Битва деревьев

[2x16] за рекой

Артур в Пустошах не изменился вообще; впрочем, иного Мирддин и не ожидал.

Сами Пустоши тоже не слишком изменились. Каменистая равнина стала ровными холмами с четкими многоугольниками полей. По ним шла проселочная дорога. В желтоватой пыли лежал четкий отпечаток колес, но никаких машин не было. Впереди лежал крутой поворот. След уходил к нему.

Было тихо. В небе низко стояли тучи. Воздух был как перед грозой. Мирддин подумал, что это от Нимуэ.

Артур опустился на колено, рассматривая след шин. Ножны заскребли по земле.

— Это и есть цена, о которой говорил Вран? — ровно спросил он.

Мирддин не понял вопроса.

Артур поднялся и сцепил руки на эфесе.

— Я здесь, потому что у меня есть Экскалибур. У меня есть Экскалибур, потому что вы дали мне его. Вы дали мне его, потому что мы вместе оказались в застенках у Вертигерна. Я оказался в застенках у Вертигерна, потому что он считал, что я недостоин трона. Я оказался на троне, потому что Утер и… мама, — у него чуть дрогнул голос, — разбились в автокатастрофе. То, что я могу сделать сегодня… опирается на их гибель. Это и есть цена, о которой говорил Вран?

— Да, — сказала Нимуэ. — Именно так оно и работает. Единый дает все. Единый забирает все. Нет ничего, что Единый бы не обратил к своей славе. И нет ничего, что его бы остановило.

— Нет, — сказал Мирддин. — Это прошлое. А у тебя впереди будущее.

Артур перевел взгляд с него на Нимуэ и обратно.

— Вы сами не знаете, — сказал он.

— Мы знаем… какие-то вещи, — тихо сказала Нимуэ.

— Но того, что мы знаем, недостаточно, — сказал Мирддин.

— Понятно, — Артур заложил большие пальцы за ремень. — Куда дальше?

Нимуэ молча указала за поворот. Шелковый рукав метнулся в застывшем воздухе, как саван.

Артур зажмурился и сглотнул.

— Сейчас, — сказал он. — Я сейчас.

Это был первый раз, когда Мирддин видел у Артура признак слабости.

— Вспомни, зачем ты здесь, — прошелестела Нимуэ.

Артур сжал руку на эфесе, глубоко вздохнул и расправил плечи.

— Я готов, — сказал он.

Мирддин переглянулся с Нимуэ. Артура было слишком много, и он был слишком живой для этих мест.

Нимуэ взяла Артура за руку. Мирддин положил ладонь ему на плечо.

Синхронно они сделали шаг, и пейзаж вокруг изменился.

Река простиралась перед ними. Медленная, тяжелая, неотвратимая. С одной стороны ее была пустошь, и такая же пустошь была за ней. Все казалось совершенно симметричным. Мирддин знал, что это иллюзия.

Артур резко вздохнул и выдохнул.

— Это… правда кровь? — спросил он.

— Настолько же кровь, насколько Экскалибур — меч, — ответил Мирддин. — Правильнее будет сказать, что это энергия и информация. Которая проходит через сознание в такой форме, в которой ее можно будет воспринять.

— Лучше считай, что все настоящее, — сказала Нимуэ. — Это все… образы. То, как выглядит Аннуин сквозь твое сознание. Но выбор, который ты сделаешь, будет настоящим.

Артур кивнул.

— Ты знаешь, что делать? — спросил Мирддин.

Артур выдвинул клинок из ножен и посмотрел на лезвие. В полосе стали отразился багровый блик.

— Знаю, — медленно сказал он. — Странно, да?

— Нет, — сказал Мирддин. — Это Аннуин. Аннуин всегда дает тебе ответы. Если у тебя внутри хватает для них места.

Артур вопросительно посмотрел на него.

— В литровую банку два литра не нальешь, — попытался пояснить Мирддин.

Артур засмеялся и со стуком вогнал меч в ножны:

— Умеешь объяснять, когда захочешь! Что сейчас?

— Мы откроем тебе проход, — сказала Нимуэ. — Все, что дальше — между тобой и Единым.

Артур свел брови и кивнул. От воды на его лице лежал багровый отблеск. Мирддин вдруг вспомнил, как при первой встрече ему привиделось сражение красного дракона и белого.

Он отогнал видение и повернулся к Нимуэ.

— Энтропия будет нарастать, — озабоченно сказала дану, привставая на цыпочки и вглядываясь в его лицо. — И давить будет на… эмоционально значимое. На уязвимые точки, скорее всего. На обычные перекосы в принятии решений. Гнев и гордыня.

Холодные пальцы дану скользнули по его щеке и зарылись в волосы.

Мирддин перехватил ее руку и поцеловал в ладонь.

— Гордыня и уныние, — сказал он. — Кто на нас?

Нимуэ не то засмеялась, не то всхлипнула.

— Как только откроется проход — беги.

Мирддин кивнул.

Дану отступила на шаг и резко вскинула руки. Нимуэ медленно, медленно развела ладони в стороны — и резко свела их. Волны будто рассек невидимый клин. Багровая толща раздалась — медленно, неохотно. Открылось каменистое дно.

— Быстрее! — выдохнула дану.

Мирддин побежал.

Темные, густого венозного цвета стены узкого коридора бурлили и содрогались, как студень, стараясь сдвинуться ближе. Светлые, прозрачные прожилки на них, подсвеченные красным, извивались, как змеи. Под ногами хлюпало, из-под ботинок разлетались брызги. Капля попала Мирддину на руку, и он зашипел — в виски вонзился чей-то отчаянный крик.

Слева за невидимой стеной медленно вспухала содрогающаяся волна. Капли в ней стенали, стонали и рыдали на тысячи голосов. Проход становился все уже, уже и уже, голоса становились все ближе, ближе и ближе, каждый кричал о своем — боль, горе, страх, бессилие, стыд, гнев, ужас. Мирддин попытался отстроиться, но защита рвалась и лопалась, как мыльный пузырь. Никакого света в конце туннеля не было; он просто бежал и бежал вперед, пока перед ним не выросла какая-то стена. Тогда он обернулся и увидел, что уже в метрах в десяти от берега. Сзади трепетало багровое и багровое, как рана с раскрытыми краями.

Он прислонился спиной к скале — это была скала — и стал смотреть. Это что-то значило; оставалось понять, что.

На тыльной стороне ладони растекалось красное. Бездумно, едва ли понимая, что делает, он слизнул каплю с руки.

Его обожгло изнутри. Сангрил; истинная кровь.

Красная река не была ошибкой; не была случайностью; не была результатом халатности или невнимания. Так и было задумано.

Все так и было задумано.

Он вдруг понял, как изнутри него поднимается смех — жгучий, как кислота, и неостановимый, как рвота.

Он обернулся назад — где-то там, бесконечно далеко, лежал берег, на котором этого можно было не знать. Можно было тешить себя иллюзиями. Можно было заблуждаться.

С той стороны берега шел человек. Человек еще не знал правды. От багровых стен на него ложился багровый свет. Он нес перед собой обнаженный меч, как факел, и лезвие тоже было багровым и алым. Человек еще не знал всей правды, но он должен, должен был ее узнать.

Он выставил перед собой руку — стены покорно раздались, образуя коридор. Он чувствовал, как они бурлят; как они пузырятся; как они кипят; как они стонут; как они стенают. Это было больно, но это была правда, ее нельзя было игнорировать, и никакой другой правды здесь не существовало. Ее нельзя было скрывать. Ее должны были знать.

Человек должен пройти достаточно. Человек должен знать. Каждый, каждый должен знать.

Человек остановился на середине пути и повернул голову к нему. Что-то мелькнуло в его лице, он не разобрал. Человек склонил голову — мотнулись светлые волосы — поднял гарду к лицу, целуя перекрестье, вскинул руку вверх, салютуя небу, и с размаху припал на одно колено.

Клинок вонзился в дно.

Он успел заметить, как в неподвижном воздухе сходятся, сходятся, сходятся, яростно рушась, рушась, рушась две багровых волны, погребая, погребая, погребая под собой человека, рассекая, рассекая, рассекая собой берега, пространства, измерения — и мир померк во вспышке.

Белый шум, выкрученный до невыносимой громкости, заполоняет все.

Сквозь помехи пробивается далекий шепот; далекий, но разборчивый; нежный, холодный, роняющий значения, как бусины. «Сок сладких плодов; предвечное Божье слово; мед дикий; цвет горный и цвет деревьев; земная соль; руда, что таится в недрах; листья крапивы; пена девятого вала».

Это формула. Формулу можно решить. Он делает попытку совместить определения, это дает ему что-то, за что можно зацепиться в хаосе. Смыслы сходятся, как детали, давая новую конфигурацию и собираясь в фокус.

Я.

Кто я? Мирддин Эмрис. Мерлин.

Мирддин Эмрис. Мерлин. Где я? За Красной рекой.

За Красной рекой. Зачем я?

Искать ответы.

Он открывает глаза.

Вокруг него город. То, что должно быть городом, во всяком случае. Странный конгломерат подвешенных в воздухе зеркальных блоков, черненых параллелепипедов, платформ и плавающих в воздухе ступеней. Блоки перевиты прозрачными трубами и по ним бежит алое.

В городе никого нет.

Мирддин медленно идет по черно-белым мерцающим коридорам, и эхо глотает его шаги. Все залы пусты, в до блеска отполированных стенах, черных и белых, тенью скользит его отражение.

Коридоры изгибаются под неправильными углами. Время от времени Мирддин обнаруживает, что пол и потолок поменялись местами.

Он останавливается посреди большого прямоугольного зала. В самом центре высится круглая чаша-фонтан. Вместо воды в ней, тяжело пульсируя, бежит алое. От жидкости идет жар и металлический запах. Мирддин остерегается ее трогать.

В зале — как и везде — нет ни мебели, ни приборов, ни машин, никаких признаков, что в зданиях кто-нибудь когда-нибудь жил или кто-нибудь когда-нибудь ими пользовался.

Мирддин останавливается у зеркальной панели. Панель отражает смутную человеческую фигуру.

— Что же ты такое, — бормочет он.

— Лабиринт, — ухмыляется отражение. — Лабиринт для подопытной крысы.

Стеклянная поверхность выгибается. Изображение делает шаг вперед, переступая через невидимую грань и становясь трехмерным.

Кривая усмешка. Прищур. Трость.

Эмрис Виллт, обреченно думает Мирддин. Ну конечно.

Виллт скалит зубы:

— Добро пожаловать.

По физиономии очень хочется съездить, просто чтобы стереть это высокомерное выражение.

Виллт приглашающе улыбается:

— Можешь попробовать.

Он читает мои мысли, думает Мирддин и тут же поправляется — не «он». Я. Я говорю со своим собственным отражением. Мирддин стискивает локоть за спиной:

— Полагаю, это будет бессмысленно.

Виллт опять щерится:

— Правильно полагаешь, — он перекидывает трость из руки в руку.

— Я тебя создал, — говорит Мирддин. — Я тебя придумал. У тебя нет власти надо мной.

Виллт поднимает бровь:

— Власти? Зачем мне власть? — Он обводит жестом вокруг. — Все это — лишь отражение твоего сознания. Я — всего лишь зеркало. Всего лишь интерфейс, если хочешь.

— Интерфейс взаимодействия с чем?

— С собой. С миром. С Аннуином. С судьбой. С Единым, — Виллт делает торжественную физиономию.

— В тварном мире в принципе не существует взаимодействия, которое не попадало бы под эти параметры, — медленно произносит Мирддин.

— Умничка, — одобряет Виллт.

Мирддин подавляет вспышку раздражения.

Это просто канал восприятия, думает он. Аннуин невместим, это просто мое собственное сознание пытается обработать информацию так, чтобы я смог ее воспринять. Что оно пытается мне сказать?

— Что ты пытаешься мне сказать? — спрашивает Мирддин.

Эмрис делает ему знак следовать за ним и хромает через зал. Трость царапает гладкий пол с неприятным звуком — как соскальзывающий грифель по доске.

Они выходят на балкон — такой же прямоугольный, черно-белый и пустой, как все вокруг. С него открывается вид на лабиринт зданий и сооружений — блестящие поверхности, переходы, изломанные под странными углами, лестницы без перил. Неба нет — сверху те же самые конструкции, только обращенные головой вниз. Кажется, вектор силы тяжести там перевернут. Горизонта тоже нет.

Мирддину делается неприятно.

Виллт вальяжно облокачивается на перила.

— Представь себе, допустим, герметичный бак. Два на два на полтора. С идеальной температурой, автоматически поддерживаемой чистотой, полной безопасностью и идеально настроенным доступом к неограниченному количеству еды и воды. Теперь представь запущенную туда пару мышей. Оказавшись в этих райских условиях они, разумеется, начнут — как это сказано? — плодиться и размножаться. Популяция будет удваиваться каждые пятьдесят пять дней — вполне себе показатель. Это фаза А. Затем наступает фаза Б — мыши начинают размножаться меньше и гораздо больше начинают заботиться об иерархии. Наступает фаза С. Появляются парии, которых изгоняют в центр бака — при абсолютном избытке ресурсов, заметь. Старые самцы перестают освобождать место молодым. Отверженные не могут ответить им тем же и грызутся между собой. Самки начинают ждать нападения от своих и становятся все более нервными и агрессивными. Еще немного времени — и они начинают нападать на свое потомство, убивать детенышей и бежать от общества, превращаясь в агрессивных отшельниц. И вот приходит фаза Д. Большая часть самцов тратит все время на прихорашивание. Самки убивают детенышей и разбегаются по углам. В условиях избытка еды процветает каннибализм. И популяция вымирает. Вот тебе и весь рай.

— Люди не мыши, — резко бросает Мирддин.

— А кто сказал, что я говорю о людях? — мягко спрашивает Виллт.

Мирддин вспыхивает.

— Я не говорю, что такое отношение к людям не имеет под собой оснований, — невинным тоном продолжает Эмрис Виллт. — Но тебе следует признать — все, что ты сделал в Срединных землях, ты сделал за счет ресурсов и возможностей Авалона. В частности, за счет Нимуэ. Бедная девочка.

Что-то звякает; Мирддин понимает, что прижимает Виллта к стене, и из-под его головы разбегается по стеклу паутина трещин.

Виллт не сопротивляется. Кривая ухмылка делается еще более кривой.

— Юпитер, ты сердишься!

…значит, ты неправ.

Он словно наяву опять слышит хрустальный голос, страшный в своем принятии неизбежного: «Я могу защитить свои земли только двумя способами — разорвать связь с тобой, когда ты пойдешь за Реку. Или разорвать связь с ними, чтобы человеческая смерть не задела их через меня. Мне приходится выбирать».

Мирддин с отвращением выпускает Виллта и отступает на шаг.

Виллт трет горло и не то кашляет, не то смеется, подбирая трость. На стене за его спиной темнеет алый отпечаток посреди неровных белых линий. Виллт сплевывает красным, утирается и измеряет его взглядом:

— Что-то человеческое в тебе все-таки есть, да. Правда, толку от этого… Ты принес на Авалон что-нибудь, кроме смерти? Что-нибудь, кроме боли? Ты придумал что-нибудь хорошее, кроме как затянуть всех, кто сколько-нибудь о тебе заботится, за собой в разлом? Куда ты сунулся, потому что тебе — было — любопытно? И откуда у тебя нет ни малейшей идеи, как выбраться? Где сейчас Артур? Где сейчас Нимуэ? Ты вспомнил о них, когда сюда попал? Дай угадаю… нет?

Мирддин молчит. Он будто прирос к месту. Город-головоломка перебирает вокруг шестеренками.

Виллт хромает к нему и утешающе треплет по щеке.

— Не волнуйся, — доверительно шепчет он. — С ними все будет в порядке. И без тебя. Особенно без тебя. Хотя, конечно, тебя все равно припечет, и ты начнешь звать на помощь. Будем честны — сам по себе, без Авалона, ты ничто. И человеческую жизнь просто-напросто не выдержишь, — Виллт хмыкает.

Мирддин пытается его не слушать, но это как пытаться остановить руками оползень. Как выглядела бы его жизнь, если бы он был полностью человек? Если бы Авалона в ней не было?

Без Авалона — значит, без Нимуэ, потому что она принадлежит Авалону; без Артура — потому что он стал советником только благодаря тому, что знал и выучил на Авалоне; без Авалона, и Аннуина, и Пустошей, потому что он мог там быть только в силу умений, полученных в наследство от Эльфина; без всего того, что он успел понять, потому что все, что он знал, он узнал и увидел как дану.

Он представляет себе это… существование. Деревня под Кармартеном; только один мир; жизнь среди людей. Что он делает? Поддерживает постоянно разваливающееся хозяйство; чинит двигатели; боится Дикой Охоты… но ему не больно, он не знает, чего у него нет — потому что ему не с чем сравнивать. Это просто… человеческая жизнь. Обычная, нормальная человеческая жизнь. Как живет… большинство людей.

Виллт смотрит на него, усмехаясь.

Мирддин разлепляет губы:

— Это была бы… достойная жизнь. Мне… не было бы стыдно за нее перед Единым. — Он пытается вспомнить Кармартен, людей в Кармартене — Блейза, Шона и Мойру — приятную тяжесть металла в ладони, удовлетворение от сделанной работы. — И я… мог бы… быть счастлив. Так.

Виллт грозит ему пальцем:

— Хороший блеф.

Виллт стремительно оказывается рядом и одним движением перегибает Мирддина через перила. Хватка у него железная. Двойник наклоняется, и у самого уха раздается шепот:

— Но блеф.

Виллт разжимает пальцы, и Мирддин ухает вниз, вниз, вниз.

Когда же это кончится, с тоской думает Эмрис, в очередной раз помешивая в котле.

Варево дымится; от него идет тяжелый пар. Его следует непрерывно размешивать, следя, чтобы не сбежала зеленоватая пена. Это несложно, но нудно и долго. И еще нужно вовремя подбрасывать дрова в печь, следя, чтобы огонь не погасал, но и не разгорался слишком сильно, иначе можно все испортить.

Эмрис косится вбок. Поленница уже заканчивается. Он пытается поддеть полено носком ботинка, но оно укатывается на середину кухни. Он пытается дотянуться до него и не дотягивается, и ему приходится оторваться от варева. Он ныряет за поленом, как за футбольным мячом, но все равно не успевает.

Когда он выпрямляется, пена с шипением разливается по металлу. Он принимается собирать ее тряпкой, обжигается и сует палец в рот.

Ччерт.

Он оборачивает ручку котла полотенцем, снимает его с печи и внезапно думает о том, что, если бы это зелье действительно было бы таким важным, Керидвен бы варила его сама, как обычно бывает. Или они могли бы подменять друг друга. Может быть, все дело не в том, что рецепт варева привязан к Самайну и колесу года.

Может быть, все дело в стремлении удержать его внутри, пока другие льют серебряные пули и снаряжают оружие. Подальше от Дикой Охоты.

Эмрис идет в свою комнату, запирает дверь, лезет в тайник под половицей, и достает жестяную коробку с патронами. Серебро — редкая вещь, серебра всегда не хватает. Но надрезанная пуля летит так же хорошо, как обычная, если правильно рассчитать количество пороха, а это у него получается хорошо.

Он прижимает коробку к груди и вылазит наружу через окно.

— Принес? — спрашивает Шон.

Эмрис протягивает ему коробку. Шон открывает ее и пересчитывает содержимое.

— Ха! — он хлопает Эмриса по спине. — Отлично!

Он мотает головой на один из «Кормаков»:

— Давай залазь!

— Вот еще белоручки не хватало, — ворчит Калум.

— Ша, — одергивает его Шон. — Кто тебе маслопровод починил?

Калум что-то бормочет, но спорить не решается. Эмрис забирается в коляску. Клода смеривает его презрительным взглядом и морщит нос:

— А разве пааааинькам не нужно бааааиньки? — тянет она.

Эмрис смотрит ей в переносицу, не моргая. Клода фыркает и отворачивается. Она садится за Калумом и прижимается к его спине.

Калум заводит мотоцикл. Мотор взревывает.

Калум скалится:

— Чур, к маменьке не проситься!

Кавалькада грохочет по холмам. Эмрису приходится держаться за борта люльки, чтоб его не вышвырнуло. Они горланят, хохочут, куда-то едут, останавливаются, пьют, потом опять едут.

Интересно, думает Эмрис, Дикая Охота чувствует себя так же?

Он не говорит этого вслух.

Они приезжают к какой-то скале, Шон начинает испытывать пулемет. Они палят в белый свет как в копеечку и гогочут, целуются. Они лезут на самую вершину.

Шон раскидывает руки и делает несколько па на вершине скалы. Камень под его ногой подворачивается. Шон летит вниз.

Эмрис пытается схватить его за шиворот, но не успевает.

Шон застывает на камнях, у грани темной воды.

Все бегут вниз, к основанию скалы.

— Шон! Шон, Шон, Шонесси! — Кейли бросается к лежащему, пытается приподнять неестественно вывернутую голову, но вдруг вскакивает и пятится. У нее на руках красное, она кричит от ужаса.

Эмрис проталкивается сквозь кольцо стоящих. Он наклоняется к лежащему. Может быть, это неправда. Может быть, еще можно что-то сделать.

Бесполезно. Шоннеси совсем, совсем мертвый.

Самайн начался раньше, чем ждали, отстраненно думает Эмрис.

Он медленно поднимается.

Кейли натыкается на него блуждающим взглядом и вдруг вцепляется ногтями ему в лицо:

— Все из-за тебя, выродок! Это ты должен быть! Не он! Почему он! Ведьмин выкормыш! Ты его столкнул?! Ты его столкнул, да?!

Эмрис плохо понимает, что происходит. Он пытается защититься, не повредив Кейли. Наконец, Диллон ее оттаскивает. Она вырывается и несколько раз пытается лягнуть его, но потом обмякает. Клода и Морин обнимают ее и гладят по плечам.

— Спасибо, — говорит Эмрис Диллону.

Тот сплевывает ему под ноги.

— Заткнись, крысеныш. И не вздумай слинять, понял?

Эмрис обводит людей глазами.

Они все думают, как Кейли.

У него резко пропадает желание что-то им объяснять.

В деревне становится еще хуже.

Эмрис не успевает понять, как оказывается на середине площади, в кольце людей. Рыдающая Мойра, встревоженный Блейз, хмурый староста, вся деревня, похожая на растревоженный улей. Это нелепо, думает Эмрис, это абсурдно. Шон был единственный, кто относился ко мне по-дружески, зачем мне убивать его? Он хочет спросить, но не спрашивает. Все лица сливаются в одно лицо. Толпа превращается в многоногого, многоголового великана, который машет руками и спорит сам с собой.

Эмрис моргает, отгоняя видение.

Это Самайн, думает он. Все дело в Самайне.

— Стоит, чувырло! Глазами лупает!

Кто-то плюет в него. Плевок не долетает.

Это все происходит со мной, отстраненно думает Эмрис. Почему? Зачем? Ему кажется, что еще немного, и он поймет. Что сейчас он сделает еще одно усилие, и все происходящее обретет смысл.

— Оставить его Охоте, и вся недолга, — предлагает кто-то. — Может, им его хватит.

— Перестаньте! — кричит Блейз. — Это не по-божески!

— Шоннеси мертв, — мрачно говорит староста. — Это по-божески?

— Так вы его не вернете! Мы же люди. Мы же не фир болг. Если… — слегка задыхаясь, говорит Блейз, — если мы хотим справедливости, нужно отвезти Эмриса в город, на королевский суд.

Диллон сплевывает:

— Много чести!

— Справедливости? — спрашивает староста. — У королей? Чтобы ты выпросил для выродка помилование? Короли не знают, что у нас происходит. Вертигерн сидит в своей норе и не высовывается. Остальные грызутся с утеровским байстрюком за корону. Королям на нас плевать. На нас, на справедливость, на весь мир, кроме своего брюха. Мы должны судить его здесь.

— Сделай это, — говорит Керидвен. — Сделай это, Шимус, и иссохнет твое семя, и сдохнут твои овцы, и сгорит твой дом, и сын твой будет убийцей, и дочь твоя будет рожать одних уродов, и не будет ни сна ни покоя ни тебе, ни жене твоей, ни внукам, ни правнукам, ни…

Эмрис чувствует огромную усталость. Он поворачивается к матери.

— Нет, — твердо говорит он.

Керидвен смотрит на него. Он смотрит на Керидвен. Это тяжело. Но где-то на дне своего безумия она знает, что неправа. Это дает ему силы. Она не завершает проклятия.

Эмрис поворачивается к старосте.

— Оставьте мне оружие и уходите. Это собирался сделать Шон. Шона нет, поэтому я буду за него. Это будет справедливо.

Староста угрюмо кивает.

Керидвен издает страшный крик и пытается рвануться к нему. Блейз удерживает ее и, наконец, уводит.

Наконец, они все уходят.

Эмрис остается один. Ему вдруг делается легко. Он сделает то, что должно, и все закончится. Но перед тем, как все закончится, он сумеет увидеть то, чего никогда не видел.

Он с удивлением понимает, что счастлив. Он тихо смеется — как ему удалось всех обмануть! Он поднимает голову. По звездному небу несутся разорванные облака. Луна — огромная, белая, пятнистая таращится с высоты.

Он проверяет магазин и устраивается поудобнее. Секунды бесконечно растягиваются, и он смакует их как воду после долгого дня. Каждая принадлежит только ему — эта просторная, гулкая самайновская ночь. Это огромное небо в несущихся тенях. Этот ветер, завывающий где-то вдалеке, становящийся ближе, ближе, ближе.

Он чувствует себя богачом, транжирящим несметное состояние. Пять секунд на вдох, пять секунд на выдох. Минута, чтоб проверить магазин; минута, чтобы принять упор получше. Минута, чтобы увидеть, как клонятся к земле сосны, как трава. Минута, чтобы вслушаться в безумный хор.

Мы ветер! ветер! ветер! ветер!

Мы град! град! град! град!

Мы страх! страх! страх! страх!

Миг, чтобы понять, что ему не страшно, что ему страшно совсем другое; миг, чтобы засмеяться; миг, чтобы нажать на гашетку.

Он стреляет, стреляет, стреляет, пока не заканчиваются патроны.

Потом налетает черный вихрь и уволакивает его за собой.

— Мы все умрем. Не плачь, не плачь, не плачь. Мы все умрем тоже.

Его швыряет на жесткую землю. Бесконечная темнота. Бесконечные захлебывающиеся рыдания, ввинчивающиеся в висок.

Баньши, понимает он раньше, чем видит ее сквозь плотный сумрак. Длинная, скорченная фигура. Лохмотья из паутины; череп, едва обтянутый кожей, многосуставчатые длинные пальцы, скребущие по земле. Кобольды, ползающие вокруг — серые, похожие на младенцев с раздутыми животами и злобными старческими личиками. Баньши подхватывает одного из них и пытается укачивать. Кобольд изгибается и верещит. Баньши протыкает себе руку острым когтем, стонет, выдавливает из пергаментного пальца черную каплю крови. Кобольд, с упоением урча, присасывается.

Он собирает силы и поднимается. Кобольды пытаются задержать его. Он их стряхивает. Кобольды с крысиным писком ссыпаются вниз. Он слишком крупная добыча для них.

— Что такое смерть? Это покой, это успокоение, это утешение. Нет голода, нет жажды, нет ужаса. Нет тебя, никого нет. Ничего нет, ничего не надо. Не плачь, не плачь, не плачь, все закончится. Однажды все закончится. Однажды все пройдет, и мы умрем. Адонай обещал. Адонай держит свои обещания… — бормочет баньши.

Он вдруг понимает, что ее одежда — это не лохмотья, это множество тонких вен, жил и капилляров, уходящих из ее кожи в сухую землю, оплетающих ее, как сеть.

Господи, вырывается у него.

Баньши вскидывается на звук. У нее слепые белые глаза. Кобольды заходятся голодным писком, требовательным и жалобным. «Дай! Дай, дай, дай его нам!» — различает он.

Баньши почему-то медлит. Ее сморщенное беззубое лицо искажается, будто она силится что-то вспомнить.

— Элоим! — вдруг хрипло выдыхает она. — Ты из элоим? Ты вестник? Ты пришел сказать мне, что все? Уже все? Мир уже кончается?

Он качает головой. Потом понимает, что она не видит.

— Нет, — говорит он. — Я человек.

Баньши стонет.

Он неуверенно добавляет:

— Мир еще стоит.

— Еще долго?

— Не знаю.

— Адонай… — горестно выдыхает она. — Адонай обещал мне…

Его будто толкают в спину. Он делает шаг ближе. Кобольды протестующе верещат.

— Ты уверена, что Единый обещал тебе именно это?

— А что еще? — горько спрашивает баньши. — Что еще Адонай может дать мне?

Он сглатывает. У него такое чувство, будто со спины сняли кожу, будто в нее вплавили стекло, и сквозь это стекло бьет обжигающий свет. Он не может обернуться, чтобы посмотреть, что за спиной, и не может назвать его по имени, он только знает, что то, что позади — неиссякаемо. Он поднимает руку и видит, как по пальцам стекает вниз тяжелое и золотое. Капля падает вниз. Из мертвой земли, завиваясь в воздухе и тая, прорастает светящийся стебель. Кобольды с писком бросаются от него в рассыпную. Баньши стонет и прячет лицо в коленях.

Он чувствует себя желобом, трещиной в плотине. Он делает шаг вперед.

Он знает, что должен сделать. Это не может быть так страшно, отстраненно думает он. Он делает шаг вперед и опускается рядом с ней.

Он говорит:

— Ты можешь умереть теперь.

— Это больно? — спрашивает она.

— Да, — говорит он.

Он целует сухие пергаментные губы. Раскаленная волна перехлестывает через плотину, растекаясь по венам и капиллярам. Паутинная сеть, уходящая в мертвую землю, натягивается. Жилы рвутся — одна за другой, когда золотая кислота пережигает их. Баньши бьется в судорогах, но он не выпускает ее, и она не пытается вырваться.

Наконец, последняя нить разрывается. Баньши выдыхает и опускается на землю, как сухой лист.

Он держит ее голову на коленях.

Баньши тихо выдыхает. Она смотрит вверх слепыми глазами, поднимает руку и ощупывает его лицо.

— Я тебя знаю, — вдруг говорит она. — Ты — Мирддин.

Он вздрагивает, как от удара и наклоняется к ней. Пергаментная кожа скользит под его ладонями, как оберточная бумага, расходясь в стороны. Изнутри проступает совсем другое лицо — юное, тонкое, как будто выточенное из алебастра.

Нимуэ.

Нимуэ, Ниниан, Нинева.

Пустоши; Авалон; Камелот; Артур. Он вспоминает все.

Боже, шепчет он. Что же мы наделали. Что же я наделал…

Нимуэ гладит его по лицу тонкими пальцами и улыбается нежной, блуждающей улыбкой.

— Все правильно, — шепчет она. — Все верно. Никто не может держать на себе весь мир. Никто, кроме Единого. Никто из людей. Никто из нефилим. Адонай обещал отпустить меня. Адонай выполнил обещание.

Она смотрит в пустое небо и улыбается.

— Тебе пора уходить, — говорит она. — Волны скоро сомкнутся.

Он мотает головой. Она не видит этого, но чувствует движение. Она вздыхает.

Он смотрит на белую лунную радужку вместо зрачка и понимает.

— Что ты видишь? — спрашивает он.

Ее губы вздрагивают:

— Умирание. Везде, везде, везде. Долгое, долгое умирание без смерти. Невозможность жить. Невозможность умереть. Но оно закончится. Однажды оно закончится.

Он накрывает ее веки ладонями.

— Не смотри! Пожалуйста, не смотри.

Она печально улыбается:

— Не могу. Я хотела бы. Но я не могу.

Он понимает, что это правда.

Через опущенные веки, через его ладони, через времена и расстояния все, что она видит — это долгая, долгая ночь в ожидании конца света.

— Все закончится, — утешающе говорит она. — Все уже почти закончилось.

Он поднимает голову. Слева, справа, впереди, со всех сторон медленно надвигается багровая волна.

Его прижимает лопатками к стене — к тому золотому и раскаленному, на что можно опереться, но у чего нет названия.

Медленно, медленно, неотвратимо поднимается волна у него внутри.

Он вдруг понимает, откуда берется тот нестерпимый свет. Это Красная река проходит через разлом. Это Красная река спаивает его.

Сангрил, вспоминает он. Истинная кровь.

Все хорошо, шепчет он, все будет хорошо.

Никто на свете не может обещать такого.

Да, говорит он. Но это не от меня.

Долготерпит, милосердствует; не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Не перестает. Никогда не перестает.

Что это, спрашивает она.

Это человеческое, говорит он.

Две волны смыкаются.