»; вот они переваливают через борт полуживого клепальщика, у него левая рука всмятку и за ней тянется алый след; вот он подныривает и пытается вытащить из путаницы железных тросов чье-то тело, и оно сначала трепыхается, а потом трепыхаться перестает.

Они выловили одиннадцать человек. Потом он порвал сухожилие, и нырять больше не мог. Быстро темнело; он сидел, клацая зубами, на берегу, и бессмысленно смотрел на пролеты, изломанные, перекрученные под невероятными углами.

Пятьдесят девять человек признали «пропавшими без вести», хотя все знали, что это значит. Еще неделю тела всплывали по течению. Среди них был Хэнлон.

Тело Берка так и не нашли. Наверно, его придавило обломками ко дну.

Королевская комиссия по расследованию постановила, что причина обрушения «состояла в принятии для расчетов слишком низкой величины веса конструкции и в том, что это допущение не было пересмотрено. Это ошибочное допущение, сделанное г-ном Доэрти и одобренное г-ном Купером, ускорило катастрофу. Данные ошибки в суждениях могут быть объяснены либо отсутствием общих профессиональных знаний, халатностью, либо стремлением сэкономить».

Виллт помнил, как стоял в огромном зале ратуши, хлопая ртом, как рыба, вытащенная из воды, и переводя взгляд с холеного, неподвижного лица Доэрти на благообразные седины Купера, за неделю накинувшего лет десять.

Они. Просто. Не. Пересчитали.

У Купера хватило совести хотя бы подать в отставку.

Доэрти так и остался главным конструктором.

Виллт ушел из «Прометея». Не мог он там оставаться.

«Прометей» был только рад. Никто там не мог смотреть Виллту в глаза. Он входил в комнату, и в ней сразу же становилось тесно. Будто вместе с ним входили все пятьдесят девять «пропавших без вести». А так можно было сделать вид, что «господин Виллт уехал поправлять здоровье. Нервы, знаете ли…» После этого обычно следовал смешок и неопределенный жест в воздухе.

Самым плохим было то, что это не было неправдой. Работать он больше не мог. Не мог прекратить перепроверять расчеты.

Потом доктора действительно послали его на воды, и он встретил там Гвен. Гвен была хороша, как цветок, особенно, когда молчала. Он был в растерянности, ему хотелось отвлечься, и он подумал, что вот, отличный шанс начать все с нового листа.

Подумал. Как же.

До сих пор, каждый раз, как он вспоминал об этом, его захлестывала досада на собственную глупость и глухое, молчаливое бешенство при одной мысли об этих шторках и вазочках, об этих светских визитах, об этих сплетнях, об этих машинах, об этом гольфе, об этих голубых глазах, пустеньких, как у котенка, об этом апломбе, с которым она несла слащавую чушь, об этом заискивающем выражении, которое появлялось у нее каждый раз, когда она пыталась ему угодить, и от которого у него немедленно начинало ломить зубы.

Лазоревый флер быстро кончился. Каждая попытка что-то поправить делала только хуже. Он, конечно, как-то пытался. Сначала. Пока не обнаружил, что она слушает не слова, а интонацию.

Она не была плохим человеком. Она была хорошим человеком, и это стремление к хорошести заполняло ее целиком, не оставляя места ни для чего остального. Быть хорошей для него, для соседей, для прихожан в церкви, для случайных прохожих, для дикторши по радио, черт побери! Иногда он смотрел, как она перепархивает с места на место, поправляя и без того ровно стоящие предметы, не в силах отвести взгляда от этого безупречного тела, от этого безупречного профиля, и его преследовала одна и та же мысль — что нужно было сломать внутри, чтобы получить такое? Что вообще нужно сломать в человеке, чтобы он перестал видеть за формой содержание?

«Ты так смотришь, меня мороз берет, — вдруг сказала она. — О чем ты думаешь?»

«Что если в этом мире есть идеал, то ты ему соответствуешь», — сказал он и допил свой виски залпом.

От этого идеала его мутило, но Гвен было необязательно это знать. Он не собирался отказываться от обязательств, хоть и взятых опрометчиво. Способность держаться обязательств — единственное, что дает человеку повод для самоуважения в этом дрянном мире. Даже таких бессмысленных.

В конце концов, у него еще оставались табак и книги. Табак был лучше алкоголя, поскольку позволял сохранять ясность рассудка. Не было шансов обнаружить себя в слезах и соплях в обнимку с пустой бутылкой.

В книгах он надеялся найти ответ. Ответа он не нашел, но нашел хотя бы людей, которых интересовало то же самое.

Основной вопрос философии — какого черта?!

Где-то между Иовом, Марком Аврелием и новомодным лектором по «анализу сознания», который Виллту совершенно не понравился — идея, что человек является не более чем суммой заложенных в него эволюцией механизмов, возмущала Виллта едва ли не так же, как образ невнятных Высших Сил, обрушивающих на людей беды и развлекающихся тем, как смертные их превозмогают — он, возвращаясь из поездки, наткнулся на Гвен с каким-то типом. Очевидно, тоже из «хороших людей». Что, в принципе, было закономерным развитием ситуации. Гвен выглядела искренне веселой, и Виллт ощутил укол по самолюбию. У него никогда как следует не получалось вызвать это выражение. Всегда неприятно признавать свою некомпетентность.

Впрочем, все было к лучшему.

— Прекрасно, — сказал он. — Я вижу, ты наконец-то нашла себе кого-то твоего биологического вида, — он бросил взгляд на папиросу, зажатую у хмыря в зубах. — Кажется, жвачное.

Хмырь побагровел. Виллт приглашающе улыбнулся. Это был такой прекрасный, такой великолепный повод наконец-то выплеснуть все накопившееся. Он перехватил трость поудобнее.

Гвен пискнула и попыталась закрыть собой ухажера. Это было настолько ее, настолько характерное «хорошее, человечное» действие, что он не выдержал и рассмеялся.

Тип ждал, набычившись, сжимая и разжимая кулаки. Губы у Гвен дрожали. Виллт внезапно подумал, что любовник пошел ей на пользу — в ней стало больше жизни. Она гораздо больше походила на кошку, чем на цветок. Давно было пора найти подрядчика, весело подумал Виллт. Он вдруг понял, что ему больше не нужно тащить за собой прошлое, как чемодан без ручки.

— Бумаги на развод я оформлю сам. Дом отойдет тебе. Так что примерно через, — он глянул на часы, уточняя дату, — три недели вы сможете, так сказать, официально объединить любящие сердца. Или что там у вас.

Гвен отступила на шаг и взяла ухажера под руку. У типа вытянулась физиономия. Кажется, на такой поворот он не рассчитывал. Ах, котики-песики, умиленно подумал Виллт. У действий бывают последствия. Сюрприз!

Это было даже лучше, чем в челюсть.

Он коснулся двумя пальцами шляпы и зашагал прочь. День переливался яркими красками — так, как не переливался уже давно.

Он остановился у светофора, пережидая красный. Сзади раздался стук каблучков по асфальту. Он обернулся и увидел Гвен.

Она искательно заглянула ему в лицо.

— Ты же… ты же меня не ненавидишь?

Он погладил ее по щеке:

— Будь счастлива, Гвен.

Загорелся зеленый, машины остановились, и он перешел через дорогу. Заворачивая за угол, он увидел, как она все еще стоит на перекрестке, прижимая к груди платок, и ветер треплет светлое платье. Она была очень красивая. Издалека.

Он сбил шляпу на затылок и начал насвистывать марш. На нем больше не лежало обязанности бережно относиться к этому мирку хрустальных вазочек и фарфоровых зубов, и Виллт собирался в полной мере воспользоваться открывающимися возможностями.

Следующие годы были заполнены работой. О, это было сладостно. Тугая, годами стягивавшаяся пружина внутри распрямлялась, выпуская наружу застарелую ненависть. Он брал ее, стальную и сияющую, как скальпель, и анатомировал механизмы, отвечающие за принятие решений. Почему люди говорят одно, делают другое, получают третье? Почему хороший, действительно хороший инженер не перепроверяет расчет и подводит людей под гибель?

Почему благие намерения не помогают? Как выходит, что ты, умный, разумный, ответственный ты, теряешь контроль и однажды открываешь глаза и обнаруживаешь себя в жутком болоте, куда ты сам себя загнал?

Когда появился королевский советник и предложил ему читать публичный курс по критичному мышлению, Виллт, конечно, не отказался.

Нельзя было сказать, что Мирддину нравился Эмрис Виллт. Впрочем, сказать, что Виллт ему не нравился, тоже было бы неверным. Виллт был необходимым инструментом, и с его существованием следовало смириться во имя достижения цели.

То, что пытался изложить сам Мирддин, было основано на знаниях Авалона и на его собственном опыте, полученном на Авалоне, в локусах и в Аннуине. В нем не было ничего сверхъестественного, но человек, который пришел бы к аналогичным выводам, пришел бы к ним совершенно другим путем. У него была бы другая история, и эта история ощущалась бы за ним, придавая его словам вес.

Благодаря Артуру Мирддин понял, как ему нужно ставить задачу. Кем должен быть человек, чтобы излагать те идеи, которые хотел изложить Мирддин?

Так появился Эмрис Виллт.

Мирддин собрал его из разрозненных впечатлений, обрывков прочитанных биографий, культурного ряда и — изрядно умозрительных — построений о том, какие должны быть стартовые условия, чтобы привести к нужному для Мирддина результату. Инженер Виллт существовал на самом деле, но был одним из тех, кто «пропал без вести». Мирддин просто взял его историю за основу. Ему почему-то казалось, что настоящий Виллт не возражал бы.

Это было странное, жутковатое и захватывающее чувство — лепить из себя другое существо, занятие, прямо противоположное смене формы по цели и смыслу. Когда ты становишься деревом — это все равно ты, только дерево. Когда ты становишься стихией — это все равно ты, только стихия. Когда ты становишься человеком — ты отливаешься в максимально соответствующего тебе человека.

Здесь все было прямо наоборот. Следовало сделать из себя кого-то другого.

Отчасти это походило на детскую головоломку танграм — квадрат, который можно разобрать на семь частей и составить из них что угодно.

Это было сложно, но интересно. Следовало найти ответы на массу вопросов — где Виллт родился; где получал образование; среди кого рос; с кем дружил; с кем сражался; следовало выяснить массу мелких деталей, и с каждой из них призрачное существование Эмриса Виллта становилось все более и более явным.

Виллт должен был быть человеком полностью, и Мирддин вынул из схемы все, связанное с дану и Авалоном. На этом месте осталась пустота. Она тоже была необходимой частью модели; и она должна была быть достаточно большой, чтобы у Эмриса Виллта была цель — срастить внутри себя этот разлом так же, как Мирддину приходилось сращивать внутри дановское и человеческое. Именно из этого, как предполагалось, должен был вырасти нужный метод. Нужная школа мысли.

Ему нужно было получить тот же самый результат на основании совершенно других множителей.

Иногда Мирддина пугали результаты. Он оставлял лакуны, и лакуны заполнялись чувствами, решениями, суждениями, не имеющими никакого отношения к его собственному опыту. Они теряли смысл, едва он переставал волевым усилием удерживать чужой образ.

Иногда Мирддину казалось, что он отбирает слишком много. Ужасно хотелось сжульничать. Позволить просочиться в капсулу, содержащую Эмриса Виллта, чему-то из того, что знал он сам, Мирддин. Но он понимал, что этого делать нельзя. Вся конструкция рухнет.

Ему не было дискомфортно, пока он был Эмрисом Виллтом. Все казалось… нормальным. Внутри Эмриса Вилта он не знал, что бывает по-другому.

Но по возвращению в себя обратно Мирддина каждый раз накрывало осознание, насколько далека эта норма от его обычного восприятия. Так или иначе, он привык вести отсчет от Авалона. Вести отсчет от того, что принято в Срединных землях, было… было нелегко. Весь мир немедленно начинал натирать, как ботинок не по размеру. Тогда приходилось напоминать себе, что он создал Эмриса Виллта не для того, чтобы он был счастлив. А для того, чтобы его слышали.

И каждый раз был этот долгий момент вхождения в несуществующую жизнь.

Мирддин начинал с обстановки, медленно скручивая спираль вокруг себя, заполняя пространство маркерами и вешками, на которые можно будет опереться, и, избавляясь от которых, потом можно будет вернуться к себе обратно.

Мирддин еще раз оглядел комнату — квартиру, снятую им специально для Виллта. Простая обстановка. Много книг. Застарелый запах табака. Очень чисто. Все в идеальном порядке.

Несколько очень плохих картин, повешенных квартирной хозяйкой, и одна очень хорошая — случайно попавшийся ему в «Словах на воде» листок с рабочими набросками Дюрера, руки во множестве положений — молитвенно сложенные, отстраняющие, указующие… в углу страницы, не менее изящно прорисованный, красовался кукиш.

Мирддин решил, что это подарок Виллту от сестры-близнеца, у нее было бы именно такое чувство юмора. Сестра-близнец была плодом одной из попыток как-то сбалансировать уравнение. Не слишком успешной.

Одежда. Классический костюм — Виллт когда-то был щеголем, потом перестал. Ему неинтересно думать о таких вещах, ему проще создать набор рутин и их поддерживать. Он ест в одном и том же кафе, гуляет в одно и то же время по тому же маршруту. Виллт не любит думать о бытовых мелочах, и, автоматически совершая один и тот же набор действий, продолжает крутить в голове цепочки рассуждений.

«Кольцо инженера» на мизинец — простой ободок из стали. Инженеры, заканчивая обучение, уже несколько веков клянутся честью и холодным железом выверять расчеты и не разбазаривать материалы, чтобы мосты не падали, и получают кольцо в память о клятве. Диплома это, конечно, не заменяет, да и людские клятвы — не клятвы дану.

Авалон очень старается не вмешиваться, но это не всегда получается, и отпечаток дану в человеческой истории всегда можно отследить вот по таким мелочам. Виллт не знал этого, но это знал Мирддин.

Самое сложное. Тело.

Мирддин опустил веки, сосредотачиваясь.

Ток крови. Замедление.

Легкие. Курение. Дыхание стало тяжелее. Не слишком заметно, но скажется при подъемах.

Позвоночник. Осанка. Плечи пошли вниз и замерли. Зажим на шее — голову влево нельзя повернуть до конца.

Хромота — последствия старого ранения. Чуть смещенный центр тяжести, привычка беречь больную ногу.

Мимический паттерн. Морщина между бровей. Резкие носогубные складки. Плотно сжатые губы. Угрюмое, упрямое лицо того, кто привык подвергать все сомнению.

Эмрис Виллт открыл глаза.

Виллт перешел через парк. Съел свой привычный завтрак в «Орле и молнии». Разобрал за кофе прихваченную из дома почту — свежий «Вестник антропологии» (статья о возможностях близнецов-савантов — слишком много лирики, но интересные фактические данные; «История Финеаса Гейджа, человека без мозга» — идиотское название, но интересно о влиянии префронтальной коры (а, точнее, ее отсутствия) на контроль за принятием решений; пламенное выступление популярного колумниста против дискуссий о пещерном человеке — полная чушь). Небрежно пробежал номер «Герольда» — не столько ради информации, сколько ради возможности взять пару красочных иллюстраций к лекциям из новостей. Открыл карикатуры на последней странице — очень мускулистый и очень жизнерадостный король, состоящий из торса на тонких ножках и огромной квадратной челюсти, пытался перебраться через реку по соломинке, держа на одном плече затянутую в приталенный комбинезончик Авиацию, а на другом недовольное недостатком внимания Сельское Хозяйство в легкомысленном хитончике; королева в платье с бесконечно длинным шлейфом, который за ней нес Ланселот с остекленевшим взглядом. За Ланселотом тянулся не менее бесконечный шарф, который несли за ним поклонницы. Кроме этого еще было испытание двигателей «Мерлин», с аэродромом, заваленным падающими самолетами, одним-единственным «соколом», держащимся в воздухе и остроухим советником, с чопорной физиономией отчитывающимся перед королем: «А этот почему не падает?» — «Магия, сэр». На следующем рисунке становилось ясно, что в качестве магии выступал весело хлещущий виски прямо в кабине Джимми Доуэн.

В самом низу страницы тощий лектор с демонической усмешкой тыкал тростью в раздутого от важности слушателя. Из пробитой в животе слушателя дырки вырывался воздух, и он с изумленным видом усвистывал ввысь, как лопнувший воздушный шарик. Подпись гласила: «Критичность мышления возносит в небеса!»

Виллт довольно усмехнулся. Можно хоть ежемесячно публиковаться в «Вестнике» — это ничего не будет значить. Но если на вас рисуют карикатуры в «Герольде» — значит, вам действительно удалось донести свои идеи до окружающих.

Последним он открыл узкий синеватый конверт, который всегда откладывал напоследок. Предвкушение письма — это почти так же хорошо, как само письмо. Он научился ценить такие вещи. На свете было совсем немного людей, письмам от которых он был рад вне зависимости от содержания.

«Братец! Гвен (наконец-то!) выходит замуж (нет, не за Боба, если тебе интересно), и очень просила тебя позвать (кажется, обращаться напрямую она боится. Развод — всегда дело грязное, но что ты ей тогда наговорил, хотела бы я знать!). Только обещай, что не будешь никого уничижать морально (или физически), если ты прибьешь жениха на свадьбе, то выйдет невежливо».

Виллт покачал головой.

Ида была единственным человеком, чье присутствие его не тяготило. Было бы хорошо ее повидать. Но все остальные… Сидеть за семейным столом, делать вежливое лицо, видеть то, чего не замечают остальные. Отлучки, перемены настроения. Листья, застрявшие в волосах, грязь на каблуках, какой не бывает в округе, вроде бы случайные царапины на обоях, складывающиеся в руны.

Это не сказывалось на семье — Ида всегда умела прятать концы в воду — но было неприятно смотреть на радушного и ничего не подозревающего Родериха. Родерих был неровня Иде. Никто из них был ей не ровня. Впрочем, ее это, кажется, не беспокоило. Роль смотрителя в зоопарке ее устраивала.

«Роди хороший человек и хороший отец моим детям, — отмахивалась Ида. — А поговорить я и с тобой могу». Она действительно звонила, нечасто, примерно раз в полгода, всегда заполночь, и торопливым шепотом спрашивала что-нибудь вроде: «Слушай, „остров Плодов, который еще называют счастливым, сто и более лет там продолжается жизнь человека“ — Исидор Севильский откуда это взял вообще? Из Плиния?»

Он щелкал ночником и некоторое время смотрел в потолок. «Из Помпония, кажется. Сейчас посмотрю. А что?»

Она смеялась. Они говорили до утра. Потом в трубке начинал плакать ребенок, и Ида торопливо прощалась. Он кивал и оплачивал телефонные счета.

Сестру он не понимал. Виллт выстроил свою жизнь так, чтобы свести бессмысленные социальные пляски и мелкую бытовую ложь до минимума. Вежливыми формулировками удерживать возле себя людей, чтобы потом лицемерно им улыбаться и соблюдать приличия? Покрывать их промахи и следить, чтоб никто из них не ушибся о грубую реальность? Потакать их иллюзиям и выслушивать всю ту чушь, которую они изливают на окружающих? У него были дела поважнее.

Когда он шел по мостовой к королевскому университету, из-под его трости летели искры.

В аудитории стоял гвалт. Виллт неторопливо прошел по центральному проходу, громко стуча тростью. За его спиной шушуканье умолкало. Виллт прошел через зал, поднялся на сцену перед амфитеатром и бросил на стол портфель, трость и шляпу.

— Кто записан на семинар — в первые ряды. Кто пришел за компанию — отползайте к стенам и постарайтесь не слишком шуршать конфетами. Глюкоза полезна для мозгов, но от избытка сладкого вы станете жирными, прыщавыми и никто не будет с вами танцевать. Десять минут вам на пересадку. Время пошло.

С этими словами он сел, взгромоздил ноги на стол и углубился в «Вестник».

Амфитеатр заполнился суетой — студенты пересаживались. Судя по звуку, не слишком быстро.

Ровно через десять минут он, не глядя, протянул руку в портфель, вынул стартовый пистолет и выстрелил в воздух.

Все вздрогнули. Кто сидел, тот там и замер.

Виллт сдул дымок и встал. Все следили за ним, не отрываясь. Он присел на край стола, сложил руки на груди и улыбнулся аудитории:

— Приветствую. Я — Эмрис Виллт, а Эмрис Виллт — это я. Я читаю курс по критичному мышлению, и десять минут назад вы успешно упустили шанс с него сбежать. Во многих знаниях многая печали, знаете ли, — он усмехнулся, крутанул пистолет вокруг пальца и сунул его в портфель. Аудитория ждала. — Итак, чтоб вам не было скучно, начнем сразу с кровавых подробностей. — Он сделал драматическую паузу и начал тоном доброго сказочника. — Жил-был на свете Финеас Гейдж. Финеасу Гейджу было 24 года. Финеас Гейдж считался лучшим бригадиром рабочих. Друзья уважали его. Близкие любили его. Финеас Гейдж был здоров телом и духом, и все знали его как спокойного, уравновешенного человека. Пока, в один прекрасный солнечный сентябрьский день Финеас Гейдж закладывал взрывчатку при строительстве железной дороги. Он уже тысячу раз это делал, но что-то пошло не так, и метровый штырь пробил Гейджу череп. Он вошел в левую щеку, пробил череп и вылетел наружу, захватив с собою какое-то количество серого вещества.

В аудитории стояла мертвая тишина.

— Однако, — продолжил Виллт, — Гейдж не умер на месте, как вы сейчас подумали. На самом деле, он даже не вырубился. Другие рабочие погрузили его в тележку и отвезли к доктору. Доктор его подлатал, как смог, заклеил дырку в черепе — дольше всего пришлось выводить грибок, заведшийся на гейджевых мозгах — и через каких-нибудь два месяца Финеас Гейдж снова оказался готов к труду и обороне. — В аудитории отчетливо выдохнули. Виллт скрестил руки на груди. — Счастливый конец? Нет. Гейдж потерял не только чайную чашку невнятного серого вещества, выбитого из него железной палкой. Он потерял возможность составлять планы и им следовать. Он стал груб и агрессивен. Он стал сыпать грязными ругательствами по поводу и без повода. Он стал быстро увлекаться всем подряд, но оказался не в состоянии следовать своим желаниям. Он перестал слушать окружающих, если только они не соглашались с ним безусловно. И, в конечном итоге, он потерял любовь и уважение окружающих, которые сказали: «Нет, это больше не Гейдж. Нашего Гейджа больше нет.». — Виллт сделал драматическую паузу. — В чем же было дело? В его сердце? В его бессмертной душе? Нет! Все дело было в его мозге. В префронтальной коре, которая раньше отвечала за его характер. Железная воля, цельный и прямой характер, все черты, воплощающие человеческое достоинство, были разрушены штырем, пролетевшим сквозь череп.

Виллт потянул руку за графином, стоящим на столе, налил себе воды и в молчании выпил. Все ждали. Он поставил стакан на стол и опять обратился к аудитории.

— А теперь повернитесь и посмотрите на голову вашего соседа слева.

Зал неуверенно последовал приказу.

— Она цела?

— Да, — ответил кто-то.

— Не слышу.

— Да, — нестройно ответил хор.

— Прекрасно. Посмотрите направо и гляньте на прелестный лобик вашей соседки. С ним все в порядке?

— Даа, — ответил хор уже веселее.

— Пощупайте свой собственный. Не сократовский, конечно, но сойдет. В нем есть дыра? В нем есть повреждения?

— Неееет, — ответила аудитория.

— Отлично, — заключил Виллт. — Ваша префронтальная кора на месте. И, значит, у вас есть шанс воспользоваться тем, что принесли вам в наследство тысячелетия эволюции Человека Разумного. То, что позволило нашим голым лохматым предкам выжить среди саблезубых тигров. То, что привело нас из сырых пещер в светлую аудиторию. То, что дало нам авиацию, архитектуру и коньяк. Возможность остановиться и подумать. Возможность остановиться и спланировать. Ориентироваться между «я буду», «я не буду» и «я хочу». Не гарантию. Возможность. Будите ли вы ею пользоваться — зависит только от вас.

Он отсалютовал аудитории стаканом.

Повисла пауза. Потом раздался грохот аплодисментов и улюлюканье.

Они слушали. Они слышали; и в этом был смысл существования Эмриса Виллта.

Он стоял посреди маленького кабинета за большой аудиторией, тяжело опираясь на трость, и перепроверял системы организма. Лекция прошла отлично, но лекции были ужасно энергоемким занятием; это было очень похоже на попытки играть в пинг-понг с помощью марионетки, держащей в руках ракетку. Занимало всю оперативную память полностью. Сложнее всего, конечно, было держать форму Эмриса Виллта, но это было необходимо. Мало было изобразить Виллта внешне, и нельзя было просто заучить список вопросов и ответов. У Виллта была собственная логика, свое мировоззрение, он должен был иметь возможность реагировать спонтанно и убедительно, особенно, когда после лекции его окружала толпа и завязывался диспут. Виллт любил диспуты. Язык у него был как бритва.

— Господин Виллт, я вам чаю принесла, — раздался женский голос.

Мирддин понял, что Виллт забыл закрыть дверь. Очень неудачно.

— Спасибо, — механически сказал он. — Оставьте на столе.

Женщина поставила чашку, но, вместо того, чтобы уйти, подошла ближе.

Лицо было смутно знакомым. Где-то он ее видел — то ли в зале, то ли в коридорах.

Все ее внимание было направлено на Виллта. От нее шли помехи, и это было совершенно некстати.

— Пожалуйста, уходите, — ровным голосом сказал Мирддин.

— Я же только хочу помочь! Я же вижу, как вы выматываетесь! Так же нельзя! — Женщина подалась вперед и схватила Виллта за руку.

Мирддин потерял концентрацию. Виллт поплыл с него, как воск.

Жадное, жалкое и жалостливое выражение на раскрашенном лице женщины сменилось ужасом, она отпрянула, набирая воздух для крика, Мирддин последним осознанным усилием бросил «заморозку», останавливая мгновение в комнате — и его поглотило чужое сознание.