Битва деревьев

[2х12] битва деревьев

С момента, когда Эмрис Виллт сошел с ума, прошло шестьдесят два дня, а с момента похорон — шестьдесят пять. Не то, чтоб Тельгесин считал специально, но в прихожей висел календарь, и каждый раз, стаскивая ботинки, он натыкался взглядом на дни занятий, заранее обведенные красным карандашом. Тельгесин вздрагивал и переводил взгляд на картинку, на которой подвитая красотка протягивала зрителю поднос с сигаретами. Наверное, стоило бы заменить календарь на другой, но Дин бы расстроился. Дину подарили его на какой-то распродаже. Он называл красотку на нем Бетти-Лу, отправляясь на свидание, всегда просил у нее удачи и рассказывал всем, что Тельгесин тайно в нее влюблен. Тельгесин не возмущался — это было гораздо более удобное объяснение.

Он не смог бы объяснить Дину, что его гложет. Не тоска по месту, или людям, или конкретному человеку — а чувство непоправимо упущенной возможности. О том, что он уже никогда не узнает, не увидит, не поймет — потому что так рассказать уже некому. Это было ужасно обидно — как в детстве, когда в библиотеке был только одна книжечка «Натти-следопыта» из трех, и он так никогда и не узнал, удалось ли Натти договориться с вождем говорящих медведей и спасти Затерянную долину. Конечно, он придумывал сам — тысячи вариантов, наверное — но это было не то. История не закончилась — история оборвалась, и это было нечестно.

Это было одно из свойств мира, с которыми следовало смириться. Тельгесин старался приучить себя к этой мысли, и у него почти получилось.

Так что он оказался совершенно не готов, когда на пороге возник чопорный поверенный и вручил ему письмо в узком синеватом конверте.

«Здравствуй, Тельгесин.

Если ты это читаешь, значит, все закончилось. Мне хочется надеяться, что я ушел с достоинством, но моя ситуация к этому не располагает. Надеюсь, понимание, откуда произошли корни моей рациональности, не подорвет твоей веры в человеческий разум. Это настоящее сокровище, поверь безумцу, и мне не хотелось бы, чтобы мой лучший ученик разочаровался в отличных идеях только потому, что получил их из ненадежного источника.

Твой непутевый учитель

Эмрис Виллт.

PS. Если ты решишь, что все, что я успел наболтать, чего-то стоило — возьми эту визитку, пойди к королевскому дворцу и покажи на входе. То, что тебе потом скажут, может оказаться полезным.

Э.В.»

Тельгесин тряхнул конверт — на ладонь выпал пустой кусок картона. Тельгесин вгляделся — белым на белом была выдавлена ровно одна глянцевая литера — М.

Тельгесин сделал так, как было сказано в письме. Стражник, охранявший дворец — оказывается, у них было еще какое-то назначение, кроме почетного караула — кивнул, сказал что-то по телефону из стеклянной будки, и вскоре за Тельгесином явился то ли мажордом, то ли дворецкий, — очень важный и похожий на пингвина в своем фраке. Он повел Тельгесина по дворцу. Дворец был огромный, и Тельгесин на всякий случай вспомнил «правило лабиринта» — идя по лабиринту, нужно мысленно вести правой рукой по стене и сворачивать всегда направо. Тогда, если лабиринт не слишком большой, можно обойти его полностью и не заблудиться. Во всяком случае, именно так делал следопыт Натти.

Вдруг дворецкий остановился, потер висок и поморщился. У него сделалось растерянное лицо, будто он не знает, куда идти. Он неопределенно махнул рукой:

— Вам туда.

Коридор упирался в лестницу, а лестница разделялась на две части, расходящиеся в противоположные стороны.

— Налево или направо? — попытался уточнить Тельгесин.

Дворецкий замялся.

— Направо, — раздался голос сверху.

На лестнице стоял королевский советник Мерлин — точь-в-точь как со страницы в «Герольде».

— Все в порядке, Ларсон, вы свободны. Господин Тельгесин — прошу за мной.

Ларсон с видимым облегчением откланялся. Тельгесин начал подниматься по мраморной лестнице, устланной красным ковром. Ковер прижимали латунные прутья с круглыми набалдашниками. Такие же были в детстве на спинке кровати. Солнечный луч падал наискось, металл нагревался. Тельгесину стало интересно, может ли он нагреться так, чтобы поджечь бумагу. Бумага оборачивает камень, камень ломает ножницы, ножницы режут бумагу… Тельгесин остановился. Голова у него кружилась, перед глазами плавали золотистые змейки, как если долго сидеть на корточках, а потом вскочить. Он рассеянно посмотрел на прямоугольник картона в руке. Где я? Что я здесь делаю?

Письмо. Приглашение. Критичное мышление. Эмрис Виллт. Мерлин.

Тельгесин поправил очки, подергал себя за манжет и продолжил подниматься. На самой последней ступени пол качнулся и попытался уйти вбок. За мраморными перилами мелькнул паркетный пол, две лестницы разделились на четыре. Кто-то поддержал Тельгесина за локоть.

— Сюда, пожалуйста.

Кабинет был светлым и большим, но изрядно загроможденным. Посередине, среди шкафов и коробок с книгами, находился просторный стол, прикрытый стеклом. Под стеклом лежала карта Камелота — старинная, пожелтевшая от времени. Перед столом стояло кресло. Королевский советник усадил в него Тельгесина, а сам отошел к окну.

— Приношу извинения за доставленные неудобства. Это было необходимо.

— Это была магия?

Мерлин кивнул.

— То, что люди называют магией. Ничего серьезного, просто защита от праздного любопытства. Достаточно мотивированный человек преодолевает ее без труда.

— Как она работает? — спросил Тельгесин.

У Мерлина сделался довольный вид, будто Тельгесин сказал ему что-то хорошее.

— По большому счету, так же, как и все остальное, — королевский советник сел напротив и сложил пальцы домиком. — Мне вас рекомендовали как человека отважного и обладающего острым умом. Я рад, что рекомендация оказалась верной. Впрочем, — он усмехнулся, — Его Величество редко ошибается в таких суждениях. В отличие от всех прочих.

Тельгесин почувствовал, что краснеет.

— Таким образом, — продолжил советник, — я уполномочен передать вам вот это, — он вынул из ящика папку и передвинул ее по столу Тельгесину.

Тельгесин открыл ее, и ему немедленно бросилось в глаза слово, выведенное вычурным шрифтом.

«Завещание».

— Не бог весть что в материальном плане, — сказал советник, — но, думаю, прочее вы оцените. Личная библиотека, конспекты, планы дальнейших лекций. Боюсь, несколько хаотичные и требующие доработки, — Мерлин поморщился.

Если бы Мерлин вручил Тельгесину корону и скипетр Камелота, Тельгесин не поразился бы больше.

— Эмрис Виллт начал очень важное дело, — сказал Мерлин. — Мне нужен тот, кто его продолжит. Эмрис Виллт в завещании указал вас в качестве того, кому можно передать философскую школу. Как мы уже выяснили, заблуждался он с размахом, так что меня интересует, каково ваше собственное мнение по этому вопросу. Вы хотите этим заниматься?

— Ну… да.

— Вот и отлично, — заключил Мерлин. — Школе нужен нормальный лектор, а не фигляр из балагана.

— Эмрис Виллт был хороший человек, — тихо сказал Тельгесин.

— Эмрис Виллт был самодовольный болван! — отрезал королевский советник.

Это что-то личное, понял Тельгесин. Он попытался прибросить, где и когда Эмрис Виллт и Мерлин могли бы пересекаться.

— Вы учились у него, — понял Тельгесин.

Королевский советник замер, глядя на него в упор. Потом моргнул и отвел глаза.

— В каком-то смысле. Можно сказать, что мы вместе работали, — он повел в воздухе ладонью, будто отметая что-то. — Я прошу прощения. Мне не следовало при вас так о нем отзываться.

Тельгесин с изумлением понял, что королевский советник перед ним извиняется.

— Нет, я… я все понимаю, — тихо сказал он. — Сильные эмоции… часто заставляют терять контроль. Вот и вы…

— «Ты», — решительно сказал Мерлин. — Если мы собираемся вместе работать — то «ты». Не настолько уж я тебя старше, чтобы мне выкать.

Мирддин, сцепив руки за спиной, медленно шел по дворцовому парку. Во-первых, ему требовалось размяться, во-вторых, ему требовалось подумать. Масса дел накопилась за время его отсутствия, все они требовали внимания, и то, что за это время он успел отвыкнуть от Камелота, не облегчало ситуацию. Раньше он накидывал «вуаль» и отправлялся бродить по камелотовским улицам, разглядывая витрины и вслушиваясь в разговоры прохожих, но сейчас это его больше сбивало, чем настраивало. Человеческий мир — такой плотный, такой вещественный. Такой зыбкий. Он был прямой противоположностью Пустошам — в Пустошах менялась форма, но не менялась суть. В Камелоте форма могла оставаться той же — но как же менялось наполнение!

Парк был огромный и то, что называется «регулярный». Мирддину он скорее не нравился — слишком старательно тут все было выверено по линейке и слишком очевидно было, насколько это искусственно. Куст, выстриженный в виде вставшего на дыбы единорога, был явно лишним, хотя и вызывал уважение к целеустремленности садовника. Мирддин не удивился бы, обнаружив его красящим розы в другой цвет. Садовые лабиринты из зеленой изгороди, дорожки, прочерченные по плану, цветы, высаженные так, что с самолета складываются в королевский герб. Человеческое упорство. Человеческая эстетика. Человеческое стремление переделать мир по своему образу и подобию.

Мирддин вспомнил Каэр-Динен, его вертикальные сады и неприветливый морской ветер, гонящий розовые лепестки по серому камню. Контроль за окружающим миром на Авалоне был строже — и незаметней. Если дану требовались розы другого цвета, они меняли генетическую структуру цветка. Если дану требовалось достичь цели, недостижимой раньше иными средствами — дану меняли себя. Люди так не делали. Они менялись — но не осознавали этого и не выбирали стратегию изменений осознанно. Это была важная разница в подходах. Ее следовало учитывать.

Как и то, что нельзя изменить самого себя, не задев окружающих. Мир был похож на сложную систему балансиров и противовесов. На систему сообщающихся сосудов. Тебе кажется, что ты вправе сделать с собой что угодно — а потом обнаруживаешь свою кровь в чужих венах.

Это не лишает тебя права действия. Но это тоже надо учитывать.

Мирддин в очередной раз свернул. Зеленый лабиринт расступился, и в арке, увитой розами, как в раме, Мирддин увидел садовые качели и фигуру человека рядом с ними, черную против солнца. Мирддин приставил ко лбу ладонь.

Ветер донес до него женский смех — Джиневра в светлом платье сидела на садовых качелях и, покачивая в воздухе носком туфли, что-то говорила. На коленях у нее стояла тарелка с вишнями, и Джиневра, разговаривая, вертела багровую ягоду за хвостик. Ланс возвышался рядом и почтительно внимал, не забывая время от времени толкать подвешенную в воздухе скамейку. Элейна, пристроившаяся чуть поодаль, стенографировала. Все это было очень похоже на жанровую сценку с какой-нибудь из картин, которыми был увешан дворец, и было очень мирным. Если не видеть черных ветвей, прорастающих сквозь людей наружу, и сплетающимися так, что невозможно расцепить. Желание; жажда поклонения; зависть; тоска; одиночество; власть; восхищение; гордость; страх…

Проклятье.

Мирддин постарался сконцентрироваться и перестать их видеть. Почти получилось, но ясный день померк, будто на старой фотографии.

Мирддин сделал усилие и разжал челюсти.

Он обнаружил, что умудрился намотать ближайшую розу на кулак. Мирддин вздохнул и стряхнул вниз пострадавшее ни за что растение. От раздавленных лепестков шел приторный запах. Мирддин вынул платок и принялся оттирать пальцы.

Качели продолжали скрипеть, голоса продолжали разговаривать. В слова Мирддин не вслушивался, он уже знал, что коммуникативное значение реплик не совпадает с номинативным.

Вопрос был в том, что ему теперь с этим знанием делать.

я видел в Каэр-Невенхир, как бились за власть деревья

В общем-то, это была не его зона ответственности.

Мирддин представил, как на Суде отвечает Артуру перед Единым: «Почему ты мне не сказал?!» — «Это не моя зона ответственности», и у него моментально заныли зубы.

Информация, подумал Мирддин.

Он сунул платок в карман и зашагал к людям. Песок скрипел под ногами — почти так же, как предчувствие беды на зубах.

— …и благотворительный бал-маскарад семнадцатого. Вы когда-нибудь были на бале-маскараде?

— Нет, Ваше Величество.

— Да? Ничего, вам понравится. Нарядим вас Марком Антонием… — говорила Джиневра, прикусывая вишню.

Бедный Ланс, подумал Мирддин. Бедная Элейна. Бедные все.

от запаха крови пьян, шагал терновник колючий;

ольха устремлялась в бой, подняв могучие ветви

и розы свои шипы к врагу простирали в гневе

Мирддин постарался сморгнуть видение.

Сколько из этого было вины, а сколько — беды, как сплелся этот клубок, где начало и где конец, могло ли все выйти по-другому — было ведомо только Единому. Но Джиневра была разумнее и гордее всех, и оттого Мирддин решил начинать с нее.

Он встал перед королевой, заслонив солнце, и она соизволила обратить на него внимание. Джиневра легкомысленно взмахнула рукой:

— А, Мерлин! Давно не виделись! — на ее лице появилось шкодливое выражение, она бросила быстрый взгляд на Ланса и выстрелила в Мирддина вишневой косточкой. Она просвистела прямо над ухом. Мирддин не шелохнулся.

— Приношу свои извинения за вторжение, Ваше Величество. Но есть вещь, которую мне следует обсудить с Вами безотлагательно.

Джиневра закатила глаза и вздохнула:

— Хорошо, излагай.

— Не здесь.

— Это что, дело государственной важности? — недовольно спросила Джиневра.

— Да, — сказал Мирддин.

Джиневру страшно взбесило, что Мерлин ее выдернул, но было у колдуна в голосе что-то такое, что ослушаться она не решилась. Дело государственной важности… чушь, с государственным делом он пошел бы к Артуру. Какого черта?

Мерлин жестом указал ей на кресло, а сам отошел к окну, отвернулся и застыл, как горгулья на соборе. Был он черный, сутулый и перекошенный, точь-в-точь карикатура в «Герольде», только это сейчас было не смешно, а жутко.

Повисла пауза. Джиневра скрестила щиколотки. Заложила ногу за ногу. Поправила прядь. Побарабанила ногтями по лаковому подлокотнику.

— Ты хотел что-то обсудить, — наконец, сказала она.

— Я хотел посоветоваться, — прохладным голосом сказал Мерлин.

Он развернулся и скрестил руки на груди.

— Не так давно сложилась следующая ситуация, — медленно произнес он. — Я был легкомыслен и самонадеян, и подошел слишком близко к человеку. Точнее, позволил человеку подойти слишком близко ко мне. И я увидел человеческую душу. Увидел разлом, разделяющий ее. Бездну, которая кричит о том, чтоб ее заполнили, и в которую можно бросить себя самое, и солнце, и звезды, и весь мир — и этого будет мало. Пропасть, которая вечно ищет себе пищи. Жажду, от которой ничто не приносит избавления, потому что все сокровища мира, брошенные в пропасть, только делают ее больше. Ничто извне, никакая любовь, никакая верность, никакая… — с усилием выговорил он, — нежность извне не способны ее заполнить. Никакие клятвы неспособны ее остановить. Я увидел это — и устрашился.

Мерлин поднял голову и взглянул на нее в упор. Зрачки у него были вертикальные.

Джиневра ощутила себя бабочкой, пойманной на булавку.

В животе встрепенулась и забилась паника.

Он знает.

Мерлин знает.

— Так посоветуй, — спросило существо напротив. — Что мне сделать, чтобы не оказываться в такой ситуации впредь?

Джиневра накрутила прядь на палец:

— Ты уверен, что не драматизируешь? — как можно небрежнее спросила она.

— Уверен, — ответил Мерлин.

Джиневра потянулась за сигаретой, чтобы выиграть время. Артур не должен знать. Артур не должен знать, что ситуация зашла дальше, чем обычная игра на публику. Она не собиралась делать Ланселота своим любовником — чушь какая! — но он принадлежал ей безраздельно, и это было… это было захватывающе. У нее никогда не было такой власти над Артуром. К лучшему, наверное…

Джиневра попыталась представить, какое лицо будет у Артура, если ему сказать, и спичка сломалась ее руках. Она вдруг поняла, что не знает, чего боится больше — оскорбить Артура-короля или ранить Артура-человека. Человек сможет ее простить. Король — никогда.

— У тебя есть какие-нибудь… доказательства, из которых ты сделал свои выводы? — наконец, спросила она, выпуская струйку дыма.

Мерлин опустил веки:

— Разве я судья, чтобы они были мне нужны? Я никого не осуждаю. Это не мое дело, это дело Единого. Но владеть информацией и не делать ничего… не всегда легко. Тяжело видеть, как кто-то идет к гибели. Тяжело видеть, как кто-то ходит… по краю нарушения клятвы. Для дану это физически невозможно. Я недостаточно хорошо разбираюсь в людях, Джиневра, и поэтому я прошу у тебя совета. Что мне делать?

Кажется, сдавать ее Мерлин не собирался.

— Ничего не делай, — сказала Джиневра. — Люди сами как-нибудь разберутся.

— Хорошо, — сказал Мерлин и чопорно поклонился. — Благодарю за рекомендацию. Ваше Величество.

Зеленый холм медленно выступал из молочного тумана. Мирддин и Нимуэ поднимались по склону. Трава, мягкая, густая, покрытая росой, была по колено. Мирддину так и не удалось определить сорт. Платоновская идея травы, «трава вообще». Сквозь стебли мелькали босые пальцы с идеально ровными белыми лунками — Нимуэ, переступая, чуть жмурилась от удовольствия. Ей всегда нравился Эйлдон. Она любила это место.

Мирддин, пожалуй, тоже. Здесь не было людей, и было приятно видеть дерево, существующее не как разрыв в общей ткани. Для разнообразия.

Видимо, он подумал это слишком громко — Нимуэ вскинула голову:

— Как тебе в Камелоте?

— Ожидаемо, — он усмехнулся краем рта. — Ничего такого, что я не предполагал. Почти.

С видениями он справлялся. Но Артур, Джиневра и Ланселот — это была задача. И он не знал, как ее решать.

Он рассказал Нимуэ о том, что видел. Дану нахмурилась, обдумывая услышанное.

— Джиневра больше не любит Артура?

— Любит, насколько я могу судить, — Мирддин поморщился. — Но… все сложно. Мне кажется, мы сделали ошибку. Помнишь, мы решили положиться на людские чувства и клятвы. На привязанность Джиневры к Артуру как фактор, обеспечивающий его безопасность в Пустошах и Аннуине. Нам не следовало это делать. — Мирддин вздохнул и сунул руки в карманы. — Джиневра советует не вмешиваться. И если бы дело касалось только мира людей — она была бы права.

— Ты считаешь, что Артур не знает, что происходит?

Мирддин сделал отрицающий жест:

— То, что Артуру льстит всеобщее обожание Джиневры, — это одно. То, насколько далеко это зашло для самой Джиневры — это другое. Я боюсь, если Артур отправится в Аннуин — Джиневра его не удержит. Не по злонамеренности, а потому, что отвлечется. И в любом случае, нельзя допустить, чтобы Артур и Ланселот одновременно совпали в Пустошах, — он передернул плечами. — Я боюсь представить, к чему это может привести. Они все тайное делают явным.

Нимуэ помолчала:

— Я не понимаю проблемы, — наконец, сказала дану. — Всегда лучше знать правду, чем не знать, и всегда лучше действовать с открытыми глазами. Почему тебе не сказать Артуру все как есть?

Мирддин покачал головой. Правда была в том, что он боялся. Он представил, как что-то говорит, и как внутри по человеку проходит трещина; разлом, которого раньше не было.

— Мне не кажется, что это хорошее решение. Слишком большое количество факторов. Непонятно, как их учитывать. — Он скривился и потер переносицу. — Да и я… слишком субъективен.

— Это решаемо, — задумчиво произнесла Нимуэ.

Вместо ответа Мирддин погладил ее по локтю. Именно поиск решения привел его на холм.

Они уже стояли на вершине, у самых корней. Неохватный ствол уходил вверх, теряясь в тумане. Огромные ветви расходились в стороны — мертвые, черные, и живые, покрытые листьями, и цветами, и плодами одновременно. Эйлдон, Великое Дерево, врата всех миров.

Мирддин прислонился лбом к стволу и попросил.

Тяжелая ветвь склонилась к нему. Восковое, глянцевое яблоко без усилия легло в ладонь.

«Спасибо», — сказал Мирддин.

«Правдивый язык», яблоко с великой яблони. Способность охранять ясность суждений; принимать то, что видишь, не вовлекаясь эмоционально. «Стой прямо, говори правду». Возможность сохранять ясную голову и действовать; возможность объективности; возможность принимать взвешенные решения. Это было правильно, это было важно, от этого зависело многое.

Мирддин покосился на Нимуэ. Она стояла на широком, вздымающемся вверх корне, приложив руку к стволу, запрокинув голову и разглядывая необъятную крону, теряющуюся в тумане. По губам бродила умиротворенная улыбка. Серый шелк, стекая по плечам, уходил в траву, не скрывая ничего.

Ясность рассудка; чувства, отделенные хрустальной стеной; выход из пространства ощущений в пространство суждений.

Не хочу. Не могу. Не сейчас.

Мирддин сунул яблоко в карман и шагнул к Нимуэ, обнимая и проводя губами по позвонку. Это было как в Кармартене, весной, когда в два движения вспарываешь белую кору на березе, и изнутри начинает выступать по капле березовый сок — прозрачный, сладковатый, прохладный.

Дану медленно и широко вздохнула, запрокидывая назад руку, проводя по его щеке и нашаривая висок.

«Ты же собирался отстраняться».

«Потом. Потом, потом, все потом».

По поводу флигеля, где обосновался Мерлин, во дворце ходили слухи один нелепей другого, вплоть до того, что сунувший нос куда не надо, сразу же падает замертво. Сам Артур ничего не чувствовал ни раньше, ни сейчас, только чуть заложило уши, как на горной дороге, но Джин державшая его под руку, вдруг прижалась к нему сильнее и вздохнула.

— Что такое? — встревожился Артур.

— Ничего, — она скорчила гримаску. — Ненавижу магию.

Они вышли из арки на солнце.

Мраморная плитка дворика казалась сахарной. То ли это была мерлиновская магия, то ли просто хороший летний день — но казалось, что время вокруг остановилось и застыло. Вокруг фонтана стояли легкие плетеные кресла. Джин грациозно опустилась в ближайшее, цветные браслеты скользнули по рукам и зазвенели. Артур залюбовался. Как-то уже очень давно им не случалось вот так просто не делать ничего. Артур подумал, что надо бы так почаще.

Мерлин пожал ему руку и коротко поклонился Джиневре. Джин кивнула в ответ, блеснули огромные солнечные очки, делавшие ее похожей на стрекозу.

Мерлин был уже не зеленый, не нервный и на людей не кидался, что радовало. Правда, взамен у него прорезалась некая избыточная душевность, как у доктора в хосписе, и это настораживало. Впрочем, с остроухими ничего нельзя было знать наверняка.

— Давненько тебя не видно было, — сказал Артур, обмениваясь с ним рукопожатием. — Чем вы там занимались?

Мерлин потер переносицу:

— Переоценкой ценностей. В основном. Кстати, — оживился он, — спасибо за похороны. Я не справился бы лучше.

— Я подумывал прихватить волынщиков, но потом решил, что это было бы слишком, — ухмыльнулся Артур.

Мерлин рассеянно кивнул:

— Эмрис Виллт этого заслуживал. Хотя ему самому, конечно, это вряд ли понравилось.

Артур бросил взгляд на Нимуэ. Дану чуть пожала плечами. Вода в фонтане пошла рябью.

Дану сидела на бортике, поджав под себя колено. Подол ее платья стекал вниз и сливался с поверхностью воды. Артур старался не смотреть в ту сторону — казалось, что дану и колодец составляют одно целое, и от этого зрелища начинало укачивать.

Мерлин присел рядом с дану, обвел всех взглядом и торжественно объявил:

— У нас большие новости. Мы нашли точку входа туда, откуда приходит Дикая Охота. Возможно — возможно! — нашу проблему можно исправить оттуда.

Артур подался вперед:

— Сколько нужно будет людей?

— Одного будет достаточно, — сказала Нимуэ.

Артур свел брови:

— Поясни.

Нимуэ сцепила пальцы вокруг колена:

— Любое противостояние в Аннуине — это не противостояние армий. Это противостояние личных судеб, в Аннуине имеет значение только личный выбор. Даже если ты придешь туда с армией она просто… рассыплется и каждый останется сам по себе. Но человек — венец творения. Онтологически человек равен Единому. Воли одного человека может быть достаточно для того, чтобы остановить кого угодно из фир болг. Если эта воля достаточно сильна.

— Понятно, — сказал Артур. — Значит, я сам. Что требуется делать?

Джин немедленно вскинулась:

— Артур, ты не можешь вот так все бросать и кидаться на подвиги сломя голову!

Они уже ругались по этому поводу.

— Не обсуждается, — каменным голосом сказал Артур. — Я король и у меня есть Экскалибур. У меня одного есть сила и возможность. Мы это уже с Помоной проходили. Посылать своих людей туда, где у них нет никакого шанса, я не буду.

— А у тебя самого есть шанс?! Ты помнишь, каким тебя в Самайн приволокли? Ты подумал, что будет, если ты не вернешься?! Что будет со страной? Что со мной будет? У тебя… у тебя даже наследника нет!

Это был удар ниже пояса. Артур набрал в грудь воздуха, чтобы ответить, но атака пришла откуда не ждали.

— Джиневра права, — заявил Мерлин. — Нет никакой необходимости тащить туда именно тебя. Во-первых, рисковать королем в первую очередь действительно абсурдно. Во-вторых, пока мы еще не предпринимаем никаких действий, нам нужно собрать информацию. Прежде всего — понять, можно ли человеку подобраться туда вообще.

— И ты, Брут, — пробормотал Артур.

Они, конечно, были правы, но от этой мысли ему почему-то стало тоскливо. Артур подумал, как было бы здорово сделать что-нибудь самому. Не посылая вместо себя кого-то. Ощутить в руке рукоять меча. Холодок опасности по спине. Вкус победы на губах.

Ребячество, конечно. Ему следует думать о Камелоте, а Камелоту он нужней всего королем, сидящем на троне и отдающем распоряжения. Артур вдруг ощутил себя стариком, и ему стало обидно до чертиков. Он отогнал невеселые мысли.

— Ладно, — сказал он. — Не я. Тогда кто?

— Я предлагаю Ланселота, — хрустальным голосом сказала Нимуэ.

— У нас что, больше в Камелоте нет никого? — возмутилась Джин.

Дану подняла брови:

— Кого ты предлагаешь?

— Кея. Пеллинора. Кого угодно, у нас целый орден рыцарей!

Дану покачала головой:

— Во-первых, у них нет необходимого опыта. Ланселот уже видел фир болг… и не только через прицел, так что ему будет легче, чем кому-нибудь другому. Во-вторых, мне будет проще провести по Аннуину его, чем кого-либо другого. Я уже с ним работала.

Джин надула губы, как ребенок, у которого хотят отобрать любимую игрушку. Артур почувствовал себя отомщенным, и ему немедленно сделалось смешно. Он никогда не мог на нее злиться долго.

— Я чего-то не знаю? — спросила Джин неприятным голосом.

— Ланс воспитывался у фир болг, — сказал Мерлин. — В качестве, — он поморщился, — принца на заклание. Мы его на Авалоне откачали… потом. Как смогли. Но вспоминать он об этом не любит, и я его, в принципе, понимаю, — Мерлин почесал бровь. — Собственно, мне кажется, это тоже в плюс. Между фир болг и дану нет онтологического отличия.

Артур помрачнел.

— То есть, — уточнил он, — ты хочешь сказать, что за рекой мы можем встретить кого-то вроде тебя.

Это была плохая новость. Опасная, но безмозглая тварь вроде дракона — это одно. Опасная и разумная тварь с хитровывернутой логикой и отсутствием этики…

Мерлин кивнул:

— Можем встретить. А можем и не встретить. Фир болг очень отличаются друг от друга. Есть такие, которые уже полностью… деградировали и не осознают себя. Ими движет только голод, самые примитивные стремления. Их имеет смысл рассматривать как стихийное бедствие, вроде саранчи. А есть такие, как Мэлгон Гвинедд. Который обладает личностью, способен строить планы, способен выстроить вокруг себя какой-то социум и его поддерживать… Как-то, — Мерлин скривился и потер переносицу. — В общем, именно за этим нам и нужна разведка. Понять, откуда приходит Дикая Охота и что вообще там происходит.

— Вы не можете сами разобраться со всей этой… магией? — недовольно спросила Джин.

Дану холодно посмотрела на нее в упор.

— Защитить людские земли без участия людей? Нет.

Мерлин поднял руку:

— Каждый из нас делает то, что может. И как может, — мягко сказал Мерлин. — Ваше Величество. Ценности у нас общие. Не стоит об этом забывать.

— Это какие, например? — напористо поинтересовалась Джин, но Артур с изумлением понял, что она смущена.

— Например, благополучие Камелота, — тем же задушевным тоном ответствовал Мерлин и развернулся к Артуру. — Прости, но тут как в шахматах. Без любой фигуры можно обойтись. Кроме короля.

— Гроссмейстер, — хмыкнул Артур. Он успел совершенно отвыкнуть от этой самодовольной манеры.

Мерлин покачал головой:

— Я не себя имел в виду. Мы все в равном положении. Просто… — он потер переносицу, — просто про Аннуин и Пустоши я знаю немного больше.

Нимуэ встала за его спиной и положила руки ему на плечи.

— Самая большая опасность для духа в Аннуине — это неконтролируемые превращения, — сказала дану. — Любая мысль сразу же становится действием, а любое действие сразу же изменяет суть действующего. Самая большая опасность для человека…

— Самая большая опасность для человека в Аннуине — это он сам, — сказал Мерлин.

Артур потер подбородок.

— Ладно, — сказал он. — Давайте так. Вы берете Ланса и выясняете то, что вам там нужно выяснять. Джин, я понимаю, что у тебя все было расписано, но Дикая Охота важнее. И вообще, хватит из парня комнатную собачку делать. Потом мы смотрим на то, что вышло, и думаем, как быть дальше. Сколько вам нужно времени?

Нимуэ пожала плечами:

— В Пустошах о времени судить сложно. Мне нужно выяснить, смогу ли я провести до Красной реки человека и переправить его на ту сторону. Я надеюсь, одного захода будет достаточно, но время в Пустошах течет нелинейно.

— Постарайтесь управиться за месяц. Нам нужно успеть подготовиться до ноября, в Самайн опять всякая дрянь полезет.

— Хорошо. Осталось согласие Ланса.

— В смысле «согласие»? — не понял Артур. — Он давал присягу.

Мерлин скрестил руки на груди:

— Скорее всего, этого будет мало. В Пустошах срабатывают только истинные стремления. Он должен пожелать дойти до Красной реки — и должен пожелать вернуться.

— И в чем проблема? — Артур все равно не понял.

— Бывает разница между тем, что человек желает, и тем, что он хочет желать. В Пустошах это существенно.

Проблема с мерлиновскими объяснениями вечно была в том, что они ничего не объясняли.

— У духов — дану, фир болг и вестников — всегда существует одно основное стремление, которому они подчинены полностью, — сказала Нимуэ. — Как текущая вода. Как ветер, — она бегло чему-то своему улыбнулась и тут же серьезно продолжила. — Существование в физическом теле позволяет людям иметь больше одного стремления одновременно. Это дает людям большую свободу воли. Но в Пустошах человеку приходится выбирать одно из нескольких.

— Что-то я не помню таких сложностей, — сказал Артур.

Мерлин хмыкнул.

— У тебя всегда было только одно стремление — защитить Камелот, — сказала дану. Она помолчала. — Ланс в этом похож на тебя, он тоже склонен… концентрироваться на одном.

— Осталось добиться, чтобы он сконцентрировался именно на задании, — сказал Мерлин.

Джин, последние минут пять молча разглядывавшая свой безупречный маникюр, выбила ногтями дробь по столу.

— Это не проблема. Я с ним поговорю.

Конечно, ему было страшно. Страх наполнял движения невесомостью, отодвигал звуки и делал до предела резкими очертания людей и предметов. Это было неприятно, но предсказуемо. Мирддин шел к университету дорогой, которой еженедельно следовал Эмрис Виллт, и не предполагал, что она будет легкой.

За три квартала он начал отбивать шаги тростью, одновременно пытаясь совместить слои восприятия. Позволяя себе увидеть то, что так тщательно старался игнорировать — солнечные улицы Камелота, превращающиеся в черный лес под железным небом.

я видел в Каэр-Невенхир, как бились за власть деревья,

как барды слагали песни, как воины шли в сраженье

и дева вздохнула горько, и сердце ее разбилось.

Если бы происходящее касалось только его одного, было бы легче. Но это было не так.

Он хотел понимать, но за понимание пришлось заплатить свою цену. И что самое страшное — платить пришлось не ему одному. И, что хуже всего, он стоял перед этим выбором опять.

Он помнил, что сказала Нимуэ. Он знал, что сказал бы Артур. Но решать нужно было ему самому, и ему нужно было выбрать механизм решения.

Он попытался начать сначала.

нам тяжко пришлось в сраженье, где кровь рекою струилась

но нам придавало силы раденье о судьбах мира.

ведь три важнейших событья, случившихся в этом мире, —

потоп, что землю залил и род обновил человечий

затем распятье Христа;

затем день Суда Господня.

У него было много вопросов к Единому, но ему нужно было действовать, и для того, чтобы действовать, он решил взять аксиомой что Единый не злонамерен и все происходящее имеет смысл.

Он не мог перестать видеть происходящее — значит, ему следовало научиться находить смысл в том, что он видит.

на битву первыми шли деревья, старшие в роде

а юные ива с рябиной процессию замыкали;

от запаха крови пьян, шагал терновник колючий;

ольха устремлялась в бой, подняв могучие ветви

и розы свои шипы к врагу простирали в гневе

Отступили дома, машины, прохожие, выцветая и расплываясь, как газетная страница, попавшая под дождь. Бесчисленные черные ветви проступали, покрывая трещинами городские стены; разрывая людей изнутри на части. Черная чаща сомкнулась над Мирддином, как свод готического собора. Он замер, опираясь на трость, как от шквального ветра, и огляделся.

кусты малины пришли, покинув лесную чащу

и жимолость ради битвы презрела свою ограду,

и плющ вместе с ней, и вишня, что шла на битву со смехом

Мирддин дал себе слово, что, если будет слишком тяжело, он воспользуется яблоком с холма Эйлдон.

Знание о том, что у него есть запасной выход, придавало ему сил. Но у людей не было такой форы, и Мирддину хотелось понять — почему. Если допустить, что происходящее имеет смысл, то какой? К какому результату нужно стремиться, чтобы выбрать именно этот способ? Для чего, создавая мир таким, следовало создать его именно так?

последней береза шла, мудрейшее из деревьев

отстав не трусости ради, а гордость свою сберегая;

их строй по бокам ограждал золотарник цветущий,

ель шла впереди, полководцем средь них величаясь

а королем был тис, что первым от века правил

Стал бы Артур таким королем, если бы не успел побывать бастардом без трона в стране, раздираемой междоусобицей? Стал бы Ланс таким рыцарем, если бы его не выращивали идеальной жертвой? Ценил бы он сам, Мирддин, то, что у него есть, если бы не знал судьбы Эмриса Виллта?

Ему не нравилась такая постановка вопроса. Что-то было не так с этими идеалами, если их следовало достигать такой кровью. Но другого он варианта он пока не видел.

мохом обросший вяз не в силах был сдвинуть корни

и плелся в хвосте, пугая врагов кряхтеньем и скрипом;

орешник оружье острил в преддверии грозной битвы

и бирючина, как бык, стремилась за стройной елью.

Улица привела его к университету. Часы на башне пробили четверть. Мирддин обнаружил, что стоит на пороге знакомой аудитории. Он замешкался. Какой-то падуб толкнул его в спину и спросил, проходит он внутрь или нет. Мирддин сказал, что да. Он прошел на задний ряд, стараясь никого не задеть, и стал слушать.

падуб зеленый пришел, не отставая от прочих

за ним и боярышник дивный, чей сок исцеляет раны;

лоза, извиваясь, ползла на бой за деревьями следом

нерадостно трусам пришлось: был папоротник загублен

ракитник пришлось срубить и выкорчевать утесник.

Тельгесин — Мирддин узнал его и через ветви — читал лекцию о самоконтроле. У него хорошо получалось. Лучше, чем у Эмриса Виллта — Тельгесин не заслонял собой то, что хотел сказать. Голос просачивался сквозь путаницу ветвей, отдаваясь среди них эхом. «Горячий самоконтроль», «эмоции как быстрый способ принятия экстренных решений», «инстинкт планирования»… Мирддин сам составлял эту лекцию. Против воли он усмехнулся — оценив, в какой обстановке оказался ее слушателем. Какая ирония. Но, по большому счету, это было справедливо — самодовольство Эмриса Виллта было награждено по заслугам.

С другой стороны, у Тельгесина действительно хорошо получалось, и из этого могло выйти много пользы. Но вряд ли бы Тельгесин оказался тут, если бы не затея с Эмрисом Виллтом.

но храбр, хоть и ростом мал, оказался медовый вереск

что в первых войска рядах врагу наносил удары.

от поступи мощного дуба дрожали земля и небо,

он втаптывал в землю врагов, разя их без счета,

а рядом с ним царственный тис отражал атаки

врагов, что шли на него, как волны на берег моря;

и груша сражалась там же, обильно кровь проливая;

каштан состязался с елью в свершенье подвигов ратных.

Вся история с Эмрисом Виллтом была ошибкой. Мирддин позволил любопытству и амбициям возобладать над здравым смыслом. Позволил человеческим страстям возобладать над собой. Причинил много боли себе и окружающим. И в то же время — именно благодаря всему произошедшему они стали ближе к цели. Если бы Эмрис Виллт не вышел таким, каким вышел, Мирддин бы не сорвался; и если бы он не сорвался, он бы не ушел в Пустоши; и если бы у него не было опыта Пустошей и человеческой смерти — они бы не нашли Красную реку.

Но если бы он знал заранее цену, которую следовало за это заплатить — смог бы он согласиться? Даже зная, что все обернется к лучшему?

Ответа у него не было.

Мирддин прикрыл глаза. Это, конечно, не помогало — от мира нельзя было заслониться и нельзя было перестать быть его частью. Нельзя было все просчитать; нельзя было предсказать результат; нельзя было избежать отчаяния и нельзя было от него оградить, можно было только прожить его насквозь и выйти на другой стороне.

Мирддин вдруг вспомнил слова Эльфина — «Возможность ошибаться — вот самое важное, что принесло мне Падение». Кажется, он начал понимать, что имел в виду отец.

бел снег, и чернила черны, и зелены деревья

спокойны пучины вод с тех пор, как я крик услышал;

с тех пор березы растут в стране этой без опаски,

и тянутся вверх дубы в холмистом Гвархан-Мэлдеро.

Будь что будет, подумал Мирддин.

Тельгесин остался не слишком доволен своей лекцией — начало вышло ничего, а потом он увлекся и начал слишком сильно вдаваться в подробности, отчего на изложение оставшегося не осталось времени и конец вышел скомканный. Не слишком удачно получилось.

— Вполне удачно, — сказал знакомый голос. — У тебя отлично получается.

Тельгесин моргнул, оторванный от мыслей, и увидел Мерлина. Советник сидел на краю фонтана и чертил что-то на песке тростью. Он поднялся навстречу Тельгесину, и из-под ног у него взмыли голуби — в небо наискось.

Все вокруг Мерлина выходило какое-то картинное; Тельгесин мимолетно пожалел, что ему не с кем сравнивать, возможно, это было бы действенным признаком при отличении дану от людей, и тут же ощутил укол совести — если ты с кем-то общаешься, нехорошо рассматривать его как подопытный экземпляр. Даже если это колдун и нечеловек.

— Во всяком случае, у тебя определенно получается лучше, чем вышло бы у меня, — сообщил советник и ухмыльнулся. Тельгесин задумался, стоит ли это рассматривать как комплимент.

— Я сбиваюсь.

Мерлин отмахнулся:

— Это придет со временем. Ты отлично объясняешь. Мне, во всяком случае, многое стало гораздо понятней, — Мерлин хмыкнул.

По нему сложно было понять, всерьез он говорит или нет.

— Вы… — Мерлин поднял бровь, Тельгесин поправился, — ты же сам видел все конспекты.

— Видеть мало, — Мерлин усмехнулся чему-то своему.

Они остановились на мосту. Мерлин оперся о парапет. Тельгесин встал рядом.

— Так, как у него, у меня все равно не выйдет, — сказал Тельгесин.

Он не мог не сравнивать себя с Эмрисом Виллтом.

— И не надо, — сказал Мерлин.

Он вынул из кармана плаща яблоко — яркое, как бутафорское — покрутил его в руках и бросил в воду.

Оно кануло на дно без плеска, как металлическое, только золотой бок сверкнул на солнце.

— Это опять магия? — спросил Тельгесин.

— Вроде того, — ответил Мерлин. — Не бери в голову.