Битва деревьев

[2x11] красная река

Один за другим сменялись дни на макушке лета — одни из тех бесконечно длинных, ясных дней, плотно пригнанных друг к другу, как бусины в ожерелье, в которые никуда не торопишься и все успеваешь. Нимуэ вернулась к построению карты. Она хотела найти место, откуда приходит Дикая Охота. Оно существовало, но Нимуэ никак не могла понять, как к нему подобраться, а им следовало решить этот вопрос до ноября в Срединных землях. Она подумывала, не воспользоваться ли Грозовой Башней еще раз — но рисковать как-то не хотелось. Цена использования Башни опять могла оказаться слишком высокой — и, что самое неприятное, непредсказуемой. Кроме того, путь в Пустошах и Аннуине все равно каждому приходится прокладывать самостоятельно. Это была, конечно, задача.

Мирддин жил на озере; его присутствие Нимуэ не тяготило. Он успешно встроился в экосистему — при желании он умел не продавливать мир под себя. Сейчас его почти не было слышно. Какие-то моменты казались ей неуютными — например, как он сидит в серой пустой комнате, оставив только узкую вертикальную щель вместо окна, и, скрестив щиколотки, сидит и сверлит взглядом единственный росток папоротника, принесенный из леса — было непонятно, что с этим делать. Но никаких негативных последствий для биосферы не возникало, и Нимуэ решила разбираться с проблемами по мере их поступления. В конце концов, пока Мирддин действовал в своих границах, он был в своем праве.

Каждый день Нимуэ находила горсть ягод в земляничном листе на окне, мелкий речной жемчуг в перламутровой раковине на берегу, сложную арку над ручьем — из камней со дна, будто склеенных, но удерживаемых на месте только за счет баланса и гравитации — странные, необязательные мелочи, обозначавшие присутствие. Сам Мирддин появлялся вечером, в одно и то же время. Иногда они молчали, иногда разговаривали. Ему часто удавалось заставить ее улыбнуться, и он всегда уходил раньше, чем она успевала от него устать. У него было очень хорошее чувство времени.

Нимуэ выделила для Мирддина отдельную полосу в сознании и старалась концентрировать на нем внимание, когда он присутствовал рядом. Не всегда получалось, часто внимание начинало соскальзывать — особенно когда он пытался говорить о прошлом. Нимуэ помнила факты и события, но они не вызывали в ней сопереживания. Иногда она задавалась вопросом, зачем вообще в этом участвует. Но сам эксперимент казался ей интересным. Можно ли научить себя радоваться? Можно ли восстановить утраченное понимание? И можно ли создать возможность взаимодействовать так, чтобы не сталкиваться с проблемой переизбытка информации? У Нимуэ не было ответов на эти вопросы. Временами это ее пугало. Цена ошибки выходила слишком высокой. Но она поставила себе цель и решила ее держаться. Она помнила, что ей нравилось взаимодействовать с ним напрямую. Антропоморфная форма позволяла эмулировать такой контакт лишь отчасти.

Однажды она нашла на пороге маленькую фарфоровую чашу — белую, прочерченную золотыми жилками, как кленовый лист. Нимуэ поднесла ее к глазам и поняла, что это не рисунок — это трещины, залитые лаком. Чаша была разбита и сложена заново.

Нимуэ вернулась в дом. Посреди зала плавала трехмерная проекция, отбрасывая на белые стены разноцветные блики. Нимуэ прошла сквозь нее и остановилась у полки, выбирая нужное место. От раскрытого окна раздался шум и хлопанье крыльев. Она повернула голову — о подоконник клацнул когтями сокол с белой грудью и темными крыльями. Нимуэ отвернулась к шкафу, улыбаясь против воли. Дербников такой расцветки здесь не водилось. Это было очень похоже на Мирддина — он выделялся, даже когда старался не выделяться, и чем сильнее старался, тем хуже получалось. Нимуэ поняла, что на нее смотрят человеческими глазами, и обернулась. На подоконнике, скрестив ноги и подперев голову кулаком, сидел Мирддин — босой и взъерошенный. Он спрыгнул с окна и оказался рядом — не касаясь ее, но так близко, что Нимуэ ощутила жар, который от него исходит.

— Был такой император, который разбил любимую чашу. Тогда он послал за мастерами, и они заполнили трещины золотым лаком. Видишь? Она не стала такой же, как раньше. Но теперь у нее есть история. И поэтому она еще драгоценней, чем была.

На дне чаши, царапая зрачок, плескался солнечный блик, высвечивая золотистые шрамы. Не скрывая, а подчеркивая уязвимость.

— Это человеческое, — сказала Нимуэ.

Мирддин кивнул:

— Да. Это человеческое.

Время прорастало сквозь них день за днем. Мирддин, подолгу замирая над каждой мелочью, бродил по мелководью, или перебирал гальку в ручье, или прислонялся к стене и смотрел, как Нимуэ работает с «Сибиллой» — с одним и тем же блаженным выражением, которое дану не могла расшифровать. Медленно, но верно у нее назревал вопрос, и однажды, выйдя в сумерках на берег и найдя Мирддина сидящим в той же самой позе, как она оставила его утром, Нимуэ решилась спросить:

— Как ты вернулся?

Мирддин, не отрывая взгляда от озера, прислонился щекой к ее колену. На небе еще не угасли оранжевые полосы облаков, но солнце уже скрылось за горой, и вода стала темной от ее тени. Из глубины медленно всплывали первые звезды.

— Я… я искал смысл и нашел его, — наконец, сказал Мирддин, — Но я не могу передать словами. Это не формула, это ощущение. И это человеческое…

— Это про разлом, — сказала Нимуэ.

Мирддин кивнул.

— Это тот самый момент, когда твое самое слабое и самое больное место становится твоей самой большой силой. Мир будто выворачивается наизнанку. Только дело не в мире, дело в тебе, — он потер бровь.

— Похоже на Жажду, — задумчиво сказала Нимуэ.

Мирддин сорвал травинку.

— Похоже… но Жажда — это судьба дану. Жажда сталкивает тебя с миром, с Единым, с… — он вскинул на нее глаза, — другой душой. Жажду невозможно пережить в одиночку. И когда мы делаем выбор… если ты встречаешь в себе фир болг — ты должен убить в себе фир болг, иначе ты погибнешь весь. А человек не может уничтожить свою смерть. Может только ее принять. И человек может это сделать только сам. Никто не может ему помочь. — Мирддин заметил ее выражение и засмеялся. — Это действительно настолько плохо, как звучит. Но оно того стоит, — он поймал ее за подол и притянул на траву рядом с собой. — Я никогда не понимал, как много у меня есть, пока не понял, сколького может не быть. Не чувствовал себя таким живым. — Он наклонился и поцеловал ее над воротом. От прикосновения внутри отдалось эхо, как от ветра в кронах.

Нимуэ вскинула голову, упираясь затылком Мирддину в грудь. Сосна над ними была зеленой. Ее жизнь и смерть были звеньями одной цепи, но Мирддин явно имел в виду что-то другое.

— А не-словами ты можешь передать? — спросила она.

Мирддин замер. Они давно не общались мыслями. Мирддин коснулся ее виска. Нимуэ поняла, что забыла это ощущение — оно тоже было в выгоревшей зоне.

«Зачем?»

«Мне интересно. Я хочу понять».

Мирддин отстранился и развернул ее лицом к себе.

— Послушай, — произнес он серьезно. — Если бы мне самому предложили выбирать, понимать это или нет, я не уверен, что согласился бы. Я чуть не сорвался в фир болг тогда. Человек может забыть однажды увиденное, но для дану это невозможно. Я не хочу, чтобы тебе было больно, или тяжело, или страшно. Ты дану. Тебе не обязательно знать такие вещи.

— Рано или поздно придет Жажда, — сказала Нимуэ. — Значит — рано или поздно — я наткнусь на это знание в тебе.

Мирддин покачал головой:

— Я как-нибудь сам разберусь с Единым. Люди это делают. Мне не нужно от тебя таких обязательств.

— Дело не в обязательствах, — сказала Нимуэ. — Дело в том, что ты здесь. Значит, ответ существует. Если ответ существует — я хочу его знать.

У Мирддина опять сделалось это странное, плывущее выражение, будто он смотрит из нескольких временных точек сразу. Из прошлого и будущего одновременно. Он протянул руку, убирая с ее виска выбившуюся прядь.

— Ты очень храбрая. И очень красивая. И я тебя люблю.

Нимуэ подняла брови.

— Это именно то, что я действительно хочу говорить тебе. Пожалуйста, помни об этом. Если услышишь что-нибудь другое.

Руки сжались.

Контакт сощелкнулся.

итак, хорошо

допустим, это бешенство.

открой ларчик,

скажи,

пандора,

миранда,

афина,

что оно из себя представляет.

Как минимизировать влияние на озеро, Нимуэ подумала заранее — поэтому первое же движение вынесло их в Великие Пустоши. Времена и эпохи преломлялись, проходя через Мирддина Эмриса, но он сейчас не замечал этого. Он был весь здесь и сейчас, в одной точке, и Нимуэ постаралась стать к ней как можно ближе, стараясь не слушать, как вокруг, тяжело скрипя, начинают сдвигаться пласты мироздания, закручиваясь вокруг них быстрее, быстрее, быстрее. Человеком этого можно было не замечать.

знаешь ли ты, куда идти

достоверно — нет

доверяй своему чувству направления

доверяй своему чувству истины

Пространство дрогнуло, отзываясь, разворачиваясь в багровые дюны и череду клювоголовых стражей среди пустыни. Нимуэ узнала место — точку смерти, виденную из Башни.

это безумие

жадное, громокипящее, бессмысленное, бесконечное

тьма становится все плотнее,

все гуще, все тяжелее,

как кисель,

как студень,

живая, голодная, ждущая, алчная

Это была не сама смерть, не сам разлом, только слепок, сохраненный человеческим сознанием, прогибающий под себя бесконечное пространство Пустошей. Но даже это было страшно. Было тяжело. Нимуэ еще могла оттолкнуться, вынырнуть, поднять границу, но нужное ей знание можно было найти только по другую сторону.

если перестать быть из ртути и стали

если шагнуть вперед,

сбросить доспех,

стать покрытой только кожей,

тонкой человеческой кожей

и тканью, которая еще тоньше.

если раскрыть ладони,

выровнять дыхание

шагнуть вперед,

в стену тьмы и безумия,

как в кипяток,

как в кислоту,

как в ледяной вакуум.

если встать крепко,

ощутить босыми ступнями

сквозь гранитную толщу

воду всех мировых океанов,

как вода поет,

шелестит, шепчет, лепечет и напевает:

«ничего не больно. ничего не страшно».

если встать,

прикрывшись только тонкой кожей,

посреди огня,

посреди ледяного вакуума,

посреди тьмы

можно

будет

пройти

Мирддин что-то говорил — дыханием, движением, всем собой, но она не успевала разобрать. Нимуэ на миг отстранилась и посмотрела с другого слоя — будто вся вода в нем вскипала и стремилась к ней. Стало ясно, как объединить контуры, и она это сделала. Нимуэ подхватила интонацию, как подхватывают оброненную нить. Белое движение стало окрашенным, лопнула стеклянная грань и информация хлынула в нее, как река, сметающая плотину.

право говорить

не существует без права молчать;

право оставаться

не существует без права уходить;

право искать истину

не существует без права ошибаться

и право быть

не существует без права не быть,

право быть человеком —

без права быть водой, огнем, деревом, камнем

столько времени, сколько нужно,

столько времени, сколько понадобится.

это медленный, медленный ход часов

медленный, медленный ход эволюции,

перетекание одной формы в другую,

гибель и рождение клеток,

кости, жилы, хрящи, мускулы

плавятся в общем котле,

выныривают на поверхность,

существуют недолгий срок,

кричат от боли, страха, ужаса, наслаждения,

растворяются вновь —

круглый леденец за щекой времени,

звено в цепи,

промежуточный этап,

топливо, заготовка, результат алхимических превращений.

так и ты, краткий миг

длящийся во времени и пространстве,

существуешь только в процессе

перехода от себя-прошлого

к себе-будущему.

изменения непрерывны,

неизбежны,

неподконтрольны,

незаметны глазу,

необратимы.

складываются ли бесконечные паттерны

в нечто, содержащее красоту и смысл

(а также — что считать красотой и смыслом) —

это вопрос философии,

системы, что может быть построена,

но не может быть доказана;

а как называть свою уверенность в том,

что не может быть доказано,

показано, выверено, перепроверено —

это вопрос терминов,

и порой неприглядный.

хорошо, давай подойдем

с другой стороны.

представь себе идеальный мир —

сколько угодно времени,

сколько угодно пространства,

сколько угодно сил,

для того, чтобы делать

все, что ты хочешь,

что считаешь нужным,

что считаешь правильным.

Вся человеческая радость строилась на разломе у людей внутри. Всякая человеческая радость стояла на боли, и отчаянии, и смерти, и из человеческой смерти прорастало человеческое бессмертие, возможность уйти путями людей после конца света. Это было не гарантией, только обещанием, только надеждой, от которой становилось так светло, и больно, и страшно, как никогда раньше. Духам не бывает так больно, потому что они не умеют так надеяться — и, значит, не умеют так отчаиваться.

я хочу любить

и петь о любви,

говорить словами и не-словами

о том, что вижу,

что понимаю,

чему радуюсь,

о том, как хрупко,

как восхитительно, как великолепно,

как величественно, как яростно,

как смешно, как нелепо, как смертно

человеческое существо,

в котором сходится весь мир,

как оно сияет

священным алмазом,

переливаясь гранями,

протягивая лучи,

как вселенная поворачивается вокруг.

самоподобная система,

фрактал,

созданный «по образу и подобию».

радоваться и благодарить,

благодарить и радоваться,

словами и не-словами

говорить о красоте и смысле,

которые — все,

которые — везде,

от которых не скрыться, не убежать,

даже если захочешь.

Нимуэ поняла, что плачет, и что Мирддин собирает слезы губами. Он уже был в этой точке, у него был какой-то ответ, она стала искать его в чужом сознании, нашла и засмеялась сквозь слезы.

Было неизмеримо дорого знать, что все закончится хорошо. Что с миром все будет в порядке. Своя жизнь или смерть в сравнении с этим не имели значения.

«Обещай… что вспомнишь… о мне… на путях людей».

«Где?!»

«И будет Господень Суд… и век золотой настанет. Тогда я найду покой… и радость в небесном царстве» — она повторила предсказание, пойманное в его памяти.

От Мирддина плеснуло протестом.

У него был ответ, но его ответ звучал не так. Он был про принятие своей смерти. Не чужой.

«Нимуэ. Нинева. Ниниэн. Ниниана… Я хочу, чтобы ты была. Чтобы ты длилась, чтобы продолжалась, чтобы продолжала быть. Знать тебя, узнавать тебя заново, снова и снова. Встать рядом с тобой перед Единым и гордиться — пройденным путем, правотой и неправотой, горем и радостью, потому что их нельзя разорвать. Ниниан. Вивиэн. Вивьен. Вивиана…»

Он изо всех сил старался перелить в нее человеческое — свою жажду жизни, свою надежду, свою отчаянность, свое существование на качелях между смертностью и бессмертием. Свое несогласие ни на что, кроме вечности. Нимуэ понимала, что он хочет сказать, но она была дану. Для нее между жизнью и смертью не было пропасти. Не было противоречия. Когда мир закончится — он закончится. Будет она существовать дальше или не будет, какой приговор вынесет Единый или не вынесет — это не имело значения. Каждый миг был конечным, кратким и драгоценным, обрывающимся навсегда, тут же сменяющимся новым — короче вдоха, короче выдоха. Этого было достаточно там, на озере, где все ее народы, ее муравьи и пчелы, ее деревья и травы, ее медведи и волки, ее соколы, лисы, щуки и карпы вели вечную войну за существование под солнцем, проливая свою воду, окрашенную зеленым и алым — и она проливалась вместе с ней, уходя в землю, и снова поднимаясь из нее — новой порослью, ручьями из-под земли, туманом над озерной водой. Этого было достаточно и сейчас.

сердце мое

никто не излечит тебя от смерти.

не встанет между тобой и твоим выбором,

между тобой и твоей сутью.

сердце мое,

никто не встанет между тобой и огнем,

потому что это путь от руды до металла,

путь, который должен быть пройден,

красная река

у зеленого холма эйлдон.

протяни руку,

сорви яблоко,

почувствуй его тяжесть,

его цвет, его аромат,

посмотри, как мешаются в кроне

цветы, плоды и листья,

приложи к щеке,

вдохни запах,

к добру ли,

к худу,

выбор твой уже сделан.

куда приведет

дорога через холмы,

что останется,

когда пройдут багровые волны,

увидишь ли ты,

как кровь становится светом,

будет ли кто-нибудь

в этом рядом с тобой —

я не знаю, сердце мое.

не знаю,

не знаю.

— Ты не веришь в золотой век, — наконец, вслух сказал Мирддин.

Это была такая человеческая формулировка, что Нимуэ пришлось спрятать улыбку.

— Это важно?

— Нет. Потому что я все равно найду тебя… радость моя… в небесном царстве. А до той поры… у нас бездна времени.

Двойное присутствие развернуло память Пустошей в пустынный берег. В шаге плескалось море. Мирддин дремал на песке, и его сон покрывал маревом цепочку каменных стражей, протянувшуюся, сколько хватало глаз. Огромные изваяния — гиганты с орлиными головами, застывшие, подавшись вперед, как бегуны на старте. Вечно смотрящие в сторону Атлантиды, сокрытой за горизонтом, но еще не сокрытой под волнами.

Великое море. Когда Нимуэ бывала здесь одна, она не находила изваяний — только сушу и море. Присутствие Мирддина превратило пейзаж в границу.

Нимуэ вгляделась. Он сам был похож на кого-то из стражей. Пустоши были миром воли, памяти и представлений, переходной зоной от Срединных земель к глубинам Аннуина, примыкавшим к миру людей через сны и видения. Мирддин мог быть соколом или мог быть ветром, но в конечном итоге он всегда отливался в человека, как сейчас — длинноногого, длиннорукого, поджарого, бронзового от закатного отблеска. Сон смягчил его черты, как смягчил очертания изваяний. Самый уголок рта загибался, пряча улыбку — так, будто у него есть какой-то секрет, который делает его счастливым.

Было бы Мирддину легче, если бы он родился в прошлом, в эпоху титанов, когда кровь духов и людей смешивалась чаще? Было бы ему проще, если бы он был такой не один? Или сложнее, потому что цена ошибки в то время была выше?

В лице его сейчас не было ничего от птичьей устремленности — одна успокоенность. Спал целый мир, втиснутый в человеческую оболочку, как в раковину. Нимуэ провела по его груди, расправила руку. Бледные пальцы прошли под кожу. Прямо под ее ладонью билось сердце, доверчиво и ровно. Она знала, что может сжать ладонь, и знала, что никогда этого не сделает — не потому, что поклялась. Нимуэ отняла руку и поцеловала то место, где ясней всего отдавался пульс. Мирддин во сне провел по ее плечу.

Он был очень красивый, совершенно сейчас равный самому себе, дух, отлившийся в максимально соответствующую себе форму. И все-таки, почему люди? Нимуэ попыталась представить, как Единый выбирает, кому из созданий дать бессмертную душу. Не волкам с их иерархией и обучением детенышей, не касаткам с оседлыми племенами и племенами кочевников — людям. Почему людям?

Почему в итоге только человек настолько сшивает собой небо и землю?

«Среди всех зверей человек лучше всех заточен под то, чтобы делать выбор, — это Мирддин проснулся и теперь разглядывал ее из-под полуопущенных век, будто скульптор, рассматривающий свое произведение. — Только ради этого и стоит быть человеком, Нинева», — он запустил пальцы ей в волосы и провел ладонью вниз — от затылка по всему позвоночнику.

Нимуэ перевела взгляд на себя. Человеческое тело было удобный инструмент, сложный, хрупкий и точный, им можно было узнавать и коммуницировать, говорить, танцевать, любить — но Нимуэ вдруг стало страшно, что она останется в нем насовсем.

Было хорошо бывать человеком, быть человеком насовсем она была не согласна. Нимуэ вывернулась из-под его руки, вскочила и вбежала в воду.

Вода приняла ее, и Нимуэ засмеялась, рассыпаясь по всему побережью брызгами.

Больше всего Мирддину хотелось прижать Нимуэ к себе и не выпускать, никуда, никогда.

Оттого, как она текла, плавилась, принимала форму в его руках.

Для того, чтобы возникал бесконечный, зеркальный коридор смыслов, когда они дробились и отражались друг в друге.

Затем, чтобы держать, удерживать это хрупкое, невыносимое, уникальное, чтобы чувствовать, что можешь удержать, чтобы делить невыносимое бремя радости.

Потому, что он играл со вселенной по ее правилам и выиграл — был, был способ совершить невозможное, сохранить то, что нужно сохранить, за краем конца света, и его нельзя было аннулировать, не разрушив законов, по которым устроен мир. Судьба людей не может быть изменена, люди уходят путями Единого, а дану принадлежат миру и делят его участь до конца. Но они с Нимуэ были одно, смешивая дановское и человеческое в один сплав, так же, как оно было смешано в нем самом, так, что две части уже нельзя было разделить. Предсказание о небесном царстве было истинным — Мирддин в этом не сомневался — и значит, значит, если суметь выбрать правильно и быть верным этому выбору, то все будет хорошо. Настанет золотой век. В каком-то смысле, уже настал.

Мирддин почувствовал на себе взгляд — ощутимый, как солнечный луч — и открыл глаза. Нимуэ, приподнявшись на локте, водила по его груди — как водят пальцем по песку, рисуя узор — и разглядывала его с какой-то детской серьезностью.

«Почему люди? Почему не касатки, почему не волки? Почему из всех зверей именно человек получил бессмертную душу?»

«Потому что у человека лучше всех остальных получается выбирать. Только ради этого и стоит быть человеком, Нинева».

Она была белая, будто отлитая из серебра и сумерек. Мирддин провел по ее спине — просто чтобы убедиться, что она здесь. Нимуэ прижмурилась, потянулась, вскинув вверх запястья, перевела на них взгляд, будто впервые увидев, и вдруг нахмурилась, выскользнула прочь, коротко на него оглянулась — и рассыпалась морской пеной.

Мирддин вскочил.

— Ниниэн! — позвал он. — Ниниана!

В ответ неразборчиво зашипел прибой. Мирддин заставил себя успокоиться. Море не ушло, Пустоши не изменились, значит, Нимуэ какой-то своей частью еще была здесь. Если бы он остался один, зыбкий мир Пустошей отразил бы это немедленно.

Он сел у самой кромки воды, положил подбородок на колено и замер, вглядываясь в белые пенные разводы на поверхности и стараясь сравниться в неподвижности с солнечным диском, перечеркнутым чертой горизонта.

Время в Пустошах шло по-другому, так что Мирддин не мог сказать, сколько пробыл так. Волны накатывали и отбегали, осыпая его брызгами, он стряхивал капли, и продолжал смотреть в глубину. Иногда ему казалось, что он видит знакомые очертания в воде. Или нет.

Но однажды волна выплеснулась к нему на колени и откатилась, отливаясь в стеклянный русалочий силуэт — Нимуэ вытянулась на поверхности воды, обвивая его руками и заглядывая в его лицо. Мирддин очнулся. Солнце в небесах дрогнуло и пришло в движение.

«Ты еще здесь?»

«Да».

«Я думала, ты вернешься на Авалон. Или в Камелот».

Мирддин моргнул. Это даже не пришло ему в голову. То, что было начато в Пустошах, должно было быть закончено в Пустошах.

«Я ждал тебя. Я знал, что ты вернешься».

Он попытался ее обнять, но руки прошли насквозь. Нимуэ рассыпалась брызгами и тут же возникла снова, проступив барельефом на изнанке волны.

«Иди ко мне. Будь со мной».

— Человеком так не получится.

«Это только твое представление о себе. Почему ты не хочешь пойти дальше?»

— Человек носит в себе фир болг. Мне, наверное, не стоит.

«Дану тоже. Никто из нас не фир болг, пока не сделал выбор».

Она была совсем рядом, но коснуться ее можно было только сознанием.

«Тебе тоже необязательно быть из плоти и крови. Ты же можешь быть как я. Как все мы. Я же знаю, из чего ты на самом деле».

Улыбка играла на ее лице, как форель в ручье. Этому невозможно было сопротивляться.

«Из сока сладких плодов, из предвечного Божия Слова…»

Он слышал ее мысль как шепот, тот, который щекочет кожу дыханием. Чувствовал, как вкус воды в жаркий день, с темно-зеленым отсветом мха и светло-серым отсветом гальки. Видел, как солнечный луч, запутавшийся в журчащем ручье, рассыпающийся на разноцветные блики.

И в то же время он понимал, что это только образы. Только информация, переломленная через его собственное восприятие, через пять человеческих чувств.

«…из горных цветов, из цвета деревьев, из дикого меда…»

Но это тоже была правда, и правда, которую нельзя было отрицать. Нимуэ потянула его за собой. Мирддин вошел в воду.

«…из соли земной, из руд, что таятся в недрах…»

Нимуэ переступила по гребню волны. Их лица оказались вровень.

«…из листьев крапивы…» — шепнула дану, оказываясь совсем близко.

«Из пены девятого вала», — закончил он, и мир изменился, раскрываясь цветным веером.

Множество форм сменил я, пока не обрел свободу; я был острием меча — поистине это было; я был дождевою каплей, и был я звездным лучом.

Бесконечная легкость, простор и свобода Аннуина; бесконечное чувство единства с миром и друг с другом; бесконечный, неведомый людям танец энергий, перетекающих из одной в другую.

Я книгой был и буквой заглавною в этой книге; я фонарем светил, разгоняя ночную темень; я простирался мостом над течением рек могучих; орлом я летел в небесах, плыл лодкою в бурном море; был пузырьком в бочке пива, был водою ручья; был в сраженье мечом и щитом, тот меч отражавшим…

Будто ладонь уперлась ему в грудь — Мирддин ощутил протест Нимуэ, понял, что его несет куда-то не туда, попытался остановиться, но у него не получилось — стремительный поток превращений волок его за собой.

…я встретил страшную тварь, разверзшую сотни пастей, на шее которой могло укрыться целое войско; видел я черную жабу с сотней когтей острейших; видел и змея, в котором сотня душ заключалась…

Он ощутил, как его обвивают невидимые руки — «Нет, не надо, не смотри туда, не смотри!»

Огромным усилием ему удалось закрыться, принять четкую форму. Мелькание Пустошей затормозилось. Они оказались под низким пасмурным небом.

Берег был каменистый, пустынный, покрытый мелким скальным крошевом. Позади, насколько хватало глаз, простиралась равнина — серая, безжизненная и плоская, как стол. Впереди текла река — широкая, медленная, багровая. От нее шел жар и чуть слышный запах раскаленного металла. Мирддин растерянно огляделся. Он не мог понять, куда он направлялся, раз попал сюда. Нимуэ, похожая на ртутную статуэтку, упиралась ладонью ему в грудь и тяжело дышала. Река бросала на ее силуэт багровый отблеск. Это было очень красиво. Мирддин погладил ее по спине, успокаивая.

— Вся кровь, что льется по земле, в сей страшный край находит путь, — прошептала Нимуэ. — Ты понял, куда мы попали? И как?

Мирддин покачал головой.

— Это граница. Граница между пространством дану и фир болг. По ту сторону реки — место, откуда приходит Дикая Охота. Не место, состояние. То, которое мы искали и не могли найти. Я не могла понять, как сюда попасть… Кровь людей течет по землям дану и фир болг и разделяет их, видишь?

С густыми багровыми струями смешивались прозрачные, стеклянистые, закручивавшиеся в водовороты и перехлестывающие через багровое. Кровь, подумал Мирддин. Кровь и слезы.

— Неудивительно, что мне не удавалось попасть сюда раньше, — торопливо рассуждала вслух Нимуэ. — Нам следует вернуться. Сообщить Артуру. Дорогу я теперь знаю и смогу провести нас сюда снова… Очень удачно, что так сложилось… Нужно только понять, как пересечь реку. По ту сторону лежит то, что нам следует уничтожить, если мы хотим, чтобы Камелот был в безопасности.

Мирддин вгляделся в противоположный берег. На той стороне реки искрой маячил ртутный силуэт — один. Мирддин узнал себя. Миг — и двойник исчез.

— Да, — медленно сказал Мирддин. — Наверное.